Я давно уже собираюсь написать нечто вроде "анатомии диссидентства". Это явление ушло в прошлое, вытеснено бурными событиями наших дней. Конечно, диссиденты придают чрезмерное значение своей деятельности: они вовсе не были предтечами происходящей сейчас революции, хотя бы потому, что боялись всяких революций и не надеялись на столь интересное будущее. В них не было пророческого нетерпения, создающего предтеч; они были скромны в своих желаниях, робки в своих надеждах. Некоторые не очень типичные их представители включились в политическую жизнь; другие вернулись к своим профессиям или прозябают в эмиграции.

Нынешняя русская революция началась с раскола в правящей партии, она продолжится рабочим движением. Диссидентство было всего лишь симптомом недовольства советской интеллигенции. Но советские деятели, поддержавшие теперь партийных реформаторов и придавшие какую-то форму их словесности, вовсе не были диссиденты: они просто служили в каких-нибудь советских учреждениях, выполняли там положенные телодвижения, а чувства свои выражали частным образом, в домашней обстановке. Что делали в брежневское время Коротич и Афанасьев, Собчак и Попов? Служили каждый по своей части, говорили то, что полагалось говорить по этой части. Ничем не рисковали, никаким преследованиям не подвергались и, как правило, для карьеры состояли в партии. Они и есть подлинные деятели перестройки – при чем же тут диссиденты?

Диссиденты, по-видимому, ни при чем. Не думаю, чтобы они оказали серьезное влияние на деятелей перестройки, людей морально толстокожих и лишенных воображения. Эта публика не любит вспоминать о прошлом, ценит вещи и ориентируется на западный образ жизни. Может быть, какой-нибудь Коротич читал из любопытства запретные книги, но существенно не то, что он читал в брежневское время, а то, что он в то время писал.

Вот я все это объяснил, но чувствую, что объяснил не все: нечто важное осталось за пределами этой схемы. Если в нынешних событиях участвует главным образом партийная интеллигенция, то общественная атмосфера, сделавшая возможной эту последовательность событий, была в некоторой степени подготовлена диссидентами, размножившими так называемый самиздат. Читатели самиздата составили важную часть публики, воспринявшей нынешнюю "гласность", и без этой подготовки "гласность" не вызвала бы столь громкого отклика в нашем обществе. Самиздат – более значительное явление, чем диссидентское движение, и занимались им не только диссиденты, но они сделали свой вклад в самиздат, и в этом их историческая роль. Когда партийных реформаторов сменит настоящая демократия, ее возьмут в руки молодые люди, созревшие в открытом обществе, не испытавшие влияния самиздата. Но самиздат помог разрушить прошлое. Все еще странно сознавать, что это прошлое разрушено: ведь оно всегда было нашим настоящим, и его больше нет! Многие все еще не понимают, что его больше нет, боятся, что оно каким-то образом вернется. Так пробуждаются от страшного сна: после кошмарной ночи не сразу верится, что все это приснилось, что этого нет.

К несчастью, это нам не снилось, это была наша жизнь.

__________

У меня есть особые причины говорить о диссидентах. Сам я никогда не принадлежал к этой группе людей, хотя и участвовал в распространении самиздата, в изготовлении самиздатской литературы. Дальше я скажу, что меня отделяет от диссидентов, но мое неприятие диссидентства – не только умственное, но и душевное неприятие – не мешало мне знать и любить некоторых из них. Таким образом, мой рассказ будет чем-то вроде расчета с собственным прошлым.

Я жил в изоляции от этого круга людей, так что диссидентское движение началось где-то поблизости, но незаметно для меня. Началось оно в конце хрущевской "оттепели", примерно в то время, когда появился "Иван Денисович". Сначала до меня дошел самиздат, а потом встретился настоящий диссидент.

Было это на даче, под Москвой. Человек, с которым меня познакомили, был мужчиной лет сорока пяти, плотного сложения, с уверенной и даже несколько вызывающий манерой поведения. Мы сидели на веранде в солнечный день, далеко от посторонних ушей, и ничто не мешало нам обсудить интересующие нас дела. Мой друг, присутствовавший при этом разговоре, большею частью молчал, да и я лишь задавал вопросы, так что говорил главным образом диссидент. Говорил он все время о себе, точнее о своих столкновениях с ГБ, и чувствовалось, что в этих столкновениях состоял весь интерес его жизни. Он рассказал, как его допрашивали и обыскивали, как они себя вели – и как он себя вел. По-видимому, даже в этом разговоре наш собеседник некоторым образом самоутверждался. Меня неприятно поразил его интерес к гебистам: он видел в них серьезных оппонентов и вел с ними дискуссии.

Цели его деятельности оставались как-то в стороне, а обсуждались одни средства: этот человек занимался технической работой, что-то размножал, хранил и распространял. Но как раз с технической стороны его предприятия выглядели очень наивно; он не подозревал, что делает кучу глупостей, и потом мне объяснили, как его глупости вредили другим; я понял, что передо мной весьма заурядный носитель интересовавшей меня идеологии, и стал добираться, если так можно выразиться, до его священных реликвий.

– Вы говорите,  – сказал я ему,  – что боретесь за соблюдение законов. Но ведь это советские законы, по которым сажают и мучают ваших друзей. Конечно, все разговоры о законности нужны для прикрытия вашей работы. Но я сомневаюсь, насколько допустима ваша тактика.

– Нет,  – ответил он мне,  – это вовсе не тактика. Мы не лицемерим, мы в самом деле уважаем советские законы и добиваемся их соблюдения.

Я был крайне удивлен этим заявлением. Передо мной был, очевидно, не отдельный ограниченный человек, излагавший собственные мнения, а представитель некоторой группы, выработавшей свои взгляды. Трудно было поверить, что возможна какая-нибудь оппозиция советской власти, уважающая советскую законность, и я попытался выяснить, в чем тут дело.

– Как же так,  – спросил я,  – ведь в этих законах есть статьи, служащие предлогом для произвольных преследований, эти статьи формулированы с намеренной неясностью, и вы знаете, как их применяют?

Мой собеседник казался невозмутимым в своей уверенности.

– Да,  – сказал он, в наших законах есть плохие статьи, но они противоречат конституции. Мы добиваемся соблюдения конституции, а эти статьи должны быть отменены.

Конституция, о которой он говорил, была та же, почти не тронутая сталинская конституция. Заметив мое удивление, он продолжил:

– Видите ли, в наших законах есть и хорошие статьи, входящие во все кодексы мира, например, статьи против воровства и убийства. Вот мы и требуем, чтобы соблюдались хорошие законы, охраняющие права человека. Ведь наша конституция признает эти права, и мы добиваемся, чтобы они соблюдались. Мы понимаем, что советские законы несовершенны, но лучше иметь хоть такие законы, чем не иметь никаких. Ведь общество не может жить совсем без законов? Отсюда выйдет своеволие, каждый станет поступать, как ему кажется правильным, а своеволие человека – это хуже всего.

Я узнал любимое слово Достоевского, вспомнил "Вехи" и другие памятники русского рабства. Дискуссия потеряла для меня интерес.

Мой собеседник сидел в дачном соломенном кресле, несколько расслабившись, явно довольный собой. Правую руку он положил на стол, а левой поглаживал лежавшую у его ног собаку. В этом жесте была самая симпатичная черта его характера – природная доброта. Он был недалекий, мальчишески тщеславный человек, но была в нем эта доброта: в том, как он гладил собаку, было больше смысла, чем во всем, что он говорил. Человек этот плохо кончил: гебистам удалось его в чем-то убедить.

Впоследствии я слышал, как те же взгляды выражали люди гораздо лучше его. В сущности, мышление диссидентов не содержало ничего другого. Сами они называли себя "правозащитниками" или "правозащитным движением", но откуда-то возникло странное выражение "инакомыслящие", вобравшее в себя все виды несогласия с советским начальством.  Не знаю, кто выдумал это слово, вернее использовал это несколько тяжеловесное слово с ироническим оттенком для обозначения нашей оппозиции. Может быть, его пустили в ход иностранные корреспонденты, потому что есть в нем какое-то нерусское непонимание. В самом деле, инакомыслящими называют тех, кто мыслит иначе, не так, как кто-то другой, но кто же этот другой? Какому мышлению противостояли взгляды наших недовольных интеллигентов? Если имелось в виду советское мышление, то ничего подобного давно уже не было, остались немыслящие чиновники с их правилами игры. Как мне кажется, иностранные корреспонденты, привыкшие  встречать у нас сплошное единомыслие, были настолько удивлены этими первыми проявлениями недовольства, что не разобрались, в чем состоят эти новые взгляды: их удивило, что советский человек вообще может иметь какое-то собственное мнение. Представьте себе, что перед вами вдруг заговорит собака: уверяю вас,  вы не услышите, что именно она говорит.

Да, я думаю, что термин "инакомыслящий" изобрели иностранные корреспонденты; скорее всего, они сначала вспомнили английское слово "диссидент", а потом уж его перевели. Английское слово, вовсе не имеющее иронического смысла, оказалось очень удачным, оно ясно выражает существо дела. Здесь нет заслуги корреспондентов, просто вышло случайное совпадение слова с предметом. Но что же, собственно, означает слово "диссидент"? Это английское слово, возникшее в восемнадцатом веке, означало сектантов, отколовшихся от государственной религии. По-русски их можно было бы назвать "раскольниками", и точно так же, как русские раскольники, английские диссиденты вовсе не были безбожники, не отвергали христианскую веру. Безбожники, или атеисты, уже появились в то время, но их было очень мало. Диссиденты же были верующие христиане, не согласные всего лишь с какой-нибудь из тридцати девяти статей англиканского вероучения.  Лишь очень упрямые ортодоксы могли называть их безбожниками, что было очевидным образом несправедливо. Их стали называть "диссидентами", что означает – "отколовшиеся", "раскольники". Стало быть, диссиденты – это люди, в чем-то несогласные с официальной доктриной, но в основном той же веры.

Таковы были и советские диссиденты. Они вовсе не были врагами советской системы и не имели собственных политических взглядов, да им и неоткуда было взять такие взгляды. Многие из них выросли без отцов, погибших в лагерях или на войне, а у других уже отцы верили в советскую власть. Старая интеллигенция была истреблена, это была новая, советская интеллигенция: инженеры, физики, математики, программисты. У них был очень ограниченный круг понятий, бедное чтение, даже у тех, кто получил гуманитарное образование; да и что у нас называется гуманитарным образованием?

Я убедился, что они мыслили примерно так же, как другие ученые и инженеры их поколения. Посещая моих новых знакомых, я внимательно рассматривал их книжные полки: самое надежное свидетельство о человеке – его книги. Но диссиденты, по-видимому, вообще мало читали. На полках у них стояли "подписные издания классиков", книги советских писателей и переводы западных, кое-что из декадентской поэзии – и, конечно, более обычное чтение, детективы и фантастика.  Ни в одном случае я не видел особенных, подобранных книг, какие бывают у мыслящих людей. Диссидентам некогда было читать, все их время смолоду поглощала служба, а потом диссидентская суета, о чем я дальше расскажу. Еще больше о них говорила музыка: я почти все знаю о человеке, если знаю его музыку. Помню, как я удивился, увидев на фотографии одного из самых ученых диссидентов – он сидел у туристского костра с гитарой в руках. Гитара у нас очень определенный инструмент, теперь это не цыганские романсы, а Окуджава и Высоцкий. И все же у меня с ними были общие чувства.

Эти люди мыслили так же, как другие, но чувствовали лучше других. Диссиденты были люди с обостренной чувствительностью; несомненно, здесь была не только личная способность к нравственному переживанию, но и семейная традиция. Часто это были потомки интеллигентных семей, потерявших свое мышление, но сохранивших некоторые эмоции. Напрашивается мысль, что эти эмоции перешли к нам от матерей, заменивших отсутствующих отцов, но это слишком простое объяснение: я видел еще старых женщин из интеллигентных семей. Выпало все поколение или два поколения, и прервалась преемственность культуры. Во всяком случае, диссиденты были удручающе некультурны.

Они были лучше своего окружения, потому что чувствовали жестокость и ложь нашей жизни. Но они были воспитаны в советских взглядах, и даже если пытались усвоить какие-нибудь другие взгляды, внутренне всегда оставались советскими людьми. В этом была их трагедия: они были обречены протестовать против советской действительности, не умея выйти из советской идеологии.

Страница 1 из 3 Все страницы