Товарищ Пушкин

Одна из самых прочных русских истин состоит в том, что Пушкин велик, как бог, что он точно солнце нашей литературы, которое не закатится никогда. Но поди попробуй объяснить самому себе, или же растолковать малограмотному собеседнику, почему именно он велик, – нипочем не растолкуешь, ум расступается, как говаривали в старину, знаешь только про себя, что Пушкин велик, и ша.

А почему действительно он велик? Ну, сочинил человек триста четырнадцать стихотворений, из которых почему-то первым делом приходит на память:

Тятя! тятя! наши сети

Притащили мертвеца.

Ну, сказки складывал на манер народных, только русского человека сказкой не удивишь. Ну, написал остросюжетную повесть «Пиковая дама» и приключенческий роман «Капитанская дочка», но в чем их всемирно-историческое значение – не понять. Причем и сюжеты у него все больше пугательно-драматические, как у Эдгара По, и непротивление злу насилием он не изобрел, и рифмой пользовался удручающей, вроде «ободрял – размышлял», и пал не в борьбе за свободу, как лорд Джордж Байрон или наш Рылеев, член политбюро партии декабристов, а в результате жестокой склоки, в которой были замешаны женщины, гомосексуалисты и дураки. Может быть, дело в том, что Пушкин много по своему времени написал, что он взял, так сказать, физически и объемом, да вот Петр Дмитриевич Боборыкин так Боборыкиным и остался, хотя он по своему времени тоже много понаписал. Или, может быть, тут сказалась инерция отношения: Белинский вывел, что гении эпохи суть Пушкин, Жорж Санд, Гоголь и Полевой, после Краевский подхватил, Аненнков упрочил, да так и пошло от деда к отцу, от отца к сыну, де Пушкин велик, как бог. Это тем более вероятно, что не так уж много воды утекло после его кончины, что до Пушкина, как говорится, рукой подать, ведь дочь его к Луначарскому ходила пенсию просить, когда уже и моя матушка родилась, а в Горках, сиднем сидел одичавший Ленин, который собственноручно уготовил мне биографию и судьбу. А может быть, Пушкину просто со временем повезло; квалифицированных читателей в его время существовало столько же, сколько и нынче, то есть полпроцента от общей численности населения, а писатели были наперечет, да и те в большинстве своем сочиняли так... для собственного удовольствия, как сейчас любители занимаются макраме.

Сдается, что Пушкину именно со временем повезло, когда культурный уровень общества поднялся исключительно высоко, когда в ходу были домашние спектакли и семейное музицирование, люди стрелялись из-за разночтений у Гегеля, танцы считались серьезным делом, лубочные картинки, предтеча нашего телевидения, пользовались успехом у сравнительно узкого круга лиц, когда литература из заморской игрушки, вывезенной лейпцигским студентом Ломоносовым, уже превратилась в «четвертый хлеб» и общественное мнение уравняло писателя с библейским пророком, поскольку одному ничего не стоит остановить солнце, а другому – написать «Бахчисарайский фонтан». Словом, нимало не удивительно, что Пушкин приобрел славу первого национального гения, коли в его время тон задавал квалифицированный читатель, а не какой-нибудь агитпроп, предшественником был косноязычный Державин, настоящих соперников покуда качали в люльках, и вообще писатели были наперечет. Вот живи он, предположительно, в восьмидесятые годы нынешнего столетия, вряд ли ему удалось бы выбиться в светила нашей литературы, хотя бы потому, что в восьмидесятых годах нынешнего столетия писатель пошел косяком, а читатель ударился в коммерцию и ему, как говорится, стало ни до чего. Сомнительно, чтобы гипотетический Пушкин затмил славных своих предшественников, у которых и рифма была заковыристей, и в смысле смысла они ушли далеко вперед, сомнительно, чтобы Александру Сергеечу отвели помещение в Переделкине, дали бы Государственную премию за «Бориса Годунова», платили бы золотом за строку, и уж совсем представляется невероятным, чтобы после его кончины в литфондовском отделении 7-й городской больницы вслед ему написали бы в «Литературной газете», дескать, «солнце нашей поэзии закатилось», как в 1837 году писали «Литературные прибавления к «Русскому инвалиду». И в школе проходили бы все-таки «Василия Теркина», а не «Пиковую даму», и жил бы он на каком-нибудь Балаклавском проспекте окнами на помойку, и в народе о нем не было бы ни слуху ни духу, как, впрочем, в народе его не знали и в лучшие времена; как-то, в пору кавказского путешествия, Пушкин исписал своими стихами дверь казенного помещения, старик-сторож автограф стер и на возмущенные протесты спутников, дескать, что же ты делаешь, старая обезьяна, это же Пушкина рука, равнодушным голосом отвечал:

– А хоть бы и Кукушкина, нам это, сказать по совести, все равно, потому что на дверях писать – такого закона нет.

И с самодержцем Леонидом Брежневым он вряд ли был бы на короткой ноге, и шеф государственной безопасности если и опекал бы его, то в самом опасном смысле. А как бы сложилась его судьба, живи он, предположительно, в пятидесятые годы нынешнего столетия, даже жутко вообразить. Как минимум, честили бы его на собраниях ленинградской писательской организации почем зря.

– А вот товарищ Пушкин, – твердил бы с трибуны поэт Октябрьский, делая полицейские глаза, – совершенно не интересуется нашей буйной действительностью, ему наплевать на героические будни новостроек, на коммунистическую поступь города и села. У него на уме пиковые дамы да бахчисарайские фонтаны, вообще эпоха не столь отдаленная, и следовательно, в лице товарища Пушкина мы имеем врага пафоса и героики наших дней. И как прикажете понимать, например, такие строки:

Пора, мой друг, пора,

Покоя сердце просит...»

– это что, выпад? это что, опять вылазка классового врага?!

А Пушкин сидел бы в заднем ряду и думал: «Ну, с этими Михайловской ссылкой не обойдешься, эти покруче будут».

Впрочем, его высоко ценили бы специалисты и душевно любили бы товарищи по перу, как все любили Михаила Светлова за то, что он был мудрый и обаятельный человек. А кстати: уж не тем ли объясняется прочная слава Пушкина, что он был не по времени прекрасный человек, который писал удивительные стихи... У нас и такое может приключиться, потому что у нас может приключиться буквально все. Вон Чернышевский, всего-навсего был доброжелатель и протестант, который глупости писал семинарским слогом, а его почитала вся мыслящая Россия и по сей день знает каждый грамотный человек. Вон Николай Успенский, прямой был гений, а о нем ничего не слышно, потому что это был без малого негодяй. Что же до Пушкина, то, по замечаниям современников, он являл собою образчик человека будущего, поскольку он был ненормально хороший, качественный человек, то есть широко образованный, тонко чувствующий, глубоко мыслящий, добрый, открытый, влюбчивый, безалаберный – словом, он соединял в себе все известные нам достоинства, а так же и неизвестные, которые мы по слабоумию считаем за недостатки. Жениться он собирался четыре раза, добродушно относился даже к Фаддею Булгарину, которого третировала вся Северная Пальмира, нисколько не был заносчив, хотя отлично знал себе цену, находил общие темы для разговора и с венценосцами, и с ломовиками, по свидетельству Смирновой-Россет, был самым умным человеком в России, чем огорчал и недругов и друзей, с истинно христианской премудростью отдавал Богу Богово, а кесарю кесарево и до такой степени благоговел перед собратьями по таинству поэзии, что приходил в восторг от всякой рифмованной чепухи: когда малолетний племянник Дельвига прочитал ему стихи собственного сочинения, – «Индиянди, Индиянди, Индиянди, Индия!» – и так далее в этом роде, Пушкин призадумался и сказал:

– Он точно романтик! – И смахнул невидимую слезу.

Правда, Александр Сергеевич оставил без отеческого попечения своего побочного сынка, был близок со свояченицей Александрой, питал слабость к титулованным особам, мог картежничать ночи напролет, был до странного суеверен, да только мы еще хорошенько не знаем, какие недостатки суть действительно недостатки, а какие из них – достоинства, во всяком случае, Пушкина не раз выручали из беды дедовская вера в приметы и знаки свыше. К тому же он был чрезвычайно хорош собой, может быть, и монстрезен на свой манер, но вместе с тем чрезвычайно хорош собой. Так и стоит перед глазами Александр Сергеевич, лапушка, как живой: темно-бронзовый волосом, губастый, голубоглазый, в красной сатиновой косоворотке, с неестественно длинными ногтями, как у средневековых китайских модниц, с перстнем на большом пальце, – и грустно смотрит на пьяных Михайловских парней, которые поют и играют песни. Думает: «Черт меня догадал родиться в России с душою и талантом!» И то верно, добавим мы от себя, отчасти досадно обретаться среди народа, который даже веселиться не умеет без того, чтобы до краев не залить глаза.

Именно потому, что Пушкин был не по времени прекрасный человек, пишущий удивительные стихи, был он, по-видимому, редкостно одинок. Хотя очень многие любили его, как отца родного, и он многих любил от всего сердца, включая даже какого-то советника гражданской палаты Зубкова, хотя он отличался общительностью, всегда бывал на людях, вряд ли тяготился своей исключительностью, – тем не менее представляется, что Пушкин был редкостно одинок тем мучительным одиночеством, какое иногда нападает на человека от бессонницы и тоски. Ночь, слышно, как воды Мойки плещутся о борты дровяных барок, рядом постанывает во сне Наталья Николаевна, а в голове шевелятся удивительные стихи:

Мне не спится, нет огня;

Всюду мрак и сон докучный.

Ход часов лишь однозвучный

Раздастся близ меня...

– Послушай, Наташа, что сочинил – говорит Александр Сергеевич:

Мне не спится, нет огня;

Всюду мрак и сон докучный...

– Ах, Пушкин, – шепчет, не просыпаясь, Наталья Николаевна, – как же ты мне надоел...

Таким образом, непререкаемый авторитет Пушкина как поэта можно объяснить тем, что он был человек будущего, волею рока затесавшийся в чужой, хотя и везучий век. Ибо стихи его, на первый взгляд, не дают особых оснований для производства в чин солнца русской литературы; молодые, кажется, немного аляповаты, зрелые, кажется, простоваты, но, главное, и те другие относительно не поэзия, а, так сказать, допоэзия, как плод во чреве матери – относительно человек. Доказуется это так: скорее всего поэзия берет начало за той чертой, где невластна проза, как проза начинается там, где исчерпывает свои возможности протокол, то есть проза – в своем роде химия, а поэзия – алхимия, и если в первом случае сопряжение хлористого водорода и воды дает соляную кислоту, то в случае с поэзией – солнечный удар, если проза оперирует художественно организованным словом, то поэзия – навязчивыми состояниями, если проза изъясняет и просвещает, то поэзия бредит и бередит; следовательно, коли поладить на том, что стихи – это такая материя, которую без ущерба нельзя переложить на обыкновенный, человеческий язык, то, например, почти весь «Евгений Онегин» – это допоэзия, химия, художественно организованные слова. Ведь...

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог... –

проще простого изложить прозой безо всякого ущерба для пушкинского стиха: мой дядя порядочный человек, и когда не на шутку захворал, то, как говорится, заставил себя уважать, то есть во благовременье скончался, и поступил как нельзя лучше, да еще и подал старикам пример; но, боже мой, какая скука день и ночь сидеть у постели больного... – и так до самого финала восьмой главы. Спрашивается: с какой стати мучиться, сочинять стихи, когда те же сведения можно передать заурядной прозой, а впрочем Пушкин предусмотрительно назвал свое сочинение романом в стихах, видимо, чуя предбудущие нападки, но, опять же спрашивается, если роман, то зачем в стихах, ведь это такое же праздное упражнение, как стихотворения в прозе, как прочие авангардистские хитрости и уловки, которые обыкновенно объясняются недостатком в крови жизнетворного вещества... Ясное дело, что огромное большинство стихотворений, написанных со времен Гомера, нетрудно изложить прозой, но это доказывает только то, что в мире поэзии не так много поэзии, как в мире музыки – музыки, прозы – прозы, поскольку между стихосложением и поэзией наблюдается такая же разница, как между чревовещанием и урчанием в животе. Или это доказывает, что мы поладили не на том.

А что же проза? Проза у Пушкина убедительная, добротная – спору нет: что ни период, то образчик совершенного архитектурного решения, что ни сочинение, то сама цельность, слова не выкинешь, как из песни, и не прибавишь, как в текст конституции, да только по существу все его повести и рассказы суть раскрашенные картинки, дающие плоскостное изображение, и относятся к жанру изящного анекдота. Ну что такое с точки зрения нашего знания о прозе «Метель» или «Барышня-крестьянка»? – так, увлекательные миниатюры, написанные со вкусом и тонким чувством природного языка. Что же до так называемого содержания, то оно несложно и лапидарно, например, в содержательном отношении пушкинский «Гробовщик» приближается к плакату «Не пей. С пьяных глаз ты можешь обнять классового врага». Поэтому самый сильный комплимент, который можно сделать Пушкину как прозаику, – гений повествовательного искусства, или бог доконцептуальной литературы, как Репин – бог прямолинейного реализма, Мосин – бог штуцера, Ленин – бог социально-экономических катастроф. Художественная проза, в строгом понимании категории, начинается с Гоголя, который первым выделил питательное литературное вещество, а на Западе – с Томаса Манна, который научился его синтезировать из отравленной атмосферы, хотя заслуга Пушкина уже в том, что он был чреват новым качеством прозы; как Ной родил Хама, Хам родил Ханаана, так и Пушкин родил Гоголя, Гоголь – «Шинель», а уж из «Шинели», по сообщению Достоевского, вышли все. Дело в том, что, видимо, литература развивается, как наука, и, воленс-неволенс, мы взираем на демократическую беллетристику времен Решетникова и Левитина, как наши дети на детекторный приемник, который в свое время являл собой вершину технического прогресса. Оттого-то непреложна главным образом живая или только-только отошедшая литература, а те старые добрые книги, что нашими дедами зачитывались до дыр, теперь входят в общеобразовательный курс наравне с астрономией Птолемея. Страшно делается, как подумаешь, что когда-нибудь даже «Война и мир» будет вызывать у читателей преимущественно познавательный интерес и трактоваться наряду с астрономией Птолемея.

Но тогда, по логике вещей, мы должны расстаться с Пушкиным в средней школе, а мы не расстанемся, мы до седых волос бубним про себя:

Тятя! тятя! наши сети

Притащили мертвеца

как заклинание против сглаза. В чем тут секрет?..

Вероятно, в том, что бывают иные стихи, бывает иная проза. Маловероятно, чтобы двухсотлетняя слава Пушкина объяснялась небывалой народностью его гения, хотя и народность подошьем к делу. Действительно Пушкин национален, точно целая отдельная литература целой отдельной расы, до такой то есть степени национален, что за Неманом его не понимают даже профессора. Даром что он был причудливо смешанного семитско-германского происхождения, никто так чувствительно не задел наше русское за живое, никто так широко не изобразил гамму наших народных качеств, от склонности к бунту, «бесмыссленному и беспощадному», до склонности к всепрощению, однако также в градусе мятежа, никто из писателей-соотечественников не был в такой мере русак, который, между прочим, только тем отличается от прочих сынов земли, что если в гамме из семидесяти двух качеств отсутствует хотя бы одно качество, то это уже будет мурома, антропоид, а не русак. Наконец, никто так не обнажил сам нерв нашего способа бытия, которым, собственно, и существует вся забубённая Россия. Взять, к примеру, «Сказку о рыбаке и рыбке» – ведь это же исчерпывающая и едкая копия нашей жизни: жили себе старики тридцать лет и три года в ветхой землянке – и ничего, особенно не тужили, пока старик ненароком не поймал всемогущую золотую рыбку, и сразу вспыхнул трансцендентальный русский вопрос: «В корыте много ли корысти?», вот кабы столбовое дворянство, а еще лучше категорический императив... Да вот Шекспир наднационален, а мы его тоже любим, как своего.

Также маловероятно, чтобы двухсотлетняя слава Пушкина объяснялась тем, что будто бы он создал тот русский язык, который находился в обороте вот уже двести лет, хотя и русский язык подошьем к делу. Действительно, именно в пушкинскую эпоху приказал долго жить допетровский вокабуляр, ушел в небытие синтаксис наставлений, как-то: «...к вору, который называется Дмитрием Углицким, не приставам, и с ним и с его советчиками ни с кем не ссылатись ни на какое лихо, и не изменити, и не отъехати, и государства не подыскивати, и не по своей мере ничего не искати, и того вора на Московском царстве видеть не хотети», а стали писать так: «Гости съезжались на дачу» – то есть сообщительно, ясно и сравнительно без затей. Да вот Грибоедов, Марлинский, Одоевский, Булгарин в то же самое время писали сообщительно, ясно и сравнительно без затей – следовательно, обновление русского языка случилось как-то само собой.

Дело именно в том, что бывают иные стихи, бывает иная проза. Эта, отдельная, литература называется самооценкой, на манер дерева или бабочки «махаон», в которых нет никакой мировой идеи и которые уже потому прекрасны, что существуют на белом свете, – больше от них не требуется ничего. Эта, отдельная, литература созвучна времени и пространству и прежде и ныне, и присно и во веки веков, независимо от того, концептуальная она или бытует на правах бабочки «махаон», поскольку она тешит в нас то, что не проходит из поколения в поколение, как, например, не проходит способность к прямохождению или слух. Оттого-то эту, отдельную, литературу любишь больше гипофизом, точно суженую, невзирая на ее сомнительные достоинства и явные недостатки, то есть бог весть за что, ею страдаешь, как чувством родины, хотя бы она гнула тебя, беднягу, в тележное колесо. Такие стихи, конечно, не стихи, но в отличие от поэзии, оперирующей не то чтобы людским языком, – прежде всего волшебный порядок слов; такая проза, конечно, не проза, но в отличие от сочинений, берущих откровениями в области психики, – прежде всего текст, свободный от влияния человека. Стало быть, Пушкин велик потому, что он почти ничего не добавлял от себя, оттого-то он точно «солнце нашей поэзии», равно как и прозы, которое не закатится никогда.

Литература, завещанная нам Пушкиным, – явление редкостное, штучное, из тех, что происходят в природе немногим чаще, чем великие переселения народов, и тем она драгоценнее для нас, духовно состоятельного народа с уклоном в мечтательность и нештатный алкоголизм. Недаром современный писатель жалуется, что он из кожи вон лезет, а литература потихоньку умирает, поскольку платят ему гроши, книги стоят дороже водки, русский охлос жалует злой лубок, квалифицированный читатель ударился в коммерцию и ему стало ни до чего. А по-нашему, так: нечего канючить, писать надо лучше, забористее, то есть как можно меньше добавлять от себя, чтобы книга опять стала в России «четвертым хлебом», имея в виду, что первый хлеб – хлеб, второй – картошка, третий – боге ними, горячительные напитки, а четвертый – книга, которая по своей насущности исподволь приближается к зерновым. Вот Александр Сергеевич Пушкин, он так писал, что в России не бывает совершенно одиноких людей, уже двести лет не существует беспросветного одиночества как этической категории, поскольку всегда с тобой верный товарищ – Пушкин, который, если что, утешит и порадует, если что.

Страница 19 из 20 Все страницы