С. С. Аминева. Вспоминая Абрама Ильича Фета

Стелла была одним из самых близких друзей Абрама Ильича. Во время его болезни летом 2007 года она приехала из Израиля, чтобы быть рядом и ухаживать за ним. После его смерти приехала снова. Тогда мы много говорили об А.И. и некоторые её воспоминания записали на диктофон. У неё было твёрдое намерение в дальнейшем написать «настоящие, подробные воспоминания» об А.И., но судьба распорядилась так, что только эти записи на диктофон и остались. Последующий текст — их расшифровка. В квадратных скобках даны пояснения редактора.

Стелла в кабинете А. И. Фета

В 1963 году я перевелась из Баку в Новосибирский университет. Так стало удобно – все говорят на понятном русском языке, можно различить, где фамилия, а где математический термин, что в азербайджанском университете для меня составляло немалую трудность. Кроме того, здесь оказалось много интересных циклов.

Я заметалась.  Только физики было два потока, хотелось туда и сюда. У меня появились друзья:  Наум Бергер (который сейчас обнаружился в Хайфе) и Женя Краснопевцев. Мы всюду ходили вместе, и вдруг увидели − семинар по топологии. Слово нам было совсем незнакомое, даже непонятно, физика это или математика. Мы с Наумом решили пойти. Как мы узнали потом, Абрам Ильич со Шведовым вели его не для начинающих, а для математиков старших курсов. Это очень непростая область математики − нужны были существенные предварительные знания.

Пришли. Маленькая комната, в ней всего человек шесть. Мы с Наумом послушали, ничего не поняли, но пришли в дикий восторг. Причём я очень хорошо помню, как Абрам Ильич ходил, как говорил – спокойно и отчётливо. А поскольку это был первый семинар в новом году, то они обсуждали часы и дни работы и назначили такое время, что мы туда никак не могли попасть. В это время у нас был какой-то обязательный для физиков предмет. И мы сказали об этом. Когда Абрам Ильич узнал, что мы физики, он пришёл в такой восторг, что даже не спросил, с какого мы курса. Он сказал: «Как, физики пришли на топологию?! Это же замечательно!». Он не предполагал, что мы не знаем, что такое топология. И они нашли такое время, чтобы мы с Наумом тоже могли ходить на этот семинар. Но поскольку весь сентябрь утрясалось расписание, то нам и на это время поставили обязательный курс, так что у нас было только одно посещение.

Потом я училась. А где-то на третьем курсе, когда уже появилась специализация,  у меня начались неприятности с Ауслендером. На нашем курсе я была единственная девушка на физическом факультете, да ещё на занятия не ходила. Если мне предмет казался неинтересным или занудно вели, приходила только на экзамены. И с Ауслендером мои отношения сложились так, что я решила бросить университет и уехать. «Зверь. Кощей бессмертный. Страшнее не бывает», – говорила я. Разумеется, это было моё субъективное восприятие. Рита, например, с которой мы жили в одной комнате и дружили, отзывалась о нём весьма положительно. Наслушавшись моих причитаний, она заинтересовалась, сходила  к нам на какие-то практические занятия и вечером говорит: «Какие у него красивые глаза!» Но я заявила, что ужасней людей не бывает. И тут она увидела, что у меня собраны чемоданы − между тем сессия была в разгаре. Она спросила, в чём дело, и я сказала: «Всё, уезжаю. Не могу я больше видеть этого зверюгу». Она говорит: «Погоди, я вот сейчас шла сюда и увидела на столбе объявление – идут в поход на байдарках, и добирают участников. Подожди минут пятнадцать, я добегу до университета и принесу это объявление».

Принесла, сама позвонила, назначила день, привела меня. Но зашла я одна. Это был Юрий Иванович [Кулаков]. Он болел, лежал. Сказал, что кто-то от похода отказался. Спросил, не хочу ли я пойти. Уж лучше было идти в поход, чем приехать к маме и сказать, что я ушла из университета.  Это было просто немыслимо. Да и в Баку мне не хотелось, я решила туда не возвращаться. Я даже не спросила, кто участники похода. И когда мы все собрались, я увидела Абрама Ильича. Я пришла в такой ужас: «Вот они из-за нас перенесли время семинара, им было неудобно, а мы больше и не появились». К счастью, он не вспомнил. А через какое-то время, когда мы уже подружились, я ему рассказала эту историю, от которой была в ужасе.

В поезде в основном говорили про  науку, но я сильно робела, поэтому особенных впечатлений не вынесла. А потом разделились на две байдарки. Абрам Ильич с двумя математиками (Виктор и Володя) в одной, а мы с Юрием Ивановичем − в другой. Володя с Виктором всё время пели туристские песни, доводя Абрама Ильича до отчаяния. Он не только не хотел их петь, но и слушать. Это, видимо, сильно отягчало его жизнь. Может быть, именно поэтому он меня всё время подкалывал: допытывался, зачем я пошла в поход − чтобы найти жениха и выйти замуж или зачем-то ещё? Всё время приписывал мне какие-то корыстные мотивы, я же не могла сказать ему правду.

Или другим способом. Поскольку мы с Юрием Ивановичем плыли в его байдарке, Абрам Ильич всё время говорил мне, чтобы я её не сломала: и так не делай, и сиденье хлипкое, и пропороть можно, и всё наступал на меня в такой же манере. А у меня с собой было всего 100 рублей. Это те деньги, на которые я собиралась ехать в Баку. По моим понятиям это были  огромные деньги, больше которых не бывает. И однажды я подошла к нему вечером и говорю: «Вот, Абрам Ильич, у меня есть 100 рублей (как я потом узнала, байдарка стоила 3000, а не 100 рублей), возьмите их, а я что хочу, то и буду делать с вашей байдаркой: захочу − сломаю, а в конце я её и вообще сожгу».  Он так растерялся! Он даже не сказал мне, что байдарка стоит не 100 рублей, а 3000. Его глаза стали такие беспомощные-беспомощные. Он отошёл, а через некоторое время подошёл и сказал, что он испытывает ко мне симпатию, и что в такой форме он проявляет своё внимание, во что мне дико было поверить. Я ведь и сама напряжена, на людей кидалась почём зря. Потом он говорил: «Ты дикая, никогда не известно, что ты скажешь, в какой момент налетишь на человека». То же самое говорил мне Борис Юрьевич  [Найдорф], что разговаривая с женщиной, он не ожидает, что каждую минуту может получить   по морде. Эта привычка у меня из Баку − я смотрела не на лицо человека, а на ноги. И когда кто-то приближался на расстояние руки, я просто била его сумкой. Однажды так стукнула нашего лектора.

Абрам Ильич человек непростой, но в такой форме он уже на меня не наскакивал. И всё же иногда не упускал случая. Когда было моё дежурство и я что-то готовила, он подходил и начинал говорить: «Сейчас уронишь». И я роняла. Это вызывало во мне какую-то лютую злобу. Бить сумкой я не могла, я уже три года прожила в Новосибирске и поняла, что так себя люди не ведут. Но мы тогда по очереди вели дневник, и из мести я писала про него всякие пакости, например: «Сегодня Абрам Ильич выпил весь компот». Потом мы читали вслух и смеялись. Такая у меня была месть.

А в середине похода эти двое не выдержали. Ко мне Абрам Ильич стал относиться более деликатно, но зато этим двум обормотам выдал всё по полной программе. В какой-то момент они собрали свои пожитки и заявили, что уезжают. Забрали свою байдарку, сказали мне, что Абрам Ильич не может поддерживать компанию, не хочет петь песни и сидеть у костра, что ему чуждо чувство братства. Они уговаривали и меня уехать вместе  с ними, особенно один, который явно за мной ухаживал, но я не согласилась.

Наверное, я уже прислушивалась к разговорам Юрия Ивановича и Абрама Ильича о математике,  о теории физических структур, и мне это было очень интересно. Но особенно  ярких впечатлений не было, потому что были напряжённые отношения с этими обормотами. Юрий Иванович пытался уговаривать Абрама Ильича: «Ну что ты, Абрам, не такие уж плохие это песни, можно и попеть с ними».

Но когда они уехали, начался праздник, потому что всё время шли лекции – то один говорил, то другой. И как-то на ночь глядя Абрам Ильич задал мне какую-то задачку по биному Ньютона, которую я, наверное, должна была знать, но не знала. Я что-то там мучительно вычисляла, вычисляла. Наверное, он уже засыпал, когда я внезапно сказала, что должно быть то-то и то-то. Он сказал: «Правильно. А как ты это сделала?» Я объяснила. Он сказал, что это, конечно, не общепринятое решение, но это даже лучше, что я нашла своё собственное и получила правильный ответ. После этого он стал нам читать целенаправленные лекции и давать мне задачи. Помню, мы сделали остановку на небольшом островке, где Абрам Ильич читал нам логику  Булля. Мы назвали его островом Булля. Не надо было гнать эти километры, никакие склоки не отнимали времени и сил, и началась совсем другая жизнь. Абрам Ильич увидел, что у меня есть интерес к математике и какие-то способности, и когда мы вернулись, он предложил со мной заниматься.

На байдарке. АИ впереди

Байдарки превращают в плот

На плоту

Сборы

В деревне. АИ, ЮИ и Стелла

Охламоны уехали!

Абрам Ильич был совершенно уникальным лектором и педагогом. Если начинался какой-то раздел, он делал обязательное предисловие, чтó будем изучать, какие там теоремы основные, какие вспомогательные и к чему идём. Причём он это делал довольно подробно, содержательно. После этого уже переходил к конкретным вещам по курсу. Никто никогда этого не делал. Все читали последовательно, без всяких обобщений.  Это другая культура мышления – на что бы человек ни смотрел, он должен определить, чтó главное, чтó второстепенное, с какой целью это делается, зачем нужен этот приём. И когда он начинал конкретную теорему, особенно какую-то важную, он раскладывал её по полочкам точно так же, как и раздел. В чем её суть, идеи доказательства, эта идея главная, она ведёт вот сюда. А дальше идёт несколько страниц математического текста, который к сущности доказательства имеет мало отношения. Это технический приём, студенты на этом спотыкаются, думают, вот какая сложная теорема, а это технический приём  − можно использовать этот, можно другой. Пока ничего лучшего не придумали, используют этот, может быть, со временем придумают что-то лучшее.

Чтобы активизировать основную массу, он запрещал выскакивать нескольким особенно сильным студентам. Из математиков это были Алёша Жубр, Володя Голубятников, Ваня Воробьёв, Серёжа Севастьянов, из физиков Шуряк, мальчик с живыми, сообразительными глазами…

Иногда он начинал неправильно доказывать. Не могу сказать, что я всегда замечала ошибки в доказательстве. И вдруг в какой-то момент он говорил: «Интересно. Похоже, вам всё равно, что записывать. Я уже минут пять пишу неверное доказательство, и хоть бы кто-нибудь обратил на это внимание». Так он время от времени будил аудиторию.

А ещё стоило записывать некоторые его высказывания − они были краткими, едкими, остроумными, и произносил он их интеллигентно и изысканно. «Наверное, вам следовало бы объяснить, что такое университет и что такое экзамен. Но я не буду вам объяснять, что такое университет, потому что многие сессию не сдадут и им это уже не понадобится (это только смысл, я не умею передать изысканность его речи). А вот что такое экзамен? Многие думают, что на экзамене нужно как можно точнее повторять текст лекции. Лучше всех это делает магнитофон, но это не означает, что магнитофон − самый способный студент». От этих перлов народ сразу пробуждался.

Абрам Ильич никогда не давал заранее заготовленного доказательства теоремы. Для него было важно не доказательство само по себе, а процесс мышления во время доказательства.  Первую пару лет я никак не могла понять, как это он не стесняется доказывать теорему неизвестным ему путём. Мы ниже по рангу. А вдруг  у него не получится! Не получается − его это нисколько не смущает. Он спокойно говорит: «Так не получается, значит, попробуем по-другому». И начинает доказывать другим способом.

Впервые я с таким явлением встретилась на лекциях Ляпунова. Он говорил: «Я вот подумал, что эту теорему можно доказывать так… » И не стесняясь, начинал думать вслух. Иногда он до конца не добирался, у него были заторы. Но меня поражало, как это он может разложить по полочкам свою мысль, что к такому-то результату он приходит вот так. Или не приходит, и тоже − почему.  Иногда просто ужас – одна, другая лекция проходит, а Ляпунов не может доказать теорему. И не считает нужным, потому что всегда можно посмотреть в учебнике.

У Юрия Ивановича были по-своему хорошие лекции − по духу, по увлечённости. Но у него не было этого процесса мышления. Мне кажется, это настолько здорово − показать человеку, как он думает. Глядишь, он сделает усилие, разберётся в себе и научится думать.

У Абрама Ильича была поддержка – наверное, человек 10 горячих его поклонников, которые понимали то, что он говорил.  Какое-то количество пребывало в восторге, но не понимало сказанного, они просто понимали его необычность и незаурядность. А основной массе всё это было крайне сложно − проще записать, выучить и рассказать. Если бы несколько таких лекторов было! Даже Решетняк, ведь настоящий учёный! Но это занудство: a + b = c; b + c = d. И пошёл. Зато очень удобно записывать.

У Абрама Ильича, конечно, совсем другая культура. Им с Ляпуновым важно было что-то другое. Оба они были легендарные личности. Они отличались не только тем, как читали лекции, но как они принимали экзамены. Не знаю, как воспринимали Ляпунова математики, но физики его просто ненавидели. На первой сессии он выгнал с экзамена 50 человек. Я потом говорила с ребятами, которые его поносили. «Ну за что, за что вы его клянёте?»  –  спрашивала я. Один ответил: «Он выгнал меня за то, что я не сказал одного слова». Я говорю: «А какого слова ты не сказал?»  – «Вот там было такое определение для Х, где я пропустил слово “для каждого”». Я говорю: «Ну так это самое главное, что для каждого Х». А он пытался спорить с Ляпуновым – «Какая разница, я всего одно слово пропустил».

Из-за того, что в Новосибирске не было процентной нормы для евреев, сюда хлынули ребята отовсюду: Черновцы, Одесса, т. е. отовсюду, где были университеты, а евреев принимали только по норме – два процента.  Естественно, математики и физики из одного города друг друга знали, общались между собой. И вот их физики говорили, что для математиков сдать экзамен у Абрама Ильича – это большая гордость. Каждый приходил и говорил: «Вот сдал экзамен Фету». На тройку – это уже достижение и большая гордость, а уж если на четвёрку – тем более. И всё время по этому поводу рассказывались разные истории, как проходил сам экзамен. Всё у него было нестандартно – и лекции, и экзамены, в отличие от многих других, где лекции бесцветные и экзамены бесцветные. Мне тогда было очень приятно узнать, что даже те, у кого Абрам Ильич не читал лекций, всё равно его знали, и знали именно как уникального лектора и незаурядного человека.

И так мы занимались, потом у меня наступила практика, которой тоже командовал Ауслендер. Я хотела заниматься теорией, но он меня привёл к Димову на ускорители. А там сидел такой страшный человек (он читал лекции по квантовой механике), он любил давать клички и смеялся, и я стала называть его Скалозубом. И с этим Скалозубом я должна была сидеть в одной комнате! Я редко плачу, но тут я разрыдалась. Димов стал меня утешать. Говорит: «Ну почему вы так плачете? Ускорители – это институт ядерной физики. Редко девушки сюда попадают, тем более, вы прошли конкурс. Мы на передовом фронте науки». Он прочитал мне целую лекцию на эту тему. Я не могла сказать ему про Скалозуба – я ушла и больше туда не пришла.

Проходит полгода. Ауслендер говорит: «Вы же должны получать зачёт. Я вам его поставлю, но за лето определитесь − если вы не хотите проходить практику в ядерной физике, найдите себе другого руководителя. Вот и Димов спрашивал, куда вы пропали. Ему казалось, что он вас убедил, как интересно заниматься ускорителями, что там есть теоретические задачи и т. п.». У меня в то время ещё не до конца пропали мои бакинские замашки, и я сказала: «Плевать я хотела на вашу ядерную физику. Не надо мне вашего зачёта». А уже началась сессия. Это было ужасно. Я пошла к Глебу Коткину, рассказала ему об этой проблеме и попросила, чтобы он дал мне какие-нибудь задачи, чтобы за лето я их решила и, тем самым, как-то добрала упущенное. Глеб быстро дал мне задачу. Позже, когда мы справляли пятилетие нашего курса, его тоже пригласили как преподавателя. Я к нему подсела и говорю: «Глеб, Вы помните, что я у вас на практике была?» Он говорит: «Помню». Я говорю: «Давайте выпьем за ваши задачи. Вы помните, что вы мне дали две задачи? Я с ними как-то справилась, хотя специальные функции − это ужас. Одна из них не имела решения, а вторая имела тривиальное, нулевое. Вы сказали, что я не виновата и поставили мне зачёт». Мы выпили, и он сказал: «Нет, таких подробностей я не помню. Но я помню, что вы справились, что я вам поставил зачёт».

Я же помню, что после этих двух неудачных задач Глеб должен был подобрать мне задачу с положительным результатом. Но в какой-то момент я вдруг почувствовала, что мне надо немедленно ехать в Баку. Я пришла к своему брату и говорю: «Немедленно едем в Баку». И Вова, человек серьёзный, говорит: «У меня практика. Как я поеду?» Тем не менее, мы где-то заняли денег, купили билеты, приехали в Баку. И выяснилось, что как раз в тот день, когда у меня возникло это беспокойство, мама попала в аварию. И пока мы добирались, она лежала без сознания, потому что  была черепная травма. Автобус наехал на остановку, и все погибли, кроме неё. Вера Афанасьевна, наша старая няня, была в ужасе. Мама пропала, её нет и нет. А у мамы в сумочке нашли записную книжку и звонили по всем телефонам. И как раз вечером накануне нашего приезда до Веры Афанасьевны дошла весть о том, что мама в больнице и что она пришла в сознание.

Я там провела месяц – взяла репетиторство, стала зарабатывать деньги. Конечно, наш приезд маме был очень кстати, но в итоге я осталась без практики. И когда я приехала, ситуация была острой − надо было уже писать диплом. И я пришла к Кунину. Дело в том, что в течение прошедшего года я время от времени (когда получалось с расписанием) ходила к Кунину слушать тензорный анализ, который он читал математикам. Я пришла к нему и говорю: «Вот я ходила на ваши лекции и хотела бы попробовать писать у вас диплом». И мы договорились.

Довольная своей затеей, я пришла к Абраму Ильичу, который ничего не знал о моих передрягах. Мы занимались с ним да и занимались.  Я говорю: «У меня были неприятности с зачётами и практиками, у Коткина мне не понравились задачи, и диплом я буду делать у Кунина». Как Абрам Ильич рассвирепел! Говорит: «Я Кунину свою собаку не могу доверить, а ты пойдёшь к нему диплом делать! Будешь делать диплом у меня, тем более, что мы с тобой занимаемся математикой. Я найду такую математическую задачу, которая имеет смысл и в физике». А он тогда очень интенсивно сотрудничал с Румером, поговорил с ним на эту тему и довольный пришёл в общежитие. Говорит: «Я нашёл тебе дипломную работу. Баэр был в международном центре в Европе и привёз оттуда лекции по групповой симметрии. Румер посмотрел на них и просто ахнул. Переведи их на русский язык».

Я даже не посмела сказать, что английский никогда не изучала. Взяла эту книгу и стала её переводить, и переводила исключительно по звучанию. Сейчас я забыла эти замечательные слова: general вызывал у меня ассоциацию с «инженер», и я переводила это слово как «технический». Конечно, я смотрела также и в словарь, но это было трудно, и я предпочитала «свободный полёт». Единственный человек, к которому я могла обратиться, это моя сестра Дина,  которая английский знала, ею гордились. Я её попросила проверять мои переводы. Каждый день Дина приходила ко мне и, открывая дверь, говорила: «Если без словаря, то и смотреть не буду. Как можно по звучанию переводить с другого языка?!». Всё это двигалось очень медленно. Между тем Абрам Ильич имел привычку читать стихи на языке оригинала, и почему-то его беспокоило, что я за эту неделю не выучила французский, чтобы понять эти стихи. Об английском вообще речи не было никогда. В какой-то момент и Дина перестала справляться.

Однажды Абрам Ильич показал мне какую-то задачу и говорит: «Что-то непонятно, что здесь будет». Я, которой осточертел этот перевод и борьба с Диной, говорю: «А я решу эту задачу». Он говорит: «Да не решишь ты её». И я решила её за две недели. Он был приятно удивлён, а я едва не лопнула от гордости и говорю: «Раз я её решила, давайте мне задачу». Тут я призналась, что не знаю английского, что Дина мне помогает, а что сама я перевожу вот так. Он впал в какое-то изумление: «Почему же ты с самого начала не сказала, что не знаешь». Я говорю: «Потому что вы всё время интересовались, почему я ещё не выучила французский». Тогда он пошёл к Румеру, чтобы подобрать к уже решённой задаче ещё одну. Дали задачу, я познакомилась с Румером, и Юрий Борисович сказал: «Не выйдет из неё физика. У неё приятное лицо, приятная внешность. Чтобы из женщины вышел физик, она должна быть такой же страшной, как Эми Нётер». Тем не менее, задачу эту я решила.

Защита диплома была очень непростая, потому что с Баэром, который привёз эту книгу, у меня сложились очень напряжённые отношения. Он был деканом. Накануне защиты было распределение. Оказывается, на распределение люди приходили, заранее сговорившись со своими руководителями, которые пытались пристроить куда-то своих студентов. Мне показалось неудобным говорить об этом с Абрамом Ильичом, поэтому я пришла на распределение как свободный человек. Практически все были оставлены в Академгородке. Но было предложение преподавать физику в Комсомольске-на-Амуре.  Я думаю: «Вот и хорошо. Поеду в Комсомольск-на-Амуре». И я подписала предварительное распределение. Когда я вышла, ребята (Женя и Наум) на меня так и набросились: «А твой научный руководитель знает, что ты собралась ехать в Комсомольск-на-Амуре. Как он к этому относится?» Я говорю: «Он ничего не знает. Хорошее место. Я поеду в университет преподавать. Почему он должен возражать?». Они сказали, что с моей стороны аморально не поставить в известность научного руководителя,  что надо сказать хотя бы, что я собираюсь ехать в Комсомольск-на-Амуре. Они взяли меня за шкирку и привели к Абраму Ильичу. Я постучалась, сказала ему, что подписала распределение и еду в Комсомольск-на-Амуре. Он говорит: «Как?» И я вижу, что он не обрадовался. А я считала, что хорошее место и он должен обрадоваться. Он говорит: «А куда другие поехали?» Я говорю: «Других кто-то взял в аспирантуру, кто-то по институтам, все остаются. А я  в первых рядах − хоть на морковку, хоть  куда». Он сказал, что это безобразие, пошёл к Румеру и попросил, чтобы я поступала к нему в аспирантуру как физик. И когда у нас уже было официальное распределение при комиссии и с представителями из Москвы, выходит Баэр и говорит: «Все остаются здесь. Но у нас есть один замечательный человек, который с большим желанием едет в Комсомольск-на-Амуре». Тут я встаю и говорю: «Я уже не еду».

И вот моя защита в ядерной физике, председатель комиссии Баэр. И Баэр стал задавать мне вопросы в некорректной форме. Румер сидел и не знал, что ему делать. Тут выходит к доске Абрам Ильич и говорит: «Можно я отвечу». Он говорил, наверное, двадцать минут, и повернул ситуацию так, будто Баэр ничего ни в чём не понимает. Стал объяснять ему простейшие вещи такого уровня, как если бы он говорил: «Бывают числа чётные, бывают нечётные, если сложить два нечётных числа, то получишь чётное», но просто в применении к той задаче. Все начали хохотать. А Баэр перебить не может, потому что Абрам Ильич ходит неторопливо, как танк, смотрит на него с уважением. Баэр весь побагровел. Мне показалось, что его либо хватит удар, либо он кинется душить Абрама Ильича. В какой-то момент, чтобы прекратить это позорище, Баэр сказал: «Да-да-да».

Потом мне рассказали, как при обсуждении Баэр кричал, что задача смешная, что надо ставить тройку. И тут выступил Юрий Борисович: «Задачу выбирала не она, а поставили её мы с Фетом. Она её прекрасно решила, получила результат». В конце концов поставили пятерку, и я должна была поступать в аспирантуру.

Я пришла на экзамен. А экзамен у нас совпал с физиками. В тот год в аспирантуру поступало пять светил: Буднев к Сагдееву, Женя [Краснопевцев] к Шеркову, и т. д.  – то есть весь цвет собрался. Обычно, если ты к кому-то поступаешь в аспирантуру, то экзамен − формальность, просто ставят отметку и всё. А тут поступало пять тузов, и экзаменаторы решили развлечься – поспрашивать от всей души. (Всё равно мы их возьмём, но давайте повеселимся.) И я металась между математиками, сдающими экзамен, и физиками. Я заглядывала, слушала и видела – что творят, что творят! У меня было ужасное состояние. Я подумала, чтó если надо мной там будут так же издеваться. Но здесь-то я знала, что их всё равно возьмут, что здесь просто развлекаются. А студенты-математики, похоже, просто друг перед другом хорохорились – они называли теоремы, которых нет в учебниках, показывая друг другу, что они знают и то, и это. А мне и эти слова незнакомы, и этого я не слышала. Я пришла в ужас. Думаю, я и слов-то таких не знаю (хотя экзамен был по университетскому курсу). В конце концов мои друзья-физики открыли дверь и втолкнули меня туда, наверное, желая, чтобы я пострадала так же, как они. Я подошла к столу, сказала «Извините», развернулась и ушла.

Тут ребята на меня напали: «Почему ты не сказала Абраму Ильичу, что у тебя сегодня экзамен? Он должен был придти. Обычно принимает экзамен тот, к кому поступают в аспирантуру». Я говорю: «Мне показалось как-то неудобно говорить ему. Может быть, у вас более близкие отношения с вашими преподавателями… » Они мне говорят: «Не более близкие, а так положено, чтобы принимал тот, к кому ты поступаешь».

А у меня тогда как раз образовался скоропалительный роман с Геной [Михайличенко]. Я пришла к Абраму Ильичу и, как часто бывало у меня в жизни, сказала резко и решительно: «Я ваш экзамен не сдала. И вообще, я выхожу замуж». Он сказал: «Я думал, что ты хочешь учиться. Но раз ты выходишь замуж… » То есть, он совсем не знал этой ситуации, что я вошла к экзаменаторам и вышла, как и всего остального. Теперь-то я понимаю, что надо что-то рассказывать о себе людям, а не делать глупых решительных заявлений. Но ведь мы занимались с ним математикой, и мне неудобно было вставлять туда какой-то корыстный мотив. Думаю, что если бы я по-человечески сказала, что я испугалась, что ребята, которые хорохорились друг перед другом, произвели на меня такое впечатление, и что я побоялась сдавать экзамен, он бы понял эту ситуацию.

***

Весной 1968 года 46 человек из разных институтов подписали письмо в защиту незаконно осуждённых. Не помню точно, как это было, но Абрам Ильич говорил мне, что письмо это  было провокацией, но не подписать его он не мог. Я говорю: «Ну как не мог? Вы могли бы объяснить». Но сама знаю, что человека ставят в такое положение, когда отказаться невозможно. В результате его изгнали с работы.

Несмотря на крутой нрав Абрама Ильича и его манеру всё время говорить правду в глаза, люди его хотя и побаивались, но очень уважали. Кто-то из подписантов каялся, кто-то развернулся и уехал, как Раиса Львовна (Берг). Юрия Ивановича вызывали, он там как-то с ними разговаривал, потом ходил на проработку какую-то. Абраму Ильичу никто даже не предлагал каяться, потому что это было смешно. Ржанов написал тогда заметку в газету,  чтобы как-то защитить своих сотрудников от позорного натравливания рабочих на высочайшего уровня специалистов.

Абраму Ильичу люди очень сочувствовали и собрали деньги. Я была тогда в лаборатории Сергея Кузьмича Савиных. Зная, что я была дипломницей Абрама Ильича, он вручил мне эти деньги  и сказал: «От нас Абрам Ильич никогда не возьмёт, а вы пойдите и скажите, что люди понимают его положение и хорошо к нему относятся». Я пришла к нему с этими деньгами, и он отказался их взять. Я говорю: «Но вы представляете, все понемногу собирали. Как их теперь раздавать? Значит, вы людям в такой ситуации не будете помогать?» Это была нелепость, так как я прекрасно знала, сколько Абрам Ильич помогал разным людям. Так или иначе, пришлось с этими деньгами уйти и отдать их назад.

Потом жизнь сложилась так, что мы с ним несколько лет не виделись, и я ощущала это как большую потерю.

Однажды я иду по городку, и вижу − Абрам Ильич. Я подошла к нему и поздоровалась. Думаю, ответит, так ответит, не ответит, так не ответит. Это был единственный раз, когда я к нему подошла на улице. Обычно я его не беспокоила − смотрю, идёт, никого не видит, ну и пусть идёт. И, как ни странно, он не только поздоровался, но произнес какую-то речь, направленную против него самого, что и то он не так, и это не так.  Я этого никак не ожидала. Даже от более простых людей я не слышала таких вещей. Потом он сказал, что живёт в городе, что здесь он бывает наездами.  Мы обменялись телефонами, я позвонила, и стала иногда приезжать в город, где мы разговаривали. Это были интереснейшие разговоры, но иногда мне было очень тяжело, потому что я не могла при нём пойти в туалет. Мне приходилось что-то придумывать, чтобы он вышел из дома. И вот однажды я говорю: «Абрам Ильич, меня укачало, мне нужен хлеб. Не могли бы вы сходить в магазин и купить хлеба?» Он говорит: «У меня булочки есть (или сухари, или пряники у него всегда водились)». Я говорю: «Нет, мне нужно хлеба». И мне показалось, что он ушёл, а он что-то забыл и вернулся. Я его не вижу, подхожу к туалету, и говорю: «Боже мой, какое счастье, хоть в туалет схожу». Поднимаю глаза, а он передо мной стоит. Он сразу повернулся, сделал вид, что ничего не слышал, ушёл, принёс хлеб. Но после этого он стал иногда приезжать ко мне в гости в городок.

А тут появился Витя Дунаевский и предложил мне подрабатывать машинисткой. Он всё время приносил мне какие-то заказы. И однажды он мне принёс книгу Кунина. Говорит: «Слушай, целая книга, это такой хороший заработок!» Но вот что значит моё ярмо неудачника! Я печатала статью до последней страницы, а на последней заболевала и не могла её закончить – не могла, меня тошнило. Витя никогда не говорил: «Что ты кривляешься? Здесь же осталось три строчки». Витя был золотой человек. Он брал эту страницу, отдавал нормальной машинистке, она её отпечатывала за положенную, более высокую плату, чем я, и приносил. Никогда не спорил. Я напечатала книгу Кунина, и на эти деньги купила стол, за которым можно было читать и писать. У меня в комнате не было ни стола, ни шкафа, вместо него Гена сделал такую задергушку с тряпочкой. (С Геной к тому времени мы уже разошлись.) Был стеллаж и наследственный диван, который переходил из рук в руки. Первым владельцем был Диамант, который уехал в Израиль. Его диван перешёл к кому-то ещё – тот тоже уехал в Израиль, а диван передал Шварцману. После отъезда Шварцмана он перешёл ко мне. Считалось, что кто получает этот диван, тот уезжает в Израиль. У меня это произошло не так быстро, но через много лет я всё-таки тоже оказалась в Израиле.

И вот однажды Витя говорит: «Я был сегодня у Кунина. Он сказал, что есть один человек, который прочитал его книжку, и этого человека он хочет взять в аспирантуру». Я думаю: «Надо же, кто это прочитал такую толстую книжку?» Он говорит: «Ты». Как потом выяснилось, это Витя сказал, что печатает не просто машинистка, а девушка, которая делала диплом у Абрама Ильича. Теперь я думаю, что Кунин задумал эту интригу, чтобы выйти на Абрама Ильича. Но тогда я так обрадовалась − у Илюшки астма, я ещё не вышла после декрета на работу, подрабатывала машинисткой, мне было очень тяжело. А так, думаю, в аспирантуре можно учёбу совмещать с приработком. Витины слова я приняла за чистую монету. Хотя теперь понимаю, – кто же читает книжку, печатая её? И когда появился Абрам Ильич, я ему сказала: «Второй раз судьба толкает меня к Кунину. Когда я пошла к нему с дипломом, вы сказали, что собаку ему не доверите. Как вы мне советуете − поступать к нему в аспирантуру или нет?» И Абрам Ильич, видя, как я маюсь, вдруг забыл про собаку и сказал: «Это очень хорошая идея». Я ему говорю: «Только, пожалуйста, никаких разговоров обо мне не ведите, пусть всё будет так, как идёт». «Хорошо», − сказал Абрам Ильич, и, как выяснилось, сразу пошёл к Кунину и стал меня хвалить, хотя он не любил этого делать. Помню, с Ниной Горенштейн была такая история, её никуда не брали на работу и уже прямо говорили, что евреев не берут. Зная, что Абрам Ильич очень не любит протекций, она всё же пришла к нему и попросила помочь. Потом за неё хлопотала Зоя Софроньевна Никоро, и кто только за неё не бился − бесполезно. Абрам Ильич сказал тогда: «Я нарушу свои принципы», – и пошёл за неё просить. Увы, это ей не помогло. Зная, как ему тяжело идти за протекцией, я его попросила держаться в стороне.

Потом была эта аспирантура, в которую Кунин втянул Абрама Ильича, как в рыболовную сеть. Он хотел, чтобы Абрам Ильич нашёл спин в классической механике. Преподавали они очень по-разному. Если ты прослушал лекцию Абрама Ильича, тебе было всё понятно, и это оставалось понятным на очень долгое время.

Исаак Абрамович объяснял всё понятно и с воодушевлением, но я приходила домой, пытаясь записать то, что он говорил, и у меня концы с концами не сходились. Для меня это была какая-то катастрофа! Человек говорит ярко, увлечённо, а потом приходишь домой, хочешь разобраться или хотя бы коротко записать, и начинаешь понимать, что вообще ничего не понял. А до того была иллюзия ясного понимания.

Отбахали худо-бедно эту аспирантуру, спина не нашли, появился Чудновский. И Чудновский близко сошёлся с Абрамом Ильичом, не только по математике и физике, но и по общим вопросам. Надо сказать, что он много читал, был в полном восторге от Абрама Ильича, он даже хотел написать на свой лад термодинамику − по-новому. С этой идеей он уехал в Америку, но там её так и не реализовал.

А в ту пору у меня было много друзей, и очень много разных людей ходило ко мне на Морской. Мало того, в моей 14-метровой комнате у меня постоянно кто-то жил. Такая у меня, наверное, судьба – то какая-то поэтесса, после которой я возненавидела всех поэтов, то ещё кто-то. Как-то я спросила Илюшу (ему было тогда 4 года): «Илюша, а кто тебе больше всех нравится из наших гостей?» (Кто-то с  ним играл, кто-то книжки читал). И он сразу ответил: «Абрам Ильич». Я спрашиваю: «Почему?» «Потому что когда он приходит, он всегда подходит к книжной полке, сразу берёт книгу и начинает читать». И вообще, как в представлении Эси, например, самым первым человеком, родившимся на Земле, был Диккенс, так у Илюши  самым великим человеком был Абрам Ильич. Однажды мы шли с ним по улице, и он спросил, как она называется. Я говорю: «Улица Ильича». Илюша тут же спросил: «Это в честь Абрам Ильича?»

Абрам Ильич был прирождённый педагог. С кем он только не занимался и чем он только не занимался. И как занимался! У него была непреодолимая потребность отдавать, и никогда не было чувства превосходства. Я больше не встречала таких людей. Я ему говорила: «Вы, Абрам Ильич, настоящий математик. Дело не в том, что у вас математические работы или вы преподаёте, а в том, что вы в каждом человеке находите математические способности». Он  очень удивился и сказал: «Нет, это не то определение».

Занятия с Илюшей носили эпизодический характер. Абрам Ильич просто всегда с ним о чём-то разговаривал, давал ему задачи, а какие-то задачи мы решали втроём. Это было очень интересно и в основном касалось математики. Абрам Ильич говорил, например: «Илюша, берём семимерный куб и сечём трёхмерной плоскостью, что будет в сечении?» Илюша думал и отвечал. Когда они занимались с Илюшей, я всегда присутствовала, мне это было очень интересно.

А с Эсей он начал заниматься как-то случайно, и даже не с моей подачи. Я не помню в точности, как это было. Помню только, что проходила мимо комнаты, где они разговаривали, захожу − теорема Пифагора. Мне так потом хотелось записать! Все мы её знаем наизусть, доказываем. А он её как-то так подал Эсе, что она была в полном восторге. До этого она математику скорее не любила. Я положила к арифметике много сил. Думаю, ну почему именно у меня такой ребёнок! Я занималась со всеми детьми своих друзей, у которых были неполадки в математике, и репетировала − всегда благополучно. А с Эсей – нет! А вот Абраму  Ильичу удалось разбудить у неё не только любовь к математике, но ещё и уверенность, что она сдаст геометрию. Ведь это же гораздо сложнее, чем алгебра. Эся пошла сдавать этот предмет к той учительнице, с которой у неё был конфликт, и сдала на пятёрку. Такое у неё было тогда увлечение математикой.

Я знала, что Абрам Ильич печатает самиздат, потому что помогала ему доставать машинку. Я знала, что если он (и не только он) что-то печатает и не говорит,  не надо спрашивать. Я и сама что-то печатала, да ещё в коммунальной квартире, да ещё у директора института. Но Абрам Ильич считал себя великим конспиратором. Иногда мне это напоминало доктора Мартина, потому что он в самом деле прокручивал по-настоящему большие дела, а иногда не понимал каких-то мелочей. Например, однажды моя машинка была где-то на стороне, и он что-то печатал у Нины Горенштейн. Она дала Абраму Ильичу ключ, т. к. у него могут быть какие-то свои секреты. Но Нина не такая простодырая, как я. Он доволен, что печатал в пустой квартире, конспирация соблюдена. А Нина мне говорит: «Абрам Ильич такой наивный, оставил копирку, а я взяла её и посмотрела, чтó он печатал».  Я ему этого так и не сказала, а если и сказала, то лет через 20 или 30.

Или другой случай. Однажды мы у кого-то забрали мою машинку и везли её в такси, чтобы, не дай бог, не уронить её в автобусе. А поскольку время было неспокойное, Абрам Ильич наводил тень на плетень, почему мы её везём, а мне всё время моргал, что, дескать, не воспринимай мои слова всерьёз. Я пыталась делать ему знаки, что не надо вообще говорить на эту тему, но тщетно. А шофёр смотрел в зеркало, изумлялся и периодически поворачивался.

Ради справедливости надо сказать, что такие проколы бывали у него только по мелочам, а по большому счёту его и в самом деле никто никогда не вычислил.

Иногда Абрам Ильич  начинал «проигрывать пластинку». Казалось, что он пробует один вариант, другой вариант, спрашивает, потом какая-то другая подача. Я говорю: «Абрам Ильич, мне кажется, вы что-то пишите  –  у вас всё время  звучит один и тот же мотив в разных вариантах, и видно, как вы его отрабатываете, шлифуете, проверяете на слушателях». А потом мне в Самиздате попался текст этой «пластинки». Я его сразу узнала, но подписан он был совершенно незнакомой мне фамилией. Писать на общественно-политические темы тогда было весьма опасно, и я догадалась, что он пишет под псевдонимом.

***

У Абрама Ильича была очень богатая мимика. Но три выражения его лица, которые я периодически наблюдала, были совершенно незабываемы. Впервые все три я отчётливо увидела во время нашего второго байдарочного похода. Мне ещё и в голову не приходило, что я буду когда-нибудь рисовать, но уже тогда сказала ему: «Абрам Ильич, если бы я была художником, я бы нарисовала с вас как минимум трёх совершенно разных людей». Потом эти три различных выражения его лица обозначились ещё ярче.

Одно из них я условно назвала «доцент». Оно появлялось, когда  Абраму Ильичу приходилось разговаривать с неприятным ему человеком. В эти моменты он начинал говорить с ледяной и даже убийственной вежливостью: тихо, спокойно, абсолютно корректно, но с таким выражением лица, что человек всё понимал.

Другое появлялось в ответ на какую-нибудь особенно удивительную глупость. Абрам Ильич широко раскрывал глаза и застывал с «изумлённо-восхищенным» выражением, как бы удивляясь, как можно сморозить такую глупость.

Третье поразившее меня выражение лица Абрама Ильича я увидела после наших злоключений в походе. Стоит Абрам Ильич у костра небритый, покусанный комарами, с непередаваемо смешным выражением лица и почёсывается. Тут не хочешь, а станешь художником! * Тридцать лет спустя, в 1996 году, Стелла сделала несколько его набросков — А.И. терпеливо позировал. Но теперь она видела его иначе. Ниже приведены  три из них, четвёртый был сделан уже в Израиле, по памяти.

А.И., 1996. Оргалит, гуашь 55×53

А.И., 1996. Картон, гуашь 48,5х28

А.И., 1996. Бумага, уголь, мел

А.И., 2000-е. Бумага, уголь

А начались наши злоключения с самого начала похода. На первой же стоянке мы умудрились оставить  топор, Абрам Ильи потерял очки, а потом в каком-то селе пошли в магазин, не затащив лодку на берег (река ведь спокойная!).  Пока мы ходили, её занесло за корягу, перевернуло течением, и все наши пожитки ушли под воду.

Палатку и спальные мешки нам удалось вытащить, но когда мы их стали сушить у костра, заговорились, и два мешка сгорели. Остался только мешок Абрама Ильича, который он тут же отдал мне. Но мешок этот был на поролоне и весь пропитался водой (почему и не сгорел), так что в этом мешке я всё время оказывалась в луже. Мне было неловко сказать об этом Абраму Ильичу, я просто отказывалась, а он как истинный рыцарь настаивал. Так я и спала в этой луже.

Мы ехали тогда в Кызыл и хотели оттуда сплавляться. Но там нам посоветовали подняться ещё выше по Енисею – пока что там ещё есть пороги, а уже в будущем году, по окончании строительства Саяно-Шушенской ГЭС, всё будет затоплено. Надо было ловить момент. Выяснилось, что какая-то баржа тянет груз вверх по Енисею, и мы воспользовались этой баржей. Там, на порогах, нам дали удочку, чтобы мы могли половить хариусов, и высадили. Мы посидели на камнях пару дней. Я пыталась ловить рыбу, но у меня ничего не получилось. Между тем люди на барже успешно её ловили, и когда я к ним приходила, они угощали меня жареной рыбой и давали для моих попутчиков. У нас же с собой была не удочка, а блесна, на которую мы однажды невзначай поймали огромного тайменя, но больше такого улова уже никогда не случалось.

Абрам Ильич любил говорить о том, что уж его невозможно обмануть… И вот однажды, во время байдарочного похода, мы с Юрием Ивановичем пошли в деревню что-то покупать, а его оставили караулить лодку. Возвращаясь, мы увидели, что Абрам Ильич ходит по берегу. Только Юрий Иванович открыл рот, чтобы его позвать, я говорю: «Похоже, он стихи читает. Давайте, спрячем байдарку и сами спрячемся». Мы спрятали байдарку и залегли в засаде. Время идёт,  сидеть в засаде нам надоело – всё-таки Сибирь, тайга, сыро на земле, и комары кусают, а он безмятежно расхаживает по берегу и декламирует стихи. Где-то через полчаса он, видимо, вспомнил, что должен охранять лодку. Подошёл посмотреть, а её нет. Он так удивился! Совершенно не меняя позы, в которой читал стихи, он громко и очень отчётливо спросил: «Кто взял байдарку?» У нас началась истерика. Повернулся в другую сторону, и снова: «Кто взял байдарку?» Никто не откликнулся. Тогда он, как ни в чём не бывало, снова стал прохаживаться  вдоль берега и  декламировать стихи. Я чуть не умерла со смеху. Походил, почитал стихи ещё минут пятнадцать. Потом вернулся и точно так же повторил эту фразу, повернувшись вначале в одну сторону, потому в другую. Никакой тревоги в голосе. Как будто тот, кто украл байдарку, тут же выйдет к нему и скажет: «Это я украл вашу байдарку!» Потом мы потихонечку поставили лодку на место и вышли к нему. Он нам говорит: «Надо же, кто-то взял нашу байдарку». Ему и в голову не пришло, что это мы могли сделать! Мы долго молчали, прежде чем сознались в нашей проделке.

Идея спрятать лодку у меня возникла спонтанно, а второй розыгрыш был задуман заранее. Я нарвала лопуха, взяла камень, со мной была большая миска. Вот я мну этот лопух и говорю:  «Сделаю из него очень полезный целебный напиток». Тру этот лопух, Абрам Ильич трёт, Юрий Иванович трёт, потом что-то там навыжимали, я куда-то всё это налила… Через три дня к вечеру говорю, что напиток готов, и достаю бормотуху, купленную в деревенском магазине.  Абрам Ильич от неё спьянел и говорит: «Ну надо же, кто бы мог подумать, что из лопуха такое получится. Довольно вкусный получился напиток, но какой-то хмельной… » Я снова ничего не сказала. А потом мы плыли по Ангаре, и они с Юрием Ивановичем взялись отчаянно спорить. Тут волны, пороги, в любой момент можно перевернуться. Мы заранее так тщательно изучали все эти трудности, чтобы избежать опасности, а теперь им не до того  –  они спорят. При этом Абрам Ильич снова говорит, какой Юрий Иванович наивный и что его-то, Абрама Ильича, на мякине не проведёшь. И вот тут, прямо среди порогов, я ему выдала про бормотуху. Он был так потрясён, что просто онемел. А через некоторое время, уже на берегу, я рассказала ему про лодку. Говорю: «Абрам Ильич, вы вели себя совершенно безответственно. Вместо того чтобы бегать и кричать, вы чисто формально задавали вопрос то в одном, то в другом направлении, а потом снова читали стихи».

Потом я мысленно перебирала самых разных людей – ни один из них в этой ситуации не повёл бы себя так, как Абрам Ильич. Хоть какое-то беспокойство должно было появиться у любого. У него – ни малейшего.

Его друг Юрий Иванович говорил: «Абрам, ты машина».  И у многих было впечатление, что Абрам Ильич настолько в плену своих принципов, что его нетрудно предсказать. Между тем, Абрам Ильич был очень даже непредсказуем и часто поворачивался такой гранью своей личности, что вызывал удивление и восхищение.

Однажды он был у нас дома, по обыкновению перебирал книги, и вдруг прочёл вслух первые строчки из «Скупого рыцаря». Голос его звучал как-то по-особому, в классической чтецкой манере … Я говорю: «Абрам Ильич, начитайте нам на магнитофон». Он согласился. Мы записали и, главное, прослушали! Большим любителем классического чтецкого искусства был Гена, поэтому у нас было много записей Царёва, Качалова и прочих артистов-чтецов. Нам было с чем сравнивать! И мы были совершенно ошеломлены его искусством: как он интонировал, как произносил некоторые слова на старый манер. Жаль, что при нашем переезде в Израиль эта плёнка где-то затерялась. Абрам Ильич мог удивлять, и ещё как!

А его хлопоты по воду Фетиса Колмогорова. Бывают на свете святые люди, совершенно неспособные кого бы то ни было обидеть или постоять за себя. Как правило, вокруг них  появляется множество любителей пошутить и поглумиться. Так было и с Фетисом. Я знала его с университета. Он учился на математическом факультете, был человеком верующим, а после университета пошёл работать дворником, чтобы получить комнату. В какой-то момент у него поехала крыша – ему стали мерещиться черти… Это был как раз период, когда мы с Абрамом Ильичом не виделись, и только позже я узнала, что они с Борисом Юрьевичем [Найдорфом] пытались помочь Фетису, пристроив его в какой-то монастырь. Я бы никогда не подумала, что он может заниматься такими делами. Ведь Абрам Ильич был очень далёк от религии! Потом я спрашивала его: «Ну как же так? Ведь Вы сами в бога не веруете, а Фетиса пристраивали в монастырь?» Он ответил: «Но ведь это единственное место, где этот человек мог бы жить».

К сожалению, история эта кончилась раньше, чем удалось что-то сделать. Когда Фетис вышел из клиники, одна женщина предложила ему пожить у неё на даче. Там он и умер так, как мог умереть только он – вышел почитать на воздухе, мороз был 30 градусов, и он замёрз с книгой в руках.

Был целый ряд случаев, после которых что бы Абрам Ильич не делал, я была уверена, что на него можно полностью положиться, он никогда не подведёт. И не только меня, но даже тех людей, к которым он, может быть, не очень хорошо относится.

После «письма сорока шести» нераскаявшихся подписантов нигде не брали на работу. Абрама Ильича приняли только через четыре года, и то благодаря специальным усилиям разных людей. А Бориса Юрьевича так нигде и не брали. Я помню, один раз  его приняли учителем физики в школу, и он шёл на первое занятие. Он надел красивый костюм, белую рубашку. Он так волновался. Я говорю: «Борис Юрьевич, куда вы собрались? В театр?» Но уже через три дня КГБ пронюхал, и его оттуда уволили. Между тем, по законам того времени неработающего человека в любой момент могли привлечь за тунеядство, и Абрам Ильич, чтобы прикрыть Бориса Юрьевича, оформил его своим секретарём.

Однажды Бориса Юрьевича вызвали свидетелем на судебное разбирательство об орденах его соседа, и он исчез. Жена подсудимого пришла и говорит: «Наташа, Борис был на суде свидетелем, и его арестовали прямо в зале суда». Наталья стала метаться, искать его. Никто не знал, где он. Но когда выяснилось, где он находится, можно было начать что-то делать. Абрам Ильич и Эсфирь Сергеевна разыскали адвоката Третьякова, который слыл честным человеком, но любил выпить. Зная, что адвокат этот пьющий, Эсфирь Сергеевна приносила спиртное, и они втроём садились разговаривать за бутылкой. Надо знать Абрама Ильича, чтобы понять, до какой степени это не его способ поведения. Но если нужно кому-то помочь, он шёл на компромисс.

И вот началось первое заседание. Приехало, наверное, человек тридцать, в том числе мы. Я никогда не думала, что в критической ситуации способна проталкиваться через толпу. Я всегда отхожу. Абрам Ильич из той же породы людей. Тем не менее, мы прорвались на этот закрытый суд среди тридцати: Абрам Ильич, я и Наталья, которую и так пустили. На первом суде говорил только Третьяков.

Он пришёл с газетой и, обращаясь к судьям, сказал: «Не берите на себя такую ответственность. Вот статья в газете по поводу именно новосибирских судов. В ней говорится, что сажают больше, чем надо. Тем более − это не уголовное дело. Времена изменились (началась горбачёвская перестройка). КГБ его хочет посадить, так пусть КГБ  сам его и посадит. Вы гражданский суд, здесь нет никакой уголовщины. Сионистская пропаганда по отъезду в Израиль не имеет к этому никакого отношения… » Говорил он очень убедительно! И они послали дело на доследование, а Бориса Юрьевича, как особо опасного преступника, посадили в камеру к особо опасным преступникам.

Началось второе заседание суда.  Первым допрашивали Абрама Ильича:

− Почему ваш секретарь делает то-то и то-то?

− Не знаю. Не интересовался.

− Ну как же, ведь он ваш секретарь, вы должны знать, чем он занимается.

− Не знаю. Не интересовался.

И так много раз. У меня началось что-то вроде галлюцинации: вначале судьи такие важные, солидные, и вдруг Абрам Ильич начал как будто расти – увеличивается и становится таким огромным, что, кажется, никто не способен его сдвинуть с места. И только два слова: «Не знаю, не интересовался».

Вначале меня это раздражало: почему он не защитит Бориса Юрьевича? Ведь всегда можно найти благородный мотив и объяснить им! Ну хоть что-то сказал бы про человека хорошее! А потом, какое-то время спустя, я поняла, что всё дело именно в этой стабильности. Я увидела, как начали психовать и уменьшаться в размерах судьи. Как будто бросают об стенку камешки, а те отскакивают, бросают – а они снова отскакивают. И вот тут я пришла в восторг – «как об стенку горох!»

Потом вызвали Наталью. И уж Наталья изо всех сил старалась говорить о нём только хорошее. А судьи всё это виртуозно поворачивали в нужную им сторону. И только после этого спектакля я до конца поняла и оценила, как было важно не вступать с ними в диалог. Все самые лучшие слова Натальи они повернули против неё и Бориса Юрьевича. Она разрыдалась, но что-то изменить было уже невозможно.

***

Многие считали, что Абрам Ильич огульно хает то, чего не знает. Надо сказать, что и я считала, что он иногда такое себе позволяет.  Это у меня полностью прошло в Париже.

В Париж мы поехали специально, чтобы изучать искусство. Абрам Ильич с Милой приехали из Новосибирска, а я уже из Израиля.  Мы целый месяц жили рядом с центром Помпиду, где представлены всевозможные абстракции, но всё откладывали туда поход, поскольку никто из нас троих не был страстным поклонником абстрактного искусства. Действительность оказалась значительно хуже наших ожиданий…  Я быстро пробегала по залу и шла дальше. Абрам Ильич останавливался, и не только рассматривал картины, он ещё и смотрел, кто их нарисовал. Я говорю: «Абрам Ильич, зачем вы смотрите эту чушь?» Он говорит: «Ну как? Чтобы знать». Меня поразила его добросовестность: он не любит такое искусство, подробно объясняет, почему оно ему не нравится, но смотрит, да ещё и запоминает фамилии каких-то художников!

С Юрием Ивановичем было всё наоборот. Он говорил: «Ты, Абрам, не понимаешь абстрактного искусства, а мне оно нравится». В период его увлечения Дали он стал мне с восторгом показывать альбом его картин.  Я говорю: «Какой шикарный альбом! Я не люблю Дали, считаю его холодным, мёртвым художником с прекрасной техникой. А вы любите. Покажите мне картину, которая вам нравится». Он искал, искал, листал, листал, так ничего и не нашёл. Потом говорит: «Какой-то со мной непорядок. Ведь я столько лекций прочитал про Дали!»

***

И вот по поводу университета, когда была вся эта  катавасия, когда обсуждались вопросы − быть комсомолу, не быть комсомолу. Я, к сожалению, любила такие публичные акции, и мы решили поддержать эту дискуссию, которая даже вышла на такой уровень, что проходила в кинотеатре «Юность», по площади очень большом, где была у нас конференция по этому вопросу. Чтобы не быть голословными, мы с Женей Краснопевцевым, решили публично выйти из комсомола, как организации недостойной. А как раз в это время в университете поднялся такой бум, свалили Солоухина, да ещё с этим комсомолом… И из Москвы приехала комиссия. Я не знаю, как АИ узнал. Может быть, я похвасталась. Но мне он ничего не сказал. Он пошёл к ЮИ и сказал: «Юра, пойди в комитет комсомола и забери заявление этой дуры».  Надо сказать, что там были хорошие ребята. Они отдали моё заявление, потом пришли и принесли мне Женино. Они сказали: «Переждите, приехала комиссия. Выгнали Игоря Алексеева (философа, Люсиного первого мужа). Им нужны козлы отпущения, и вас всех просто выгонят». Просто замечательные ребята. Мне второй раз подавать заявление, после того, как ЮИ одно забрал, было уже как-то смешно. Ну, а наша группа просто поизголялась надо мной − они с большим цинизмом взяли да избрали меня комсоргом. Потом мы потихонечку ушли. АИ понимал, чéм это грозит, понимал, что со мной спорить бесполезно. Я же была просто в ярости от его поступка.  Потом уже, через много лет, наверное, уже лет через десять, я стала это вспоминать с благодарностью. А тогда … ну что поделаешь, человек эмоциональный.

Вообще же мне трудно себе представить, как могла сложиться моя жизнь, не появись в ней Абрам Ильич.

Страница 2 из 8 Все страницы