• К 100-летию А. И. Фета. Часть 1
• К 100-летию А. И. Фета. Часть 2
• К 100-летию А. И. Фета. Часть 3
• К 100-летию А. И. Фета. Часть 4

ВОСПОМИНАНИЯ  СОВРЕМЕННИКОВ

А. В. Гладкий. А. И. Фет в моей жизни

Алексей Всеволодович Гладкий (1928–2018) — доктор физико-математических наук, профессор, специалист в области мат. логики и мат. лингвистики. Был фактическим организатором отделения мат. лингвистики НГУ, открытого в 1962 г., и стал основным лектором этого отделения. После подписания “Письма 46” вынужден был уехать. Преподавал в Тверском университете, в Шуйском педагогическом институте, в РГГУ (Москва), работал со школьниками. Был одним из ближайших друзей А. И. Фета, принимал активное участие в подготовке посмертного издания его наследия.

А. В. Гладкий в кабинете А. И. Фета, 2008

В первый раз я увидел Абрама Ильича Фета в октябре или ноябре 1958 г. За год до того был официально организован Институт математики Сибирского отделения Академии наук СССР (ИМ СОАН) и туда приняли на работу сколько-то старших и младших научных сотрудников, но в Новосибирск поехали, кажется, только пятеро – для остальных не было жилья. Через год отправили ещё семерых, в том числе и меня. Строительство Академгородка только начиналось, институт помещался в городе, в одной комнате на Советской 20. Сотрудники в основном работали дома, но довольно часто собирались на семинары – когда приезжал директор института С.Л. Соболев (он жил ещё в Москве) или новоиспеченный членкор Бицадзе.

На одном из этих семинаров я и увидел Абрама Ильича. (Он работал тогда в новосибирском филиале Всесоюзного заочного энергетического института.) Впечатление было очень сильное. Мне было тогда 30, ему 34, но с первого взгляда я признал в нём старшего, хотя он не выглядел старше своих лет. С собой А.И. привёл двух своих учеников, осенил их выразительным жестом руки, похожим на то, как птица прикрывает крылом птенцов, и сказал, обращаясь к Бицадзе: «Александр Васильевич, вот два начинающих геомéтра» * Что за тип был Бицадзе, ни А.И., ни я тогда не знали. Но об этом потом.. В его разговоре и жестах было что-то от старой русской интеллигенции, знакомое мне из книг и отчасти сохранявшееся в поколении моих родителей и учителей, но для нашего поколения необычное. И было понятно, что это не поза, не игра, а естественная, свойственная этому человеку манера держаться.

В январе 1960 года А.И. тоже был принят на работу в ИМ (после долгой волокиты, хотя он давно уже имел репутацию активного и очень сильного математика). Институт к тому времени переехал в Академгородок, и А.И. получил там квартиру. На первом же заседании, где мы с ним оказались вместе, он передал мне записку с адресом и пригласил заходить в гости. Это был особенный знак внимания: А.И. резко разделял людей на «своих» и «чужих», и я сразу попал в свои. (Потом я узнал, что был обязан этим случайному обстоятельству: обо мне дал благоприятный отзыв В.А.Рохлин, с которым я вместе работал в Коломенском пединституте * Владимир Абрамович Рохлин (1919–1984) – крупнейший математик, судьба которого сложилась очень тяжело. Его блестяще начавшаяся научная деятельность была прервана войной: он был призван в армию, попал в плен, прошёл через немецкие и советские концлагеря..) Заходить запросто я не решался, хотя жил в двух минутах ходьбы от А.И., и приходил только тогда, когда он меня звал по какому-нибудь особому случаю. Настоящее общение началось, когда нас обоих выбрали в библиотечный совет института. Библиотека создавалась на пустом месте, и библиотечный совет руководил её комплектованием. А.И. был выбран заместителем председателя совета (председателем избрали Ю.Г.Решетняка), и ему поручили самую трудную работу – отбор иностранных книг и журналов; а я стал его помощником. Более подходящего для такого дела человека, чем А.И., найти было бы невозможно. Его общая и математическая эрудиция, свободное владение несколькими языками, свободная ориентировка в тогда уже весьма обширном пространстве математических журналов – всё это приводило меня в восхищение. Очень скоро  в институте была уже очень богатая и правильно укомплектованная библиотека, и главную роль в её создании сыграли усилия Абрама Ильича. Незачем объяснять, как важно это было для работы математиков вдали от старых научных центров в те времена, когда не было Интернета.

Постепенно мы сблизились и к середине 60-х были уже друзьями – в настоящем смысле русского слова «друг» (а не английского friend, применимого и тогда, когда по-русски говорят «приятель» или даже «знакомый»). Сблизили нас общие интересы – не научные (научная деятельность А.И. и мои научные занятия относились к разным «епархиям»), а просто человеческие  и общий взгляд на мир. Главной точкой соприкосновения было, пожалуй, одинаковое отношение к роли науки в современном мире. Мы видели, что наука стала в наше время предметом поклонения, фактически заменившего религию, и много разговаривали о «наукопоклонстве» и его вредных последствиях. Но не только об этом. Круг интересов А.И. был необъятен, свои знания он постоянно пополнял и никогда не упускал возможности узнать что-нибудь «из первых рук». Ходил на лекции и семинары по самой разнообразной тематике, в том числе на мои лекции по теории алгоритмов и на семинары по математической лингвистике, которые я вёл для студентов. Задавал вопросы, относившиеся к тому немногому, что я знал лучше – математической логике, основаниям математики, лингвистике. Я знакомил его и с молодыми талантливыми лингвистами, приезжавшими из Москвы читать лекции в университете. Но несравненно больше узнавал я от него и благодаря ему. И дело не в том, что моё физико-математическое образование было намного слабее (не университет, а пединститут с четырёхлетним сроком обучения и многочисленными педагогическими учебными предметами, сильно теснившими научные; правда, у меня были там очень хорошие учителя), а в необычайно широком кругозоре А.И.: он охватывал и естественные науки, и философию, и историю, и психологию, и художественную литературу, и изобразительное искусство, и музыку, и общественную жизнь, …легче сказать, что в его кругозор не входило * Как-то раз он сказал мне, что не интересуется геологией. Это была, пожалуй, единственная естественная наука, не вошедшая в круг его интересов – если не вошла после того разговора.. Всё это не лежало в его голове на разных полках, как у обычного «эрудита», а складывалось в единую картину и было предметом постоянных размышлений. И он щедро делился своими мыслями и знаниями с другими, в том числе со мной. От него я узнал о многих важных книгах, старых и новых; по большей части эти книги были в его библиотеке, и он давал мне их читать.

Но не меньше, чем интеллектуальное влияние Абрама Ильича, значило для меня влияние его человеческих качеств – с одной стороны, бескомпромиссности, непримиримости ко всяческому злу и всяческой грязи (не только «на мировом уровне», но и рядом, что даётся гораздо труднее и часто гораздо суровее наказывается), с другой – постоянной готовности помочь другу и даже незнакомому человеку, оказавшемуся в трудных обстоятельствах. В тяжёлые периоды жизни мне очень помогала моральная поддержка А.И. Кроме того, несмотря на свою очевидную непрактичность, он дал мне в разное время несколько практических советов, удержавших меня от непродуманных шагов, которые никому не принесли бы пользы, но для меня и близких мне людей могли бы иметь нежелательные последствия (в одном случае даже катастрофические). Вообще непрактичность А.И. проявлялась преимущественно в том, что касалось его собственных интересов; когда дело шло о других, он действовал вполне практично – я не раз имел возможность это наблюдать.

Наше постоянное общение продолжалось до 1972 года, когда я уехал из Новосибирска. Но связь не прерывалась и потом: мы регулярно переписывались (иногда находилась оказия; тогда можно было писать и о том, что нельзя было доверить почте – было известно, что там письма перлюстрируются) и время от времени встречались: иногда А.И. приезжал ко мне в гости, сначала в Калинин (ныне Тверь), потом в Москву, иногда я приезжал в Новосибирск. Продолжались споры – о них потом. А теперь надо вернуться к 1968 году, когда в новосибирском Академгородке 46 человек – научные сотрудники, преподаватели университета и физматшколы, аспиранты – подписали петицию в защиту незаконно осуждённых Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова. Подписал её и А.И. (и я тоже). А.И. был убеждённым противником тоталитаризма, но обращаться с жалобами на беззакония к властям, которые сами их чинили, считал бессмысленным * Я придерживался тогда такого же мнения, но позже пришёл к выводу, что оно было ошибочным. После полувека жесточайшего тоталитарного режима, когда не только малейшее сомнение в справедливости одного конкретного приговора советского суда по политическому  делу местного значения, но даже уклонение от публичного выражения полного согласия с этим приговором приравнивались к государственной измене, такие петиции, впервые появившиеся в 1968 г., фактически были уже протестом, пусть поначалу робким. С точки зрения власти это была неслыханная дерзость, заслуживающая примерного наказания, но карательная машина уже начала буксовать.. Тем не менее, когда ему весной 1968 г. предложили подписать петицию, сделал это не колеблясь. «Я прекрасно понимал всю бессмысленность этого письма, – говорил А.И. позже, –  но отказ расценили бы как трусость. Иметь такую репутацию я не хотел не только потому, что это стыдно, но и потому, что имел некоторое влияние на окружающих». Вокруг письма была развернута шумная пропагандистская кампания.  «Подписантов» обличали на собраниях, грозили увольнением, добивались унизительного покаяния. А.И. каяться не собирался. Осенью подошло время переизбрания его по конкурсу в Институте математики, и на волне пропаганды его забаллотировали: у его  врагов оказалось в совете института большинство в один голос. Изгнали А.И. и  из университета, где он работал по совместительству: преподавание любого предмета считалось идеологической работой, преподавателей-«подписантов» увольняли всех подряд.

Здесь нужно сказать, что А.И. обладал особым умением наживать себе врагов и очень этим гордился. Врагами становились прежде всего люди из «учёного сословия», погрязшие в интригах, прислуживавшиеся к большому и малому начальству, ставившие карьеру впереди науки. Их он презирал и не скрывал своего презрения, а они отвечали ему ненавистью. Некоторые из них безусловно заслуживают памяти у будущих поколений. Самым колоритным был Бицадзе, проявивший себя не только в «деле Фета». Перед низшими по формальному рангу он разыгрывал «прямодушного грузина», который ничего и никого не боится и всем режет в глаза правду-матку, а перед начальством лебезил и выслуживался даже с излишним усердием * Мне запомнились два эпизода, связанные с Бицадзе. Весной 1966 г. на заседании совета университета, где обсуждался в плановом порядке очередной отчёт декана факультета гуманитарных наук, он обличал руководство факультета в «идеологической близорукости», крича: «У вас работала Богораз, вы ей квартиру дали!» Лариса Иосифовна Богораз, впоследствии получившая известность как мужественный правозащитник, преподавала в 1964–65 гг. лингвистические дисциплины студентам отделения математической лингвистики. К 1966 году она успела провиниться только в том, что была женой писателя Ю.М.Даниэля, осуждённого за опубликованные зарубежными издательствами литературные произведения. После обличительной речи Бицадзе встал один из профессоров факультета, человек вовсе не храброго десятка, и сказал: «Я тоже член партии и возмущен поведением Даниэля, но при чем тут Богораз? Надо же, наконец, научиться отличать мужа от жены!» Второй эпизод: 1968 г., в разгар кампании против «подписантов», я был в командировке в Москве и в коридоре Математического института им. Стеклова, где много людей ожидало начала какого-то мероприятия, столкнулся с Бицадзе. Он бросился мне навстречу с широкой улыбкой, громко восклицая: «Здравствуйте, Алексей Всеволодович!» (чуть ли не «дорогой»). В Новосибирске он со мной не здоровался.. Что представлял собой Бицадзе как учёный, я не знаю, но другой заклятый враг А.И., академик Мальцев, не доживший, правда, до триумфа (он умер в 1967 г.) был крупным специалистом по математической логике и алгебраическим системам, и некоторые из доживших и принявших участие в расправе также были талантливыми математиками – например, алгебраист Каргаполов. Разумеется, только совершенно ничтожные и крайне развращённые людишки могли воспользоваться дурно пахнущим и неуклюже сляпанным политическим делом для сведения личных счётов, но таких, увы, немало в наши дни в научном мире, и не только среди шарлатанов от науки, но и среди настоящих учёных. Люди науки сильно измельчали в двадцатом веке.

Справедливости ради следует сказать, что руководство института расправу над А.И. не поощряло, и директор института С.Л.Соболев даже пытался ей воспрепятствовать. Когда совет отклонил кандидатуру Фета на должность старшего научного сотрудника, Соболев под каким-то предлогом назначил повторное голосование, а когда и второй результат оказался таким же, решил попробовать провести его в младшие научные сотрудники. На этот раз враги А.И. попросту не явились на заседание совета, тем самым сорвав выборы, и Соболев, как мне потом передавали, сказал что-то вроде: «Значит, не хотят – что поделаешь».

Дальнейшее хорошо известно: четыре года А.И. был безработным и жил на случайные заработки, не прекращая активной научной деятельности и столь же активной литературной. (О первой знали многие, о второй лишь немногие.) Потом где-то «наверху», вероятно, поняли, что ситуация стала чересчур скандальной, и распорядились принять Фета на работу в Институт неорганической химии. Четыре года безработицы были наказанием за непримиримость и бескомпромиссность.

***

Оглядываясь теперь на прожитые годы, я вижу, что более близкого друга, чем Абрам Ильич, не было у меня никогда. И очень многое в моей жизни, в том числе  самое важное, берёт начало в общении и дружбе с А.И. Сколько дали мне одни только споры с ним, сколько нового для себя я понял и почувствовал благодаря беспрерывным спорам, продолжавшимся больше сорока лет! О чём только мы не спорили – от философских взглядов Платона до современных методов преподавания иностранных языков. «Дружеские споры», упомянутые Пушкиным в десятой главе «Онегина» – давняя традиция русской интеллигенции, а спорить с таким оппонентом, как А.И. – истинное наслаждение, даже когда спор становится (как иногда случалось) чрезвычайно острым. Спорили не только при встречах, но и в письмах; преимущества устного спора очевидны, но и письменный имеет свои преимущества: можно лучше обдумать возражения и аккуратнее изложить мысли. Многие письма сохранились, и их ещё предстоит разобрать. Как мне кажется, в них найдётся немало интересного не только для меня. Совсем недавно я встретился с двумя старыми друзьями, живущими в разных частях света. Оба они хорошо знали А.И., и оказалось, что каждый из нас троих и сейчас продолжает с ним спорить.

Очень много дало мне знакомство с философскими, социологическими и публицистическими сочинениями А.И., которые я читал и обсуждал с ним, начиная примерно с 70-го года. О публикации этих сочинений в СССР до «перестройки» не могло быть и речи, а за многие из них можно было получить тюремный срок. (Что тоталитарная система рано или поздно развалится, мы не сомневались, но не думали, что это случится так скоро.) Поэтому они появлялись – под  псевдонимами, иногда анонимно – только в «самиздате» или «тамиздате» * «Тамиздатом» называли тогда зарубежные русские издательства. Кое-что из своих публицистических сочинений А.И. вообще не распространял и показывал только друзьям – в частности, статьи о Солженицыне, которого ограждал от критики нимб мученика.. Содержание этих сочинений, особенно философских, часто становилось предметом споров.

Читал я и «самиздатские» переводы А.И. (он перевёл много важных и интересных книг, которые невозможно было издать в СССР) и некоторые из них редактировал, в том числе перевод книги Эрика Берна «Игры, в которые играют люди» * Этот перевод был выполнен в 1972 г.  В 1994 г., он был издан в Красноярске Фондом ментального здоровья. Позже появились и другие русские переводы. и переводы книг Конрада Лоренца «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества», «Так называемое зло» и «Оборотная сторона зеркала», составившие потом однотомник, вышедший в 1998 г. (под названием «Оборотная сторона зеркала») и переизданный в 2008 г. (под названием «Так называемое зло»). Редактирование переводов Лоренца (его имя я впервые услышал тоже от А.И.) было очень трудной, но благодарной работой.

***

Существует расхожее мнение, что люди науки, в противоположность эмоциональным людям искусства, холодны и бесстрастны, а те, кто занимается «точными науками» и особенно математикой – вообще чёрствые сухари, бездушные машины. Ничего нет ошибочнее такого мнения. Учёный, заслуживающий этого имени, в своей работе должен быть объективным, но объективность не имеет ничего общего с холодностью: эти качества «лежат в параллельных плоскостях», противопоставлять их так же бессмысленно, как, скажем, высокий рост и заикание. Больше того: эмоционально бедные люди в любой науке бесплодны (а математик должен к тому же обладать не менее богатым воображением, чем поэт).

Абрам Ильич, математик и физик-теоретик, был чрезвычайно эмоциональным и страстным человеком. Страстность его проявлялась во всём, что он делал; хорошо видна она в большей части его философских, социологических и публицистических сочинений. Непримиримость к врагам тоже была проявлением страстности, а враги у А.И. были не только в Институте математики СОАН, но и в далёком прошлом. Главным его личным врагом был самый знаменитый философ всех времён –  Платон. Абрам Ильич считал его виновником задержки развития науки на две тысячи лет, а также едва ли не всех бедствий, постигших за последние две с лишним тысячи лет европейскую цивилизацию и вместе с ней всё человечество – одним словом, воплощением мирового зла * В критике взглядов Платона А.И. во многом следовал Попперу, но шёл гораздо дальше. Приходится признать, что здесь (как и в некоторых других случаях) ему нередко изменяла объективность. С философами и историками, не исключая самых выдающихся, это случалось не раз.. Но в прошлых веках у Абрама Ильича были и друзья; их он любил так же сильно, как ненавидел врагов, и постоянно с ними разговаривал. Больше всего друзей было у него среди русской интеллигенции девятнадцатого столетия – именно там он чувствовал себя по-настоящему дома. А самым близким другом был Александр Иванович Герцен.

И точно так же, как Герцен, Абрам Ильич любил свою страну – Россию. Когда я однажды сказал ему, что он на самом деле русский, он ответил, что принадлежит к другому народу, гораздо более древнему. Но А.И. не мог обходиться без парадоксов. В действительности он был самый настоящий русский. И если бы выражение «русский патриотизм» не было захватано проходимцами, которые  как раз не имеют права называться русскими, потому что у бессовестных провокаторов нет национальности, следовало бы сказать, что Абрам Ильич Фет, никогда ни в какой форме и ни в малейшей степени не отрекавшийся от своего еврейства, был русским патриотом * Стоило бы подумать: почему, собственно, еврей (или немец, или грузин, или поляк) не может быть русским или, например, украинцем? Кто и когда выдумал, будто человек не имеет права принадлежать более чем к одному народу? И с какой стати мы должны уступать хорошие слова негодяям?. Вот один маленький штрих, которого, я думаю, достаточно. В одной из ещё неопубликованных статей А.И. противопоставляет «нашего соотечественника Александра Степановича Попова» – полностью выписанные имя, отчество и фамилия всегда служат у него знаком глубокого уважения, – опубликовавшего своё открытие в научной печати и не помышлявшего об извлечении из него дохода, и «другого человека, Маркони», получившего патент и использовавшего открытие для обогащения. Для А.И. важно, что бескорыстный изобретатель был нашим соотечественником, и не менее важно, что первыми словами, которые передал по радио русский изобретатель, были имя и фамилия немецкого учёного Генриха Герца (об этом А.И. пишет там же).  Можно было бы привести и другие подобные примеры.

***

Абрам Ильич не раз говорил, что прогрессивные русские публицисты и литературные критики девятнадцатого века были потенциальными общественными деятелями.  Таким же потенциальным общественным деятелем был он сам, с одним только различием: в девятнадцатом веке ещё не был изобретён тоталитарный режим, а при этом режиме цензура работает по лагерному принципу «Шаг в сторону считается побег», и даже на эзоповском языке в подцензурной печати нельзя высказать ничего серьёзного. И если Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского знала вся читающая Россия, то глубокого и блестящего публициста Фета не знал никто, кроме узкого круга друзей. Если бы на долю А.И. не выпала такая тёмная и глухая эпоха, он мог бы стать очень крупным общественным деятелем. Когда-то давно я переиначил применительно к А.И. эпиграмму Пушкина на Чаадаева: «Он вышней волею небес / Рождён в оковах службы царской. / Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, / А здесь он офицер гусарский.» Вышло так: «Он был бы в Германии шестнадцатого века Лютер, в Америке восемнадцатого Франклин, а здесь он старший научный сотрудник.»

Сам А.И. хорошо понимал, что мог бы сыграть в общественной жизни России очень важную роль, и более того, считал это своим главным предназначением. Исполнить предназначение ему волею судьбы не было дано, и он это тяжело переживал.

Другой человек на месте А.И. мог бы  вполне удовлетвориться значительными результатами, полученными в математике и физике, и уже на этом основании считать, что ему удалось совершить в жизни всё главное. Но Абрам Ильич был слишком крупной и слишком разносторонней личностью; совершить он успел так много, что все мы, близкие ему люди, не устаем теперь этому удивляться, но в других общественных условиях у него хватило бы сил на несравненно бóльшие свершения. Абрам Ильич ощущал это как трагедию, хотя никогда ничего подобного не говорил. И снова напрашивается, при всём несходстве характеров и судеб, сравнение с Чаадаевым – он ведь тоже был трагической фигурой.

***

Характер у А.И. был непростой, и общаться с ним не всегда было легко. Я говорил уже, что он резко разделял людей на «своих» и «чужих»; между «своими» и «чужими» была пропасть. Точно так же ребёнок, которому показывают фильм о войне, прежде всего хочет узнать, кто в нём «наши» и кто враги. (В характере А.И. вообще было много детского – как у всякого творческого человека.) И если кто-нибудь угодил в «чужие», будь то общий знакомый или знаменитый писатель, как ему доставалось! Стоило в разговоре, даже совсем к нему не относящемся, мимоходом произнести его имя, как разговор прерывался монологом о нехороших качествах этого человека. Когда речь шла о Платоне, Аристотеле или Льве Толстом, это было смешно, а когда поношению подвергался близкий человек, занесённый в чёрный список по недоразумению  – мучительно. Случались размолвки и по другим поводам, но все они были временными, и любить Абрама Ильича я не переставал никогда.

Говоря о характере А.И., нельзя не сказать и о другой, более важной его черте: этот человек был, казалось, весь составлен из парадоксов. Он мог высказывать крайне резкие и несправедливые суждения обо всех «советских людях», не исключая детей (но решительно исключая себя!), а мог и вспомнить очень к месту русскую пословицу «Свет не без добрых людей». И сам он был добрым человеком, хотя и казался неприятным многим людям, не знавшим его близко.

Что же касается резких суждений А.И., относившихся к учреждениям, историческим событиям, человеческим верованиям и убеждениям, религиозным и философским учениям, идеологиям, то они проистекали не из «чёрно-белого взгляда», как суждения о людях, а из другой черты его характера – смелости. Он не боялся додумывать мысли до конца, делать из них все неизбежные логические выводы и называть вещи своими именами («называть кошку кошкой», как он любил говорить»). Никакие табу его не останавливали. А выводы часто получались такие, которые могли шокировать кого угодно. Но, подобно высоко ценимым им французским просветителям, этот разрушитель традиционных святынь был глубоко верующим: он верил в гуманистические ценности, верил, что люди сумеют избавиться от  тяготеющего на них с незапамятных времен проклятия взаимного истребления и направить свою энергию на борьбу с опасностями, угрожающими в наше время самому существованию человечества.

***

В заключение хочу сказать: я бесконечно благодарен судьбе за то, что она свела меня с Абрамом Ильичом. Мне вообще повезло на хороших людей – повезло с родителями, с учителями, с товарищами. Но самой большой удачей в жизни была дружба с Абрамом Ильичом Фетом.

С. С. Аминева. Вспоминая Абрама Ильича Фета

Стелла была одним из самых близких друзей Абрама Ильича. Во время его болезни летом 2007 года она приехала из Израиля, чтобы быть рядом и ухаживать за ним. После его смерти приехала снова. Тогда мы много говорили об А.И. и некоторые её воспоминания записали на диктофон. У неё было твёрдое намерение в дальнейшем написать «настоящие, подробные воспоминания» об А.И., но судьба распорядилась так, что только эти записи на диктофон и остались. Последующий текст — их расшифровка. В квадратных скобках даны пояснения редактора.

Стелла в кабинете А. И. Фета

В 1963 году я перевелась из Баку в Новосибирский университет. Так стало удобно – все говорят на понятном русском языке, можно различить, где фамилия, а где математический термин, что в азербайджанском университете для меня составляло немалую трудность. Кроме того, здесь оказалось много интересных циклов.

Я заметалась.  Только физики было два потока, хотелось туда и сюда. У меня появились друзья:  Наум Бергер (который сейчас обнаружился в Хайфе) и Женя Краснопевцев. Мы всюду ходили вместе, и вдруг увидели − семинар по топологии. Слово нам было совсем незнакомое, даже непонятно, физика это или математика. Мы с Наумом решили пойти. Как мы узнали потом, Абрам Ильич со Шведовым вели его не для начинающих, а для математиков старших курсов. Это очень непростая область математики − нужны были существенные предварительные знания.

Пришли. Маленькая комната, в ней всего человек шесть. Мы с Наумом послушали, ничего не поняли, но пришли в дикий восторг. Причём я очень хорошо помню, как Абрам Ильич ходил, как говорил – спокойно и отчётливо. А поскольку это был первый семинар в новом году, то они обсуждали часы и дни работы и назначили такое время, что мы туда никак не могли попасть. В это время у нас был какой-то обязательный для физиков предмет. И мы сказали об этом. Когда Абрам Ильич узнал, что мы физики, он пришёл в такой восторг, что даже не спросил, с какого мы курса. Он сказал: «Как, физики пришли на топологию?! Это же замечательно!». Он не предполагал, что мы не знаем, что такое топология. И они нашли такое время, чтобы мы с Наумом тоже могли ходить на этот семинар. Но поскольку весь сентябрь утрясалось расписание, то нам и на это время поставили обязательный курс, так что у нас было только одно посещение.

Потом я училась. А где-то на третьем курсе, когда уже появилась специализация,  у меня начались неприятности с Ауслендером. На нашем курсе я была единственная девушка на физическом факультете, да ещё на занятия не ходила. Если мне предмет казался неинтересным или занудно вели, приходила только на экзамены. И с Ауслендером мои отношения сложились так, что я решила бросить университет и уехать. «Зверь. Кощей бессмертный. Страшнее не бывает», – говорила я. Разумеется, это было моё субъективное восприятие. Рита, например, с которой мы жили в одной комнате и дружили, отзывалась о нём весьма положительно. Наслушавшись моих причитаний, она заинтересовалась, сходила  к нам на какие-то практические занятия и вечером говорит: «Какие у него красивые глаза!» Но я заявила, что ужасней людей не бывает. И тут она увидела, что у меня собраны чемоданы − между тем сессия была в разгаре. Она спросила, в чём дело, и я сказала: «Всё, уезжаю. Не могу я больше видеть этого зверюгу». Она говорит: «Погоди, я вот сейчас шла сюда и увидела на столбе объявление – идут в поход на байдарках, и добирают участников. Подожди минут пятнадцать, я добегу до университета и принесу это объявление».

Принесла, сама позвонила, назначила день, привела меня. Но зашла я одна. Это был Юрий Иванович [Кулаков]. Он болел, лежал. Сказал, что кто-то от похода отказался. Спросил, не хочу ли я пойти. Уж лучше было идти в поход, чем приехать к маме и сказать, что я ушла из университета.  Это было просто немыслимо. Да и в Баку мне не хотелось, я решила туда не возвращаться. Я даже не спросила, кто участники похода. И когда мы все собрались, я увидела Абрама Ильича. Я пришла в такой ужас: «Вот они из-за нас перенесли время семинара, им было неудобно, а мы больше и не появились». К счастью, он не вспомнил. А через какое-то время, когда мы уже подружились, я ему рассказала эту историю, от которой была в ужасе.

В поезде в основном говорили про  науку, но я сильно робела, поэтому особенных впечатлений не вынесла. А потом разделились на две байдарки. Абрам Ильич с двумя математиками (Виктор и Володя) в одной, а мы с Юрием Ивановичем − в другой. Володя с Виктором всё время пели туристские песни, доводя Абрама Ильича до отчаяния. Он не только не хотел их петь, но и слушать. Это, видимо, сильно отягчало его жизнь. Может быть, именно поэтому он меня всё время подкалывал: допытывался, зачем я пошла в поход − чтобы найти жениха и выйти замуж или зачем-то ещё? Всё время приписывал мне какие-то корыстные мотивы, я же не могла сказать ему правду.

Или другим способом. Поскольку мы с Юрием Ивановичем плыли в его байдарке, Абрам Ильич всё время говорил мне, чтобы я её не сломала: и так не делай, и сиденье хлипкое, и пропороть можно, и всё наступал на меня в такой же манере. А у меня с собой было всего 100 рублей. Это те деньги, на которые я собиралась ехать в Баку. По моим понятиям это были  огромные деньги, больше которых не бывает. И однажды я подошла к нему вечером и говорю: «Вот, Абрам Ильич, у меня есть 100 рублей (как я потом узнала, байдарка стоила 3000, а не 100 рублей), возьмите их, а я что хочу, то и буду делать с вашей байдаркой: захочу − сломаю, а в конце я её и вообще сожгу».  Он так растерялся! Он даже не сказал мне, что байдарка стоит не 100 рублей, а 3000. Его глаза стали такие беспомощные-беспомощные. Он отошёл, а через некоторое время подошёл и сказал, что он испытывает ко мне симпатию, и что в такой форме он проявляет своё внимание, во что мне дико было поверить. Я ведь и сама напряжена, на людей кидалась почём зря. Потом он говорил: «Ты дикая, никогда не известно, что ты скажешь, в какой момент налетишь на человека». То же самое говорил мне Борис Юрьевич  [Найдорф], что разговаривая с женщиной, он не ожидает, что каждую минуту может получить   по морде. Эта привычка у меня из Баку − я смотрела не на лицо человека, а на ноги. И когда кто-то приближался на расстояние руки, я просто била его сумкой. Однажды так стукнула нашего лектора.

Абрам Ильич человек непростой, но в такой форме он уже на меня не наскакивал. И всё же иногда не упускал случая. Когда было моё дежурство и я что-то готовила, он подходил и начинал говорить: «Сейчас уронишь». И я роняла. Это вызывало во мне какую-то лютую злобу. Бить сумкой я не могла, я уже три года прожила в Новосибирске и поняла, что так себя люди не ведут. Но мы тогда по очереди вели дневник, и из мести я писала про него всякие пакости, например: «Сегодня Абрам Ильич выпил весь компот». Потом мы читали вслух и смеялись. Такая у меня была месть.

А в середине похода эти двое не выдержали. Ко мне Абрам Ильич стал относиться более деликатно, но зато этим двум обормотам выдал всё по полной программе. В какой-то момент они собрали свои пожитки и заявили, что уезжают. Забрали свою байдарку, сказали мне, что Абрам Ильич не может поддерживать компанию, не хочет петь песни и сидеть у костра, что ему чуждо чувство братства. Они уговаривали и меня уехать вместе  с ними, особенно один, который явно за мной ухаживал, но я не согласилась.

Наверное, я уже прислушивалась к разговорам Юрия Ивановича и Абрама Ильича о математике,  о теории физических структур, и мне это было очень интересно. Но особенно  ярких впечатлений не было, потому что были напряжённые отношения с этими обормотами. Юрий Иванович пытался уговаривать Абрама Ильича: «Ну что ты, Абрам, не такие уж плохие это песни, можно и попеть с ними».

Но когда они уехали, начался праздник, потому что всё время шли лекции – то один говорил, то другой. И как-то на ночь глядя Абрам Ильич задал мне какую-то задачку по биному Ньютона, которую я, наверное, должна была знать, но не знала. Я что-то там мучительно вычисляла, вычисляла. Наверное, он уже засыпал, когда я внезапно сказала, что должно быть то-то и то-то. Он сказал: «Правильно. А как ты это сделала?» Я объяснила. Он сказал, что это, конечно, не общепринятое решение, но это даже лучше, что я нашла своё собственное и получила правильный ответ. После этого он стал нам читать целенаправленные лекции и давать мне задачи. Помню, мы сделали остановку на небольшом островке, где Абрам Ильич читал нам логику  Булля. Мы назвали его островом Булля. Не надо было гнать эти километры, никакие склоки не отнимали времени и сил, и началась совсем другая жизнь. Абрам Ильич увидел, что у меня есть интерес к математике и какие-то способности, и когда мы вернулись, он предложил со мной заниматься.

На байдарке. АИ впереди

Байдарки превращают в плот

На плоту

Сборы

В деревне. АИ, ЮИ и Стелла

Охламоны уехали!

Абрам Ильич был совершенно уникальным лектором и педагогом. Если начинался какой-то раздел, он делал обязательное предисловие, чтó будем изучать, какие там теоремы основные, какие вспомогательные и к чему идём. Причём он это делал довольно подробно, содержательно. После этого уже переходил к конкретным вещам по курсу. Никто никогда этого не делал. Все читали последовательно, без всяких обобщений.  Это другая культура мышления – на что бы человек ни смотрел, он должен определить, чтó главное, чтó второстепенное, с какой целью это делается, зачем нужен этот приём. И когда он начинал конкретную теорему, особенно какую-то важную, он раскладывал её по полочкам точно так же, как и раздел. В чем её суть, идеи доказательства, эта идея главная, она ведёт вот сюда. А дальше идёт несколько страниц математического текста, который к сущности доказательства имеет мало отношения. Это технический приём, студенты на этом спотыкаются, думают, вот какая сложная теорема, а это технический приём  − можно использовать этот, можно другой. Пока ничего лучшего не придумали, используют этот, может быть, со временем придумают что-то лучшее.

Чтобы активизировать основную массу, он запрещал выскакивать нескольким особенно сильным студентам. Из математиков это были Алёша Жубр, Володя Голубятников, Ваня Воробьёв, Серёжа Севастьянов, из физиков Шуряк, мальчик с живыми, сообразительными глазами…

Иногда он начинал неправильно доказывать. Не могу сказать, что я всегда замечала ошибки в доказательстве. И вдруг в какой-то момент он говорил: «Интересно. Похоже, вам всё равно, что записывать. Я уже минут пять пишу неверное доказательство, и хоть бы кто-нибудь обратил на это внимание». Так он время от времени будил аудиторию.

А ещё стоило записывать некоторые его высказывания − они были краткими, едкими, остроумными, и произносил он их интеллигентно и изысканно. «Наверное, вам следовало бы объяснить, что такое университет и что такое экзамен. Но я не буду вам объяснять, что такое университет, потому что многие сессию не сдадут и им это уже не понадобится (это только смысл, я не умею передать изысканность его речи). А вот что такое экзамен? Многие думают, что на экзамене нужно как можно точнее повторять текст лекции. Лучше всех это делает магнитофон, но это не означает, что магнитофон − самый способный студент». От этих перлов народ сразу пробуждался.

Абрам Ильич никогда не давал заранее заготовленного доказательства теоремы. Для него было важно не доказательство само по себе, а процесс мышления во время доказательства.  Первую пару лет я никак не могла понять, как это он не стесняется доказывать теорему неизвестным ему путём. Мы ниже по рангу. А вдруг  у него не получится! Не получается − его это нисколько не смущает. Он спокойно говорит: «Так не получается, значит, попробуем по-другому». И начинает доказывать другим способом.

Впервые я с таким явлением встретилась на лекциях Ляпунова. Он говорил: «Я вот подумал, что эту теорему можно доказывать так… » И не стесняясь, начинал думать вслух. Иногда он до конца не добирался, у него были заторы. Но меня поражало, как это он может разложить по полочкам свою мысль, что к такому-то результату он приходит вот так. Или не приходит, и тоже − почему.  Иногда просто ужас – одна, другая лекция проходит, а Ляпунов не может доказать теорему. И не считает нужным, потому что всегда можно посмотреть в учебнике.

У Юрия Ивановича были по-своему хорошие лекции − по духу, по увлечённости. Но у него не было этого процесса мышления. Мне кажется, это настолько здорово − показать человеку, как он думает. Глядишь, он сделает усилие, разберётся в себе и научится думать.

У Абрама Ильича была поддержка – наверное, человек 10 горячих его поклонников, которые понимали то, что он говорил.  Какое-то количество пребывало в восторге, но не понимало сказанного, они просто понимали его необычность и незаурядность. А основной массе всё это было крайне сложно − проще записать, выучить и рассказать. Если бы несколько таких лекторов было! Даже Решетняк, ведь настоящий учёный! Но это занудство: a + b = c; b + c = d. И пошёл. Зато очень удобно записывать.

У Абрама Ильича, конечно, совсем другая культура. Им с Ляпуновым важно было что-то другое. Оба они были легендарные личности. Они отличались не только тем, как читали лекции, но как они принимали экзамены. Не знаю, как воспринимали Ляпунова математики, но физики его просто ненавидели. На первой сессии он выгнал с экзамена 50 человек. Я потом говорила с ребятами, которые его поносили. «Ну за что, за что вы его клянёте?»  –  спрашивала я. Один ответил: «Он выгнал меня за то, что я не сказал одного слова». Я говорю: «А какого слова ты не сказал?»  – «Вот там было такое определение для Х, где я пропустил слово “для каждого”». Я говорю: «Ну так это самое главное, что для каждого Х». А он пытался спорить с Ляпуновым – «Какая разница, я всего одно слово пропустил».

Из-за того, что в Новосибирске не было процентной нормы для евреев, сюда хлынули ребята отовсюду: Черновцы, Одесса, т. е. отовсюду, где были университеты, а евреев принимали только по норме – два процента.  Естественно, математики и физики из одного города друг друга знали, общались между собой. И вот их физики говорили, что для математиков сдать экзамен у Абрама Ильича – это большая гордость. Каждый приходил и говорил: «Вот сдал экзамен Фету». На тройку – это уже достижение и большая гордость, а уж если на четвёрку – тем более. И всё время по этому поводу рассказывались разные истории, как проходил сам экзамен. Всё у него было нестандартно – и лекции, и экзамены, в отличие от многих других, где лекции бесцветные и экзамены бесцветные. Мне тогда было очень приятно узнать, что даже те, у кого Абрам Ильич не читал лекций, всё равно его знали, и знали именно как уникального лектора и незаурядного человека.

И так мы занимались, потом у меня наступила практика, которой тоже командовал Ауслендер. Я хотела заниматься теорией, но он меня привёл к Димову на ускорители. А там сидел такой страшный человек (он читал лекции по квантовой механике), он любил давать клички и смеялся, и я стала называть его Скалозубом. И с этим Скалозубом я должна была сидеть в одной комнате! Я редко плачу, но тут я разрыдалась. Димов стал меня утешать. Говорит: «Ну почему вы так плачете? Ускорители – это институт ядерной физики. Редко девушки сюда попадают, тем более, вы прошли конкурс. Мы на передовом фронте науки». Он прочитал мне целую лекцию на эту тему. Я не могла сказать ему про Скалозуба – я ушла и больше туда не пришла.

Проходит полгода. Ауслендер говорит: «Вы же должны получать зачёт. Я вам его поставлю, но за лето определитесь − если вы не хотите проходить практику в ядерной физике, найдите себе другого руководителя. Вот и Димов спрашивал, куда вы пропали. Ему казалось, что он вас убедил, как интересно заниматься ускорителями, что там есть теоретические задачи и т. п.». У меня в то время ещё не до конца пропали мои бакинские замашки, и я сказала: «Плевать я хотела на вашу ядерную физику. Не надо мне вашего зачёта». А уже началась сессия. Это было ужасно. Я пошла к Глебу Коткину, рассказала ему об этой проблеме и попросила, чтобы он дал мне какие-нибудь задачи, чтобы за лето я их решила и, тем самым, как-то добрала упущенное. Глеб быстро дал мне задачу. Позже, когда мы справляли пятилетие нашего курса, его тоже пригласили как преподавателя. Я к нему подсела и говорю: «Глеб, Вы помните, что я у вас на практике была?» Он говорит: «Помню». Я говорю: «Давайте выпьем за ваши задачи. Вы помните, что вы мне дали две задачи? Я с ними как-то справилась, хотя специальные функции − это ужас. Одна из них не имела решения, а вторая имела тривиальное, нулевое. Вы сказали, что я не виновата и поставили мне зачёт». Мы выпили, и он сказал: «Нет, таких подробностей я не помню. Но я помню, что вы справились, что я вам поставил зачёт».

Я же помню, что после этих двух неудачных задач Глеб должен был подобрать мне задачу с положительным результатом. Но в какой-то момент я вдруг почувствовала, что мне надо немедленно ехать в Баку. Я пришла к своему брату и говорю: «Немедленно едем в Баку». И Вова, человек серьёзный, говорит: «У меня практика. Как я поеду?» Тем не менее, мы где-то заняли денег, купили билеты, приехали в Баку. И выяснилось, что как раз в тот день, когда у меня возникло это беспокойство, мама попала в аварию. И пока мы добирались, она лежала без сознания, потому что  была черепная травма. Автобус наехал на остановку, и все погибли, кроме неё. Вера Афанасьевна, наша старая няня, была в ужасе. Мама пропала, её нет и нет. А у мамы в сумочке нашли записную книжку и звонили по всем телефонам. И как раз вечером накануне нашего приезда до Веры Афанасьевны дошла весть о том, что мама в больнице и что она пришла в сознание.

Я там провела месяц – взяла репетиторство, стала зарабатывать деньги. Конечно, наш приезд маме был очень кстати, но в итоге я осталась без практики. И когда я приехала, ситуация была острой − надо было уже писать диплом. И я пришла к Кунину. Дело в том, что в течение прошедшего года я время от времени (когда получалось с расписанием) ходила к Кунину слушать тензорный анализ, который он читал математикам. Я пришла к нему и говорю: «Вот я ходила на ваши лекции и хотела бы попробовать писать у вас диплом». И мы договорились.

Довольная своей затеей, я пришла к Абраму Ильичу, который ничего не знал о моих передрягах. Мы занимались с ним да и занимались.  Я говорю: «У меня были неприятности с зачётами и практиками, у Коткина мне не понравились задачи, и диплом я буду делать у Кунина». Как Абрам Ильич рассвирепел! Говорит: «Я Кунину свою собаку не могу доверить, а ты пойдёшь к нему диплом делать! Будешь делать диплом у меня, тем более, что мы с тобой занимаемся математикой. Я найду такую математическую задачу, которая имеет смысл и в физике». А он тогда очень интенсивно сотрудничал с Румером, поговорил с ним на эту тему и довольный пришёл в общежитие. Говорит: «Я нашёл тебе дипломную работу. Баэр был в международном центре в Европе и привёз оттуда лекции по групповой симметрии. Румер посмотрел на них и просто ахнул. Переведи их на русский язык».

Я даже не посмела сказать, что английский никогда не изучала. Взяла эту книгу и стала её переводить, и переводила исключительно по звучанию. Сейчас я забыла эти замечательные слова: general вызывал у меня ассоциацию с «инженер», и я переводила это слово как «технический». Конечно, я смотрела также и в словарь, но это было трудно, и я предпочитала «свободный полёт». Единственный человек, к которому я могла обратиться, это моя сестра Дина,  которая английский знала, ею гордились. Я её попросила проверять мои переводы. Каждый день Дина приходила ко мне и, открывая дверь, говорила: «Если без словаря, то и смотреть не буду. Как можно по звучанию переводить с другого языка?!». Всё это двигалось очень медленно. Между тем Абрам Ильич имел привычку читать стихи на языке оригинала, и почему-то его беспокоило, что я за эту неделю не выучила французский, чтобы понять эти стихи. Об английском вообще речи не было никогда. В какой-то момент и Дина перестала справляться.

Однажды Абрам Ильич показал мне какую-то задачу и говорит: «Что-то непонятно, что здесь будет». Я, которой осточертел этот перевод и борьба с Диной, говорю: «А я решу эту задачу». Он говорит: «Да не решишь ты её». И я решила её за две недели. Он был приятно удивлён, а я едва не лопнула от гордости и говорю: «Раз я её решила, давайте мне задачу». Тут я призналась, что не знаю английского, что Дина мне помогает, а что сама я перевожу вот так. Он впал в какое-то изумление: «Почему же ты с самого начала не сказала, что не знаешь». Я говорю: «Потому что вы всё время интересовались, почему я ещё не выучила французский». Тогда он пошёл к Румеру, чтобы подобрать к уже решённой задаче ещё одну. Дали задачу, я познакомилась с Румером, и Юрий Борисович сказал: «Не выйдет из неё физика. У неё приятное лицо, приятная внешность. Чтобы из женщины вышел физик, она должна быть такой же страшной, как Эми Нётер». Тем не менее, задачу эту я решила.

Защита диплома была очень непростая, потому что с Баэром, который привёз эту книгу, у меня сложились очень напряжённые отношения. Он был деканом. Накануне защиты было распределение. Оказывается, на распределение люди приходили, заранее сговорившись со своими руководителями, которые пытались пристроить куда-то своих студентов. Мне показалось неудобным говорить об этом с Абрамом Ильичом, поэтому я пришла на распределение как свободный человек. Практически все были оставлены в Академгородке. Но было предложение преподавать физику в Комсомольске-на-Амуре.  Я думаю: «Вот и хорошо. Поеду в Комсомольск-на-Амуре». И я подписала предварительное распределение. Когда я вышла, ребята (Женя и Наум) на меня так и набросились: «А твой научный руководитель знает, что ты собралась ехать в Комсомольск-на-Амуре. Как он к этому относится?» Я говорю: «Он ничего не знает. Хорошее место. Я поеду в университет преподавать. Почему он должен возражать?». Они сказали, что с моей стороны аморально не поставить в известность научного руководителя,  что надо сказать хотя бы, что я собираюсь ехать в Комсомольск-на-Амуре. Они взяли меня за шкирку и привели к Абраму Ильичу. Я постучалась, сказала ему, что подписала распределение и еду в Комсомольск-на-Амуре. Он говорит: «Как?» И я вижу, что он не обрадовался. А я считала, что хорошее место и он должен обрадоваться. Он говорит: «А куда другие поехали?» Я говорю: «Других кто-то взял в аспирантуру, кто-то по институтам, все остаются. А я  в первых рядах − хоть на морковку, хоть  куда». Он сказал, что это безобразие, пошёл к Румеру и попросил, чтобы я поступала к нему в аспирантуру как физик. И когда у нас уже было официальное распределение при комиссии и с представителями из Москвы, выходит Баэр и говорит: «Все остаются здесь. Но у нас есть один замечательный человек, который с большим желанием едет в Комсомольск-на-Амуре». Тут я встаю и говорю: «Я уже не еду».

И вот моя защита в ядерной физике, председатель комиссии Баэр. И Баэр стал задавать мне вопросы в некорректной форме. Румер сидел и не знал, что ему делать. Тут выходит к доске Абрам Ильич и говорит: «Можно я отвечу». Он говорил, наверное, двадцать минут, и повернул ситуацию так, будто Баэр ничего ни в чём не понимает. Стал объяснять ему простейшие вещи такого уровня, как если бы он говорил: «Бывают числа чётные, бывают нечётные, если сложить два нечётных числа, то получишь чётное», но просто в применении к той задаче. Все начали хохотать. А Баэр перебить не может, потому что Абрам Ильич ходит неторопливо, как танк, смотрит на него с уважением. Баэр весь побагровел. Мне показалось, что его либо хватит удар, либо он кинется душить Абрама Ильича. В какой-то момент, чтобы прекратить это позорище, Баэр сказал: «Да-да-да».

Потом мне рассказали, как при обсуждении Баэр кричал, что задача смешная, что надо ставить тройку. И тут выступил Юрий Борисович: «Задачу выбирала не она, а поставили её мы с Фетом. Она её прекрасно решила, получила результат». В конце концов поставили пятерку, и я должна была поступать в аспирантуру.

Я пришла на экзамен. А экзамен у нас совпал с физиками. В тот год в аспирантуру поступало пять светил: Буднев к Сагдееву, Женя [Краснопевцев] к Шеркову, и т. д.  – то есть весь цвет собрался. Обычно, если ты к кому-то поступаешь в аспирантуру, то экзамен − формальность, просто ставят отметку и всё. А тут поступало пять тузов, и экзаменаторы решили развлечься – поспрашивать от всей души. (Всё равно мы их возьмём, но давайте повеселимся.) И я металась между математиками, сдающими экзамен, и физиками. Я заглядывала, слушала и видела – что творят, что творят! У меня было ужасное состояние. Я подумала, чтó если надо мной там будут так же издеваться. Но здесь-то я знала, что их всё равно возьмут, что здесь просто развлекаются. А студенты-математики, похоже, просто друг перед другом хорохорились – они называли теоремы, которых нет в учебниках, показывая друг другу, что они знают и то, и это. А мне и эти слова незнакомы, и этого я не слышала. Я пришла в ужас. Думаю, я и слов-то таких не знаю (хотя экзамен был по университетскому курсу). В конце концов мои друзья-физики открыли дверь и втолкнули меня туда, наверное, желая, чтобы я пострадала так же, как они. Я подошла к столу, сказала «Извините», развернулась и ушла.

Тут ребята на меня напали: «Почему ты не сказала Абраму Ильичу, что у тебя сегодня экзамен? Он должен был придти. Обычно принимает экзамен тот, к кому поступают в аспирантуру». Я говорю: «Мне показалось как-то неудобно говорить ему. Может быть, у вас более близкие отношения с вашими преподавателями… » Они мне говорят: «Не более близкие, а так положено, чтобы принимал тот, к кому ты поступаешь».

А у меня тогда как раз образовался скоропалительный роман с Геной [Михайличенко]. Я пришла к Абраму Ильичу и, как часто бывало у меня в жизни, сказала резко и решительно: «Я ваш экзамен не сдала. И вообще, я выхожу замуж». Он сказал: «Я думал, что ты хочешь учиться. Но раз ты выходишь замуж… » То есть, он совсем не знал этой ситуации, что я вошла к экзаменаторам и вышла, как и всего остального. Теперь-то я понимаю, что надо что-то рассказывать о себе людям, а не делать глупых решительных заявлений. Но ведь мы занимались с ним математикой, и мне неудобно было вставлять туда какой-то корыстный мотив. Думаю, что если бы я по-человечески сказала, что я испугалась, что ребята, которые хорохорились друг перед другом, произвели на меня такое впечатление, и что я побоялась сдавать экзамен, он бы понял эту ситуацию.

***

Весной 1968 года 46 человек из разных институтов подписали письмо в защиту незаконно осуждённых. Не помню точно, как это было, но Абрам Ильич говорил мне, что письмо это  было провокацией, но не подписать его он не мог. Я говорю: «Ну как не мог? Вы могли бы объяснить». Но сама знаю, что человека ставят в такое положение, когда отказаться невозможно. В результате его изгнали с работы.

Несмотря на крутой нрав Абрама Ильича и его манеру всё время говорить правду в глаза, люди его хотя и побаивались, но очень уважали. Кто-то из подписантов каялся, кто-то развернулся и уехал, как Раиса Львовна (Берг). Юрия Ивановича вызывали, он там как-то с ними разговаривал, потом ходил на проработку какую-то. Абраму Ильичу никто даже не предлагал каяться, потому что это было смешно. Ржанов написал тогда заметку в газету,  чтобы как-то защитить своих сотрудников от позорного натравливания рабочих на высочайшего уровня специалистов.

Абраму Ильичу люди очень сочувствовали и собрали деньги. Я была тогда в лаборатории Сергея Кузьмича Савиных. Зная, что я была дипломницей Абрама Ильича, он вручил мне эти деньги  и сказал: «От нас Абрам Ильич никогда не возьмёт, а вы пойдите и скажите, что люди понимают его положение и хорошо к нему относятся». Я пришла к нему с этими деньгами, и он отказался их взять. Я говорю: «Но вы представляете, все понемногу собирали. Как их теперь раздавать? Значит, вы людям в такой ситуации не будете помогать?» Это была нелепость, так как я прекрасно знала, сколько Абрам Ильич помогал разным людям. Так или иначе, пришлось с этими деньгами уйти и отдать их назад.

Потом жизнь сложилась так, что мы с ним несколько лет не виделись, и я ощущала это как большую потерю.

Однажды я иду по городку, и вижу − Абрам Ильич. Я подошла к нему и поздоровалась. Думаю, ответит, так ответит, не ответит, так не ответит. Это был единственный раз, когда я к нему подошла на улице. Обычно я его не беспокоила − смотрю, идёт, никого не видит, ну и пусть идёт. И, как ни странно, он не только поздоровался, но произнес какую-то речь, направленную против него самого, что и то он не так, и это не так.  Я этого никак не ожидала. Даже от более простых людей я не слышала таких вещей. Потом он сказал, что живёт в городе, что здесь он бывает наездами.  Мы обменялись телефонами, я позвонила, и стала иногда приезжать в город, где мы разговаривали. Это были интереснейшие разговоры, но иногда мне было очень тяжело, потому что я не могла при нём пойти в туалет. Мне приходилось что-то придумывать, чтобы он вышел из дома. И вот однажды я говорю: «Абрам Ильич, меня укачало, мне нужен хлеб. Не могли бы вы сходить в магазин и купить хлеба?» Он говорит: «У меня булочки есть (или сухари, или пряники у него всегда водились)». Я говорю: «Нет, мне нужно хлеба». И мне показалось, что он ушёл, а он что-то забыл и вернулся. Я его не вижу, подхожу к туалету, и говорю: «Боже мой, какое счастье, хоть в туалет схожу». Поднимаю глаза, а он передо мной стоит. Он сразу повернулся, сделал вид, что ничего не слышал, ушёл, принёс хлеб. Но после этого он стал иногда приезжать ко мне в гости в городок.

А тут появился Витя Дунаевский и предложил мне подрабатывать машинисткой. Он всё время приносил мне какие-то заказы. И однажды он мне принёс книгу Кунина. Говорит: «Слушай, целая книга, это такой хороший заработок!» Но вот что значит моё ярмо неудачника! Я печатала статью до последней страницы, а на последней заболевала и не могла её закончить – не могла, меня тошнило. Витя никогда не говорил: «Что ты кривляешься? Здесь же осталось три строчки». Витя был золотой человек. Он брал эту страницу, отдавал нормальной машинистке, она её отпечатывала за положенную, более высокую плату, чем я, и приносил. Никогда не спорил. Я напечатала книгу Кунина, и на эти деньги купила стол, за которым можно было читать и писать. У меня в комнате не было ни стола, ни шкафа, вместо него Гена сделал такую задергушку с тряпочкой. (С Геной к тому времени мы уже разошлись.) Был стеллаж и наследственный диван, который переходил из рук в руки. Первым владельцем был Диамант, который уехал в Израиль. Его диван перешёл к кому-то ещё – тот тоже уехал в Израиль, а диван передал Шварцману. После отъезда Шварцмана он перешёл ко мне. Считалось, что кто получает этот диван, тот уезжает в Израиль. У меня это произошло не так быстро, но через много лет я всё-таки тоже оказалась в Израиле.

И вот однажды Витя говорит: «Я был сегодня у Кунина. Он сказал, что есть один человек, который прочитал его книжку, и этого человека он хочет взять в аспирантуру». Я думаю: «Надо же, кто это прочитал такую толстую книжку?» Он говорит: «Ты». Как потом выяснилось, это Витя сказал, что печатает не просто машинистка, а девушка, которая делала диплом у Абрама Ильича. Теперь я думаю, что Кунин задумал эту интригу, чтобы выйти на Абрама Ильича. Но тогда я так обрадовалась − у Илюшки астма, я ещё не вышла после декрета на работу, подрабатывала машинисткой, мне было очень тяжело. А так, думаю, в аспирантуре можно учёбу совмещать с приработком. Витины слова я приняла за чистую монету. Хотя теперь понимаю, – кто же читает книжку, печатая её? И когда появился Абрам Ильич, я ему сказала: «Второй раз судьба толкает меня к Кунину. Когда я пошла к нему с дипломом, вы сказали, что собаку ему не доверите. Как вы мне советуете − поступать к нему в аспирантуру или нет?» И Абрам Ильич, видя, как я маюсь, вдруг забыл про собаку и сказал: «Это очень хорошая идея». Я ему говорю: «Только, пожалуйста, никаких разговоров обо мне не ведите, пусть всё будет так, как идёт». «Хорошо», − сказал Абрам Ильич, и, как выяснилось, сразу пошёл к Кунину и стал меня хвалить, хотя он не любил этого делать. Помню, с Ниной Горенштейн была такая история, её никуда не брали на работу и уже прямо говорили, что евреев не берут. Зная, что Абрам Ильич очень не любит протекций, она всё же пришла к нему и попросила помочь. Потом за неё хлопотала Зоя Софроньевна Никоро, и кто только за неё не бился − бесполезно. Абрам Ильич сказал тогда: «Я нарушу свои принципы», – и пошёл за неё просить. Увы, это ей не помогло. Зная, как ему тяжело идти за протекцией, я его попросила держаться в стороне.

Потом была эта аспирантура, в которую Кунин втянул Абрама Ильича, как в рыболовную сеть. Он хотел, чтобы Абрам Ильич нашёл спин в классической механике. Преподавали они очень по-разному. Если ты прослушал лекцию Абрама Ильича, тебе было всё понятно, и это оставалось понятным на очень долгое время.

Исаак Абрамович объяснял всё понятно и с воодушевлением, но я приходила домой, пытаясь записать то, что он говорил, и у меня концы с концами не сходились. Для меня это была какая-то катастрофа! Человек говорит ярко, увлечённо, а потом приходишь домой, хочешь разобраться или хотя бы коротко записать, и начинаешь понимать, что вообще ничего не понял. А до того была иллюзия ясного понимания.

Отбахали худо-бедно эту аспирантуру, спина не нашли, появился Чудновский. И Чудновский близко сошёлся с Абрамом Ильичом, не только по математике и физике, но и по общим вопросам. Надо сказать, что он много читал, был в полном восторге от Абрама Ильича, он даже хотел написать на свой лад термодинамику − по-новому. С этой идеей он уехал в Америку, но там её так и не реализовал.

А в ту пору у меня было много друзей, и очень много разных людей ходило ко мне на Морской. Мало того, в моей 14-метровой комнате у меня постоянно кто-то жил. Такая у меня, наверное, судьба – то какая-то поэтесса, после которой я возненавидела всех поэтов, то ещё кто-то. Как-то я спросила Илюшу (ему было тогда 4 года): «Илюша, а кто тебе больше всех нравится из наших гостей?» (Кто-то с  ним играл, кто-то книжки читал). И он сразу ответил: «Абрам Ильич». Я спрашиваю: «Почему?» «Потому что когда он приходит, он всегда подходит к книжной полке, сразу берёт книгу и начинает читать». И вообще, как в представлении Эси, например, самым первым человеком, родившимся на Земле, был Диккенс, так у Илюши  самым великим человеком был Абрам Ильич. Однажды мы шли с ним по улице, и он спросил, как она называется. Я говорю: «Улица Ильича». Илюша тут же спросил: «Это в честь Абрам Ильича?»

Абрам Ильич был прирождённый педагог. С кем он только не занимался и чем он только не занимался. И как занимался! У него была непреодолимая потребность отдавать, и никогда не было чувства превосходства. Я больше не встречала таких людей. Я ему говорила: «Вы, Абрам Ильич, настоящий математик. Дело не в том, что у вас математические работы или вы преподаёте, а в том, что вы в каждом человеке находите математические способности». Он  очень удивился и сказал: «Нет, это не то определение».

Занятия с Илюшей носили эпизодический характер. Абрам Ильич просто всегда с ним о чём-то разговаривал, давал ему задачи, а какие-то задачи мы решали втроём. Это было очень интересно и в основном касалось математики. Абрам Ильич говорил, например: «Илюша, берём семимерный куб и сечём трёхмерной плоскостью, что будет в сечении?» Илюша думал и отвечал. Когда они занимались с Илюшей, я всегда присутствовала, мне это было очень интересно.

А с Эсей он начал заниматься как-то случайно, и даже не с моей подачи. Я не помню в точности, как это было. Помню только, что проходила мимо комнаты, где они разговаривали, захожу − теорема Пифагора. Мне так потом хотелось записать! Все мы её знаем наизусть, доказываем. А он её как-то так подал Эсе, что она была в полном восторге. До этого она математику скорее не любила. Я положила к арифметике много сил. Думаю, ну почему именно у меня такой ребёнок! Я занималась со всеми детьми своих друзей, у которых были неполадки в математике, и репетировала − всегда благополучно. А с Эсей – нет! А вот Абраму  Ильичу удалось разбудить у неё не только любовь к математике, но ещё и уверенность, что она сдаст геометрию. Ведь это же гораздо сложнее, чем алгебра. Эся пошла сдавать этот предмет к той учительнице, с которой у неё был конфликт, и сдала на пятёрку. Такое у неё было тогда увлечение математикой.

Я знала, что Абрам Ильич печатает самиздат, потому что помогала ему доставать машинку. Я знала, что если он (и не только он) что-то печатает и не говорит,  не надо спрашивать. Я и сама что-то печатала, да ещё в коммунальной квартире, да ещё у директора института. Но Абрам Ильич считал себя великим конспиратором. Иногда мне это напоминало доктора Мартина, потому что он в самом деле прокручивал по-настоящему большие дела, а иногда не понимал каких-то мелочей. Например, однажды моя машинка была где-то на стороне, и он что-то печатал у Нины Горенштейн. Она дала Абраму Ильичу ключ, т. к. у него могут быть какие-то свои секреты. Но Нина не такая простодырая, как я. Он доволен, что печатал в пустой квартире, конспирация соблюдена. А Нина мне говорит: «Абрам Ильич такой наивный, оставил копирку, а я взяла её и посмотрела, чтó он печатал».  Я ему этого так и не сказала, а если и сказала, то лет через 20 или 30.

Или другой случай. Однажды мы у кого-то забрали мою машинку и везли её в такси, чтобы, не дай бог, не уронить её в автобусе. А поскольку время было неспокойное, Абрам Ильич наводил тень на плетень, почему мы её везём, а мне всё время моргал, что, дескать, не воспринимай мои слова всерьёз. Я пыталась делать ему знаки, что не надо вообще говорить на эту тему, но тщетно. А шофёр смотрел в зеркало, изумлялся и периодически поворачивался.

Ради справедливости надо сказать, что такие проколы бывали у него только по мелочам, а по большому счёту его и в самом деле никто никогда не вычислил.

Иногда Абрам Ильич  начинал «проигрывать пластинку». Казалось, что он пробует один вариант, другой вариант, спрашивает, потом какая-то другая подача. Я говорю: «Абрам Ильич, мне кажется, вы что-то пишите  –  у вас всё время  звучит один и тот же мотив в разных вариантах, и видно, как вы его отрабатываете, шлифуете, проверяете на слушателях». А потом мне в Самиздате попался текст этой «пластинки». Я его сразу узнала, но подписан он был совершенно незнакомой мне фамилией. Писать на общественно-политические темы тогда было весьма опасно, и я догадалась, что он пишет под псевдонимом.

***

У Абрама Ильича была очень богатая мимика. Но три выражения его лица, которые я периодически наблюдала, были совершенно незабываемы. Впервые все три я отчётливо увидела во время нашего второго байдарочного похода. Мне ещё и в голову не приходило, что я буду когда-нибудь рисовать, но уже тогда сказала ему: «Абрам Ильич, если бы я была художником, я бы нарисовала с вас как минимум трёх совершенно разных людей». Потом эти три различных выражения его лица обозначились ещё ярче.

Одно из них я условно назвала «доцент». Оно появлялось, когда  Абраму Ильичу приходилось разговаривать с неприятным ему человеком. В эти моменты он начинал говорить с ледяной и даже убийственной вежливостью: тихо, спокойно, абсолютно корректно, но с таким выражением лица, что человек всё понимал.

Другое появлялось в ответ на какую-нибудь особенно удивительную глупость. Абрам Ильич широко раскрывал глаза и застывал с «изумлённо-восхищенным» выражением, как бы удивляясь, как можно сморозить такую глупость.

Третье поразившее меня выражение лица Абрама Ильича я увидела после наших злоключений в походе. Стоит Абрам Ильич у костра небритый, покусанный комарами, с непередаваемо смешным выражением лица и почёсывается. Тут не хочешь, а станешь художником! * Тридцать лет спустя, в 1996 году, Стелла сделала несколько его набросков — А.И. терпеливо позировал. Но теперь она видела его иначе. Ниже приведены  три из них, четвёртый был сделан уже в Израиле, по памяти.

А.И., 1996. Оргалит, гуашь 55×53

А.И., 1996. Картон, гуашь 48,5х28

А.И., 1996. Бумага, уголь, мел

А.И., 2000-е. Бумага, уголь

А начались наши злоключения с самого начала похода. На первой же стоянке мы умудрились оставить  топор, Абрам Ильи потерял очки, а потом в каком-то селе пошли в магазин, не затащив лодку на берег (река ведь спокойная!).  Пока мы ходили, её занесло за корягу, перевернуло течением, и все наши пожитки ушли под воду.

Палатку и спальные мешки нам удалось вытащить, но когда мы их стали сушить у костра, заговорились, и два мешка сгорели. Остался только мешок Абрама Ильича, который он тут же отдал мне. Но мешок этот был на поролоне и весь пропитался водой (почему и не сгорел), так что в этом мешке я всё время оказывалась в луже. Мне было неловко сказать об этом Абраму Ильичу, я просто отказывалась, а он как истинный рыцарь настаивал. Так я и спала в этой луже.

Мы ехали тогда в Кызыл и хотели оттуда сплавляться. Но там нам посоветовали подняться ещё выше по Енисею – пока что там ещё есть пороги, а уже в будущем году, по окончании строительства Саяно-Шушенской ГЭС, всё будет затоплено. Надо было ловить момент. Выяснилось, что какая-то баржа тянет груз вверх по Енисею, и мы воспользовались этой баржей. Там, на порогах, нам дали удочку, чтобы мы могли половить хариусов, и высадили. Мы посидели на камнях пару дней. Я пыталась ловить рыбу, но у меня ничего не получилось. Между тем люди на барже успешно её ловили, и когда я к ним приходила, они угощали меня жареной рыбой и давали для моих попутчиков. У нас же с собой была не удочка, а блесна, на которую мы однажды невзначай поймали огромного тайменя, но больше такого улова уже никогда не случалось.

Абрам Ильич любил говорить о том, что уж его невозможно обмануть… И вот однажды, во время байдарочного похода, мы с Юрием Ивановичем пошли в деревню что-то покупать, а его оставили караулить лодку. Возвращаясь, мы увидели, что Абрам Ильич ходит по берегу. Только Юрий Иванович открыл рот, чтобы его позвать, я говорю: «Похоже, он стихи читает. Давайте, спрячем байдарку и сами спрячемся». Мы спрятали байдарку и залегли в засаде. Время идёт,  сидеть в засаде нам надоело – всё-таки Сибирь, тайга, сыро на земле, и комары кусают, а он безмятежно расхаживает по берегу и декламирует стихи. Где-то через полчаса он, видимо, вспомнил, что должен охранять лодку. Подошёл посмотреть, а её нет. Он так удивился! Совершенно не меняя позы, в которой читал стихи, он громко и очень отчётливо спросил: «Кто взял байдарку?» У нас началась истерика. Повернулся в другую сторону, и снова: «Кто взял байдарку?» Никто не откликнулся. Тогда он, как ни в чём не бывало, снова стал прохаживаться  вдоль берега и  декламировать стихи. Я чуть не умерла со смеху. Походил, почитал стихи ещё минут пятнадцать. Потом вернулся и точно так же повторил эту фразу, повернувшись вначале в одну сторону, потому в другую. Никакой тревоги в голосе. Как будто тот, кто украл байдарку, тут же выйдет к нему и скажет: «Это я украл вашу байдарку!» Потом мы потихонечку поставили лодку на место и вышли к нему. Он нам говорит: «Надо же, кто-то взял нашу байдарку». Ему и в голову не пришло, что это мы могли сделать! Мы долго молчали, прежде чем сознались в нашей проделке.

Идея спрятать лодку у меня возникла спонтанно, а второй розыгрыш был задуман заранее. Я нарвала лопуха, взяла камень, со мной была большая миска. Вот я мну этот лопух и говорю:  «Сделаю из него очень полезный целебный напиток». Тру этот лопух, Абрам Ильич трёт, Юрий Иванович трёт, потом что-то там навыжимали, я куда-то всё это налила… Через три дня к вечеру говорю, что напиток готов, и достаю бормотуху, купленную в деревенском магазине.  Абрам Ильич от неё спьянел и говорит: «Ну надо же, кто бы мог подумать, что из лопуха такое получится. Довольно вкусный получился напиток, но какой-то хмельной… » Я снова ничего не сказала. А потом мы плыли по Ангаре, и они с Юрием Ивановичем взялись отчаянно спорить. Тут волны, пороги, в любой момент можно перевернуться. Мы заранее так тщательно изучали все эти трудности, чтобы избежать опасности, а теперь им не до того  –  они спорят. При этом Абрам Ильич снова говорит, какой Юрий Иванович наивный и что его-то, Абрама Ильича, на мякине не проведёшь. И вот тут, прямо среди порогов, я ему выдала про бормотуху. Он был так потрясён, что просто онемел. А через некоторое время, уже на берегу, я рассказала ему про лодку. Говорю: «Абрам Ильич, вы вели себя совершенно безответственно. Вместо того чтобы бегать и кричать, вы чисто формально задавали вопрос то в одном, то в другом направлении, а потом снова читали стихи».

Потом я мысленно перебирала самых разных людей – ни один из них в этой ситуации не повёл бы себя так, как Абрам Ильич. Хоть какое-то беспокойство должно было появиться у любого. У него – ни малейшего.

Его друг Юрий Иванович говорил: «Абрам, ты машина».  И у многих было впечатление, что Абрам Ильич настолько в плену своих принципов, что его нетрудно предсказать. Между тем, Абрам Ильич был очень даже непредсказуем и часто поворачивался такой гранью своей личности, что вызывал удивление и восхищение.

Однажды он был у нас дома, по обыкновению перебирал книги, и вдруг прочёл вслух первые строчки из «Скупого рыцаря». Голос его звучал как-то по-особому, в классической чтецкой манере … Я говорю: «Абрам Ильич, начитайте нам на магнитофон». Он согласился. Мы записали и, главное, прослушали! Большим любителем классического чтецкого искусства был Гена, поэтому у нас было много записей Царёва, Качалова и прочих артистов-чтецов. Нам было с чем сравнивать! И мы были совершенно ошеломлены его искусством: как он интонировал, как произносил некоторые слова на старый манер. Жаль, что при нашем переезде в Израиль эта плёнка где-то затерялась. Абрам Ильич мог удивлять, и ещё как!

А его хлопоты по воду Фетиса Колмогорова. Бывают на свете святые люди, совершенно неспособные кого бы то ни было обидеть или постоять за себя. Как правило, вокруг них  появляется множество любителей пошутить и поглумиться. Так было и с Фетисом. Я знала его с университета. Он учился на математическом факультете, был человеком верующим, а после университета пошёл работать дворником, чтобы получить комнату. В какой-то момент у него поехала крыша – ему стали мерещиться черти… Это был как раз период, когда мы с Абрамом Ильичом не виделись, и только позже я узнала, что они с Борисом Юрьевичем [Найдорфом] пытались помочь Фетису, пристроив его в какой-то монастырь. Я бы никогда не подумала, что он может заниматься такими делами. Ведь Абрам Ильич был очень далёк от религии! Потом я спрашивала его: «Ну как же так? Ведь Вы сами в бога не веруете, а Фетиса пристраивали в монастырь?» Он ответил: «Но ведь это единственное место, где этот человек мог бы жить».

К сожалению, история эта кончилась раньше, чем удалось что-то сделать. Когда Фетис вышел из клиники, одна женщина предложила ему пожить у неё на даче. Там он и умер так, как мог умереть только он – вышел почитать на воздухе, мороз был 30 градусов, и он замёрз с книгой в руках.

Был целый ряд случаев, после которых что бы Абрам Ильич не делал, я была уверена, что на него можно полностью положиться, он никогда не подведёт. И не только меня, но даже тех людей, к которым он, может быть, не очень хорошо относится.

После «письма сорока шести» нераскаявшихся подписантов нигде не брали на работу. Абрама Ильича приняли только через четыре года, и то благодаря специальным усилиям разных людей. А Бориса Юрьевича так нигде и не брали. Я помню, один раз  его приняли учителем физики в школу, и он шёл на первое занятие. Он надел красивый костюм, белую рубашку. Он так волновался. Я говорю: «Борис Юрьевич, куда вы собрались? В театр?» Но уже через три дня КГБ пронюхал, и его оттуда уволили. Между тем, по законам того времени неработающего человека в любой момент могли привлечь за тунеядство, и Абрам Ильич, чтобы прикрыть Бориса Юрьевича, оформил его своим секретарём.

Однажды Бориса Юрьевича вызвали свидетелем на судебное разбирательство об орденах его соседа, и он исчез. Жена подсудимого пришла и говорит: «Наташа, Борис был на суде свидетелем, и его арестовали прямо в зале суда». Наталья стала метаться, искать его. Никто не знал, где он. Но когда выяснилось, где он находится, можно было начать что-то делать. Абрам Ильич и Эсфирь Сергеевна разыскали адвоката Третьякова, который слыл честным человеком, но любил выпить. Зная, что адвокат этот пьющий, Эсфирь Сергеевна приносила спиртное, и они втроём садились разговаривать за бутылкой. Надо знать Абрама Ильича, чтобы понять, до какой степени это не его способ поведения. Но если нужно кому-то помочь, он шёл на компромисс.

И вот началось первое заседание. Приехало, наверное, человек тридцать, в том числе мы. Я никогда не думала, что в критической ситуации способна проталкиваться через толпу. Я всегда отхожу. Абрам Ильич из той же породы людей. Тем не менее, мы прорвались на этот закрытый суд среди тридцати: Абрам Ильич, я и Наталья, которую и так пустили. На первом суде говорил только Третьяков.

Он пришёл с газетой и, обращаясь к судьям, сказал: «Не берите на себя такую ответственность. Вот статья в газете по поводу именно новосибирских судов. В ней говорится, что сажают больше, чем надо. Тем более − это не уголовное дело. Времена изменились (началась горбачёвская перестройка). КГБ его хочет посадить, так пусть КГБ  сам его и посадит. Вы гражданский суд, здесь нет никакой уголовщины. Сионистская пропаганда по отъезду в Израиль не имеет к этому никакого отношения… » Говорил он очень убедительно! И они послали дело на доследование, а Бориса Юрьевича, как особо опасного преступника, посадили в камеру к особо опасным преступникам.

Началось второе заседание суда.  Первым допрашивали Абрама Ильича:

− Почему ваш секретарь делает то-то и то-то?

− Не знаю. Не интересовался.

− Ну как же, ведь он ваш секретарь, вы должны знать, чем он занимается.

− Не знаю. Не интересовался.

И так много раз. У меня началось что-то вроде галлюцинации: вначале судьи такие важные, солидные, и вдруг Абрам Ильич начал как будто расти – увеличивается и становится таким огромным, что, кажется, никто не способен его сдвинуть с места. И только два слова: «Не знаю, не интересовался».

Вначале меня это раздражало: почему он не защитит Бориса Юрьевича? Ведь всегда можно найти благородный мотив и объяснить им! Ну хоть что-то сказал бы про человека хорошее! А потом, какое-то время спустя, я поняла, что всё дело именно в этой стабильности. Я увидела, как начали психовать и уменьшаться в размерах судьи. Как будто бросают об стенку камешки, а те отскакивают, бросают – а они снова отскакивают. И вот тут я пришла в восторг – «как об стенку горох!»

Потом вызвали Наталью. И уж Наталья изо всех сил старалась говорить о нём только хорошее. А судьи всё это виртуозно поворачивали в нужную им сторону. И только после этого спектакля я до конца поняла и оценила, как было важно не вступать с ними в диалог. Все самые лучшие слова Натальи они повернули против неё и Бориса Юрьевича. Она разрыдалась, но что-то изменить было уже невозможно.

***

Многие считали, что Абрам Ильич огульно хает то, чего не знает. Надо сказать, что и я считала, что он иногда такое себе позволяет.  Это у меня полностью прошло в Париже.

В Париж мы поехали специально, чтобы изучать искусство. Абрам Ильич с Милой приехали из Новосибирска, а я уже из Израиля.  Мы целый месяц жили рядом с центром Помпиду, где представлены всевозможные абстракции, но всё откладывали туда поход, поскольку никто из нас троих не был страстным поклонником абстрактного искусства. Действительность оказалась значительно хуже наших ожиданий…  Я быстро пробегала по залу и шла дальше. Абрам Ильич останавливался, и не только рассматривал картины, он ещё и смотрел, кто их нарисовал. Я говорю: «Абрам Ильич, зачем вы смотрите эту чушь?» Он говорит: «Ну как? Чтобы знать». Меня поразила его добросовестность: он не любит такое искусство, подробно объясняет, почему оно ему не нравится, но смотрит, да ещё и запоминает фамилии каких-то художников!

С Юрием Ивановичем было всё наоборот. Он говорил: «Ты, Абрам, не понимаешь абстрактного искусства, а мне оно нравится». В период его увлечения Дали он стал мне с восторгом показывать альбом его картин.  Я говорю: «Какой шикарный альбом! Я не люблю Дали, считаю его холодным, мёртвым художником с прекрасной техникой. А вы любите. Покажите мне картину, которая вам нравится». Он искал, искал, листал, листал, так ничего и не нашёл. Потом говорит: «Какой-то со мной непорядок. Ведь я столько лекций прочитал про Дали!»

***

И вот по поводу университета, когда была вся эта  катавасия, когда обсуждались вопросы − быть комсомолу, не быть комсомолу. Я, к сожалению, любила такие публичные акции, и мы решили поддержать эту дискуссию, которая даже вышла на такой уровень, что проходила в кинотеатре «Юность», по площади очень большом, где была у нас конференция по этому вопросу. Чтобы не быть голословными, мы с Женей Краснопевцевым, решили публично выйти из комсомола, как организации недостойной. А как раз в это время в университете поднялся такой бум, свалили Солоухина, да ещё с этим комсомолом… И из Москвы приехала комиссия. Я не знаю, как АИ узнал. Может быть, я похвасталась. Но мне он ничего не сказал. Он пошёл к ЮИ и сказал: «Юра, пойди в комитет комсомола и забери заявление этой дуры».  Надо сказать, что там были хорошие ребята. Они отдали моё заявление, потом пришли и принесли мне Женино. Они сказали: «Переждите, приехала комиссия. Выгнали Игоря Алексеева (философа, Люсиного первого мужа). Им нужны козлы отпущения, и вас всех просто выгонят». Просто замечательные ребята. Мне второй раз подавать заявление, после того, как ЮИ одно забрал, было уже как-то смешно. Ну, а наша группа просто поизголялась надо мной − они с большим цинизмом взяли да избрали меня комсоргом. Потом мы потихонечку ушли. АИ понимал, чéм это грозит, понимал, что со мной спорить бесполезно. Я же была просто в ярости от его поступка.  Потом уже, через много лет, наверное, уже лет через десять, я стала это вспоминать с благодарностью. А тогда … ну что поделаешь, человек эмоциональный.

Вообще же мне трудно себе представить, как могла сложиться моя жизнь, не появись в ней Абрам Ильич.

Ричард Коннер. Абрам Ильич Фет: Сердце разума

Ричард Коннер – психотерапевт и тренер НЛП,   с 1985 по 1990 г. учился у Джона Гриндера в Санта-Крусе, США. В 1990 г. в команде Гриндера провёл первый в России семинар по НЛП. Эмигрировал в Россию и в 1998 г. получил российское гражданство. Основоположник стратегического и семейного подхода в России. Абрам Ильич  иногда читал лекции для  его студентов в  Институте семейной терапии, а Ричард в это время делал видеозаписи и фотографировал. Прилагаем несколько из этих фотографий.

Абрам Ильич Фет и Ричард Коннер

Впервые я встретил Абрама Ильича в 1991 году, когда жил в городе, в Дзержинском районе. Я только что приехал в Россию и жил тогда один. Я даже не говорил по-русски. И хотя я был уверен, что моё место в России и что я могу быть здесь полезен, я не знал точно, чем именно.

Однажды под вечер ко мне в квартиру кто-то постучал, и я открыл дверь. Там стоял необычный человек, одетый несколько старомодно. Из-под его берета во все стороны торчали волосы.

Он представился на безупречном английском 19-го века.

– Я слышал, что вы психолог из Америки, и хотел бы пригласить вас провести психологический семинар.

Потом он увидел книги, которые я привёз из Америки, всего штук 20, вежливо спросил, можно ли ему их просмотреть, и полностью в них погрузился, благоговейно перелистывая каждую книгу, рассматривая каждую обложку, совершенно зачарованный. Примерно через полчаса, вспомнив, где он находится, он посмотрел на меня с улыбкой и объяснил, что он очень любит книги.

Так оно и было на самом деле.

В тот вечер мы проговорили несколько часов об истории, науке, политике, языке и многом другом – так начался разговор, который продолжался 17 лет, до самой его смерти. Абрам Ильич был самым образованным человеком из всех, кого я когда-либо знал. Он был оригинальным мыслителем, и у него была энциклопедическая память.

Как он узнал обо мне? Оказалось, что в 1990 году, когда я приехал с Джоном Гриндером в Москву для проведения первого в России семинара по НЛП, Абрам Ильич был в числе его участников. Позже, когда меня пригласили в Новосибирск провести семинар по НЛП во Дворце культуры имени Горького, в том семинаре участвовала Стелла, и она рассказала обо мне Абраму Ильичу, а он взял мой телефон у Саши Арсеньева, в квартире которого я тогда жил.

И вот примерно через 3 недели я начал вести небольшой еженедельный семинар по современной психологии в его трёхкомнатной квартире в Академгородке. Квартира, чистая и непритязательно обставленная, была полностью заставлена книгами, от пола до потолка, в каждой комнате и даже в коридоре. Они были разложены по темам, и, как я со временем убедился, Абрам Ильич знал расположение и содержание каждой из этих книг; если он хотел найти определённый абзац в определённой книге, он мог найти его за пару минут.

В семинаре принимал участие сам Абрам Ильич и несколько его друзей и коллег: Людмила Павловна, Володя, Стелла, Илья, Надежда Алексеевна (Ионина), Геля из Медицинского института, а потом стали приходить студенты и преподаватели с факультета психологии (НГУ). Из этого  домашнего семинара вырос мой Институт семейной терапии.

Я могу только надеяться, что эти скромные семинары были так же полезны для его участников, как для меня.

Абрам Ильич стал не только моим учителем и другом, он повлиял на меня больше, чем кто-либо до или после него. Вначале я никак не мог его понять. Я никогда не встречал такого знающего, смелого, принципиального и порядочного человека.

Долгое время я пытался найти его ахиллесову пяту, какое-нибудь суеверие или лицемерие, но так и не нашёл. Абрам Ильич был не только блестящим и оригинальным мыслителем, он был совершенно бесхитростным. Он мог быть только самим собой. И он стал для меня тем идеалом, к которому я продолжаю стремиться по сей день. Дело не в том, что он был безупречен или у нас никогда не было разных мнений; иногда мы спорили часами, и я при этом часто горячился, а он – никогда. Он никогда не лицемерил; его мнения и выводы основывались на фактах.

Когда я вспоминаю все наши разногласия – по поводу истории, литературы, науки, политики и культуры,– я могу вспомнить лишь  пару случаев, когда я был более убедителен, чем он. Его заботила только истина, а не собственное эго. Он никогда не лукавил, и он почти всегда оказывался прав. И в конце концов я стал доверять ему больше всех, кого я когда-либо встречал. Он в самом деле  был не такой, как все, и он мог быть только самим собой.

Мой отец умер примерно за год до Абрама Ильича. Это было горько, я переживал утрату. Но когда умер Абрам Ильич, моё горе было гораздо сильнее. И со временем оно не уменьшается.

Абрам Ильич был великим учёным и замечательным человеком, он был моим учителем и наставником. Но прежде всего он был человеком. Он прожил свою жизнь честно и благородно. И я очень благодарен за то время, которое мы провели вместе. Он стал для меня примером, которому я с тех пор стараюсь следовать.

Я уважал его за блестящий ум, честность и смелость и любил за скромность и великодушие. Он был наставником для многих, терпеливо проводя бесчисленные часы за бесплатным обучением. Иногда казалось, что вот этот человек едва ли стоит потраченного на него времени и вряд ли чего-то достигнет. Но если человек действительно хотел учиться и был готов работать, Абрам Ильич никогда ему не отказывал. Он был с ним добрым, терпеливым и щедро тратил на него своё время.

Абрам Ильич никогда не брал с меня денег за те статьи, которые для меня переводил. Мы с ним потратили годы, работая над переводом книги Бейтсона “Разум и природа”, и хотя у него тогда было очень мало денег, он не взял с меня ни рубля, потому что мы были друзьями.

Он не считался ни с какими затратами времени и сил, пытаясь передать нить человеческих знаний и культуры. Это было просто в его характере, он не мог поступать иначе. И за это я его очень люблю. От Абрама Ильича я получил больше, чем от своих родителей и всех учителей вместе взятых. И я до сих пор не могу смириться с тем, что его больше нет.

В 1993 году мы с Ликой отправились в Калифорнию и собрали  там 18 тонн книг. Мы отправили их в Россию морским путём до Владивостока (пожертвовав этому городу 8 тонн книг), остальные отправили в Новосибирск по железной дороге и доставили огромный контейнер с книгами прямо к дому Абрама Ильича. Я никогда не забуду его удивлённый и радостный взгляд.

Квартира была заставлена коробками с книгами, сложенными высокими штабелями, с узкими проходами между ними. Абрам Ильич, как ребёнок в кондитерской, открывал каждую коробку, рассматривал каждую книгу, тщательно систематизировал их и откладывал в сторону те, что были ему особенно интересны. Он мог просмотреть книгу и почти сразу же понять её ценность, достоинства и недостатки – и он почти никогда не ошибался.

Он страстно любил книги, но не как вещи, а как источник содержащихся в них идей и информации. Он отобрал для себя несколько сотен интересных ему книг, и они остались в его квартире. Он их читал. Оставшиеся 10 тонн книг мы с Абрамом Ильичом и Ликой разместили в созданной нами некоммерческой публичной библиотеке.

Абрам Ильич охотно давал читать книги людям, которым доверял, но всегда записывал и следил, чтобы их вернули. Один приезжий американец уехал домой, не вернув ему книгу Карла Поппера, которой Абрам Ильич очень дорожил. И хотя Абрам Ильич был человеком сдержанным, он выражал по этому поводу недовольство и очень сожалел об утраченной книге, которую тогда невозможно было найти в России. Но когда я оказался в Санта-Крусе, штат Калифорния, где собирал те самые 18 тонн книг, я купил для него эту книгу и по возвращении подарил ему. Он принял её с величайшим волнением, как будто приветствовал старого друга.

В 1997 году я подал заявление на получение вида на жительство. Чиновники отказали, а срок моей визы истёк, поэтому по закону я должен был вернуться в Америку. Но к тому времени я уже считал себя русским и упрямо отказывался уезжать. Абрам Ильич, подвергая себя значительному риску, делал всё, что мог, чтобы поддержать меня. Я тогда жил в квартире на ул. Героев труда, и однажды вечером ко мне в дверь постучали четверо парней в штатском. Я увидел в глазок, что все они вооружены. К счастью, меня предупредили, и я пригласил несколько влиятельных людей (включая заведующую отделением ГПНТБ в Академгородке) к себе домой, чтобы они поддержали меня. И когда вооружённые парни постучали, мы затаились и не открывали дверь.

Постучав какое-то время, они начали раздражаться, сквернословить и угрожать.  Наконец, один из них сказал: ``Наверное, он у того еврея’’. Когда я позвонил Абраму Ильичу, чтобы предупредить его, я очень волновался. Я спросил его: ``Что мне делать, что мне делать?’’ И он спокойно ответил: ``Ничего не делать. Просто подождать. Если мы начнём что-то делать, это даст им преимущество. Если ничего не делать, они в конце концов уступят’’.

Его спокойная уверенность и смелость произвели на меня глубокое впечатление. Всю свою жизнь я сопротивлялся несправедливости, и когда кто-то нападал на меня, тут же давал отпор. И мои инстинкты подсказывали мне действовать. Но Абрам Ильич был прав. Любое действие, которое я мог предпринять, было бы использовано против меня как повод для принудительного выселения из России.

И в конце концов власти уступили и дали мне вид на жительство, а потом и гражданство. Но без мудрости и стальных нервов Абрама Ильича я, вероятно, поступил бы опрометчиво. Я всегда был вспыльчивым, и мои эмоции часто мешали мне действовать разумно.

Но сейчас, особенно в кризисных ситуациях, я часто вспоминаю его спокойную уверенность, останавливаюсь и думаю, прежде чем действовать. Иногда ожидание  –  действительно лучшая стратегия.

Хотя некоторые считали Абрама Ильича бесстрастным, как компьютер, он был страстно увлечён идеями.  Его эмоции были глубокими и сильными, но он никогда их не показывал, что бы ни происходило. Он сознательно культивировал в себе сдержанность, и это стало частью его характера; эмоциональная несдержанность была для него неприемлема.

За тот год или около того, что я прожил у Абрамам Ильича, я увидел, как просто и скромно он жил – почти как монах, как мне казалось. Позже я понял, что в действительности он был одним из последних представителей русской интеллигенции. Он жил в мире мыслей и идей, всегда стремясь к их пониманию. Большую часть своего времени он проводил за чтением, писательством и преподаванием. Иногда казалось, что он едва замечает обыденные детали жизни. Сколько раз я видел, как он бежит на кухню, откуда валят клубы дыма, потому что  он поставил варить гречневую кашу, а тем временем увлёкся книгой и совершенно забыл, что что-то готовит.

До него я никогда не встречал таких людей, и я надеюсь, что мои воспоминания это передали. Он очень много мне дал. Он был так добр, он увидел меня и понял, на что я способен. И тогда я начал понимать это сам.

Спасибо, Абрам Ильич, Вы навсегда останетесь в моём сердце.

В. П. Голубятников. Семинар А. И. Фета

Владимир Петрович Голубятников – доктор физико-математических наук, профессор, главный научный сотрудник Лаборатории обратных задач математической физики Института Математики им. С.Л.Соболева.

В сентябре 1963 года в НГУ началось чтение факультативного спецкурса “Введение в топологию”, привлекшего большое число слушателей, поскольку отчасти трудами популярного в те годы Н.Бурбаки, отчасти своим проникновением в другие разделы математики, топология тогда входила в моду. Кроме математиков, подчас весьма даже великовозрастных, на лекции проходили физики, интересовавшиеся вопросами вроде: “А какова топология пространства-времени?” Параллельно с этим курсом его лектор – Абрам Ильич Фет вместе с Игорем Александровичем Шведовым организовал семинар для самых начинающих.

Для меня и моих одноклассников по ФМШ это было первое прикосновение к большой математике, а поскольку у нас считалось приличным не замыкаться на обязательной программе, на семинар и на лекции участники ходили с энтузиазмом, хотя это вовсе не было Приятным Времяпрепровождением, так как Абрам Ильич старался поддерживать трудовую дисциплину на самом высоком уровне, подчас играя на грани фола.

Выпускникам ММФ 1969 и 1970 г.г. хорошо запомнились его истории и афоризмы, которыми он сопровождал свои лекции по Анализу-3 (Функциональному анализу) и топологические занятия: “Если Вы этого (какое-нибудь несложное математическое утверждение) не понимаете, то я Вам уже не могу ничем помочь, но Вы еще можете стать инженером; это тоже очень полезная профессия”.

“Неточность формулировок – это неряшливость мышления”, – выставляя одному будущему доктору физ.-мат. наук тройку на экзамене.

“Из 50 молодых людей, мечтающих стать математиками, один-два становятся ими”.

“Барон Коши безуспешно пытался доказать другому французскому дворянину свою теорему. Наконец, выйдя из себя, он воскликнул: “Слово дворянина, эта теорема верна, Monsieur!” “Вы бы с этого и начинали, – ответил собеседник, – я всегда верю честному слову дворянина”, – это об аналогичном случае (с противоположным знаком) на одном докладе нашего семинара.

“Надо как можно быстрее избавляться от этих иллюзий”. (О том, будто бы мы уже очень много в математике понимаем).

От докладчиков на семинаре требовалось доскональное владение материалом и готовность отвечать на любые вопросы, имевшие хоть малейшее отношение к теме сообщения. При этом перед докладом его исполнитель неоднократно встречался с одним из руководителей для доведения своей компетенции до должного уровня. Меня, например, однажды от доклада отстранили за то, что я у доски не смог воспроизвести всех деталей построения пространств Эйленберга-Маклейна. Обсуждение этих подробностей проводилось уже коллективно. Я сидел за партой, краснел и смущался, но, в дискуссии участвовал, поскольку большую часть материала к семинару подготовить успел.

Однажды мы с Алексеем Викторовичем Жубром, моим одноклассником, однокурсником и, позднее, оппонентом на кандидатской защите, не стали решать “лёгкую” часть домашнего задания топологического семинара, ограничившись более важными с теоретической точки зрения задачами.

“Смотрите, у нас на семинаре появились корифеи!” – сказал Фет, и эту реплику я запомнил на всю жизнь.

Впрочем, для “крепких середняков” такие ежовые рукавицы не были в тягость, наоборот, преодоление препятствий, особенно внутренних, – достойное занятие для молодого человека. К тому же, проучившись до ФМШ два года в Суворовском училище, я привык “стойко переносить все тяготы и лишения...” (Дисциплинарный Устав ВС). Следует также отметить, что жёсткость Абрама Ильича в отношениях к докладчикам и слушателям не имела ни малейшего оттенка высокомерия или самоутверждения за счет слабеньких, что подчас можно наблюдать в мало просвещённых кругах общества.

Напротив, именно на этих топологических занятиях и во время другого, неформального общения с руководителями семинара (на совместных прогулках, на концертах в Доме учёных и т.п.) мы получали полезные уроки самокритического и иронического отношения к себе. Вот еще несколько цитат из Учителя:

“Мы, математики средней руки...” или “У меня слишком красивый почерк, это плохо, хорошие математики так красиво не пишут”.

На экзамене по анализу-3 будущий генерал-майор милиции Толя Орлов как-то очень крепко влип – Абрам Ильич обнаружив у него большой пробел в одном пункте, заключил: “Следовательно, Вы не знаете и вытекающую отсюда теорему о...” Так оно и оказалось. “Значит Вы не должны знать и....” И верно, этого вопросы Толя и в самом деле осветить не смог, но на пересдаче четверку, все-таки получил. Не повлияло ли такое вот расследование на его выбор профессии?

И.А. Шведов также постоянно участвовал в нашем воспитании. Хорошо помню, как он поучал нас, 16-17-летних мальчишек: “На пути к познанию математики у Вас будет очень много соблазнов, женщины, например...” “Игорь, Игорь не надо так, это же дети” – остановил его Абрам Ильич, но в данном случае прав был Игорь Александрович, ой, как прав!

Следует также отметить, что во всех контактах с административными инстанциями наши учителя были на нашей стороне. Весной 1968 года мы с Константином Константиновичем Смирновым, тогдашним пятикурсником, оказались невольными свидетелями телефонного разговора Фета с деканатом: “Костя Смирнов очень хороший и способный студент, он активно работает в нашем семинаре, и безусловно заслуживает рекомендацию в аспирантуру”. На лице у Кости разыгралась немая сцена – ничего подобного нам на семинаре никогда не говорилось.

Осенью 1964 семинар возобновил свои заседания, а Абрам Ильич начал читать двухлетний спецкурс, уже далеко не вводный. На первую лекцию пришло 130 человек, а на последнюю, в мае 1966 – 7 или 8. А.В.Жубр рисовал график посещаемости, чтобы экспериментально проверить экспоненциальность закона разбегания аудитории. Одним из основных учебных пособий для нас тогда был сборник “Расслоенные пространства и их приложения” (Москва, Изд. Иностранная Литература 1958г.), открывавшийся статьей Жана-Пьера Серра “Сингулярные гомологии расслоённых пространств”.

Материал, изучавшийся нами, был очень непрост, но зато семинар этот дал обществу одного иеромонаха, столько же подполковников-инженеров и целый ряд кандидатов и докторов наук, один из которых – мой старший товарищ Валерий Рашидович Кирейтов, окончивший Суворовское училище в 1962 г. и НГУ – в 1967 (беспризорники – так охарактеризовал нас с ним А.Н.Коновалов), рассказывал мне, что в общежитии НГУ в комнате, где жил Ю.Л.Ершов, часто проводился такой аттракцион: гостю предлагалось прочитать 2 – 3 первых страницы из этой статьи, и потом за вознаграждение (не скажу какое) он должен был попытаться изложить, о чём же идёт речь. Как мне впоследствии подтвердил Юрий Леонидович, факты имели место, и сам он эти страницы успешно одолел. Я настоятельно рекомендую юным математикам, близким к алгебре или геометрии-топологии, попробовать свои силы на этом тексте, и если Вы там ничего не поймёте, пусть это будет стимулом для Вашего дальнейшего совершенствования.

До нас у Фета были и другие ученики – В.А.Топоногов, С.З.Шефель, В.К.Ионин, и довольно быстро у нас со старшими собратьями установились самые теплые отношения. Осенью 1970 г., когда мои ровесники уже окончили университет, в квартире у Виктора Андреевича Топоногова от неосторожного обращения с сигареткой произошел пожар. Институт Математики СО АН тут же премировал его месячным окладом за научные успехи, помог стройматериалами, а сотрудники отдела Анализа и Геометрии – личным участием. Ученик Ю.Г.Решетняка князь Анатолий Юрьевич Оболенский свидетельствовал, что однажды на пепелище у листа линолеума собралось семь геометров – два доктора, три кандидата и два аспиранта. Решалась задача: в плоскости листа опустить перпендикуляр из точки на прямую.

Перпендикуляров оказалось 7 разных; как видно, уровень теоретической подготовки был очень высок. В.А.Топоногов недавно подтвердил эти показания и высказал правдоподобную гипотезу о причинах такой неединственности.

В 1967 году А.И.Фет подписал ряд известных писем в защиту жертв тогдашних политических процессов, и в 1968 г. был вынужден покинуть как НГУ, так и Институт математики. Его докторская диссертация была утверждена в ВАК спустя 8 лет после её защиты.

1969 год, топологический семинар. У доски будущий иеромонах о.Матфей (в миру А.Черевикин), справа будущий зав.кафедрой геометрии и топологии В.И.Кузьминов

Топологический семинар в неоднократно обновлявшемся составе существует и поныне.

1969 год. Топологический семинар, слева спереди -- ??? слева направо: В.А.Шарафутдинов (ныне профессор НГУ), И.Н.Иомдин (ныне профессор Вейцманновского Института), А.Ю.Черевикин, В.И.Кузьминов, С.А.Тресков, В.Н.Шухман

В. Э. Матизен.  ФМШ и НГУ

Виктор Эдуардович Матизен — известный кинокритик. Учился в физико-математической школе при НГУ с момента её создания. В 1970 г. окончил механико-математический факультет НГУ, преподавал математику в школе. В 1980-х окончил ВГИК и сменил профессию. Приводим небольшой фрагмент его воспоминаний, связанный с А. И. Фетом.

До ФМШ я уже три года жил в Академгородке, и там прочел задачи заочного тура Всесибирской олимпиады и принялся за них. Примерно через месяц И.Ф.Гинзбург (он и В.В.Серебряков занимали по комнате в соседней с нами двухкомнатной квартире) сказал, что я прошел первый тур и приглашён в летнюю ФМШ.

Первую лекцию нам прочёл А.А.Ляпунов. Поскольку это была вообще первая лекция, которую я слышал в жизни, то запомнил её навсегда. Ляпунов с необычайной наглядностью рассказал нам об основах теории множеств и, в частности, привёл поразившее меня доказательство несчетности континуума, которое вместе с теоремой о бесконечно множества простых чисел, теоремой об иррациональности корня из двух и галилеевским опровержением аристотелева закона движения, на мой взгляд, входит в число самых изящных рассуждений, которые когда-либо производил человеческий ум.

Помню также Л.В.Овсянникова, делавшего разбор олимпиадных задач, условия которых диктовались ему прямо из зала, и он, что меня поразило, сходу их решал – неторопливо и сухо, но абсолютно уверенно. Какие-то задачи разбирал также А.А.Берс, весьма эффектный чернобородый мужчина лет 35-ти, но это концертное исполнение вызвало у меня меньше доверия, чем овсянниковская сухость.

<. . . > Потом был заключительный тур олимпиады, в результате которого я и два моих одноклассника из 162-й школы, были приняты в ФМШ. Шёл конец лета 1963 года.

<. . . > В ФМШ я впервые обратил внимание на разрыв между принципами преподавания точных и гуманитарных дисциплин, главным образом истории. На занятиях по математике и физике поощрялись оригинальные решения и нестандартное мышление, на уроках истории требовалось произносить ритуальные формулы и не полагалось сомневаться в истинности официальных интерпретаций тех или иных событий.

<. . . > Физику нам читал С. Т. Беляев, которому тогда было лет 40 с небольшим. Читал он толково, интеллигентно, мягко, но без того блеска и дара объяснять физику на пальцах, который был у Г. И. Будкера, одну из лекций которого я прослушал уже не помню где — может быть, в летней ФМШ. Из математиков выделялся А.И.Фет, который ходил, заложив руки за спину, в коротеньких брючках, с задранной головой, гривой откинутых назад чёрных волнистых волос и крайне высокомерным видом, который, как мне казалось, не соответствовал его скромному доцентскому положению. Его преподавательский талант я оценил уже в университете, а ещё больше – когда  стал учителем. Он, вне всякого сомнения, был лучшим лектором из всех, которых я слышал, не исключая выдающегося геометра А.Д.Александрова, хотя у А.Д. были несомненные ораторские данные.

Тогда же я c удивлением понял, что математический талант не связан с преподавательским. Лекции столь крупного математика, как Ю.Г.Решетняк, были для меня малоинтересны, а его манера сыпать словами и писать на доске быстрым мелким почерком, закрывая написанное спиной, доставляла немало неудобств, хотя, конечно, это был содержательный курс.

Фет говорил неторопливо, вдумчиво и на редкость артикулированно, время от времени роняя афоризмы и поучения, которые я с удовольствием записывал. «Не все знают, что в математике доказательства имеют идейное содержание» – как-то заметил он. Его курс (теория операторов в банаховом и гильбертовом пространствах) был, прежде всего, курсом математических идей, опиравшимся на историю математики.  Прежде чем перейти к доказательству, он некоторое время рассуждал о том, как к нему подступиться, причём иногда возникало ощущение, что он соображает на ходу, не имея в голове заученного текста. Эта демонстрация техники математического мышления была весьма наглядна и поучительна. «Кто не умеет моделировать, тот не может стать математиком» – как-то обронил он. Смысл этого высказывания применительно к чистой математике мне непонятен, поскольку для доказательства теорем способность к моделированию не обязательна – хотя, конечно, любая система понятий является моделью действительности, а первым «модельером» был Эвклид, который при помощи гениальной интуиции свёл геометрию к нескольким аксиомам, из которых дедуктивным путем выводится бесчисленное множество теорем. «Беда советских студентов не в отсутствии знаний, а в отсутствии социальных навыков» – ещё один афоризм Фета, который он произнёс, увидев, как кто-то стряхивает засорившуюся чернильную авторучку на пол Большой химической аудитории. Чтобы  так охарактеризовать СОВЕТСКИХ студентов и косвенно задеть советский строй, нужно было иметь гражданское сознание, что он в скором времени и показал, подписав письмо в защиту первых диссидентов, за что был изгнан из НГУ. Его пригрел отдел физики твёрдого тела, с боем ушедший из института теплофизики, руководить которым назначили  Кутателадзе, в институт неорганической химии. Фет явно чувствовал себя выше среды, в которой вынужден был обитать, и его высокомерный вид был средством защиты от окружающего мира. Отмечу также, что он не допускал ни малейшего заигрывания со студентами, напротив, ронял обидные реплики типа: «Кто этого не понимает, тому уже ничто не поможет».

Д. А. Семёнов. Гипотеза Лоренца

Денис Александрович Семёнов — кандидат биологических наук, научный сотрудник Института биофизики ФИЦ Красноярского научного центра СО РАН. Заметка “Гипотеза Лоренца” написана в 2008 г. для сайта “Современные проблемы. Библиотека”.

Я решил написать эту заметку, потому что каждый раз испытываю искреннее облегчение, когда обнаруживаю события, ставшие значимыми для возникновения моих последующих самостоятельных мыслей. Как написал однажды Ричард Фейнман: «Мне интересно, почему мне интересно». Кроме того, я считаю, что случай, который я собираюсь описать, повлиял на воспитание моего научного вкуса.

Нужно заранее оговориться, что для Абрама Ильича Фета я был человеком «биологическим», возможно, кроме того, испорченным химическим образованием. То есть говорить со мной на том языке, который могли понять математики, физики или инженеры, было бессмысленно. Я говорю об этом именно потому, что это крайне положительно сказалось на результате нашего разговора с Абрамом Ильичом.

Разговор был об эволюции и, конечно, о книгах Конрада Лоренца. Почти дословно помню, что Абрам Ильич говорил, как его поразило описание возникновения новой обратной связи. «Ведь этого нет у Винера в кибернетике, а у Лоренца есть». Если бы я был человеком с физико-математическим образованием, он бы, вероятно, привел в пример цитату из «Оборотной стороны зеркала», как сделал на лекции и в послесловии к переводу книги:

«Лоренц поясняет, что такое новая функция, на очень интересном примере. На одной из первых страниц «Зеркала» (странице 271 упомянутого сборника в русском переводе) он приводит простую электротехническую схему – замкнутый контур с емкостью и самоиндукцией. Если включена только емкость, напряжение на зажимах при включении тока монотонно растет до предельного значения. Если включена только самоиндукция, напряжение монотонно убывает до нуля. Но если включены и емкость, и самоиндукция вместе, то в контуре возникает новое явление – затухающие колебания. Это единственное место в книге, где появляются формулы, но не единственное, где проводится аналогия с техническими устройствами» * Здесь и далее цитируется по сборнику: К. Лоренц “Оборотная сторона зеркала”. Москва, “Республика”, 1998. Перевод и послесловие А. И. Фета (А. И. Фёдоров).

Или:

«Всю книгу красной нитью пронизывает «кибернетический подход». Эволюцию уже давно рассматривают как последовательность «мутаций», создающих материал для отбора. Но что такое мутации? Лоренц отбрасывает представление, что мутация – это всегда малое случайное изменение, а весь процесс изменчивости состоит из накопления таких небольших событий. Он видит движущую силу эволюции в образовании новых регулирующих контуров. Когда линейная последовательность процессов, действующих друг на друга в определенном порядке, замыкается в контур, то последний процесс начинает действовать на первый, и возникает новая обратная связь. Такое случайное событие Лоренц называет фульгурацией, от латинского слова, означающего удар молнии. Он представляет себе эволюцию в виде ряда резких скачков, создающих качественно новые свойства живой системы. Таким образом, не только действие уже существующих организмов, но и самое возникновение органического мира получает кибернетическое истолкование».

Было очевидно, что я не способен проникнуться «кибернетическим подходом» и воспринять глубокую аналогию между двумя случайно соединившимися контурами и прогрессивной биологической эволюцией. Думаю, что по этой причине Абрам Ильич нашёл подходящий пример в другой книге Лоренца. Пятая глава в работе «Так называемое зло» рассказывает о возникновении новых форм поведения. Она называется «Привычка, церемония и волшебство». Основным материалом главы является рассмотрение сценария возникновения и развития церемонии «натравливания» у утиных птиц. Вот этот пример и привёл мне Абрам Ильич для иллюстрации возникновения новой обратной связи.

На мой взгляд, пример с утиными птицами лучше примера с электротехническими схемами. И не только потому, что неясно, как могут расти, развиваться и случайно провзаимодействовать электротехнические схемы, неясно, что должно быть их аналогами в биологии. Главное неудобство примера со схемами в том, что совершенно отсутствуют условия, в которых может начаться взаимодействие, поэтому кажется, что взаимодействие может начаться всегда, как следствие «значительных» «крупных» мутаций:

«Вопреки представлениям Дарвина и всех “неодарвинистов” случайные изменения, закрепляемые отбором, совсем не обязательно должны быть малыми. В самом деле, уже в искусственном отборе, с которого Дарвин начинает свое изложение, случаются большие отклонения от видового образца, хотя обычно и не полезные для вида. Полезные и не летальные еще реже, но возможны. Случайные изменения теперь называют мутациями. Лоренц предлагает следующий механизм мутации. Предположим, что в организме имеется линейная последовательность подсистем, действующих друг на друга в порядке этой последовательности. Тогда случайное соединение начала такой цепи с ее концом создаёт новый регулирующий контур и, тем самым, возможность принципиально новых явлений. Если новый способ функционирования системы оказывается полезным для вида, получается крупная мутация. Самый важный случай линейных цепей – это цепи нейронов центральной нервной системы или цепи молекул белка. В таких случаях соединение начала цепи с концом может быть молекулярным явлением, совершенно случайным. И если результат полезен, то возникает сразу новая функция организма».

В приведенной выше цитате, фраза про «цепи молекул белка» почти чудовищна для биологического уха. Да, белок можно представить как линейную цепь, но в клетке всё много сложнее, да и простое соединение концов этой цепи не сулит, казалось бы, появления качественно новых свойств. Если же говорить о регуляции синтеза одних белков другими (регуляторными), то тут действительно возможно рассмотрение, аналогичное колебательному контуру. Видимо, не случайно Джим Коллинз, впервые осуществивший идею перекрёстной регуляции двух генов, своё первое образование получал как инженер-электротехник.

Пример с ритуализацией «натравливания» качественно лучше примера с электрическими контурами, потому что содержит все необходимые условия для математического описания возникновения новой обратной связи.  Натравливание возникает на границе взаимодействия двух уже существующих регуляций – инстинкта внутривидовой агрессии и инстинкта самосохранения. Причём именно пространственно, геометрически на этой самой границе: шаг назад – и доминирует агрессия, шаг вперед − и нужно спасаться бегством. Именно на этой границе два уже существующих стимула уравновешивают друг друга. Именно тут достаточно появления малых, ещё раз подчеркну малых изменений, для того, чтобы система приобрела качественно новое свойство.

Новая регуляция возникает, когда система имеет возможность находиться в неустойчивом состоянии. Точнее говоря, когда система имеет возможность регулярно попадать в окрестность неустойчивого состояния. Почему обязательно в неустойчивое? Потому что именно в этом состоянии система максимально чувствительна к управляющим воздействиям, только тут может оказаться значимым малое случайное изменение. Генетическое закрепление таких малых изменений не противоречит воззрениям «неодарвинистов», но существенно дополняет существующую картину развития живой природы.

Поведение сложной системы в неустойчивом состоянии всегда рассматривают как нечто чувствительное к малым изменениям. Но обычно при этом рассматриваемые малые изменения – это внешние шумы; сама система не меняется, не усложняется. Если же допустить малые изменения самой системы, то среди них найдутся как такие, которые уводят от состояния неустойчивого равновесия, так и такие, которые стабилизируют систему вблизи неустойчивого равновесия. Эта самая стабилизация качественным образом меняет систему. Система становится сложнее, для её описания потребуется теперь больше информации. Это в подлинном смысле прогрессивная эволюция.

Необходимо уточнить, что стабилизацией не исчерпываются все случаи прогрессивной эволюции, но, видимо, все случаи связаны с появлением неустойчивостей. Без неустойчивостей системе просто невозможно усложняться.

Что ещё демонстрирует этот пример из жизни утиных птиц? Он демонстрирует, что конечный смысл новой формы поведения может быть очень различным для разных видов. Один и тот же ритуал может использоваться и как команда «фас!», и как фраза «я тебя люблю». То есть новая обратная связь имеет существенную независимость от тех обратных связей, на фоне которых она возникла. В случае команды «фас!» она даже управляет прежними, более древними инстинктами. А в более общей форме используется как символ, которому при дальнейшем развитии можно придать новый смысл, не меняя формы. Все это написано у Лоренца прямым текстом, кроме выделения наиболее значимого, на мой взгляд, факта: для возникновения новой обратной связи нужна изначальная неустойчивость.

Как пишет сам Лоренц: «Процесс, только что описанный на примере натравливания кряквы, типичен для любой филогенетической ритуализации. Она всегда состоит в том, что возникают новые инстинктивные действия, форма которых копирует форму изменчивого поведения, вызванного несколькими стимулами». Тут не указано, что стимулы в некотором смысле нейтрализуют друг друга, однако детальное описание процесса натравливания содержит всё необходимое, чтобы увидеть неустойчивость.

Понятие устойчивости в математике известно хорошо. Можно описать и ситуации потери устойчивости. Дальше нужно по возможности строго рассмотреть возникновение случайных изменений, стабилизирующих систему вблизи неустойчивости. Сейчас, когда я накопил некоторое количество примеров качественного усложнения систем при возникновении стабилизации вблизи неустойчивости, мне кажется странным, что тогда я не мог все это сказать открытым текстом или даже подумать. Теперь я знаю, что качественно очень близкие представления существуют в лингвистике и в физиологии. Но я уверен, что начало процесса «мышления в эту сторону» для меня имеет точную датировку – я начал об этом думать с нашего разговора с Абрамом Ильичом.

Позволю себе последнюю цитату: «Без сомнения, Лоренц отлично понимает, в чем состоит математический способ описания природы. Когда он исследует обратные связи в поведении животных, он объясняет их без формул (потому что ему не нужно количественное описание), но иллюстрирует их схемой электрической цепи. "Кибернетическое" мышление ему не чуждо, а когда в вопросах гносеологии ему приходится говорить о физике, он проявляет великолепное понимание физического мышления. Стало быть, если Лоренц не пользуется математикой, значит, она ему не нужна. Может быть, наступит время, когда поведение животных будут изучать количественно, или при помощи логических моделей. Но первые этапы любой науки обходятся без математики – так же было и с физикой. Галилей восхвалял математику, но ею почти не пользовался. Впрочем, мне кажется, что наука о поведении никогда не станет математической наукой, во всяком случае, в своих самых важных предметах».

Я знаю, что Абрам Ильич любил спорить, а также высказывать утверждения, провоцирующие и втягивающие собеседника в спор. Поэтому я рискну поспорить с последней цитатой. Наверное, разумно применять математику только в тех случаях, когда без нее отсутствует понимание. Возможно, что прогрессивная эволюция − то есть эволюция, приводящая к качественному усложнению системы, к возникновению новых обратных связей, к фульгурациям (в терминах Лоренца), − как раз подходящий пример.

Л. А. Боярский. А. И. Фет и академик А. В. Николаев

Боярский Леонид Александрович (1933–2020) – д-р физ.-мат. наук, ведущ. науч. сотр. ИНХ. Много лет руководил киноклубом «Сигма». Фрагмент взят из воспоминаний Л. А. Боярского «Несколько слов о неравнодушном человеке» // Академик А. В. Николаев: Книга воспоминаний. Новосибирск, 2002. С. 277–278.

… Наиболее полно, на мой взгляд, черты характера и умение руководителя [Анатолия Васильевича Николаева] проявились в истории, связанной с именем Абрама Ильича Фета. Этот выдающийся математик, обладавший, к несчастью, мизантропическим характером, в силу ряда (не только политических причин) на протяжении нескольких лет был безработным. О возвращении в Институт математики речи быть не могло.  Анатолий Васильевич был сильно озабочен сложившейся ситуацией и решил способствовать ее разрешению. Казалось бы: что А. В. Николаеву до математики? Ан, нет! Отвлекшись от темы, но в связи с ней, смею заметить, что людей можно разделить на две категории: равнодушных и заинтересованных. Наш  академик являл собой яркий пример заинтересованного человека.  Так, вот, во-первых, нужно было договориться с председателем Сибирского отделения о возможности перевода Фета на работу в ИНХ и выделении соответствующей ставки. Добро от М. А. Лаврентьева было получено, но этим проблема не исчерпывалась, поскольку вопрос о приеме старшего научного сотрудника решался на ученом совете института. Априорно задача была почти не решаемой. И математик, и мизантроп, и политически неблагонадежен… Ясно было, что решение нужно было тщательно готовить.  То, что происходило дальше, на шахматном языке называется «трехходовка». Анатолий Васильевич своим приказом принял Фета на должность старшего инженера и поручил ему прочесть курс теории групп в изложении, доступном химикам. Задание было выполнено блестяще, что привлекло на сторону лектора существенную часть членов ученого совета. Далее директор провел ряд бесед с членами совета (за исключением нескольких человек, переубедить которых было невозможно) и вынес вопрос на заседание.  Итог – Абрам Ильич был принят в институт с очень хорошим результатом тайного голосования и проработал в ИНХ вплоть до выхода на пенсию.

И. С. Кузнецов. Запись беседы с А. И. и Я. И. Фетами

Иван Семёнович Кузнецов — доктор исторических наук, профессор НГУ. Запись беседы взята из документальной книги И.С.Кузнецова “Новосибирский Академгородок в 1968 году: «письмо сорока шести»” — из раздела Post Scriptum, посвящённого А.И.Фету. В 2008 году книга опубликована на сайте “Современные проблемы. Библиотека”.

Наша встреча  состоялась в феврале 2005 г., в ней принимала участие группа студентов, специализирующихся по истории Академгородка. Беседа проходила в субботу, в зале художественной литературы НГУ. Я созвонился с ветераном после предшествующей встречи с его братом Я.И.Фетом. Абрам Ильич в телефонном разговоре долго выяснял, кого я представляю,  каковы мои отношения с «официальными историками» Академгородка. Далее он предупредил, что занимает совершенно особую позицию, которая не понравится ни «левым», ни «правым». Лишь после неоднократных уверений в моей «независимости» он отнесся более благосклонно. Я встретил его ровно в назначенное время у входа в НГУ и был поражен прежде всего его моложавостью несмотря на 80 лет. Он не только исключительно хорошо выглядит, но и находится в безупречной интеллектуальной форме: память, живой и остроумный разговор, насыщенный литературными и философскими  аллюзиями. В общем – никаких признаков старческой дряхлости, ограниченности, брюзжания и т. д. В целом же из всего ряда наших собеседников, с которыми мы встретились по «делу сорока шести», пожалуй, это самая масштабная личность: необъятная эрудиция, сугубый критицизм в отношении всех авторитетов, смелость и независимость во всем.

Беседа началась с того, что он бегло, но очень конкретно ознакомился с принесенной мной распечаткой протокола партийного обсуждения 1968 г. в Институте математики и сразу же дал свои комментарии. В частности, он опроверг содержавшуюся в документе версию С.Л.Соболева о беседе с ним, что, якобы, после знакомства со «второй частью» пресловутого письма Абрам Ильич несколько изменил свою позицию. По его же словам, это нонсенс, поскольку письмо ему было известно полностью.

Характеризуя свое мировоззрение, он подчеркнул, что в отличие от других «диссидентов» и «подписантов», он был убежденным противником существующего строя и считал бессмысленным обращаться к властям с какими-либо ходатайствами. Причем он не скрывал своих убеждений, они были известны всем. Поэтому к акциям, подобным «письму сорока шести» он относился иронически, подписал же его из моральных соображений, чтобы его оппозиционные настроения не остались лишь интеллигентской болтовней.

На вопрос о генезисе его убеждений, он ответил, что это не связано с семейной традицией. Его отец –  врач, работавший в ряде сибирских городов, был далек от политики и еще в 40-е гг., слушая «антисоветские высказывания» А.И., нередко спрашивал: «Кто еще может так думать в нашей стране?» А. И. объяснял раннее формирование своих оппозиционных взглядов тем, что он,  будучи с детства погруженным в математику, был несколько разобщен со своими сверстниками и жил самостоятельной интеллектуальной жизнью. Он очень много читал, хотя у них практически не было домашней библиотеки ввиду частных переездов (это было типично, поскольку интеллигенты буквально бились за «кусок хлеба»). В местных библиотеках он находил разнообразную литературу 20-х гг., что позволяло сопоставлять факты и частично преодолевать информационную блокаду.

Он закончил физмат ТГУ и затем поехал в аспирантуру МГУ, где наблюдал тяжелую атмосферу «позднего сталинизма» с идеологическими кампаниями, всеобщей разобщенностью, повседневным контрастом слов и дел…

Характеризуя общий контекст событий в Академгородке, он напомнил о бюрократизированном и корпоративном характере советской науки, которая являлась прежде всего механизмом раздачи привилегий. В частности, он привел пример, что во всей дореволюционной Сибири было всего два горных инженера, которые вели широкие геологические изыскания, которые не считались научной работой. В советское же время расплодились полчища «ученых», которые в лучшем случае публикуют плохо обобщенную  «сырую» фактуру. Это в немалой степени связано с невежеством чиновников,  которые не могут оценить реальной эффективности тех или иных видов научной работы. Вообще сопоставление нашей «образованщины» с настоящей, дореволюционной, интеллигенцией проходило в суждениях А.И. красной нитью. Себя он явно рассматривал как продолжателя этой дореволюционной традиции…

По словам Абрама Ильича, Академгородок в этом плане не был исключением с самого начала. Это была грандиозная афера, порожденная личными интересами Лаврентьева, имевшего влияние на Хрущева. Лаврентьев к тому времени зарекомендовал как деятель, который с шумом начинал какую-нибудь громкую аферу, а затем сбегал. Это был циник, который думал лишь  о том, чтобы хорошо пообедать, принять коньячку  и завалиться спать. Начальству он говорил одно, а перед учеными играл роль заступника науки. Он прикидывался «демократом», ходил в сапогах, чтобы понравиться деятелям типа  Хрущева, поскольку при нашей безграмотной верхушке умник никогда большой карьеры не сделает.

В целом же в лучшие времена во всем Академгородке работало от силы десятка два настоящих ученых. Это относится и к Институту математики, где настоящими учеными были Соболев, Канторович и Ляпунов. Из ряда других выделялся Мальцев, фигуру которого раздули за преданность властям: тошно было смотреть, как он пресмыкался перед мельчайшими партийными чиновниками. Большая часть сотрудников института занималась таким «творчеством», которое не представляло особой ценности. Занятия математикой позволяют порой быть круглым невеждой во всех  остальных вопросах, поэтому для института был особенно характерен тип узкого прагматика. Этим в какой-то мере и объясняется доминирование в нем консервативных, в том числе антисемитских настроений, тем более что немногие одаренные математики чаще всего были евреями. Что касается Соболева, то это был настоящий ученый, очень мягкий и порядочный человек, но слабый. Им вертели темные силы, прежде всего Ширшов. Это был особенно опасный тип, поскольку на вид был очень вежливый, но на самом деле карьерист и интриган.

Из числа подписавших наименее масштабной фигурой был Борисов, поэтому он больше всего каялся. Менее решительно каялся Акилов. Наряду с Фетом не каялся и основатель матлингвистики Гладкий. Уволен же был только Фет, он был главной мишенью наезда ввиду своих известных убеждений. Гладкий потом сам ушел, переехал в Тверь и был поражен более свободной, в сравнении с Академгородком, атмосферой ее провинциального университета.

Говоря об обстоятельствах своего изгнания из института, А.И. сообщил, что имеющийся протокол ученого совета не отражает всего хода событий, поскольку вопрос рассматривался трижды, – Соболев пытался как-то увести его от санкций.

При разговоре о самом письме, А. И. сказал, что он и сейчас не знает, кто организовал эту акцию, – возможно московские диссиденты. О том же, кто непосредственно предложил ему подписать, он не скажет и сейчас, поскольку «досье продолжают ждать своего часа».

После увольнения А.И. четыре года был без работы, жил переводами, поскольку отлично владеет иностранными языками. При этом он не шел на компромисс и был готов пойти только на работу, соответствующую его квалификации и научным интересам. Примерно через два года его вызвал секретарь райкома Яновский и, видимо, исполняя чей-то приказ, предложил ему работу в одном из институтов ННЦ, но А.И. отказался, т. к. она была чужда кругу его научных интересов. Лишь через четыре года в ходе такой же беседы он получил  предложение о работе в отделе физики твердого тела в Институте неорганической химии, что его вполне удовлетворило. Потом радиоголоса передавали, что он сдался в поисках работы, однако это не соответствовало истине.

В целом, несмотря на всеобъемлющий скепсис, А.И. производил впечатление материально благополучного – он неплохо одет и упомянул, что смог «наскрести денег» на поездку за границу, чего и нам пожелал, принимая во внимание важность личных контактов ученых.

Эти свидетельства дополняет беседа с Яковом Ильичом Фетом, которая состоялась на неделю раньше. Его координаты дал мой знакомый, сотрудник ИЯФ В.С.Сынах. В отличие  от брата, Я. И. более живо откликнулся на предложение о встрече. Он доктор наук, на момент нашей беседы являлся сотрудником ВЦ. Яков Ильич играет большую роль в издании серии работ по истории математики, познакомив с которыми он открыл перед нами целую страницу истории Академгородка. В целом в ходе беседы он был более сдержан и официален в сравнении с А.И.  Разговор ознаменовался неожиданной вспышкой эмоций лишь когда я сказал, что А.И. преодолел все испытания. На это, вспылив, Я.И. возразил, что это не были испытания, поскольку Абрам Ильич настолько интеллектуально превосходил своих гонителей, что смотрел  на них как на пигмеев.

Помимо прочего, Я.И. отметил, что на последующую судьбу А.И., конечно, повлияло внимание зарубежных СМИ: с учетом этого с ним не решились расправиться и время от времени предлагали работу. Он добавил, что в течение десяти лет шла волокита в ВАК с докторской диссертацией А.И., и все же она была утверждена.

В конце беседы я задал вопрос: как он, будучи ветераном ВЦ, оценивает Г.И.Марчука, по поводу чего Я.И. дал уклончивый ответ, что это «государственный человек», и его неправомерно судить с позиций рядовых обывателей, – власть имеет свою логику.  Поскольку перед этим Я.И. всячески демонстрировал свой антисталинизм, я спросил, не имеет ли смысл применить и к И.В.Сталину  ранее декларированный подход. Это мой собеседник решительно отверг, еще раз подчеркнув, что Сталин «людоед» и никаких других объяснений его деятельности искать не нужно…

Следующая часть:

К 100-летию А. И. Фета. Часть 3