Страницы из желтой тетради

В дар моему дорогому внуку – Александру Макарову

Повесть о прошлом (Сунгуль)

Предисловие

На конвертах, в которых мы получали письма от родных и друзей, значилось п/я 0215. Но все мы называли место своей работы и проживания Сунгуль. Сунгуль – очаровательное озеро на Южном Урале со скалистыми берегами, поросшими пихтой, и неширокими галечными пляжами. На берегу этого озера и был выстроен закрытый научный поселок, относящийся по номенклатуре к «Среднему машиностроению».

Теперь я не могу восстановить в памяти, почему мы были причислены к Министерству среднего машиностроения и какая была связь между этим Министерством и 9-ым Управлением МВД (Управление специальных институтов), к которому относился «почтовый ящик 0215», именовавшийся официально Объектом 0211 и Лабораторией Б. О Лаборатории Б я узнала позже, а на объекте вообще не слышала этого слова. Объект 0211 возглавлялся вначале полковником Уральцем, затем профессором Г.А. Середой, и в просторечии назывался «Хозяйством Уральца», а после «Хозяйством Середы». Какое бы ни было подчинение у объекта 0211, он всегда находился в системе вначале НКВД, затем МВД, а поскольку Берия был министром внутренних дел до 1953 г., то так или иначе над нами стояло ведомство Берии.

Поселок окружало два кольца колючей проволоки. Одно, наиболее дальнее, было км за пять от поселка, там стоял шлагбаум, будка и постоянно дежурили военные наряды. Второе кольцо окружало сам поселок – с воротами, охраной и постоянной проверкой пропусков. Третье кольцо – мощный, состоящий из железных брусьев забор с будкой и охраной – окружало непосредственно производственные помещения. Первая зона (третье кольцо) – рабочая, вторая зона – жилая, третья – как для более надежной охраны территории, так и для гуляния в ней жителей поселка. Туда мы ходили за грибами и ягодами. Лес был замечательный: пихты, сосны, березы, много светлых полян, больших поросших мхом валунов, узеньких, пересекающихся дорожек. К берегу третьей зоны подходить было нельзя – он строго охранялся. Вдруг уплывешь в Турцию!

Жилая зона была просторной и красивой. Четырехэтажное здание общежития почти на берегу озера, контора со всякими службами, почта, столовая, магазин и десятка два небольших коттеджей, рассыпанных среди деревьев и кустарников, покрывавших большую часть площади.

Сунгуль – не был шарашкой, в нынешнем понимании этого слова. Шарашка – это тоже закрытый научный институт, или конструкторское бюро, или специальный исследовательский отдел, находящийся в системе МВД. Это была та же тюрьма, но там лучше кормили, там были почти нормальные условия общежития и там люди занимались творческой научной работой. В «Шарашку» попадали люди, имеющие «специальные технические знания». Лучше всего «Шарашка» описана А.И. Солженицыным в его романе «В круге первом».

В Сунгуле не было тюрьмы, все жили свободно в жилой зоне и только имели разные степени пропусков. У большинства работающих были пропуска, дозволявшие свободное пребывание в зонах 1, 2, 3. Однако для выезда за последнее кольцо требовалось специальное разрешение. Неработающие, например, родители, имели пропуск 2-3. А кое-кто из работавших, но осужденных, получали пропуск в зоны 1-2.

Вот в такое место меня и Юру Прокопчука отправили работать и туда мы приехали в конце декабря 1952.

Фантасмагория

В Маук, куда мы доехали поездом, за нами пришла машина с каким-то капитаном. Мы погрузили наш нехитрый скарб и тронулись. Было очень холодно и очень красиво. Вдоль дороги стояли огромные заснеженные пихты, погода была безветренной, лес – спокойным и отчужденным. Ехали мы довольно долго. Подъезжаем к шлагбауму с будкой. Из будки выходит лейтенант проверять документы. Пропуска у него уже в руках. Юру пропускают за шлагбаум, а со мной, как всегда, история. Какие-то буквы написаны не так или просто потеряны. Не Антониновна, а Антоновна. Капитан смущенно сопит, а лейтенант спокоен и тверд. «Выпишут новый пропуск – поедете». Капитан обещает мне во всем разобраться и газик уезжает. Слава богу, что я захватила с собой в машину вязаную шерстяную довольно большую шаль. Но и в ней через некоторое время мне становится холодно. Лейтенант в домике, часовой стоит за шлагбаумом, как статуя, а я делаю легкие пробежки туда-сюда по дороге. Мороз за тридцать и я в ленинградских сапожках замерзаю уже всерьез. Прошу часового позвать лейтенанта, лейтенант выходит, прошу его пустить меня в будку погреться. «Не положено» – и с тем уходит. Часового сменяют, а я так и пляшу «барыню» перед шлагбаумом.

Проходит не меньше часа. Наконец, газик подъезжает. Лейтенант сверяет пропуск с моим паспортом и говорит мне «неформальным» голосом «Вы уж извините, не положено гражданских пускать в будку».

Залезаю в машину. Ноги начинают согреваться и при этом страшно болеть. Проезжаем еще один шлагбаум и останавливаемся перед большим зданием. Капитан говорит – «Это контора, идите туда, найдите Потапенко, он вас устроит на жилье». Вхожу в здание и вижу Юру, одиноко стоящего с нашими вещами. В этот же момент к Юре подходит какой-то мужик, протягивает руку и вместо «здравствуйте» говорит – «Мóзги болят». Я ничего не понимаю в происходящем. Может быть, «мóзги болят» – это такой пароль! Юра, увидев меня, машет рукой, и я подхожу к ним. Потапенко протягивает мне руку и еще более унылым тоном вторично сообщает: «Мóзги болят». Далее в процессе знакомства выясняется, что «мóзги болят» после вчерашней выпивки, когда узнали, что Уральца на Срéду поменяли. Я знаю, что нахожусь в хозяйстве Уральца, а как можно было хозяина поменять на среду – опять не понимаю. «Как на среду? Как человека можно поменять на день недели?» – в отчаянии спрашиваю я. «Дак Срéда – это теперь новый директор объекта» – объясняет Потапенко. Вскоре мы узнаем, что не Среда, а Середа, и что, действительно, пока мы добирались до места назначения, хозяйство Уральца превратилось в хозяйство Середы.

«Ну, я вас должен устроить, пойдемте» – говорит Потапенко, беря мой тяжелый чемодан. По дороге объясняет, что комнату он нам выделил хорошую и мебелишку кой-какую подыскал, диван-то просто царский. Я опять в полном затмении. Конечно, если мест у девушек нет, то мы и с Юрой поживем, не раздеремся. И все-таки, я спрашиваю: «Ну и сколько времени мы будем жить вместе?». «Как сколько? – удивляется Потапенко – откуда мне знать. Я не бог. Ну, пока не разведетесь или не помрет кто-нибудь из вас».

«Да мы же не женаты» – говорит Юра. «Ну, ничего, – отвечает Потапенко – пока так поживете, а там и поженитесь». «Да мы не собираемся жениться» – уже не на шутку разозлилась я. «Как не собираетесь? – завопил Потапенко, и, поставив мой чемодан на снег, схватился за голову – видно, мóзги заболели еще сильнее. «Да разве вы не муж и жена?» «Нет, и жениться не собираемся». Тут Потапенко очень живо изобразил, как он надерет морду какому-то Палычу, который сказал, что приезжает женатая пара, и как он, Потапенко, был рад этому, потому что свободна только одна комната, и как он мебель таскал в нее, и как только он дошел до царского дивана – я сдалась. «Ладно – говорю – ну поживем вместе, пока Вы нам чего-нибудь другого не подыщите».

«Ну, уж нет – взъярился Потапенко – не женаты, значит, не женаты, и вместе я вас селить не имею права. Вот!» «Но не могу же я ночевать на улице» – говорит Юра. «Ты будешь жить в комнате, которую я для вас приготовил, а ее отведу в другое место. «А ты (это он Юре) иди-иди в то большое здание, третий этаж, комната № 5, вот тебе ключ. А барышню отведу в другое место» – и снова подхватил мой чемодан. Мы шли с ним по лесной дороге, потом свернули на тропинку, немного поднялись в горку, и перед нами, как в сказке, встал двухэтажный коттедж с островерхой крышей. Крыльцо было заметено снегом, рядом лежал веник. Потапенко расчистил крыльцо, достал ключ, повернул его, открылась большая прихожая. Он прошел дальше, открыл вторую дверь и включил электричество. Я вошла и ахнула. Такое в своей (22 года) жизни я видела только в кино, в трофейных картинах, которые показывали во всех кинотеатрах Ленинграда. Высокий потолок, винтовая лестница, уходящая на второй этаж, мягкие кресла, диванчики, люстры, бра и зеркала-зеркала.

Все это было уже за пределами реальности. Я, не раздеваясь, села в кресло и спросила «Где я?», – на что получила вполне вразумительный, по понятиям Потапенко, ответ – «Полковник Уралец любит изящное». «Где мне жить?» «На втором этаже – там три спальни. На первом – столовая, кухня, гостиная и кабинет». «Да что же это такое?» – усталым от всех переживаний голосом, – спросила я. «Как что? Гостиница для важных гостей. Заведующая гостиницей заболела – лежит в больнице. А Вы пока поживите тут. Будете маленькой хозяйкой большого дома» – и протянул мне связку ключей. «Сейчас мы вызовем сюда Вашего товарища, и вы пойдете ужинать. Вы же с утра ничего не ели. Ну, что Вы хотите на ужин?». Я уже ничему не удивлялась и сказала: «По два бифштекса с жареной картошкой, кофе и горячие булочки».

Потапенко набрал номер, позвал какую-то Нюру, распорядился накрыть столик в столовой и как только придут двое – подать им бифштексы (по два!) с жареной картошкой, кофе и горячие булочки.

Вскоре пришел Юра, мы отправились в столовую, там был накрыт столик с нашим заказом и стояла улыбающаяся Нюра. Прежде всего, я впилась зубами в горячую булочку и выпила кофе. Это было так вкусно! Но и бифштексы были не хуже. Последним штрихом к фантасмагории этого дня были слова Нюры. «Не беспокойтесь о деньгах. Этот ужин в счет хозяйства. А с завтрашнего дня, если у вас нет денег, мы будем записывать на ваш счет. Рассчитаетесь, когда получите зарплату».

Перед сном я походила еще по дому, выбрала себе спальню, приняла душ и заснула немедленно.

Где мы? Что это?

Прежде всего, с утра я подробно обследовала коттедж и осталась вполне довольна своим жилищем. Из трех спален выбрала одну – с голубым ковром; в спальне было две двери, одна вела прямо в ванную (только этой комнате и принадлежащую), другая – на лестницу. Было тепло и свежо. Огромный шкаф для одежды, в котором сиротливо повисли на вешалках мои два платья, новая блузка и юбка. Туалет с огромным трехстворчатым зеркалом и пуфиком перед ним. Вещей на него мной поставлено было: помада – раз, пудреница – два, духи – три. Слава богу, несколько книг, которые я взяла с собой, несколько облагородили пейзаж этого будуара. Внизу – симпатичная кухня, где я нашла чай, кофе, сахар, соль, массу приправ. Кофе я тотчас же себе сварила, а потом и Юре, когда он пришел ко мне в гости. Огромный кабинет с хорошими книгами на полках, очень кокетливая гостиная и строгая столовая с новым немецким сервизом. Класс! В общем, домик для начальников типа Берии и его заместителей.

Я прожила в нем месяц, пока для меня освободилась комната в общежитии. В течение недели нас на работу не оформляли: пересменка директоров, нет ни старого, ни нового хозяина. Никто ничего не решает, и начальник по режиму, оформив нам пропуск 2, сказал – «гуляйте». Ну мы и гуляли, и гуляли в основном по главной дороге, ведущей мимо рабочей зоны корпуса. Путем наблюдений и размышлений мы разгадали, что же делают на этом объекте.

1. Производственные здания не велики, не велик и поток людей, идущих утром на работу. Значит, это – не производство делящихся изотопов урана или плутония. Там для разделителей изотопов и котлов требуются мощные сооружения и много людей.

2. За оградой – несколько далеко отстоящих друг от друга зданий и теплица или оранжерея. Ведь не бананы же в ней выращивают! В той же стороне лают собаки, разные собаки, похоже, что там виварий. Оранжерея + виварий – ясно, что тут работают биологи.

3. С чем работают – понятно, с радиоизотопами. А откуда берутся радиоизотопы? Видимо, их выделяют в том полуподвальном корпусе, около дверей которого стоит часовой.

4. Несомненно, что сюда растворы с радиоизотопами прибывают из Челябинска-40, где работают наши товарищи, и до которого всего две остановки по железной дороге. Ясно, что везут растворы после выделения из них плутония, т.е. привозят смесь радиоизотопов, образующихся при делении урана.

5. Ну и что же мы будем иметь? Cs-137, Sr-90, Ru-104, Ce-142 и другие лантаноиды, ну и еще кое-что по мелочи из актиноидов и элементов типа йода в зависимости от возраста раствора.

Это и будет нашей работой – выделять из смеси чистые радиоизотопы. Вот так: трехдневное гуляние, обсуждение за кофе и не надо никаких шпионов. Мы все поняли и оказались правы на 100%.

Действительно, мы прибыли на биологический объект и должны были из послеплутониевого раствора выделять чистые изотопы, которые использовались биологами в их исследованиях.

Все-таки мы с Прокопчуком оказались весьма догадливой парочкой!

Жители Сунгуля

С обитателями Сунгуля мы знакомились постепенно и, может быть, только через месяц поняли, в какую смешанную компанию мы попали.

1. Выпускники предшествующего года, химики и биологи, всего не более 10 человек.

2. Бывшие политзаключенные, отсидевшие свои сроки и работающие в химических и в биологическом отделах.

3. Досрочно освобожденные политзаключенные, находящиеся на полусвободном режиме, пропуск 1−2. Они руководили отделами. Н. В. Тимофеев-Ресовский – биофизическим, проф. Преображенский – каким-то из химических.

4. Немцы из Буха * Бух − городок под Берлином, где был построен Институт мозга, в котором Н. В. Тимофеев-Ресовский возглавлял отделение генетики, а затем, вросший из отделения, Институт генетики и биофизики , которые по совету Н. В. Тимофеева-Ресовского приглашены работать по контракту.

5. Свободные, работающие по найму русские.

6. Военное (КГБ) начальство в большом количестве, от лейтенантов до подполковников: начальник гарнизона, начальник по режиму, начальник отдела кадров и еще всякие военные начальники.

Между собой (свободные) мы общались свободно. А вот, чтобы пойти в гости к Тимофееву-Ресовскому или Преображенскому (а они иногда приглашали в гости), требовалось куча разрешений. С немцами нам вообще, помимо работы, запрещали встречаться. Правда, Ирина Петровна дружила с Качом, а один австриец (кстати, он открыл протактиний) даже жил в нашем общежитии и был тренером яхтенной команды, но это было исключением.

Как я уже сказала, одним из жителей Сунгуля был Тимофеев-Ресовский. Про Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского написано очень много, есть раздел о нем и в этой книжке. Поэтому здесь я расскажу вкратце лишь о том, как он оказался в Сунгуле. Тимофеев-Ресовский был очень ярким человеком и выдающимся ученым-генетиком, биофизиком, эволюционистом. Наиболее точной его характеристикой мне кажется высказывание В. П. Эфраимсона: «Тимофеев-Ресовский был для нас титаном мысли. Мы знали, что Тимофеев-Ресовский относится к тем 5-6-7 людям, которые решают, сделано ли открытие или не сделано, или произведена очередная мнимость». До 1925 г. Тимофеев-Ресовский работал научным сотрудником Института экспериментальной биологии в Москве. В 1925 г. он был направлен в длительную научную командировку в Берлин, в Институт мозга. С 1925 по 1937 гг. блестящие работы Тимофеева-Ресовского поставили его в ряд выдающихся мировых ученых. С 1937 г. Николай Владимирович возглавил отдел экспериментальной генетики в Институте мозга, а затем в 1945 г. Институт генетики и биофизики.

В 1937 г. советские власти отказались продлить заграничные паспорта Н.В. Тимофеева-Ресовского и членов его семьи. Николай Владимирович, зная о репрессиях в СССР, решил не возвращаться, остался в Германии и лишился советского гражданства. От немецких властей он получил паспорт для иностранцев, в котором указывалось, что Тимофеев-Ресовский не является подданным Рейха. На предложение принять немецкое подданство он ответил отказом.

В Бух, где был расположен Институт генетики и биофизики, советские войска вошли в апреле 1945 г. Институт с его богатым оборудованием был взят под охрану. Работы в нем продолжались, и Тимофеев-Ресовский оставался его директором вплоть до 13 сентября 1945 г. В мае 1945 г. в Берлине вместе с группой крупных советских ученых побывал заместитель наркома внутренних дел А.П. Завенягин. Завенягин намеревался подключить Тимофеева-Ресовского и других его сотрудников к Проекту создания советской атомной бомбы (Атомный проект) и переправить оборудование Института в СССР.

Первым из немцев в СССР вместе со своей семьей вылетел в Москву Н. Риль. Летом-осенью началась депортация немецких специалистов в СССР. Среди них были те, кого я потом видела в Сунгуле – К. Циммер, Г. Борн, А. Кач.

А Тимофеева-Ресовского в сентябре 1945 г. арестовала контрразведка. Далее Лубянка, суд и приговор: «Лишить свободы в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь) сроком на десять лет с поражением в правах сроком на пять лет». Затем Казахстан, Карагандинский трудовой лагерь (Карлаг). За 107 дней пребывания в Карлаге у физически ослабленного ученого развилась последняя стадия пелагры, что привело к потере центрального зрения. Лишь в конце ноября Завенягин начал собирать в Москве будущих сотрудников для работы «по продуктам атомного распада» на специально построенном объекте. Завенягин доложил Сталину, что для таких исследований нужны специалисты-заключенные, в том числе и, прежде всего, Н.В. Тимофеев-Ресовский. Согласие было получено. В тяжелейшем состоянии Тимофеева-Ресовского доставили в Москву. Медики МВД приложили гигантские усилия, чтобы поднять на ноги полумертвого ученого.

С мая 1947 г. Николай Владимирович стал заведовать биофизическим отделом на объекте Сунгуль. В октябре 1951 г. Николай Владимирович за большие заслуги в организации научно-исследовательской работы был досрочно освобожден. В 1955 г. Президиум Верховного Совета СССР снял с Тимофеева-Ресовского поражение в правах и судимость. Судимость была снята, но это не означало полного восстановления в гражданских правах. Николай Владимирович значился «бессрочным спецпоселенцем» и ему разрешили работать в любом из филиалов АН СССР, но не в Москве.

Лишь через десять лет после смерти ученого под натиском научной общественности Н.В. Тимофеев-Ресовский был признан невиновным, жертвой политических репрессий и полностью реабилитирован. (По материалам книги «Рассекреченный Зубр». Составители: Я. Г. Рокитянский, В.А. Гончаров, В. В. Нехотин. 2003. Academia)

Общежитие и его обитатели

Общежитие было очень хорошее. Женские комнаты размещались на четвертом этаже. У каждой сотрудницы была отдельная комната, где стояли кровать, письменный стол, два стула, столик для еды или чего-нибудь еще, полка для книг. Я третировала бедного Потапенко до тех пор, пока он не принес мне кресло. Кресло было старое, покрытое довольно потертой, но красивой гобеленовой тканью, и очень удобное. Видно, оно составляло часть того благородного хлама, из которого Потапенко добывал то зеркало необычной формы, то щербленные, но очень изящные чайные чашки, то диван, обитый золотистым плюшем.

Итак, у каждой жительницы была своя комната, обставленная частично казенной мебелью, частично антиквариатом, хранящимся на складе у Потапенко. На нашем этаже находилась и большая кухня с электрической плитой и огромная ванная комната с двуспальной ванной, душем и множеством тазиков для стирки. Широкий коридор выходил на просторный балкон, с которого открывался великолепный вид на озеро. Перед балконом в самом конце коридора стоял большой стол, диван и стулья. Здесь мы все вместе по вечерам пили чай, кофе и изредка вино.

Правда, уютное общежитие? Это вам не Универ какой-нибудь, – это Средмаш.

В самой большой комнате с окнами на озеро жила научный сотрудник отдела биофизики Ирина Петровна – женщина характера необычайного. Невысокая, стройная, изящная брюнетка лет тридцати. Она была из медицинской семьи и ее дядя (а он ее очень любил) занимал высокий медицинский пост в том же Средмаше. С четвертого курса Московского медицинского института Ирина ушла на фронт. Очень скоро выяснилось, что она удивительным образом умеет управляться с контуженными. Среди них были оглохшие, ослепшие и повредившиеся умом. Среди них были буйные и просто сумасшедшие. Она их не только не боялась, она умела их приводить в чувство. Каким образом? – спрашивала я ее. «А по-разному – нашепчу одному что-то на ушко, другому строго прикажу, третьему дам в рожу, а четвертому пригрожу пистолетом, который мне был положен по штату. Ну, и конечно, пилюли и уколы». Она контуженых бойцов принимала на фронте целый вагон и везла их в госпиталь, будучи для них в пути и сестрой, и матерью, и командиром, и вершителем судьбы.

Была Ирина Петровна женщиной умной, резкой и пикантной. Какая-то фронтовая тайна, а она была на фронте четыре года, скрывалась в ее изящной головке и в сердце, которое она никому не открывала. Мне кажется, что Ирина Петровна ничего не боялась. С начальниками по режиму она вообще не считалась, это они ее боялись.

Обычно утром она в бигудях и халате пила кофе, потом начинала медленно причесываться и одеваться. Когда мы уже все были готовы к выходу, она появлялась в коридоре причесанная, подкрашенная, в блузке, в туфлях, но почему-то без юбки. Ирина всегда опаздывала; мы уже бежим по дорожке к корпусу, а она в это время, не спеша, надевает юбку. Мы торопились, боясь опоздать. Сам начальник отдела кадров, капитан, сидел в кустах и отлавливал опаздывающих. Однажды он решился сделать замечание Ирине Петровне. «Вот Вы опять сегодня опоздали, Ирина Петровна» – сказал он ей и указал на часы. «Что же, капитан, по-вашему, я должна была явиться на работу без юбки? Неудобно как-то.» – и пошла себе по дорожке, оставив капитана в полном недоумении насчет юбки.

Ирина Петровна открыто дружила с Александром Качом, которого Н.В. Тимофеев-Ресовский называл Шурочкой. Шурочка Кач отличался от всех других немцев, работавших по контракту. Во-первых, он был евреем, очень интеллигентным и обаятельным. Во-вторых, он был антифашистом. Какое-то время его прятали от нацистов в Институте Николая Владимировича, в Бухе. Чем он занимался, не знаю, но в Сунгуле он тоже работал по контракту. Хоть он и антифашист, а все равно чужой, и иметь дело с ним не полагалось. А вот Ирина Петровна гуляла с ним по лесу, каталась на лодке, пила с ним чай и приглашала к общему чаепитию за большой стол в коридоре. У секретной части и у начальника по режиму головы от этой дружбы болели, но они ничего не могли сделать с Ириной Петровной. Во всех разбирательствах она оказывалась права и, по-моему, они от нее отстали в конце концов, так и не решив главного вопроса «Спала она с Качом или нет». Кач, безусловно, был влюблен в И.П., но я очень сомневаюсь, что у них была любовная связь. Что-то трагическое было в Ирине Петровне и как-то простая любовная интрижка к ней не подходила. Когда немцы уехали, И.П. повесила портрет Кача в своей комнате в рабочем корпусе. Режимники по этому поводу что-то поговорили и заткнулись.

Была она прекрасным диагностом и ставила диагноз, не прикасаясь к человеку, но очень долго и внимательно расспрашивая, что, где, как и когда болит. У меня уже в Миассово был какой-то нестандартный холецистит. Ирина устроила мне медицинский допрос, поставила диагноз и оказалась права. Тогда-то я ее и спросила «Ирина Петровна, Вы – такой прекрасный диагност, почему Вы не работаете врачом?». Тогда-то она мне и ответила «Я людей вообще не люблю, а больных в особенности».

Такая вот женщина жила в нашем общежитии.

Ида Шилова была на год старше меня, из первого выпуска московского спецфака. Она работала со Sr-90 и знала, по-моему, все об этом изотопе и в целом о стронции, как об элементе. Очень приличным химиком была Ида. Ее отличала несусветная любовь к ассоциациям. В работе это, видимо, ей даже помогало. А вот в обычной жизни слушать рассказы Иды было мучением. Начинает, она, например, о своей тетке, а у тетки был муж (думаешь, рассказ будет об отношениях тетки с мужем, да не тут-то было!), у мужа была дальняя родственница (следует рассказ о ней), которая сломала ногу, а врач, лечивший ногу, увлекся (нет, не этой родственницей) одной пожилой бабой, корова которой… и так до бесконечности. Узнать что-нибудь до конца хотя бы об одном герое было невозможно.

Ида очень боялась остаться старой девой, и когда приехали мы, она влюбилась в Юру Прокопчука. Вот сценка того времени, записанная мной на каком-то клочке бумаги.

Ида рыдает, лежа в кровати. Входит Ирина Петровна с котом в руках. «Чего плачет эта женщина?» – спрашивает Ирина, поглаживая кота. Ида ревет. «Она не может выйти замуж за Прокопчука» – объясняю я. «Идиотка» – роняет Ирина. «Для этого существует один испытанный способ». Ида ревет. «Какой?» – любопытствую я. «Уложить его с собой в постель». Ида ревет. «А как это сделать?» – спрашиваю я. «Ну, уж для этого существуют сотни способов» – отвечает Ирина, продолжая гладить кота. Ида встает и с воем выталкивает нас из комнаты. Все-таки потом она вышла за Юру замуж, но брак, насколько я знаю, оказался неудачным.

Симон. Фамилию Симона я уже не помню. Он был женат и жил в отдельном доме. Но на работе мы с ним постоянно контактировали. Симон занимался радиоактивным рутением. Он, будучи на год старше меня, окончил, по-моему, Горьковский университет. Симон был хорошим химиком и удивительным нахалом. Наша душевая в рабочем корпусе была одна с пятью, по-моему, рожками, а раздевалок с выходом в душевую было две – женская и мужская. Стучишь в душевую, слышишь обычный ответ: «Девочки? Проходите» (если в душе женщины) или «Девочки? Подождите, сейчас домоемся» (если в душе парни).

Но к Симону это отношение не имело. Стучишь и слышишь крик – проходи. В шуме воды и не разберешь, чей голос – мужской или женский. Входишь, раздевшись, естественно. А там Симон, голый под душем! Начинаешь на него орать. А что толку? Ответ один – «Ты не облезешь, я не ослепну». Или же мы с девушками моемся и тут без всякого стука вваливается Симон. Возмущенные крики моющихся девушек и громкий нахальный ответ Симона: «Я не облезу, а вы – не ослепнете. Дайте-ка лучше мне мыло и мочалку». И вот так всегда. Любимая поговорка – «Наше дело телячье – поел и в стойло».

В рабочей комнате корпуса И (корпус выделения радиоактивных изотопов) стоит мощный шкаф из свинцовых кирпичей, которые хорошо задерживают излучение. Положено, чтобы в шкафу находились только раствор (месячная порция), из которого получают изотопы, и растворы, с которыми в данный момент непосредственно работают. Это по правилам! А на практике шкаф забит разными колбами, хорошо, если с надписями, типа: «Не выливать, остатки Cs, A.T.», «Не трогать, недоделанный анализ на Sr. Ида». «Мой Ru, не касаться, Симон» и т. д. В общем, за месяц шкаф забивается полностью.

Вот как-то работаем мы с Симоном и неожиданно входит зав. лабораторией. Открывает шкаф, видит свалку, начинает орать о нашем непрофессионализме и в конце приказывает: «Вылить все, вылить все к чертовой матери!». Зав. лаб. уходит. Симон подходит к шкафу, берет специальное ведро для слива и начинает методически выливать растворы из всех склянок, стаканов и колбочек. Я вижу в его руках большую бутылку с раствором для выделения рутения, которую привезли только вчера. Это месячная норма и именно из этого раствора Симон, согласно производственному плану, должен выделить несколько милликюри Ru-104. «Симон! – кричу я. Ты что? Это же твой раствор, выльешь – из чего план будешь делать? Не выливай». «Что нам сказал зав.? – парирует Симон – вылить все, вылить все к чертовой матери!». И спокойно выливает весь раствор рутения со словами «А наше дело телячье – поел и в стойло!». Я буквально выхватываю у него раствор для выделения цезия, с которым работаю, и уношу в другой сейф. «И не смей даже подходить сюда» – говорю я. «И не подумаю – отвечает Симон – приказ был только насчет этого шкафа».

На следующий день на планерке обнаруживается, что план по рутению выполнен не будет, так как исходного раствора нет! Зав. орет. Симон спокойно ему объясняет, что он, Симон, тщательно выполнил его (зав.лаба) приказ. Ну, ясно: поел и в стойло.

Юра Прокопчук был очень спокойным, разумным человеком и грамотным химиком. Он занимался радиоактивным Ce и другими лантаноидами. Девиз Юры был известен всем «Создайте нужный pH и я посажу все, что угодно, на старой подошве». Ну на 80% – правильный лозунг. На год старше нас были также Юля и Иван, работавшие с P, S, Se (может быть и другими изотопами, уже и не помню).

Вот на нас шестерых в 1953 г. лежала вся работа по выделению чистых изотопов.

Немцы

Немцы по совету Николая Владимировича были приглашены на работу по контракту на 5 лет. После окончания контракта в 1953 г. они должны были еще «охлаждаться» где-то на берегу Черного моря, чтобы секретное уже как-то и перестало быть секретным.

Их было несколько человек, но я помню только четверых.

Первый из них Александр Кач, о котором говорилось выше.

Второй – зав. нашей лабораторией д-р Иоханн Борн. Он был известным химиком. Именно он анализировал смесь изотопов, которую получили Штрассман и Отто Ган, открывшие деление урана. Борн при анализе нашел в смеси Cs, Sr, La и другие легкие изотопы. Штрассман и Ган, оказывается, открыли деление ядра урана под действием нейтронов, но не поняли, что это они такое сделали. Они переправили все материалы эксперимента своей приятельнице – классному физику-теоретику – Лизе Мейтнер, еврейке, эмигрировавшей за границу. Лиза поняла физику явления, математически строго ее описала и сумела через своего племянника передать результаты Нильсу Бору. С этого момента началась «атомная бомба».

Так вот, этот самый Борн был до своего отъезда из Сунгуля нашим зав. лабом. Формалист-химик, строго следующий протоколу разделения элементов на 5 групп по правилам аналитической химии. Мы получали раствор из Челябинска-40 неизвестного состава, и я проделывала длительные процедуры, чтобы выделить чистый цезий-137, чистый от других стабильных и радиоактивных элементов. Прямо какой-то XIX век!

Но нас-то уже научили работать другими методами. Я могла сразу же, практически из любого раствора, посадить цезий на кобальтонитрит, снять его оттуда и почистить от всех загрязнений. Просто и довольно быстро. И не разводить всю эту аналитическую химию, последовательно выделяя из юшки (так мы называли раствор, привозимый из Челябинска-40), все пять аналитических групп элементов.

Я описала на немецком языке весь процесс выделения цезия на кобальтонитрите и пошла с этим описанием к д-ру Борну просить разрешения действовать по новому методу. Ну и что я услышала в ответ? «Nein, fröulein». И так три раза. Симон тоже пытался доказать, что рутений надо выделять отгонкой из раствора, но ничего кроме Nein und Nicht мы от Борна не слышали. Немец он и есть немец.

Но вот кто уж был настоящим немцем «Гуго Пекторалисом» (Железная воля, Лесков), так это физик – доктор Циммер. Циммер полагал, что он живет среди дикарей, как в Африке. А как положено вести себя джентльмену в Африке? Ходить в пробковом шлеме и выпивать по утрам хинин и рюмку коньяка, что он неуклонно выполнял. (Я так про хинин и не поверила!)

Циммер был страшно обижен на советскую власть по двум причинам. Первое: во время войны он решил, что деньги и даже драгоценности могут потерять ценность, а вот радий – никогда. И он вложил часть своего состояния в радий, который в контейнере был закопан в землю. Как советская разведка узнала о частном радии д-ра Циммера – мы не ведаем, не нашего ума это дело. Но вот однажды в лабораторию, где работал Циммер (уже через некоторое время после прихода наших войск), вошли солдаты с капитаном. Капитан вежливо козырнул Циммеру и сообщил, что радий конфискуется советской властью. Циммер молча пошел, указал, где закопал контейнер, а потом без слов отдал его капитану.

Вторая обида была еще горше. Предки Циммера и его семья происходили из Пруссии, там был их семейный склеп, уже старый и заполненный. Циммер купил в Пруссии место на кладбище для собственного склепа, рядом с усыпальницей его предков. И вот по соглашению союзников это место, где-то около Данцига, отошло Польше. Вот уж этого Циммер простить не мог не только Советам, но и всем союзникам. Впрочем, он вообще, как мы поняли, прощать не умел, о чем говорит знаменитая история с кошкой.

Фрау Борн уехала лечиться в Свердловск на довольно длительный срок и отдала свою кошку на это время фрау Циммер, оставив фрау Циммер 50 руб. на прокорм кошки. Каждую субботу (видимо, это происходило в каждой немецкой семье) доктор Циммер и его жена садились за стол и подводили полный (до копейки!) денежный баланс за неделю. И вот на какой-то неделе выяснилось, что кошка фрау Борн уже проела свои деньги. Что вы думаете? Может быть, д-р Циммер велел жене кормить кошку в долг или попросить деньги у д-ра Борна? Нет! Он утопил кошку! Вот уж истинный немец «Железная воля!». Никто из немцев, видимо, Циммера и не осуждал, а осуждали фрау Борн, которая не позаботилась о том, чтобы оставленных денег на прокорм кошки хватило.

Четвертым, ярко отличавшимся от других, был доктор Риль, часто приезжавший в Сунгуль. Доктор Риль в Германии был одним из директоров Фабериндустри и перешел, говорят, на нашу сторону с полным портфелем патентов на изготовление различных химических веществ. В СССР его называли товарищем Рилем, он работал на другом объекте и в 1949 г. ему было присвоено звание Героя соц. труда «За исключительные заслуги перед государством при выполнении специального задания» – создание советской атомной бомбы.

Корпус И

Было два действующих химических помещения. Лаборатория – много комнат на втором или третьем этаже, где мы работали с низкой активностью. Каждый вариант юшки (официально продукта), которую нам привозили, отличался от предыдущего и последующего. В связи с дурацкой секретностью мы не получали аналитической карты юшки. Нам никогда не объясняли, почему продукты отличаются по хим. составу, по концентрациям, даже по состоянию – от прозрачных растворов до суспензий. И в лаборатории мы колдовали над малыми количествами юшки, постигая, как лучше отделить те или другие макрокомпоненты.

Само производство (получение чистых радиоизотопов, как принято теперь говорить, радионуклидов) помещалось в корпусе И. Из лаборатории в корпус вел подземный переход, из которого были проходы в мужскую и женскую раздевалку. Из раздевалки одна дверь открывалась в душ, другая – в тамбур, откуда мы входили уже непосредственно в корпус И.

Переодевание перед входом в корпус заключалось в следующем. Мы снимали лабораторные халаты и наши туфли, заменив их специальными тапочками. Затем надевали первый тонкий халат, застегивающийся на пуговицы спереди и пару тонких перчаток. После этого надевали второй, грубый халат, который завязывался на вязочки сзади, лепесток (респиратор), шапочку и натягивали вторую пару более грубых перчаток. Теперь еще укрепить круглую кассету с ободком на шапочку и сунуть по два карандаша в верхний и нижний карманы халата. Кассета записывает полученную нами суммарную дозу излучения и ее проверяют каждую неделю. Если недельная доза облучения превышена, то на неделю тебя отстраняют от работы в корпусе И. Карандаши – это индивидуальные счетчики на каждый день. Они крайне ненадежны и могут, в отличие от кассеты, показать черте что. И все-таки, в целом они работают, и это ежедневное слежение за получаемым излучением было очень полезным.

Так, халат завязан, волосы убраны под шапочку, кассета и карандаши при тебе. Ты готова для работы в корпусе И.

Корпус И расположен частично под землей, частично – над землей. Рабочие комнаты, светлые и просторные, были на втором этаже. В одной комнате обычно работало не более двух человек. Чаще всего мы работали в паре с Идой: Cs-137 и Sr-90. Но в тот памятный для меня день мы работали с Симоном.

Самомнение или 125-ая комната

Я провела все обычные операции по отделению других элементов из раствора и в фарфоровой чашке остался чистый Cs-137 в растворе хлористого аммония. Теперь надо было избавиться от NH₄Cl. Для этого чашка ставилась в колбонагреватель и при 400° NH₄Cl улетучивался. После этой операции в чашке оставался невидимый хлористый Cs, который надо было растворить водой и перелить в колбу. Потом, уже наверху проверялась радиоактивная чистота цезия, и если оставались загрязнения другими радионуклидами, то их удаляли по сложной схеме.

Кончался рабочий день, завтра мне предстояло сдавать контролеру цезий и я решила оставить чашку на выключенном из сети колбонагревателе, который остывал очень медленно. За несколько часов, когда чашка еще имела температуру около 400°, основная часть NH₄Cl должна была улетучиться. Тягу мне пришлось выключить – это было обязательное условие: уходя, обесточить корпус.

Симон, глядя на мои действия, сказал «Аргента, сними чашку с колбонагревателя». «Почему?» «Потому, что при такой температуре цезий полетит и вся комната будет заактивирована». «Что за чепуха – засмеялась я. – Видишь, t – 380°, а цезий летит только при 700°». «А я тебе повторяю – сними чашку. Ты заактивируешь всю комнату». «Ну что ты, Симон, споришь с химией. Температура испарения хлористого цезия намного выше!». «Аргента! Я не буду с тобой спорить, я тебя предупредил. И завтра с утра я вызову дозиметрическую службу». «Ну и вызывай!» Ушла и даже ничуть не думала о последствиях, настолько была уверена, что улетучиваться цезий при 380° принципиально не может. Подвела меня не вера в науку, а узость взгляда, я просто не рассмотрела другие возможности.

Прихожу утром вместе с Симоном, он вызывает дозиметриста. Измерения показали – вся комната заактивирована. Вся: стены, пол и в особенности потолок. Дозиметрист ушел писать рапорт. Тут, когда факт был уже налицо, мозги заработали быстро. Дура! Ну какая же я дура! Ведь при испарении хлористый аммоний улетучивается не только отдельными атомами и молекулами, но и мельчайшими частицами. И эти частицы захватывали атомы цезия. Поделом дуре и за незнание и за самонадеянность.

Единственное, что меня утешало, что цезий легко смывается водой. Симон оказался хорошим товарищем. Увидев мое лицо, спросил – «Поняла?» «Поняла!». «Ну, тогда за дело». Мы принесли из специальной подсобки тряпки, щетки с длинными ручками, ведра и взялись за дезактивацию комнаты. К обеду мы 125-ю комнату отмыли. Вызвали дозиметриста, он промерил, все чисто; тотчас же написал рапорт о ликвидации аварии. Померил он и нас. Мы были очень «грязные». Ведь вода, когда мы мыли потолки, капала на нас. Упросили дозиметриста об этом не писать, да и графы такой, к счастью, в том бланке не было. Халаты мы тут же сбросили в чан с надписью «Очень грязно» и пошли мыться в душевую. Тут уже мне было наплевать, кто ослепнет, кто облезет. Была суббота. Все воскресенье я очень волновалась, так как знала, произошло ЧП и меня ждут большие неприятности. Времена-то были нешуточные.

И вдруг все обошлось! Когда в понедельник с двумя актами (о загрязнении и дезактивации) ситуацию доложили заведующему отделом, проф. Вознесенскому, он только спросил: «Какая комната?» «125-ая». «Ну, 125-я горела, ее заливало, в ней был взрыв, не хватало только, чтобы ее заактивировали. Теперь с ней больше ничего не случится». «А что будем делать с Титляновой?» – спросил зав. лаб. «А что с ней делать – лишить премии! А вот Симону за помощь дать двойную премию». Так я легко отделалась в этом случае. Но запомнила я его на всю жизнь. «Некомпетентность + самоуверенность» – слишком опасная смесь. И я изживала эту пару в себе. Насколько преуспела – не знаю.

Самара – качай воду!

Немцы уехали, зав.лабом стал один из политзаключенных. Химик он был неплохой, но образование у него было старое (доатомное) и новых методов выделения радионуклидов из растворов он не знал. Середа давно уже сменил Уральца, но как-то на объекте ничего не происходило, стояло затишье. Стояло оно до середины февраля, когда Симона, Иду, Ивана, Юлю, Юру, меня и Федю вызвали к директору. Федя был инженером-конструктором и мы с ним тогда были мало знакомы.

Директор объекта Середа (не помню имя, отчество) сказал нам приблизительно следующее.

– Я вас вызвал для серьезного разговора. Дело в том, что вы работали с низкими активностями, не превышающими 10−20 милликюри. Перед нами поставлена новая, трудная задача, мы должны увеличить выпуск изотопов, грубо говоря, в 100 раз, до 1 кюри. – Тут мы дружно онемели. – Теперь наш объект будет поставлять изотопы на всю страну. Осенью придет новое пополнение химиков и дышать станет легче. Сейчас же у нас есть только вы – шесть человек. И именно вам предстоит поставить новые методики, о которых вы постоянно говорите. Знаю, что д-р Борн не разрешал вам ничего менять в операциях отделения. Теперь вы должны использовать все свои знания и работать прицельно на каждый изотоп. Но дело не только в том, что вы переходите на новые, вам известные методы. Вы переходите от колб и пробирок на полупроизводственные реакторы, и тут вы столкнетесь с новыми проблемами. Я знаю о них и, как химик-технолог, буду помогать вам. Федя будет по вашему заказу проектировать те установки, которые вам нужны. Могут быть неудачи, они обязательно бывают, когда вы переходите от пробирки к полупроизводственному реактору.

На вас будут работать все: мастерские, измерительные (проверка чистоты радиоизотопа) и отдел снабжения по принципу: сегодня заказ – завтра реактивы или необходимая посуда на столе. Мы создадим вам идеальные условия. Два столика в столовой будут вашими – вы будете завтракать, обедать и ужинать бесплатно и все ваши заказы будут выполняться. У вас будет икра, свежие овощи и фрукты.

Мы понимаем, что ставим вас в жесточайшие условия, у вас есть всего два месяца: за это время надо перейти на полупроизводственные установки, на них отработать методики и выдать через два месяца заказы: сотни милликюри чистейших изотопов. Активность в корпусе будет очень высокой, мы поставим дополнительную защиту, вам придется научиться работать с помощью длинных держателей, чтобы увеличить расстояние между активностью и вами. Это тоже непросто – научиться работать с держателями. Но главное – мы вынуждены снять радиационный контроль. Ни стандартных счетчиков в комнатах, ни кассет, ни карандашей у вас не будет. Я нарушаю своим приказом все правила безопасности и несу за это личную ответственность, я предупреждаю вас о переоблучении, но иного выхода у меня нет. Я принимаю тяжелое решение, которое требует от меня обстановка, и я его принимаю. Любой из вас, если болен или боится, может отказаться. У меня все».

Такую приблизительно речь мы услышали. Несколько минут длилось молчание. Наконец, называя нас по имени, отчеству, он спросил каждого, согласен ли он (или она) на такие условия. Мы все были согласны. Теперь трудно вспомнить и описать чувство, которое мы испытывали. Скорее всего, это было чувство какой-то от нас независящей необходимости. Мы были вроде солдат, которые не могут отказаться от приказа, потому что отказаться нельзя.

Молча мы вышли от директора и пошли в большую химическую, где обычно обсуждали всякие проблемы. Мы сели и посмотрели на Симона, как-то сразу признав его за старшего. А Симон сказал:

– Ну, ребята, начинаем операцию: Самара, качай воду – под этим названием «Самара, качай воду» и вошли в историю наших жизней эти два месяца.

План был таков: прежде всего Федя занимается защитой рабочих мест. Мы же начинаем фильтровать, переливать, ставить на плитки, снимать стаканы и колбы длинными захватами-держателями, которые были в корпусе, но которыми мы до этого не пользовались. Работа с держателями оказалась довольно сложной и пришлось переделывать некоторые инструменты. Все время слышалось: Федя! Федя – это надо удлинить, а это утяжелить; Федя, это необходимо облегчить, а сюда надо припаять зеркальце и т. д. Федя был чуть старше нас (лет 25−26), и оказался превосходным инженером. Он понимал все с одного намека. Мастерские под его руководством работали действительно на нас. Затем началась морока с конструированием полупроизводственных емкостей для реакций. Помню, я что-то все пыталась нарисовать, пока Федя не сказал: «Ради бога, не рисуй, просто объясни, что тебе надо». И он сделал именно то, что требовалось.

За две недели все было готово и мы провели пробные действия с разбавленными растворами. В это же время привезли новую одежду. Странно, но женщинам выдали не костюмы с брюками, а фланелевые платья и все белье из обычного трикотажа. Требовалось полное переодевание. Мужчинам привезли какие-то нелепые фиолетовые трикотажные кальсоны и рубашки. Симон с Иваном вначале долго хохотали в своей раздевалке, а потом явились в этих костюмах, приколов к рубашкам бабочки, в нашу раздевалку и исполнили танец под названием «Мы – жентельмены».

Наконец, привезли юшку. Мы взяли пробы из нее в лабораторию и просто пришли в бешенство. Это был не раствор, это была какая-то зеленая суспензия, в которой плавали черные хлопья. Целый день мы возились с этой юшкой, чтобы превратить ее в раствор. Бесполезно. Пошли к нашему радиометристу Елене Геннадьевне. Елена Геннадьевна кончила техноложку, работала на котлах, сильно переоблучилась и ее отправили в Сунгуль. В корпус И она не ходила, а с помощью системы фильтров (диски разной толщины из разных металлов) отслеживала чистоту получаемых препаратов. Она не только устанавливала загрязнения, но часто определяла, что за радионуклид или нуклиды портят картину. Обладала она удивительным химическим чутьем. Ее мы и позвали посмотреть на нашу юшку. Она посмотрела, что-то капнула, подкислила, подщелочила и сказала «Ребята – это хром и в большом количестве». Мы пришли в состояние шока. Никогда в юшке не было хрома, а тут мало того, что активность запредельная, так и еще и от хрома надо отделять основной раствор. Елена Геннадьевна и подсказала нам, как лучше это сделать.

Но вот, кажется, все готово. Работаем по 2 человека, по 4 часа, в три смены. Моя смена в первый день с Юрой Прокопчуком с 17 по 20 часов. Заранее оделись и вошли в корпус, подошли к нашей комнате, в коридоре включили систему закачки раствора, я открыла дверь и отпрянула, почти упав на Юру. «Что с тобой?» «Юра, посмотри, там все светится». Он посмотрел – да, стена сияет фиолетовым светом. Мы поняли, в чем дело. Контейнеры с юшкой закопаны в землю, от контейнера идет трубка через стенку, трубка входит в защиту вытяжного шкафа и вводится в реактор. И вот оказалось, что кусок трубки от стены до вытяжного шкафа не защищен. Через трубку идет раствор такой активности, что трубка светится. Юра немедленно выключил закачку, а я тут же позвонила Феде. Федя прибежал бледный. Когда мы ему показали как светится трубка при закачке раствора, он схватился за голову.

«Ребята! Это я виноват, сам не знаю, как получилось, что этот участок не защищен. Уходите! Завтра утром все будет в порядке». Мы с Юрой не судили Федю, он устал больше, чем любой из нас. Мы все трое немножко постояли, обнявшись, а потом Юра и я ушли. Пришлось сделать перестановку смен и мы с Юрой пришли утром. Все уже было закрыто свинцом заподлицо. Мы спокойно приступили к работе.

В течение этих полутора месяцев шла очень трудная, изматывающая работа. Было все: закупорка трубок в устройстве, просачивание раствора на месте стыковок трубок, отказ мешалок и т. д. Мы в полном масштабе поняли, что полупроизводство – это не лаборатория. Большие порции юшки, ее высокая активность вносят свои коррективы. И мы все время устраняли недостатки и улучшали как установки, так и сам процесс выделения радиоизотопов. О сменах забыли, работали там, где грозил провал и столько, сколько нужно и более того.

Наконец, требуемые радиоизотопы выделены и очищены от всяких примесей. Теперь идет контроль – насколько чист продукт. Тут уж наша Елена Геннадьевна играла решающую роль, не только выдавая заключение о чистоте изотопа, но и предположение, какими другими радионуклидами может быть загрязнен продукт. В общем чистим-блистим. Хуже всех было Прокопчуку, у него вместе с церием высаживалось еще штук пять лантаноидов. Ну в конце концов эта бесконечная химическая работа была закончена.

К обусловленному сроку мы сдали свои сотни милликюри радиоизотопов высокой чистоты. Смогли мы это сделать только потому, что работали дружной командой, где каждый понимал другого с полуслова, и потому, что все службы работали на нас, Федя дневал и ночевал в корпусе И, его ребята выполняли все заказы молниеносно. Отдел снабжения состоял из колдунов. Сегодня заказываешь реактив – завтра он у тебя на столе. Каждый день нам меняли шапочки, халаты и тапочки. Я не говорю уже о столовой. Нас кормили очень вкусно, пичкали витаминными салатами, на столе стояли горы разнообразных яблок, два раза нам откуда-то привозили свежую клубнику. И каждый вечер к ужину нам подавали по бокалу красного вина, лучшее каберне из Абрау-Дюрсо.

Вот только все молчали о том, сколько же доз мы получили за эти два месяца. После сдачи изотопов нас поздравили, выписали большие премии и отправили на две недели в больницу. Тут нас проверили, как могли и умели, в особенности кровь, но результатов не объявляли. Да мы были и рады, что слышали только «У вас все в порядке».

В это время корпус И чистили и дезактивировали. Когда мы вернулись на работу, все уже было относительно чисто, везде стояли дозиметры. Снова мы получили карандаши и кассеты, снова нас не пускали в корпус, если мы превысили дозу облучения. Все шло как и прежде, только теперь мы выпускали в месяц по сотне (а то и больше) милликюри чистых радионуклидов. И никто не знает, сколько же доз мы получили в течение кампании «Самара – качай воду!». Наши прикидки были пугающими, но, может быть, мы ошибались. Обсуждать беззаконие, которое с нами совершили, не имело никакого смысла. Мы же работали в Средмаше – ведомстве Берии.

Смерть Сталина

Смерть Сталина произошла как раз во время кампании «Самара – качай воду» и никаких особенных воспоминаний у меня нет. Наверное, был официальный траурный митинг. Помню лишь, что вечером мы сидим за столом в коридоре и обсуждаем «что будет?». Кто-то плачет – «что теперь с нами будет?». Кто-то из фронтовиков рассказывает, как поднимал взвод в атаку со словами «За Родину! За Сталина!». Кто-то цедит через зубы – «Радоваться надо, а не плакать». Я философствую: «Обычный исторический процесс: Король умер! Да здравствует король!». Вдруг Ирина встает и со словами «Дураки вы все» – уходит в свою комнату. Она понимала, видно, что вместо Сталина будет Берия и не ждала от этого ничего хорошего. Действительно, руководителем Страны стал Берия, а наша жизнь шла своим чередом.

Мое замужество

Начать с того, что я не собиралась выходить замуж в Сунгуле. Саша писал мне нежные письма и мысль о том, чтобы вернуться в Ленинград не казалась мне безумной, но оставалась отдаленной.

Кампания «Самара, качай воду» изменила судьбу всех трех девушек, участвовавших в ней – мою, Идину и Юлину.

В отделе биофизики работали как бы отдельно от Тимофеева-Ресовского два врача-исследователя (из вольных), изучавших влияние излучения на половой процесс, зачатие, развитие плода. Это были два кандидата медицинских наук, муж и жена, молодые, лет под тридцать. Истерию подняла женщина, звали ее Вера. Узнав о кампании и прикинув, неизвестно каким образом, дозы, которые мы получали, она поскандалила с директором, но ничего не добилась. Тогда она пригласила Иду, Юлю и меня к себе в кабинет и нарисовала нам удручающую картину нашего будущего. Если мы будем медлить, мы вообще можем остаться бесплодными, если забеременеем, то и плод может быть мутантом и выкидыши нам обеспечены и, рожденный как бы нормальным, ребенок будет нести в себе гибельные мутации. Это она нам не просто так рассказала, а с графиками, цифрами и фотографиями всех этих ужасов, полученных на подопытных крысах. Ну, а сопротивляемость организма крыс даже покрепче, чем у человека. Вера хотела посеять панику и она ее посеяла. Она гнобила нас каждый день и прелагала один единственный выход – замуж немедленно, без разговоров о любви, и беременность. Чем раньше мы это сделаем, тем больше у нас шансов иметь здорового ребенка.

Конечно, мы пошли к Ирине Петровне. Она долго молчала, курила, а потом сказала: «Верка, конечно, истеричка и дура, но в данном случае, боюсь, что она права. Выходите замуж, рожайте и помните, что развестись никогда не поздно». «Ну а любовь?» – захныкали мы с Юлькой. Ида молчала, ибо идея выйти замуж за Юру Прокопчука ей очень нравилась. «Любовь? – спросила Ирина – а какое отношение имеет любовь к замужеству? Любовь придет, не спрашивая замужем вы или нет, у нее свои правила игры. В данном случае, любовь вообще ни причем. Вы – просто жертвы атомного времени. Вы – хотите иметь детей? Так ложитесь в постель с мужчиной и рожайте! Ну, а если вы при этом хотите выйти замуж, – выходите, хотя с моей точки зрения, это лишнее».

Так мы все трое летом и осенью того же года и вышли замуж. Мой муж Николай был красивым, симпатичным человеком, честным и работящим. В апреле 1954 г. я родила дочку, здоровую, хорошенькую и была счастлива. Николай никогда не был счастлив со мной – я его не любила. Ирина Петровна, как всегда, оказалась права: любовь и замужество – это совсем разные категории.

Пополнение

Их приехало сразу человек пятнадцать – выпускников разных ВУЗов, химиков и биологов. Особенно было много химиков. Цезиевая группа выросла до пяти человек: я (руководитель), Ира, Клара, Толя Заборский и Чирков (имени не помню). С ними я работала и узнала их хорошо. Других помню мало. Незабываемым остался только Рыжий. Он действительно был рыжим, конопатым и большим любителем выпить. Помню, как в бильярдной, которая располагалась в клубе, рядом с бильярдным столом на скамейке стояло четыре бутылки водки, и к ним – булка черного хлеба и банка бычков в томате. Видно, парни собирались отмечать какое-то событие. Рыжий, намеливая кий, обернулся, взглянул на этот натюрморт и сказал: «Вот так всегда, дьявол вас возьми, закуски до черта, а выпить нечего».

Таким же любителем выпить был и Толя Заборский, красивый блондин из Ростова. Он обычно сидел в лаборатории, вытянув свои длинные ноги, положив их на стул, и ничегошеньки не делал, только мешал Ире, которая работала у стола. Привычный диалог: «Заборский, убери свои ноги!». «О, Ирэн, глупая женщина, куда же мне их убрать?».

Я уже была беременна и имела освобождение от работы в корпусе И. Там на получении цезия-137 работали две пары посменно: Ира с Заборским и Клара с Чирковым. С Заборским я договорилась твердо – на смену приходи трезвым, иначе я сейчас же пишу докладную прямо на имя директора. Заборский понимал, что я действительно напишу докладную, и на работу, в свою смену являлся всегда трезвым.

Пока группа овладевала методом на разных растворах (мы уже составили список всех приходящих сортов юшки), только меченых радиоактивным цезием, все шло хорошо. Но вот привезли юшку, надо выделить около 200 милликюри радиоактивного цезия. Ира с Заборским отработали свою смену спокойно, довели процесс до определенной стадии. Следующей парой идет Клара с Чирковым. Часа через два после начала смены Клара звонит мне по телефону и говорит, что Чиркова на рабочем месте нет.

Ну что за чертовщина! Я иду в раздевалку и слышу какой-то шорох в мужской половине. Не раздумывая (вот школа Симона!), вхожу туда. Полностью одетый для корпуса И, сжавшись в комок, на лавке сидит Чирков. «Ты что, Чирков?». «Ой, у меня болит живот, я сегодня не могу работать». Ну, у каждого может болеть живот. «Иди в больницу». «Да, ладно, так пройдет, только я сегодня работать не могу». «Ну не можешь, так уходи». Звоню Кларе, обрисовываю ситуацию, она отвечает, что сегодня справится сама, идет фильтрация, а это медленный процесс. Ну, ладно.

На следующий раз повторяется точно такая же картина. Я приказываю Чиркову отправляться в больницу, а сама переодеваюсь и иду помочь Кларе. Сегодня ей эта помощь необходима. «Зачем пришла? Тебе нельзя!» – говорит Клара. «Но Чирков болеет!». «Да не болеет он, а боится активности – он сам мне признался». «Что за чушь, да он еще и десятую дозы не получил». «А это ничего не значит – у него радиофобия».

На следующей неделе опять смена Клары и Чиркова. Я беседую с Чирковым и советую написать ему рапорт о радиофобии. «Нет, нет, – говорит Чирков – все в порядке. Я уже не боюсь и могу работать». Уходит с Кларой, через час Клара звонит. История повторяется: вместо Чиркова – дрожащий комок – Кларе нужен напарник, и я снова иду в корпус И. Мне нельзя ходить в корпус, я не должна подвергать своего будущего ребенка опасности. Я все понимаю, решаю сама написать докладную о радиофобии Чиркова и попросить ему замену. Тут вмешивается Заборский. «Так нельзя, он на всю жизнь со своей радиофобией уродом останется. Но и тебе нельзя ходить в корпус И». «Ну и что делать?».

«У меня идея: ты смени состав групп, Ира с Кларой, а я с Чирковым». «И что же ты будешь с ним делать?» «Ну уж что-нибудь придумаю. Только одно условие – ты не вмешивайся. Что бы ни случилось – не вмешивайся». «А если что-нибудь произойдет в корпусе?». «Не произойдет, все будет происходить вне корпуса. Уверяю тебя, в конце концов все пойдет на пользу Чиркову».

Я согласилась и Чирков пошел в смену с Заборским. В раздевалке Заборский его зверски избивал, на Чиркова было страшно смотреть. Я была в отчаянии. Но Ира с Кларой были на стороне Заборского, и то одна, то другая, помогали ему в корпусе И. А в это время в раздевалке лежал избитый, стонущий Чирков. Экзекуция продолжалась около недели. И вот наступил момент, когда Чирков стал бояться Заборского больше, чем излучения. Он пошел в корпус И и встал рядом с Заборским. Не знаю, о чем они и как говорили, только все вошло в норму. Синяки зажили, страх перед радиацией прошел, и наступил день, когда Заборский сказал мне: «Операция прошла успешно. Работает Чирков хорошо, я за него ручаюсь. Переводи меня обратно в смену с Ирой». «Ну, это как Клара согласится!». Заборский улестил Клару и она согласилась попробовать. Вернулась она со смены довольной и сказала мне, что Чирков – хороший химик, у них был сегодня какой-то затор и Чирков догадался (или, скорее понял), что надо делать. Она согласна работать с Чирковым, он лучше этого задавалы Заборского, который в химии (по правде говоря) не тянет. Клара же и сказала мне «А вот Заборский оказался прав. Написала бы ты докладную – Чирков на всю жизнь остался бы ущербным, а теперь он нормальный человек». Так они дальше парами и работали.

А я в начале беременная, а потом кормящая мать выпросилась временно поработать с Еленой Геннадьевной и многому у нее научилась, что помогло мне в моей деятельности в Миассово.

Точечный источник радиоцезия

Дочка подросла, проводила день в яслях, кормить я ее перестала; отпуск по рождению ребенка тогда был коротким, и вскоре я уже должна была работать на общих условиях. За время моего отпуска многое изменилось в организации работы. Были составлены бригады, уж не помню, по какому правилу. Бригадир отвечал за выполнение плана. Наш бригадир был особо озабочен насчет плана и все пытался нас подгонять. Погонять меня – задача бессмысленная и поэтому мои отношения с бригадиром носили довольно прохладный характер. Симон, тот просто отматерил бригадира при первой же попытке того поторопить Симона. Кстати, построили отдельную душевую для мужчин и Симон уже не врывался в нашу с заявлением – вы не облезете, а я не ослепну.

Что-то изменилось и в коллективе, слишком много говорили о премиях, о дозах облучения и редко – о химии. Использовались методы и технологии, отработанные нами во время кампании «Самара – качай воду!». Я вспоминала время кампании, как лучшее. Тогда я поняла, что такое работать в команде и всю свою дальнейшую жизнь любила командную работу.

И вот нас (меня и Иру), как наиболее опытных специалистов по цезию, вызывает зав.лаб и объясняет новую задачу. «Надо создать точечный источник цезия-137 с активностью одно кюри. Это количество надо запаять в металлической ампуле объемом один см³». Срок для решения проблемы нам дается до смешного короткий. Однако, я убедила зав.лаба, что надо проверить очень многое, а главное, установить, добавлять ли и какой (если добавлять) носитель для цезия-137. Зав. лаб. проблему понял и дал нам достаточно времени. Мы не могли посадить такую активность Cs на какое-либо вещество из-за малого объема ампулы. Поэтому самый простой способ отпадал. После раздумий мы приняли следующую технологию: выделяем Cs-137 из юшки обычным способом, переводим его в раствор, чистим раствор от различных загрязнений, упариваем его до определенного объема с высокой активностью, медленно капаем раствор в ампулу и испаряем воду под лампой накаливания. В результате мы должны были загнать кюри цезия-137 в цилиндрическую ампулу объемом 1 мл. Задача и скучная и трудная.

Главный вопрос (технологический) – какую и из какого металла сделать ампулу и как защитить исполнителей от излучения – был технически не продуман. Не было с нами Феди! Бригадир с каким-то другим технологом предложили взять плиту свинца, просверлить в ней отверстие, вставить ампулу в это отверстие и капать раствор в ампулу с помощью длинных держателей, оставаясь за защитой из свинцовых кирпичей. Мы со своей стороны ничего лучшего предложить не могли. Пока технологи делали ампулу и устраивали ее в гнездо, мы готовили из юшки чистый раствор цезия-137. После обсуждения мы решили закапать 100 мл, т.е. по каплям вводили в ампулу раствор с активностью 10 милликюри в 1 мл. Все было бы ничего, но какая-то часть раствора во время упаривания поднималась по стенкам ампулы, вылезала из нее и загрязняла поверхность свинца. Как-то с этой неприятностью мы справились (за счет очень медленного испарения). Я заранее предупредила бригадира, что будут большие (но не наши с Ирой!) проблемы закрыть ампулу. Пусть они – технологи – об этом хорошенько подумают.

Работа затянулась. Было 6 ноября и в 12 часов ночи отправляли в Москву контейнер со всеми «продуктами». Курьеры уже приехали. В клубе шел предпраздничный вечер, награждали грамотами, потом должен был быть концерт и танцы.

А мы с Ирой в 6 часов вечера внесли и выпарили последнюю каплю раствора. Осталось вытащить ампулу и сдать ее бригадиру, пусть он ее закрывает, измеряет общую активность и сдает курьеру. Пытаемся вытащить ампулу щипцами. Вставлялась она легко, а теперь не вытаскивается. Понимаем, что под влиянием нагревания лампой свинец потек и фактически замуровал ампулу. Вызываем бригадира, он является уже подвыпивший и веселый. Мы, злые и уставшие, объясняем ситуацию. Бригадир полон радужных надежд: «Это мы щас!». Притаскивает ящик с инструментами, пробует одно, другое, ампула не движется. Кошмар! Слава богу, что никто не кричит друг на друга. «О чем вы думали раньше?».

«Надо вырезать» – говорит бригадир, берет в руки нож, встает на табурет, перегибается через защиту так, что его голова, плечи, грудь оказываются под излучением одного кюри, и начинает вырезать ампулу из свинца. Наконец, ампула вырезана, но надо еще отчистить ее верх, где закрепляется крышка. После нескольких попыток крышка закрывается. Теперь еще надо отмыть поверхность ампулы. Но это уже делаем мы с Ирой под защитой, мы еще раньше оттренировали это действие. Вызываем радиометрическую службу, измеряется активность ампулы, ровно 1 кюри; ампула вставляется в контейнер. Бригадир вызывает курьера, они пишут акт сдачи-приемки и в 9 часов вечера мы освобождаемся.

Нам с Ирой уже никуда не хочется идти, но бригадир нас убеждает. Мы долго-долго моемся, сушим волосы, и, не заходя домой за туфлями, идем в клуб. Да нам уже и не хочется танцевать, хотя музыка танцевальная звучит и звучит зазывающе. Просто мы очень устали. Снимаем пальто, и кого же мы видим первого? Рыжего! Рыжий деловито говорит «пошли», и ведет нас не в зал, а в какую-то комнату, где на столе, покрытом газетой, стоит несколько бутылок водки, банка «бычки в томате» и черный хлеб. «Как всегда, закуски до черта, а выпить нечего» – передразниваем мы Рыжего и заявляем, что смертельно хотим есть. Но Рыжий уже налил и требует выпить «лекарство». Ну что делать? Пьем! Тут открывается дверь и входят Симон, Юра и Ида с огромным количеством разных бутербродов, купленных в праздничном буфете. Мы с Ирой смотрим друг на друга и на глаза у нас наворачиваются слезы. Кто-то приходит еще, что-то говорят, смеются, а мы – Ира, бригадир и я – просто сидим, окруженные теплотой и дружбой, и боимся встать – видимо, ноги нас уже не держат.

«Ну, за первый в стране точечный источник-излучатель», – говорит кто-то из ребят. «Вы, девушки, хоть понимаете, что вы сделали?».

Даже сегодня я не могу оценить – что же мы сделали. Действительно, что-то важное для медицины? Или никому не нужную штучку, отнявшую у нас столько сил и здоровья? Но в тот вечер в кругу ребят, каждый из которых, решая свои задачи, подвергался облучению, проклинал эту паршивую контору и притом работал на совесть, мы довольны собой и, может быть, даже горды, когда все друзья встают и поднимают тост за русских женщин.

Жизнь на объекте в свободное от работы время

Видимо, благодаря полковнику Уральцу, на объекте были созданы условия для отдыха. Была волейбольная площадка, были байдарки, лодки и даже яхта. Конечно, недалеко от берега шла граница, которую нельзя было пересекать. Для купания и плавания на байдарке, которое мне очень нравилось, места вполне хватало. Но яхта! У нас была команда, и тренер (тот самый австриец, который открыл протактиний) и капитан – молодой технолог. На выход яхты требовалось получать специальный пропуск, постоянного не выдавали. А ветер-то дует сам по себе и чаще всего рано утром. Вот наш капитан и придумал уловку. В 5 утра звонит по телефону начальнику по режиму, а паче тот не отвечает, то бьется в дверь и просит пропуск – ведь нельзя упускать ветер! Через некоторое время, измученный ранними просыпаниями, начальник нам выдал, наконец, постоянный пропуск на выход яхты.

Мы могли, заранее оформив пропуск, съездить в Касли, знаменитый своим чугунным литьем. Мы могли уезжать в отпуск и к нам могли приезжать родители. Хотя это и требовало длительного оформления, но было вполне реальным. Кажется, ничего особенного. Но я ненавидела секретность, пропуска, разрешения, проштампованные страницы рабочих журналов, предъявление любой бумажки, на которой записаны, скажем, результаты титрования раствора. Я ненавидела бесконечные вызовы то одних, то других сотрудников к начальнику секретной части «для беседы». Но больше всего я ненавидела «прослушку». Мы даже до одного случая и не знали, что слушают наши домашние разговоры на кухне (а может быть не только на кухне!).

Запрещалось личным порядком передавать письма с объекта на объект. А тут кто-то привез Юле письмо от подруги с другого объекта. И в кухне, где мы готовили ужин, Юля рассказывала, кто на ком женился на объекте, откуда пришло письмо. Мы вчетвером были на кухне и никто из нас никуда не выходил, потом также вчетвером, будучи все время друг у друга на виду, мы сели за большой стол ужинать. Вдруг звонок – Юлю к начальнику по режиму. Там она получает нагоняй за нарушение режимных правил и от нее требуют принести письмо. Письмо она относит и получает соответствующий выговор. Мы ужасаемся и ахаем, что нас прослушивают, пока Ирина Петровна спокойно не объясняет, что прослушивают везде и всех, даже таких дур, вроде нас.

Видимо, именно секретность все время угнетала меня на объекте. Вот я даже не помню, как мы одевались, что носили. Помню лишь халаты, казенное белье, резиновые перчатки. Правда, есть одно светлое воспоминание. В магазине я купила шелковое вышитое белье немецкого производства. Ничего подобного я не видела до этого в своей жизни. Я долго носила и берегла эту дивную комбинацию.

На объекте не читали стихов. Я очень удивилась, когда Ирина Петровна, гуляя со мной по берегу озера, вдруг прочла: «Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда». Оказалось, что она знает и любит Блока. Это было большим утешением для меня – зимним вечером зайти к Ирине Петровне и залезть в кресло. Ирина в пуховой шали, такая домашняя, брала томик Блока и мы читали его вслух. И «О доблестях, о подвигах, о славе», и «Девушка пела в церковном хоре», и «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи». Пушкин был у меня и его мы тоже читали темными вечерами зимой и, сидя на балконе, светлыми ночами летом.

Удивительно непоэтическое время – пятидесятые годы. А ведь «Советский поэтический бум шестидесятых мог состояться десятью годами раньше – люди тянулись к настоящей поэзии как к безусловной подлинности среди тотальной фальши, стихи возрождали чувство общности, которое после войны растаптывали» [Д. Быков, Борис Пастернак, 2006, с.651].

Я помню еще июнь 1953 г., когда по радио передали об аресте Берии. Все слушали, по всему объекту были включены радиоприемники. Удивлялись, почему это он – «английский шпион». Я опять не верила этой сказке. Ясно, что в ЦК шла борьба. Шепотом передавали, что Берию арестовал Жуков. Жукову верили. Верили и надеялись, что многое изменится и жизнь станет светлее и лучше. Так оно, в целом, и оказалось.

А потом в начале 1955 г. на объекте появились какие-то красивые молодые капитаны с необычными погонами. Они лазили по всему объекту, катались на байдарках и пили с нами чай. Мы голову ломали, кто они такие. Оказалось, люди Главного Конструктора, которому приглянулся наш объект. Главным конструктором без указания имени называли Королева в газетах и по радио. Через некоторое время мы узнали, что наш объект расформировывают. Химики едут в Челябинск-40, биологи – в Уральский филиал АН и в какое-то Миассово.

Я была замужем за биологом, моя судьба, к моему счастью, решалась сама собой. Уехать совсем от секретности, от замкнутости, от подозрительности! Но вот от радиации уехать я не могла. Я и вошла в лабораторию Тимофеева-Ресовского как химик, который будет готовить растворы для биологов, что я умела делать. Но и только это? Там посмотрим! Прощаюсь с Идой, Юрой, Симоном, Федей, Ирой, Кларой, Заборским, Чирковым и со всеми другими химиками. До свидания, мои дорогие коллеги и друзья! Спасибо вам. А впереди у меня Миассово.

Вместо постскриптума

Я легко и весело писала «Мимолетности», с удовольствием – остальные тетрадки. Я не понимаю, почему мне было так трудно писать о прошлом на объекте. Что-то загадочное случилось со мной и моими героями. Люди из других тетрадок или живут и сейчас рядом со мной, или превратились в воспоминания, в портреты, в плоские фигуры.

Когда же я писала о Сунгуле, мои герои вдруг ожили, я отчетливо вспомнила их лица, жесты, походку, разговор, смех. Они окружили меня. Вот Ирина Петровна в длинном шелковом синем халате, сидя у балкона, закуривает папиросу и задумчиво смотрит на голубой дымок. Вот Ида заправляет все время выбивающийся локон под белую шапочку с кассетой. Симон задумчиво глядит на свою сложную стеклянную установку для отгонки рутения и опять улучшает и упрощает ее. Федя что-то тщательно измеряет в вытяжном шкафу. Юра нежно успокаивает меня, когда я увидела свечение. Я вижу это фиолетовое свечение до сих пор, я слышу голос Рыжего, смех Заборского и удаляющиеся голоса Иры и Клары, уходящих по коридору в корпус И.

Эти люди восстали из прошлого, как живые. У меня перехватывало горло, мне было трудно дышать и трудно писать.

Я потом долго думала, почему именно это прошлое ожило. Видимо, кампания «Самара, качай воду» с ее скрытой опасностью, полной свободой деятельности, уверенностью друг в друге, немедленной помощью тому, кому она была нужна, создала из нас не просто команду, а людей одной крови – братьев и сестер. Мы любили друг друга, как любят самых дорогих и близких. А Ирина Петровна с ее спокойствием и бесстрашием, когда мы уставали до последнего предела, когда кого-нибудь из нас охватывала паника или недоброе предчувствие, когда мы теряли веру в свои силы, Ирина Петровна каким-то мистическим образом возвращала нам силы и мужество.

Очень глубокие чувства имеют особую природу, таинственную, неясную мне. Они проникают в нашу память, не как мысли, а как образы, и хранятся в особом отсеке мозга, где прошлое, настоящее и будущее слиты и не различимы. И только в особые минуты прошлое из этих как будто бы накрепко закрытых отсеков вдруг вырывается и оживает. Вот тогда перехватывает горло и становится трудно дышать.

Страница 4 из 5 Все страницы