• Рассыпанные страницы. Часть 1
• Рассыпанные страницы. Часть 2
• Рассыпанные страницы. Часть 3

От автора

Перед читателем книга моих воспоминаний о событиях, которые происходили, и о людях, с которыми я встречалась в своей жизни. Время: 1947−1990 гг.

Память человека – ненадежный источник, многое забывается, а что-то предстает совсем не так, как оно было в действительности. Я бы, наверное, никогда не рискнула написать о прошедшем, если бы не имела привычку записывать случаи, встречи, высказывания, впечатления. Писала на бумажках, которые просто складывала в папку, не имея никакой особой цели, в блокнотах на совещаниях, в полевых дневниках. Кто видел или вел полевые дневники, тот знает, какую смесь деловых записей, бухгалтерии, шуток, рисунков вмещают эти маленькие книжечки.

В значительной мере сохранению прошлого на бумаге способствовал И. А. Полетаев. Я любила рассказывать, а он – слушать то, что мы называли «случаи из жизни» (с ударением в слове случаи на букву «а»), которые я привозила из экспедиций и различных командировок. Обычно, после устного рассказа он говорил: «Запиши». И я частенько записывала. «Случáи из жизни» я описывала ему и в письмах, которые он мне как-то вернул со словами: «Сохрани, все-таки это в некотором роде литература».

Вот такая «литература» и легла в основу «Рассыпанных страниц». Я написала книгу в виде отдельных тетрадей, которые расположены в более или менее хронологическом порядке, но которые были написаны в разное время без учета последовательности событий.

Я занималась наукой с 18 лет, вначале как химик, радиохимик, специалист по методу радиоактивных изотопов, а последние сорок лет, как эколог. Занималась я этой деятельностью с интересом и всерьез. Поэтому в тексте довольно много специфических научных размышлений и описаний.

Бóльшая часть моей жизни пришлась на время, когда многие люди любили поэзию и знали ее. Стихи читали на вечерах поэзии, в кухне, у костра, на свиданиях. Стихи – одна из примет шестидесятых и семидесятых годов. Наверное, поэтому много стихов и в моих воспоминаниях.

Каждая тетрадь кому-нибудь посвящена. Это группа очень близких мне, любимых людей – дочь, внуки, друзья. Они помогали мне всегда, с ними светлела жизнь в темные полосы и наполнялась теплотой, смехом и шутками в обычные дни. Им я говорю: «Спасибо, будьте счастливы!»

А. А. Титлянова

Страницы из розовой тетради

Моей дорогой внучке Даше

Мимолетности

Что такое мимолетности? Что-то, что мелькнуло и пролетело мимо. Это может быть звук, цвет, неожиданный отблеск, бокал вина, случайная короткая встреча, подаренные и завядшие цветы и много еще чего. Удивительно, что некоторые мимолетности оставляют глубокий след в душе, мы помним о них всю жизнь и возвращаемся к ним в своих воспоминаниях. Иногда мне кажется, что мимолетности – главное украшение нашей жизни. Если бы их не было, ничего существенного бы не изменилось, ибо они не отрезки жизни, а миги, пролетевшие мимо. И в то же время настолько беднее была бы наша жизнь, если бы не мимолетности.

Звуки

В лесу

От Миасса до Миассово было 25 км по машинной дороге и 12 км пешком через гору. Мы часто ходили короткой дорогой. Где-то в середине пути у меня было любимое поваленное дерево, на котором я отдыхала. И в тот раз я присела на него и огляделась. Была весна, почки набухали, но не распускались и березняк был белый внизу и серый вверху. В лесу раздавались разные шорохи и привычные звуки. И вдруг … тихий-тихий и в то же время звонкий звук – глок-глок. Я удивилась, что это такое: тихое, цокающее и какое-то радостное. Прислушалась … глок, цок, тап – все чаще и чаще и потом непрерывно. Такое впечатление, что звуки летали. И вдруг я поняла – это распускаются почки березы.

Я шла по весеннему лесу, и на моих глазах он зеленел, вначале чуть-чуть, легкий наплыв, а потом тонкая, прозрачная зеленая кисея. 1960 г.

В горах

Это было в Киргизии, в горах Тянь-Шаня. На высоте 1800 м располагался стационар Института ботаники, куда меня попросили приехать для консультаций. Стационар маленький, три домика, в одном жила молодая пара, два других пока пустовали. Меня поселили в один из них. После ужина я пошла к себе и перед керосиновой лампой села с книгой. Была ранняя весна, уже зеленела трава и даже расцвели горные маки. Я читала невнимательно и вдруг поняла, что меня отвлекает. Тишина! Такой полной тишины я никогда не ощущала. Только чуть потрескивал фитиль лампы. Я открыла дверь, вышла на крыльцо и увидела снег. Тишина и падающий снег. Я постояла, прислушиваясь. Снег шел все сильнее и гуще. И тут я услышала звуки – тихие, тихие. Что-то шуршало, шептало, шелестело. Это шелестел снег, снежинки сталкивались, слипались и падали на уже выпавший снег. Тишина и шелест снега! 1980 г.

В Академгородке, Новосибирск

Лето. Раннее утро, солнце только что встает, еще нет пяти часов. Я иду по тихому, зеленому, промытому прошедшим дождем городку. Поют птицы. И тут я слышу другое пение. Подхожу ближе, на третьем этаже открыта балконная дверь и два голоса – молодые сопрано и баритон – поют дуэт. Поют замечательно, чисто и вдохновенно. Я остановилась и слушала. Но вот дуэт кончился и два голоса – женский и мужской – засмеялись радостно и влюбленно.

А я пошла дальше, улыбаясь и раздумывая: Кто они? Почему они поют в пять утра? Они репетируют? Или они поют для себя потому что им хорошо, им хорошо вместе, им хорошо вместе петь? Наверное, им просто было хорошо, влюбленно и напевно.

Я никогда не узнала, кто же пел и никогда не забывала этот изумительный дуэт. 1974 г.

Запахи

На теплоходе в среднем течении Енисея, на палубе

Самое удивительное и замечательное – запахи. Они плывут с берегов на теплоход разнообразные, удивительной чистоты. Запахи раннего утра, росной травы, цветов, воды. Днем они текут с прогретых берегов, сменяя друг друга. Запах черемухи сменяется ароматом смородины, наплывает за ними запах сена, прогретого солнцем соснового бора, аромат лиственниц и сквозь эту гамму прорывается вдруг дым костра, смолокурен, горький запах вечерних трав. Запахи необычайно сильны, чисты и первозданны. К ним нельзя привыкнуть – они первобытны, они тревожат, напоминают о чем-то забытом, неизвестном, но знакомом, о чем-то несбывшемся. Их вдыхаешь, то успокаиваясь, то начинаешь тревожиться неизвестно почему, попадаешь под их власть и первобытная тоска охватывает тебя. Тоска по теплой земле, по ночному костру, по темным лесным озерам, тихим цветам, птицам, зверям – и вдруг не головой и сердцем, но всей кровью начинаешь ощущать себя частицей этого удивительного мира… и теплоход, люди, дискуссии кажутся ненужными и посторонними. 1969 г

Цветы

Почему вспоминаются цветы? Их много и многие дарят нам по поводу, а лучше без повода, букеты и отдельные цветки, роскошные розы и скромные незабудки … Но помнятся лишь некоторые: одни – потому, что памятен тот, кто дарил, а другие цветы запомнились не как знак, а сами по себе, за их красоту и великолепие. Но сколько времени они нас радуют, пока не увянут? День, два, неделю – тоже мимолетность!.

Ландыши

Я помню: Ленинград, Невский, весна. Мы идем с Сашей, еще не женихом и даже не другом. Мы знакомы, у нас один на двоих двоюродный дядя Федя. Саша живет у него, я забегаю к ним после Университета. Иногда мы гуляем, как в этот момент.

Рядом: – «купите девушке ландыши!» – Пожилая, очень интеллигентная женщина в еще довоенной шляпке. У нее в руках несколько скромных букетиков ландышей. Саша почему-то колеблется, а я загадываю: «Если купит…». Он платит и протягивает мне ландыши. Я вдыхаю их аромат, я счастлива. Первый раз мне подарили цветы просто так. 1948 г.

Букет в ноябре

У меня был Учитель – Сергей Михайлович Ария. Это другой том жизни – мои Учители. Сергей Михайлович учил меня химии, я работала в его лаборатории с 1-го по 4-ый курс. Но уже в конце третьего курса была на спецфаке и на четвертом курсе решила специализироваться по радиохимии в Радиевом институте. Очень хотела попасть на дипломирование к Вере Ильиничне Гребенщиковой. Пришла к Сергею Михайловичу и попросила его порекомендовать меня Вере Ильиничне. Для Сергея Михайловича это был удар, я была его любимой ученицей. Но он сказал: «Ну что же, я позвоню Вере Ильиничне и скажу, что в Вашем лице она обретет клад». Замолчал холодно и отчужденно. Я поняла – обиделся и не простит. Прошло два года. Я работала у Веры Ильиничны, делала дипломную работу и практически не встречалась с Сергеем Михайловичем. Защита была в ноябре. Уже вечером, в холодную, вьюжную погоду я вернулась домой – в комнату, которую снимала. Открыла дверь в свою комнату и обомлела – на столе в банке стоял роскошный букет цветов, что-то алое и синее. А рядом записка «В день фактического окончания Университета поздравляю свою бывшую ученицу. Уверен, что в будущем Вас ждет успех, которому заранее искренне рад. Ваш С. Ария». Такое на всю жизнь и один раз. 1952 г.

Гвоздики с серпентиновых холмов

Особые ярко розовые гвоздики росли в заповеднике лишь в одном месте – на серпентиновых горках недалеко от Няшевки, где стоял лагерь геологов.

В день своего тридцатилетия я встала рано, собралась выкупаться. Вдруг услышала звук мотоцикла, кто-то посигналил около крыльца. Я вышла. На мотоцикле сидел молодой геолог – сотрудник директора заповедника – Володи Басова. Кажется, его звали Костя. В руках Костя держал что-то небольшое, завернутое в листья лопуха. «Геологи поздравляют Вас с Днем рождения, а Владимир Михайлович просил передать Вам это». Он отбросил листья лопуха и протянул мне букет ярко розовых гвоздик. Гвоздик с серпентиновых холмов, на которых мы встретились с Басовым. 1959 г.

Скромный букетик на рабочем столе

Дело было в Миассово, стоял июль, собралось, как всегда в это время, много разного народа. Шумел на семинарах Полетаев, басил Шеф, непрерывно шутил Волькенштейн. Однажды, придя с обеда, я увидела на своем рабочем письменном столе скромный букетик полевых цветов: ромашки, колокольчики, незабудки, лютики весело устроились в конической колбочке. Под букетом записка – Аргенте Антониновне, без подписи. Мы с девочками порассуждали от кого же этот букетик, но так и не пришли ни к какому решению.

А на следующий день на этом же месте вместо цветов стоял букет лесной земляники. Запах ее заполнил всю небольшую комнату. И снова записка без подписи – Аргенте Антониновне. И что это было? Начало? Прощанье? Шутка? Просто миг подаренной радости?

1962 г.

Роскошный букет георгинов.

Было 8 часов утра, наш автобус из Будапешта отходил в 10 часов, у нас оставалось всего два часа. Я ждала его у входа в гостиницу и уже в 8 05 решила, что он не придет. И тут увидела – высокий, красивый, седой и очень молодой, академик, директор Института – он бежал с огромным букетом темно-красных георгинов. Я обняла букет и увидела, как с лепестков сыпятся мелкие капли воды. 1969 г.

Как много пионов!

Вместе с американским ученым Норманом Френчем, сопровождая его на Алтай, я посетила Институт плодоводства. Там, в садах, кроме яблок, груш, различных ягод, выращивались пионы – Марьин корень – растение, обладающее многими целебными свойствами. Пионы набирали цвет и распускались. Это было море малинового цвета, по которому пробегали волны при каждом дуновении ветра. Нам все показали, напоили очень вкусным чаем, а на прощанье вручили и мне и Френчу по громадной охапке пионов. Через несколько часов мы улетели в Новосибирск, и там Френч отдал мне свой букет, так как вечером улетал в Москву.

Я вошла в свою квартиру, еле удерживая цветы, чтобы они не рассыпались. И вот во все вазы, вазочки, бокалы и кувшины я расставила пионы. Моя комната превратилась в благоухающий сад. А я сидела на ковре и до конца вечера, пока не зашло солнце, рассматривала эту невероятную, загадочную красоту цветов и расстраивалась от мысли, что они скоро увянут. 1974 г.

Одуванчики ранней весной

Маленький внук Санечка сказал: «Это тебе» – и раскрыл кулачок. На грязной ладошке лежали три одуванчика – очень желтые, только что распустившиеся, с коротенькими стебельками. Я поцеловала Санечку, помыла одуванчики и поставила их на свой рабочий стол в маленькой рюмке. Три солнышка засияли среди груд бумаги и книг. Наверное, это был самый трогательный букетик в моей жизни. 1987 г.

Розы

Я восхищаюсь розами, могу долго смотреть на них, но они так быстро вянут, а я всегда расстраиваюсь, когда они умирают на моих глазах, и потому прошу никогда не дарить мне розы.

Но вот однажды, в день моего юбилея, среди огромного количества букетов, которыми были завалены мои комнатка и лоджия, светились темно-красные розы. Их сразу же поставили в напольную вазу и они – роскошные, царственные цветы – заслонили собой все.

Во все возможные емкости были поставлены букеты: лилии, астры, георгины, азалии и пр., и пр. Постепенно все цветы увядали, а розы – свежие и душистые – как в первый день, стояли и украшали жизнь. И легкий чуть горьковатый аромат наполнял комнату. 2004 г.

Бокал вина

Я всю жизнь любила хорошие вина. Их вкус и аромат, цвет, меняющийся в зависимости от бокала и падающего света, тяжесть бокала в руке, его отражение на стекле окна или в зеркале. Я люблю сами названия вин: Херес, Малага, Кьянти, Шабли, Рейнвейн, Гурджаани и т. д., их так много!

Однако и в этой части жизни были свои незабываемые мимолетности.

Рислинг

На низком черном лакированном столике стояли два тонких бокала конической формы. В них был налит рислинг. Падающий из окна луч солнца просвечивал бокалы, и светло-зеленое вино чуть-чуть отливало золотом. А на дне бокалов светились несколько ягод красной малины. Тишина, вечернее летнее солнце. Бокалы с вином и малиной были так хороши, что мы оба смотрели на них, молчали и медлили… Неожиданно он тихо сказал:

Есть марки счастья. Есть слова

Vin gai, vin triste –

Вино веселья, вино грусти. /Пастернак/

И мы не знали, какое из них этих вин мы сейчас выпьем. 1970 г.

Токай

«Это самый старый ресторан в Будапеште» – сказал он и крепко взял меня под руку. «Залы спускаются вниз, в землю, в самом глубоком – четвертом – ресторан, а мы пойдем во второй – в токайский зал».

Мы спустились по старинной лестнице и вошли в большой зал. Он был полутемным, так как освещался лишь свечами. Одни столики были пусты, на других стояло по две свечи. А в зале как бы плыли свечи и опускались на разные столики, на некоторых столиках свечи гасли. Зрелище было завораживающим, но я ничего не понимала. Мы сели за маленький столик и вскоре к нам поплыли две свечи. Девушка в темном платье несла два маленьких подноса со свечами. Когда она поставила подносы на стол, я тихо ахнула от красоты. Подносы были деревянными, как плоские маленькие лодочки. На подносе стояли свеча и хрустальный высокий бокал золотистого вина. Это был токай. «За встречу» – сказал Георг и мы отпили по глотку ароматного с изысканным вкусом вина. В бокале отражалось пламя свечи. Казалось – свеча горит в самом токае. «Что это?» – спросила я. «Это особый зал, зал встреч, воспоминаний, расставаний, грусти и радости» – ответил он. «Это зал для нас» – подумала я. Мы молча и медленно пили золотой, сверкающий, играющий в хрустальных гранях бокалов токай. «Это не со мной – думала я – Это просто игра судьбы, день – в жизнь. Но какая игра!» 1969 г.

Шампанское

В Абрау-Дюрсо на эколого-математических школах собиралось много интересных людей. Одним из них был экономист Богачев. Умный, насмешливый, то мягкий, то дерзкий. Мы с ним приятельствовали и часто по вечерам пили вино на моей террасе, чаще всего в большой компании. Я не особенно любила шампанское. Но полусухое шампанское Абрау-Дюрсо мне нравилось. Уж не помню по какой причине, однажды в день разъезда школы мы вдвоем с Богачевым утром пили шампанское из граненых стаканов на берегу моря. Кто-то хотел к нам присоединиться, но Богачев серьезно сказал: «Нет! Это у нас традиция с Аргентой – пить вдвоем шампанское утром на берегу в день отъезда». Традиции надо хранить! И каждую осень, рано утром, в день отъезда на берегу моря мы пили с Богачевым шампанское. Утро могло быть теплым или холодным, море – тихим или бурным, но с моря всегда дул свежий-свежий ветер. 1977–1981 гг.

Танец

Ничто не проносится с такой быстротой как танец. О танцах написано так много и хорошо, что не стоит писать хуже. Радость танца лучше всего, мне кажется, передана Матиссом, в его картине «Танец». Литографию Матисса я бы и сделала предисловием к этому разделу. А по своему опыту лишь отметила бы, что часто (но не всегда) слова, которые говорят танцующие, совсем не совпадают с тем, что говорят их руки, плечи и все танцующее тело.

Луна и Девушка

В Забайкалье, на озере Чиндант, где стояла наша студенческая экспедиция, в одну из июльских ночей я никак не могла заснуть. Лунный свет пробивался во все щелки палатки. Я оделась, вышла и замерла. Луна, огромная, светящая призрачно-голубым светом, озеро зеркально неподвижное, по которому разбежались лунные дорожки, тихие звуки простенькой музыки и мелькающее на берегу белое платье. Я подошла ближе. Была глубокая ночь, лагерь спал и лишь студент Петя играл на губной гармошке, сидя на сваленном дереве. А на берегу озера в чем-то легком, белом босиком танцевала длинноногая девчонка – наша студентка Ленка. Я никогда в жизни не видела такого танца. Его ритм никак не был связан с простенькой мелодией губной гармошки. Казалось, Ленка слышала какую-то другую музыку: может быть музыку луны и озера, а может быть музыку раскинувшейся вокруг степи.

Она то кружилась в бешеном темпе, то прогибалась до самой земли, то огромными высокими прыжками неслась вдоль озера, то замирала и устремлялась вверх, как будто кого-то призывая. Это был танец древний, дикий, необыкновенной естественности и красоты, танец, как луна, как озеро, как степь. 1965 г.

Бал

За всю мою жизнь я была на трех балах. Их устраивал только Милан Ружечка, в Словакии, в настоящем зáмке, который принадлежал когда-то Габсбургам, а в то время использовался как дом отдыха Словацкой Академии наук. Это был настоящий зáмок на горе, окруженный горным парком.

И балы были тоже настоящие. Милан их всегда устраивал на Международных симпозиумах по ландшафтной экологии, которые я довольно часто посещала. На бал приглашался живой оркестр, игравший классические вальсы, танго, фокстроты, польки, чардаш и даже мазурку, которую танцевали умеющие, прежде всего поляки. А преддверием к балу служила широкая лестница с зеркалами по обе стороны. Идешь, цок-цок-каблучки, внизу музыка и шум голосов, а ты видишь себя в зеркалах, и настроение становится исключительно бальным.

На том симпозиуме среди участников был ландшафтный архитектор, швед, работавший в Америке, Эркхард Белоу. Белоу был высоким, стройным и загадочно обаятельным. Загадочно потому, что его обаяние действовало и на женщин и на мужчин. На симпозиуме только и слышно: «Белоу! Ах, мистер Белоу! Где Белоу?» Прошло уже три дня симпозиума, а мы с ним здоровались и только.

И вот бал! После небольшого застолья, когда грянул оркестр, Белоу подошел ко мне, молча обнял за талию, я положила ему руку на плечо и вдруг … он сбросил туфли. В ужасе, что я могу наступить ему на ногу, я сбросила тоже свои красивые лодочки. А потом …. Красное платье и серый костюм – вальс, красное платье и серый костюм – танго … вихревая полька … фокстрот … Красное платье – серый костюм – нет, вот присели, пьют вино, смеются. И вновь вальс, фокстрот и огневой чардаш. Вот опять присели, пьют вино, молчат. И снова в вихре танца красное платье – серый костюм … А потом? Что потом? Авиалайнер, океан и бесконечное пространство между нами. 1971 г.

Вальс

Математики пришли ко мне в гости праздновать новоселье (до этого было еще одно большое новоселье). Все было как обычно. Вдруг я вспомнила, что у меня есть совсем новое черное бархатное платье. Вышла в другую комнату, переоделась и вернулась. Публика замерла от неожиданного эффекта. А Полетаев подошел и очень серьезно сказал: «Позвольте пригласить Вас на вальс». Стол уже был отодвинут в сторону, но на табуретках почему-то стояли бокалы, о чем я не догадывалась. Включили магнитофон и полилась мелодия вальса. Это был вихревой вальс, подолом платья бокалы были сметены на пол. Помню лишь звон бьющегося стекла, смеющиеся глаза Полетаева и чувство необыкновенной, небывалой близости с ним. 1980 г.

Образы

Образ может быть мимолетным: кто-то удивительный прошел, ты проехал красивое место, собор неожиданно встал перед тобой, ты запомнил его, но надо уходить и т. д.

Так, я первый раз увидела яблоню, на которой висели румяные большие яблоки. В Польше мне показали старую чарующую усадьбу. В Вене остановилась и долго стояла перед памятником Моцарту. Маленький парк в Англии показался мне красивее всех парков, что я видела до этого. Образов мимолетных много, обо всех не напишешь.

Но часто поразившее тебя место становится привычным, ты там живешь или приезжаешь туда. Или же постоянно возвращаешься к произведениям искусства, которые полюбил с первого взгляда. Так мимолетность превращается в кусок жизни. Но первое впечатление неизгладимо!

Знакомство с будущим

Мы несколькими до верху загруженными грузовиками приехали с объекта в Ильменский Заповедник, где нам предстояло жить и работать. Было позднее лето, смеркалось уже довольно рано, а в 12 часов ночи, когда машины остановились около каких-то домиков, стояла непроглядная тьма. Леночка крепко спала у меня на руках. Мы вошли в маленький домик, я уложила дочь, Николай разгружал необходимые сейчас вещи, а Борис Михайлович кипятил чай. Все спали в эту ночь как убитые. А я, волнуясь, что это за место, где я буду работать, растить детей, просто жить, проснулась в шесть утра и вышла на улицу. Солнце уже встало, по небу плыли легкие облачка, пахло смолой, скошенной травой и лесной земляникой. Тропинка шла от домика к озеру, которое просвечивало через деревья. Я прошла по тропинке и великолепие озера открылось мне неожиданно и сразу. Оно было тихим, зеленоватым и отражало солнечные лучи. От берега в озеро вели деревянные мостки. Я прошла до конца, легла на мостки и посмотрела в воду. Чистая, прозрачная вода, видно пятнистое дно, редко друг от друга стоят какие-то высокие травы, дотягиваясь верхушками до уровня воды. И прямо перед моими глазами четыре малька как бы висят в воде, уткнув свои носы в одну высокую травинку. Не движется вода, не качаются травы, не шелохнутся мальки. Картина покоя, нетронутой природы и тихого озера так обрадовали меня, что я рассмеялась и сказала малькам: «Ну что же, будем и мы тут жить с вами». И глядя на ширь озера, подумала: Вот оно – мое будущее. 1955 г.

Портреты

Я всегда любила живопись. Поразил меня в свое время (в студенческое) Матисс и я его люблю до сих пор. Однако, одно из самых ярких впечатлений, почти потрясение связано с картинами армянского художника, ставшего впоследствии моим большим другом – Рубена Габриэляна.

В Челябинске я была на выставке городских художников. Со скукой смотрела на «битву за урожай», на какие-то грязно-розовые арбузы на серой телеге, на плоские невыразительные портреты. Но вот я вошла в другой зал и сразу с противоположной стены – поток золотистого света. Я подошла ближе. Три женских портрета: сияющая огромными глазами в золотистых листьях артистка Нина Ургант; прелестная молодая девушка, еще девочка в желтых и розовых тонах – задумчивая и доверчивая юность и третий портрет – серебристо-голубой. На нем женщина в чем-то почти космическом, загадочная и недоступная. Я стояла, смотрела и думала – Как он это смог? Так постичь женскую прелесть и красоту и так восхищенно и бережно перенести их на холст! Так пишут женщин только поэты! 1959 г.

Алтай впервые

Мы ехали очень долго, весь день по горным дорогам, над ущельями и пропастью. Приехали куда-то, не знаю куда. Начальник экспедиционного отряда Слава Мордкович сказал: – «Здесь будет наш лагерь». Не ставя палаток, укрывшись всем теплым, заснули. А утром я проснулась, встала, огляделась и замерла от красоты, окружавшей меня. Кругом горы причудливых форм, мы внизу в нетронутой степи, серебристой от ковыля, с отдельными яркими желтыми цветами. А внизу передо мной огромные лиственницы и за ними прозрачная, горная речка, весело бегущая по голубым камням. Я сказала Славе: – «Я всегда хотела приехать на это место, только я не знала, где оно». А оно оказалось Курайской степью, где течет речка Курайка.

Первой впечатление – конечно образ, но в данном случае он был не  мимолетен. Он закрепился, так как мы там работали, жили, купались в холодной Курайке и долго вечерами сидели у костерка. Нас было всего 5 человек – я, Мордкович, две студентки и один студент. И нам всем было очень хорошо! 1966 г.

Небесный спектакль

В горах Копетдага мы поднялись достаточно высоко. Как только село солнце, стало холодно. Быстро поставили лагерь, поужинали, и в 23 часа я нырнула в спальный мешок. Полежала с закрытыми глазами, поняла, что не хочу спать, открыла глаза и увидела чудо. Казалось, что небесный свод опустился низко-низко к вершине горы. Звезды сияли так близко – протяни руку и достанешь. Они были огромными, яркими и лучистыми. Луна еще не появилась, свет шел от звезд. Я рассматривала их так близко в первый раз. Они были слегка разного цвета и отдельные из них то, как будто бы, меркли и вновь вспыхивали, а другие слегка дрожали, как бы смещаясь и возвращаясь на свое место.

Но вот появилась луна – огромный, серебристый шар. Звезды немножко притухли при свете луны, сама же луна изливала потоки холодного сказочного света. Я не могла уже спать. Передо мной разыгрывался великолепный спектакль, где сцена – небесный свод, главная героиня – луна, а второстепенные, но сияющие герои – звезды. Всю ночь, пока луна совершала свой проход по сцене, я смотрела не отрываясь, на ночные светила. И лишь под утро, когда луна удалилась, звезды померкли, а край неба заалел, я заснула.

Незабываемая ночь: луна, млечный путь и все созвездья медленно плыли перед моими глазами. ~ 1980 г.

Горное озеро

В Монголии в горах лежит озеро как чаша с зазубренными краями. Огромное, спокойное, притягивающее взгляд. Ночью черная вода, в которой отражаются звезды. Рано утром вода жемчужная и чуть алая, как подымающийся рассвет. Утреннее купание одновременно возбуждает и успокаивает и тело и душу. Озеро чистое, нетронутое, первобытное. Никакого жилья. Лишь редкие стада овец видны на подножьях склонов. Но скоро, в сентябре стада откочуют в другие места, и озеро останется в одиночестве. Похолодает, покроется льдом вода, запорошит снегом лед. И ни одного человеческого следа ни на льду, ни на склонах. Целую зиму в полном безлюдье, в благодатной тишине, как тысячи лет назад, будет лежать эта величавая чаша. Как будто бы нет нигде ни людей, ни машин, ни грохота городов – ничего, кроме завораживающего покоя. 1995 г.

Страницы из голубой тетради

Посвящается моей дочери Елене Макаровой

Университетские картинки

Предисловие

Я пишу не о себе. Конечно, я участвую в «картинках» то как главное действующее лицо, то как наблюдатель, а то и как слушатель. Я до сих пор слышу это время.

А время послевоенное 1947−1952 гг.

В Ленинграде все время чувствуется радость победы и горе по столь многим погибшим. Еще работают пленные немцы, разбирают развалины после бомбежек; еще нет студенческих общежитий. Мы каждое воскресенье тоже разбираем груды бетона, кирпичей, железа, а строители на наших глазах возводят стены общежитий на 8-ой линии Васильевского острова.

Открыты почти все театры, филармония и начали работать катки. Город оживает на наших глазах и мы радуемся каждому дню, хотя ходим постоянно голодными. Еще действует карточная система. Мы сдаем карточки в университетскую столовую и нас как-то чем-то кормят. Если не наедаешься – можешь есть шрот. Шрота много, но он противный и застревает в горле. Я до сих пор не знаю, что это за жмых.

После отмены карточной системы мы уже не голодали, но как все студенты, питались беспорядочно – то в нашем буфете, то на улице, купив горячие пирожки, но чаще всего – поздно вечером уже дома или в общежитии, сварив макароны на керогазе (теперь уже никто не знает, что это за устройство).

Моим любимым блюдом в буфете был салат из соленой трески, картошки и лука. Честное слово, это было вкусно и стоило 6 копеек за порцию.

Весь первый курс – это не только учеба, это открытие Ленинграда, его улиц, мостов, памятников, скверов; это первые посещения филармонии, симфоническая музыка, совсем еще непонятная, часто чужая и почти пугающая, но уже захватывающая; это драматические театры, где все интересно и увлекательно и, наконец, балет! В Мариинском театре я увидела первый балет (Спящая красавица) и на всю жизнь он остался для меня символом красоты и гармонии.

Затем 1948 г. Речь Черчилля в Фултоне, начало холодной войны. Немой вопрос: снова война? Разгром генетики. То, что рассказывают нам друзья-биологи, поражает химиков. «Передача наследственности не путем больших молекул? А как?». Мы – химики не понимаем всей трагедии происходящего, нам это кажется просто глупостью.

Страшные слухи, снова аресты, собирают комсомольскую общественность и рассказывают нам, что на филфаке и истфаке раскрыты антисоветские группы троцкистов и фашистов. Я в очередной раз не верю. Как это в Ленинграде, городе, перенесшем ужасы блокады, могут быть фашистские группы среди студентов? Провокация и глупости. Но нас это опять обходит стороной, у физиков и химиков сплошная патриотичность и никакой антисоветчины.

На третьем курсе нам предлагают написать заявление на Спецфак. Мы прекрасно понимаем, с чем это связано и пишем все. Раз у американцев есть атомная бомба, то она должна быть и у нас. Расклад, проведенный КГБ, где нас полгода проверяли, получился по своим последствиям нетривиальным. Нас разделили на две неравные группы: евреев и русских. Евреи не были допущены на спецфак. Все русские и два-три татарина (волжских) были зачислены. Последствия же были таковы. Многие из тех, кто кончил спецфак, получили лучевую болезнь, кто-то погиб при взрыве котла, моя подруга – невеста одного из погибших – осталась на всю жизнь одинокой и несчастной. Слишком много грустных историй. Спецфаковцы кончали обыкновенно ранней пенсией, потухшими надеждами и неустроенностью. Евреи остались в Ленинграде. Там вновь создавали химические институты, работать было некому, докторов, кандидатов почти не осталось. И не взятые на спецфак студенты-евреи быстро возглавили лаборатории, стали кандидатами и докторами наук, получили квартиры и вели ленинградскую научно-интеллигентскую жизнь. Вот и ответ на вопрос «А что в ларчике?»

А мы поступили на спецфак и ждали, когда нам дадут допуск. Эти полгода мы практически не учились, получали большую стипендию и все устроились на работу лаборантами в разные институты. К новому году (1950 г.) мы получили допуск и началась учеба. К нам пришли совсем другие профессора. Это были сотрудники Радиевого Института, специалисты высочайшей квалификации. По полгода они проводили на объектах – они все работали на бомбу.

Нас стали учить сразу всему: что такое радиоактивность, деление урана, деление изотопов, работа котла, химия новых элементов и всяческие технологии выделения и разделения элементов из растворов, операции простые по сути и такие далекие от тех, которым нас учили на аналитической химии.

Каждый день нам читали шесть часов лекций и семь-восемь часов мы проводили за практическими занятиями. Нам казалось – мы не выдержим такой гонки. Выдержали, сдали бесконечное количество зачетов и экзаменов и в сентябре 1952 г. (а большинство студентов уже летом) вышли на дипломные работы, чтобы закончить Университет с опозданием на полгода, т.е. в ноябре 1952 г.

Только что появились нейлоновые чулки, в моде были пальто с огромными плечами и широкими рукавами, шляпки без полей, одноцветные платья спортивного покроя, белые блузки с кружевными вставками и узкие юбки.

Мы опасались возможности атомной войны и хотели сделать бомбу, как можно быстрее, мы были почти первыми, кого специально для этого готовили. На самом то деле мы не понимали, что именно будущая работа означает для нас лично, для нашего здоровья. Но видно, какие-то флюиды бродили по спецфаку – мы все любили друг друга и готовы были прийти к каждому из нас на помощь немедленно. Никогда до этого я не переживала такой близости с теми, кто сейчас рядом, и с кем мы скоро неизбежно расстанемся.

Хлеб

Настал торжественный день отмены карточной системы и смены денег.

Утром я вхожу в булочную и застываю в удивлении и восторге. Ничего более прекрасного в своей жизни я не видела. Да и где я могла видеть много разного хлеба? Голодные годы (1934−1935) в Благовещенске, скупой хлеб на Камчатке, куда муку завозят по морю, огромные очереди в булочные в Чкалове, где мы живем между Камчаткой и Енисеем, военная пайка хлеба в Ярцево и послевоенная карточная пайка в Ленинграде. А тут в булочной – хлеб, буханки, кирпичи, батоны, сайки, бублики, сушки, пряники и чего еще только нет. И красавицы-продавщицы в чем-то голубом, в кружевных наколках, счастливые, что не надо отрезать талоны.

Я робко спрашиваю: «Я могу купить эту сайку?» – «Да!» «И булочку?» – «Да!» – «И бублики?» – «Да, и все что хотите и сколько хотите!» – «Тогда мне килограмм бубликов на вязочке». Продавщица смеется, отвешивает килограмм бубликов и нанизывает их на веревочку.

Я выхожу на улицу, иду вдоль Инженерного замка и ем свежие, румяные бублики один за одним. Мне кто-то приветливо и весело что-то говорит, и я вижу, что все прохожие едят булочки, краюшки, сушки и все улыбаются, смеются и поздравляют друг друга.

Ванька

В Ленинграде в конце сороковых годов и в начале пятидесятых в октябрьские праздники и в день Победы гремели салюты.

«Произвести 24 залпа из пятидесяти орудий»

Время было послевоенное, салюты напоминали о победе и ленинградцы их очень любили. В такие вечера Дворцовая площадь была забита народом. В тесной толпе легко было потеряться. Я и потерялась, отстав от девочек из нашей группы. Но это было 9-го мая, стояла теплая весна, вечер был светло-прозрачным и я, оставшись одна, нисколько не расстроилась.

Грянул первый залп и тут кто-то дернул меня за рукав и восторженно заорал «Вот, гад, здорово! Правда, тетя, здорово!?». Я взглянула на орущего. Мальчишка лет двенадцати, белобрысый, курносый, лупоглазый и веснушчатый – прелесть! Видимо, он был большим любителем салютов, еще двадцать три раза дергал меня за рукав и низменно восхищенно вопил: «Вот гад здорово! Правда, тетя, здорово?!»

«Здорово» – ответила я после последнего залпа и спросила его «Ты кто?». «Ванька» – также радостно ответил он и в свою очередь спросил: «А Вы почему одна?» «Потерялась». «Нарочно?» «Да, нет, случайно». «А я нарочно потерялся, я всегда теряюсь нарочно». «А зачем?» – спросила я и начала медленно вытягивать его из толпы на Невский. «А люблю гулять один – заявил он мне – я так весь город уже облазил». «А родители что об этом думают? «А чо родители! Они же знают, что я понарошку теряюсь. Да и у нас обусловлено контрольное время» – гордо заявил он. «И какой же это час?» – поинтересовалась я. «Час ночи». «Ну ты, Ванька, редкостное несчастье. Как же родители ждут тебя так долго?» «Нет, я раньше прихожу, а час – это уже в милицию звонят».

Мы медленно шли по Невскому, обсуждая салюты, праздники и прочие приятные вещи, и тут увидели мороженое. Сливочное, в шоколаде на палочках было необычайно вкусным и скрепило нашу дружбу. «А давайте я Вас провожу» – предложил Ванька. «Да далеко очень, на Охту, не успеешь к контрольному сроку». «Ну тогда до конца Невского, до трамвая». Так и порешили. Неожиданно он меня спросил «А как Вас зовут?». «Аргента» Ванька снова развеселился «Вот, гад, здорово!». «Почему?». «Да такого-то имени и не бывает вовсе, Вас так понарошку назвали». «Ну, может быть», – согласилась я. «А Вы придете смотреть ноябрьский салют?» «Приду». «Ну там встретимся», – заявил Ванька, – «а я о Вас родителям расскажу».

Что уж рассказал обо мне Ванька родителям – не знаю. Больше мы с ним не встречались. А жаль!

Моя кинокарьера

Все дело в том, что дядя Серёня был артистом. В обычной жизни, будучи токарем высочайшей квалификации, он работал на Путиловском заводе, но рожден был Артистом. Он был дядей моей приятельницы, и когда мы с ним познакомились, ему уже стукнуло пятьдесят лет, из которых тридцать он снимался на Ленфильме. Дядя Серёня был заметной фигурой в массовках, всегда присутствуя на первом плане. В послевоенных фильмах он играл уже то лакеев, то солдат с двумя-тремя словами текста, то безмолвных шоферов за рулем разных машин. Надо сказать, что это были уже, хоть и маленькие, но роли. Дядю Серёню не смущало, что он не пробился в артисты, не достиг более значительных ролей; он истово любил кино, массовку, Ленфильм, артистов и режиссеров. Он называл известных артистов и знаменитых режиссеров по имени: Олег, Аня, Петр, Оля, Алеша и т. д., но судил их игру и режиссуру строго и с пониманием.

Вот дядя Серёня и уговорил меня пойти на Ленфильм, в массовку. «А что, – как-то сказал он, – ты вполне фотогенична, говоришь правильно, выразительно. Может быть, тебя даже заметят и ты пробьешься в первые ряды. А главное – жить там интересно, да и три рубля не лишние». За массовку платили три рубля в день, а булочка с повидлом стоила 30 коп. Так что деньги немаленькие для студентки.

Вот как раз сейчас П.И. (он назвал известную тогда фамилию режиссера) набирает массовку. Я с тобой сам пойду, чтобы ты не боялась. Ну а ты, в общем-то, приоденься».

Я и приоделась. У меня было очень приталенное (по моде) черное пальто и я для ансамбля выклянчила у своей квартирной хозяйки горжетку из рыжей лисы. Горжетка была весьма потертой, и я подкрасила желтой краской проплешины. Ну, чисто Эллочка Щукина с бараньим весом – 45 кг.

Дядя Серёня меня привел на Ленфильм, в какой-то громадный зал и сдал на руки пожилой женщине, сказав «Вот, Соня, возьми ее в массовку. Я тебе говорю, что из этой девочки еще артистка вырастет». Я хотела сказать, что я уже на втором курсе химфака, но никто ничего не слушал. На меня быстро навесили большую табличку с номером и толкнули в какую-то очередь. Шум, суета, толпа, крики – я и дядю Серёню мгновенно потеряла. А тут включили софиты, сверху наезжает стрела и в ней на сиденье дядька с мегафоном. Это и был знаменитый режиссер. Он закричал «Пошли!» и очередь из девушек разного возраста и обликов, в которую меня поставила Соня, двинулась. Режиссер, видимо, внимательно смотрел на каждую и сортировал: «№ 6 влево, № 7 влево, № 8 вправо» и т. д. Я успела заметить, что в одну группу были отправлены высокие девчата, поплотнее, а в другую – невысокие, худые. Я уже поняла, куда меня поставят и когда подошла моя очередь, двинулась вперед в своей горжетке с независимым видом. И вдруг вместо «№ 15 влево!» раздался рев режиссера: «А эта пигалица, что тут делает? Вон! Вот когда будем снимать фильм про блокадный Ленинград – пригласим на роль дистрофика. Следующая!» Меня куда-то отшвырнули и никто не обращал на меня внимание. Я поняла, что моя блестящая кинокарьера, не успев начаться, кончилась. И горжетка не помогла.

Дядя Серёня меня не бросил, напоил чаем из своего термоса и долго объяснял, что если хочешь работать на Ленфильме, надо приходить сюда раз за разом и ждать своего часа. Но я обиделась на «дистрофика» и ушла, удивляясь, почему фильм называется «Драгоценные зерна». Я-то думала, что это фильм о блокадном Ленинграде, но, видимо, ошиблась. И действительно ошиблась!

Этим летом я прочла воспоминания Ольги Аросевой, которая начинала свою артистическую карьеру на Ленфильме. Аросева написала и об этом режиссере (действительно известном) и немного о фильме «Драгоценные зерна». Фильм, оказывается, был о деревне, о новом сверхурожайном сорте пшеницы. Вот почему режиссер выбирал здоровых девок, вроде бы деревенских. И невдомек ему было, что «пигалица» все военные годы летом и осенью работала в поле – и полола, и сено сгребала, и снопы вязала и у молотилки по 10 часов стояла. Боюсь, что горжетка сыграла такую роль, что я свою не сыграла.

Шишкин

На факультете все знали Шишкина, он был притчей во языцех. Только Шишкин, будучи вызван в деканат за бесконечные пропуски лекций и практических занятий, смог выйти оттуда с 50 рублями в кармане, которые он одолжил у зам. декана.

Все знали знаменитое объявление, висевшее несколько дней на доске объявлений. – Книгу «Основы химии» Д.И. Менделеева с надписью «Дорогому другу от автора» прошу вернуть Шишкину. – Большинство студентов было уверено, что объявление было написано самим Шишкиным.

Как-то я присутствовала на коллоквиуме, который Шишкин сдавал нашей преподавательнице по аналитической химии. На все вопросы Шишкин мямлил что-то несусветное. «Шишкин, – рассердилась, наконец, преподавательница – Вы хотя бы читали об основных свойствах щелочноземельных металлов – предмете коллоквиума?» – «Нет, – сознался Шишкин, – Я был занят». «Чем же?» «Я сочинял». «Сочинял? Что же Вы сочиняли?» «Мотет для голоса с оркестром» – доверительно сообщил Шишкин.

Кравцов и Звинчук

Кравцов и Звинчук учились на нашем курсе и жили в общежитии в одной комнате. Кравцов был бедно, но чисто одет, подстрижен, корректен и точен в словах и поступках. Звинчук – полная противоположность, но об этом я скажу ниже. Оба жили на одну стипендию, считай, на копейки. К счастью, самая простая колбаса и была самой дешевой. О ней даже стихи сложили.

«О, колбаса! Еда студента,

Едина ты питаешь нас.

Порой свежа как ананас,

Порою тверже монумента.

Тобою дышит и живет

Студентов молодой народ».

Так вот, денег у Кравцова и Звинчука оставалось до стипендии как раз на полбуханки хлеба и полкило колбасы.

Звинчук ушел с факультета раньше, забрав у Кравцова все последние копейки, чтобы купить ужин, и отправился в общежитие. Когда, уже поздно, усталый и голодный Кравцов вернулся из лаборатории, Звинчук мирно спал. Ни на столе, ни на подоконнике еды не было. Кравцов растолкал Звинчука и угрожающе спросил: «Где моя порция колбасы и хлеба?». Звинчук зевнул и невозмутимо ответил: «Один сытый лучше двух полуголодных», повернулся на другой бок и тут же заснул. Я не знаю, что сделал Кравцов. Наверное, пошел в комнату к девочкам, хоть чаем с хлебом, я думаю, они его напоили.

Еще немного о Звинчуке

Стихи к Лёве Колядину по случаю вечеринки:

Бедный Лева, бледный Лева! Что-то ты печален снова,

Нету белого вина? (водки). Это – девочек вина.

Но они, увы, упрямы и терпеть не могут пьяных.

Не взирая на твой стон, принесенные бутылки

После столкновений пылких были выброшены вон.

И к тому же трезвый ты – преисполнен красоты,

А валяться под столом будешь завтра, с Звинчуком.

– Где Титлянова? – взревел Звинчук, услышав стих.

– Я ей голову оторву!

Звинчук и Профессор Щукарев

У Звинчука была нелегкая, военная судьба. Он был с Западной Украины, которую добровольно присоединили к СССР в 1939 г. Звинчук жил в деревне, в бедной семье, летом работал подпаском, а зимой учился. Не знаю, как он жил во время войны. А в конце войны организовались против советской власти в Западной Украине отряды «лесных братьев». Старший брат Звинчука ушел в этот отряд и забрал с собой братишку. Что-то Звинчук там помогал по хозяйству и пас небольшое стадо. В конце 1944 г. отряд «лесных братьев» был разгромлен НКВДистами. Братьев кого убили, кого расстреляли, кого арестовали. Командир НКВД отряда был, как многие годы спустя, рассказал Звинчук, старым и добрым дядьком. Он спросил парнишку «А есть у тебя кто?»

«Родители в таком-то селе недалеко, а бабка далеко, в маленькой деревушке». «Вот что, парень, – сказал командир, – дуй отсюда, да не к родителям, а к бабке. И никому никогда не говори, что был с лесными братьями. Я тебя никогда не видел. Дуй отсюда» – и краюху хлеба сунул. Ну я и пошел – рассказывал Звинчук. Как ему удалось кончить школу – загадка для меня. Но школу он кончил и поступил в ЛГУ на химфак, на наш курс. Жил на одну стипендию, все пять лет носил один (ну, может быть, два) серый лыжный костюм (теперь уж никто и не помнит, что это была за одежда! Уродливая, но прочная). Наверное, где-то подрабатывал. Но учился отчаянно, просто грыз зубами тот самый гранит науки. Способный был студент Звинчук и не образованный в общечеловеческом смысле абсолютно. Все время, что мы тратили на театры, выставки, концерты, – Звинчук проводил или в лаборатории или в библиотеке.

Подошла первая сессия. Главный экзамен по неорганической химии. Нас учили фундаментально. Мы знали таблицу Менделеева вдоль, поперек, наискосок и могли ею активно пользоваться. Но из таблицы не извлечешь 32 кислоты серы, которые надо было знать. Кто знал 10, кто 15, я, по-моему, 20, а Звинчук знал все 32 кислоты и писал все возможные с этими кислотами реакции. Класс!

Экзамен принимал профессор Сергей Александрович Щукарев. Профессор Щукарев – эта целая поэма. Он был элегантен, умен, по-европейски образован и оригинален до умопомрачения.

Его лекцией в Большой химической открывалось наше химическое образование. Первый день, первая лекция, огромная аудитория. За химическим столом профессор в сером костюме, средних лет и аристократической внешности. Его первые жесты и слова: он достает из ящика большого химического стола какой-то сияющий кристалл, поднимает его и говорит затихшей аудитории: «Это есть что-то, все остальное – нигил». Хотя до сих пор мне кажется, что он сказал «гиль». Наверное, я ошибаюсь. Потом мы узнали, что означало эта загадочная фраза. «Материя есть что-то, все остальное – ничто». Щукарев не читал нам обычные лекции. Его лекции были очень странные, например, об энтропии, о которой мы ничего не знали и которую мы вообще должны были «проходить» на третьем курсе.

Столь же необычно он принимал экзамен. Я проходила семинарские и лабораторные занятия у доцента Сергея Михайловича Ария. Тоже отдельная история! Учила я химию всерьез, и практически понимала все, что учила. Ария доводил мои знания до того уровня, который он задавал немногим студентам, работавшим в его лаборатории, в том числе мне.

Шла я на экзамен по неорганической химии в первых рядах, спокойная и уверенная, что все задачки на окисление я расщелкаю как щелкунчик орехи. Щукарев посмотрел в мою зачетку, где за практические занятия по неорганической химии стояло «отлично» и роспись «Ария». Профессор встал и сказал «Девушку, которой Ария поставил отлично, мне спрашивать не о чем». Вписал в зачетку «отлично» и вежливо попрощался. Радостно оглушенная я выскочила в коридор, где меня закидали вопросами. Тут на экзамен пошел Звинчук. Через некоторое время он пробкой вылетел из кабинета Щукарева и стоял несколько минут просто онемевший.

«Что, Звинчук? Что случилось? Что он тебе поставил?» – закидали мы его вопросами. И далее рассказ Звинчука, как я его помню: «Пришел я, значит, вытянул билет и представьте – кислоты серы и другие легкие вопросы, мне и готовиться не надо. Подошел я к его столу, а он и в билет не посмотрел, встал, достал с полки какую-то большую книгу вроде альбома, положил на стол, открыл картинку и спрашивает «Кто это?». А там голая баба! Я говорю – баба. Он еще картинку открывает, а там другая баба, только одетая и ребятенком». Он опять спрашивает «Кто это?». Я опять отвечаю, ну, баба с ребятенком, вроде Матки Боски. Закрыл он книгу и молчит. Я так просто одурел, решил, что он смеется надо мной. А он мне так серьезно: «Необразованный Вы человек, Звинчук. И это плохо, но поправимо. Двойки я Вам сейчас не поставлю – Вы без стипендии жить не сможете». «Я просто озверел – за что двойку-то? Он меня про химию и не спрашивал. Говорю ему – я химию пришел сдавать, а не голых баб рассматривать, Вы с меня химию и спрашивайте». А он как не слышит. «Если – говорит – хотите сдать химию, то все каникулы проведете в Эрмитаже. Вот вам деньги на билеты. Извольте познакомиться с искусством, без которого нет культуры, ну а без культуры – нет науки. После каникул придете на пересдачу». Тут Звинчук выматерился, ни на кого ни обращая внимания, а вокруг хохотали, закатывались от хохота. Звинчук и говорит мне «Вот, ты, Титлянова, громче всех ржешь, а сама-то хоть раз была в этом Эрмитаже?» «Да я туда хожу почти каждое воскресенье».

«Зачем?» – искренне удивился Звинчук. «Картины люблю смотреть, вот и хожу. Хочешь, я с тобой пойду?» «Нет, – мрачно ответил Звинчук – я уж сам этих голых баб выучу, раз без них и химией нельзя заниматься».

Звинчук действительно провел 12 дней в Эрмитаже. Он смотрел, запоминал, читал краткие сведения о художниках и, как-то потом сказал мне «Какая-то дурь на меня находила, я уже все выучу про эту картину, а потом почему-то, снова иду ее смотреть и пялюсь на нее, как идиот. Не знаешь, почему?» «Знаю – ответила я – она, эта картина, тебе нравится». «Ну-у уж…» – недоверчиво протянул Звинчук.

И пошел сдавать он экзамен Щукареву в полной готовности по части баб на картинах. А Щукарев его спрашивает, как ни в чем не бывало. «Так какой у Вас был первый вопрос: кислоты серы? Вот и расскажите». «А Эрмитаж – взъярился Звинчук – что я туда зря ходил, что ли, на Ваши же деньги?». «Нет, не зря, – ответил Щукарев. Уверен, что Вы теперь будете ходить туда часто, как и в Русский музей. А теперь расскажите мне о кислотах серы». Через десять минут Звинчук вышел с пятеркой по неорганической химии.

Продолжение этой истории поистине книжное. После окончания Университета мы встретились через 25 лет, на празднике, организованном по этому случаю, в Ленинграде. Застолье было шумным, атмосфера дружеская и ностальгическая. Звинчук с бородой, в отлично сшитом синем костюме смотрелся благородно. Был он уже профессором, кажется, в Техноложке. Я ночью поздно уезжала в Москву и меня со всех сторон звали в гости. Особенно настаивал Звинчук. «Пойди к Звинчуку – сказал Кравцов – у него великолепная коллекция картин». «Так значит…» начала я. «То и значит – ответил Звинчук. Не зря я голых баб в Эрмитаже изучал». «Нравится?» «Очень, пойдем, сама увидишь!». «Да не пойдет она – вмешался кто-то из девочек – Вы что, не видите, ее Андрей ждет». Андрей – милый мой университетский друг. «Простите, ребята, – сказала я, целуясь со всеми подряд – Я действительно пойду с Андреем. У нас есть до поезда еще три часа, чтобы обойти все любимые места!».

Мы ушли с Андреем. Больше я свой курс не встречала и коллекцию Звинчука не видела, но где-то слышала, что он стал настоящим знатоком живописи.

Где теперь такие профессора, как Щукарев? Увы!

Однако кроме С.А. Щукарева были и другие замечательные профессора и прекрасные преподаватели. Память сохранила четко лишь две фигуры, о которых и расскажу.

Профессор по технической химии

Я не помню его фамилии, а звали его, кажется, Павел Петрович (П. П.). Блестящих лекций он не читал, оратором явно не был, а был высоким профессионалом и знал теорию производства химических веществ в совершенстве. После войны начали восстанавливать и строить новые химические заводы. Когда технология по какой-либо причине буксовала – вызывали, как врача, П. П. Ему принадлежало решающее слово в анализе причин сбоя производства. Кроме огромных знаний П. П. обладал необыкновенным химическим чутьем. Знали мы об этом со слов преподавателей этой же технической, да и аналитической химии.

Очень высокий, худой, с каким то лошадиным черепом и ясными умными глазами, П. П. держался довольно замкнуто. Это именно П. П. произнес краткую речь, которую знал весь факультет.

Теперь это даже трудно представить, но тогда было принято заставлять всех непартийных преподавателей посещать Университет марксизма-ленинизма – двухгодичный! Надо было два раза в неделю, вечером слушать иногда идиотские, а иногда вполне профессиональные лекции по материалистической философии и историческому материализму (называлось истмат), по трудам классиков марксизма-ленинизма. Но этого мало! Надо было конспектировать первоисточники – труды корифеев (Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин) и предъявлять конспекты лектору. Вот так-то!

П. П. посещал этот Университет, но по причине частых командировок на заводы, занятия пропускал. И вот для объяснения пропусков его вызвали в Партбюро. О чем там говорили вначале – нам неизвестно, но известно, что в конце спросили: «Вы согласны, что эти занятия помогают Вам в Вашей работе?» «Нет – мрачно ответил П. П. – мешают». «Как? Почему?» – удивились и возмутились члены Партбюро. «Потому, что раньше я каждый месяц писал по статье в химические журналы, а теперь не пишу». «Почему? Что Вам мешает?» «Первоисточники, которые я вынужден конспектировать каждый свободный вечер, вместо того, чтобы заниматься делом!»

Вот эту речь и знал весь факультет. Вряд ли профессора освободили от обязанности конспектировать первоисточники, но никаких «оргвыводов» для П. П. не последовало. Он был слишком крупной фигурой.

Но главное, что я помню в связи с технической химией – это кабинет профессора. У него был большой кабинет, заставленный книжными шкафами. А в шкафах – книги, но особые книги – только словари, энциклопедии и справочники. Кабинет был открыт для студентов, по-моему, каждый день. Ты приходил, записывал свою фамилию в список сегодняшнего дня и дальше мог делать, что хотел – смотреть книги, искать нужные справочники, читать, переводить, конспектировать и т. д. Все, что ты должен был сделать, уходя, – это поставить книги на их места.

Первый день своего пребывания в этом кабинете я все время потратила на знакомство со шкафами. Словари на всех известных и каких-то мне неизвестных языках, не только довоенные словари, но и дореволюционные. Энциклопедии и справочники! Там были справочники по разным наукам и все мыслимые справочники по разным разделам химии на русском, немецком, английском и французском языках. Не понятно, как была собрана такая библиотека(личная библиотека П. П.) и как она сохранилась во время войны. Я думаю, что в ней было не менее двух тысяч книг.

Один день я как-то провела в этой библиотеке со списком слов русских, старославянских, иностранных и терминов из разных областей наук. Я нашла почти все разъяснения и с тех пор считаю словари и справочники интереснейшей литературой.

Я не помню практических занятий по технической химии, но помню задание для зачета. П. П. задал мне технологию производства азотных удобрений; я должна была сравнить технологии, используемые в разных странах. А то, что я не владела ни английским, ни французским языками, профессора ничуть не смущало. Он мне сказал что-то вроде: «Ведь есть словари, а кроме того описание технологий – это все таки не «Мадам Бовари» и не «Сага о Форсайтах»». Слава Богу, что работу я должна была написать на русском языке. Что делали другие студенты – не помню. П. П. молча читал наши задания и ставил отметки, почти не разговаривая. Он нами, как личностями, почему-то не интересовался.

Но лучше всего был экзамен. Утром он задавал каждому студенту по три вопроса и оставлял нас в кабинете на целый день. Подготовился – можешь гулять, экзамен будет к вечеру. На замечания, вроде «они все спишут!», П. П. реагировал спокойно – «Ну и пусть спишут! Вопросы поставлены так, что им надо самостоятельно разобраться в очень сложных процессах и для этого им нужна моя библиотека». Если вопросы у некоторых студентов были связаны(а это был общий случай!), то мы сами организовывали группы и целый день не только лазали по всем книгам, но и дебатировали и вместе чертили схемы производства. Профессору это очень нравилось, он не только поощрял командную работу, он считал её необходимой. Иногда П. П. уходил, иногда сидел за своим столом и что-то писал. Тогда можно было подойти к нему и спросить: «Я не могу отыскать таких-то констант. Где мне их посмотреть?» И он немедленно называл нужный справочник.

Мне не нравилась теххимия, как предмет, но метод её изучения казался мне восхитительным, а экзамен доставлял большое удовольствие. И после сдачи экзамена мы свободно и уверенно пользовались библиотекой П. П. Думаю, что химикам моего поколения очень повезло с профессором по теххимии.

А зачем вы сюда пришли?

Не помню ни имени, ни фамилии этого преподавателя – невысокого, с тихим голосом. Вероятно, это было уже на четвертом курсе и читаемый предмет был довольно сложным. Что-то вроде теории окисления. Но дело не в этом. Дело в том, что предмет для большинства студентов был не интересен и мало-помалу от половины курса, которая должна была слушать и сдавать это окисление, осталось двенадцать человек. Эти двенадцать говорили нам, что лекции превосходны, интересны и крайне полезны. Двенадцать студентов составляли постоянную аудиторию и никогда не пропускали лекции. Но вот однажды, постоянно посещавший лекции студент по фамилии Николаев не пришел. Преподаватель немного подождал и отменил лекцию.

Дело дошло до деканата, вызвали старост и приказали через них лекции посещать всем. После нагоняя на следующую лекцию явилось человек пятьдесят. Преподаватель с большим недоумением посмотрел на толпу студентов и с удивлением спросил: «А зачем это вы все сюда пришли?» Староста группы объяснил ситуацию, на это преподаватель сказал: «Деканат вмешивается напрасно. Меня слушают двенадцать человек, которым, как они считают, это надо. Прошлая лекция – ключевая для понимания многих реакций и процессов. Я увидел, что студент Николаев отсутствует и решил перенести лекцию, чтобы он не пропустил самое интересное. А вы все остальные мне совсем не нужны. Кто хочет, может немедленно уйти. И ничего не надо говорить в деканате» Мы и ушли, а те двенадцать остались и преподаватель начал лекцию.

Зачет по инструментальному анализу

Инструментальный анализ вел недавний выпускник нашего факультета. «Собой он недурен, и, кажется, умен» (факультетсткий фольклор). Анализ был интересным, так здорово было определять на приборах некоторые вещества за три минуты, когда в классическом качественно-количественном анализе эта процедура занимала часы. Я с удовольствием ходила и с энтузиазмом работала. Владимир (так, кажется, звали преподавателя) то ли оценил мое усердие, то ли просто ухлестывал за мной. Он мне рассказывал, помогал, постоянно что-то спрашивал. Группа смеялась – ну, Аргенте сдать зачет (дифференцированный), как пылинку сдуть. Подошло время зачета, прихожу – вопрос, еще вопрос, еще вопрос. Я от неожиданности такой атаки сбилась! «Придите еще один раз». Почти все студенты зачет сдали и хохочут. Пришла второй раз – спросил что-то такое, чего ни в какой программе не было – «Придите еще один раз». С третьего раза меня уже ни на чем нельзя было поймать. А он опять: придите еще один раз. Группа обсуждает интригу, веселится и дает советы. На шестой раз я ему сказала: «Если хотите пригласить меня в кино или театр, так прямо и скажите». Покраснел, помолчал и поставил пятерку. До сих пор ощущаю некоторую незаконченность истории.

Радиотехника

Как радиохимики мы должны были разбираться в приборах, с которыми постоянно работали: счетчики, усилители, выпрямители и много еще чего. Ребята да и многие девочки любили и умели разбирать приборы, заменять лампы, чего-то паять. Для меня же это был полный ужас. Я ничего-ничегошеньки не понимала в технике. У меня видно в голове отсек под названием «техника» просто отсутствует. Поскольку я легко справлялась с математикой, разбиралась в очень сложных вопросах химии, знала кристаллографию и минералогию, то для всех мой абсолютный идиотизм в радиотехнике, особенно в практической ее стороне, был постоянным поводом для шуток и прямых издевательств.

Я изучаю схему усилителя, медленно и старательно иду по схеме от лампы к лампе, и вдруг на краю синьки-схемы вижу разрезанную повдоль лампу. Я долго на нее смотрю, уже уверенная, что это специальный подвох для меня, но так ничего и не придумав, обращаюсь к Левке Колядину. «Лев, глянь, а здесь лампа в усилителе разрезана», и тычу пальцем в схему. «Ну и что – равнодушно отвечает Левка – надо было, вот и разрезали». «Ну, Лева, ну зачем?» «А у нее характеристики после разрезания улучшаются» – не моргнув глазом, сообщает Колядин. «Да из них же выкачивают воздух при изготовлении!» – слабо упираюсь я.

«А что, ты не слышала о газонаполненных лампах, например тиратрон?». Я понимаю, что тут что-то не то, но подавленно молчу. Иду домой и все стараюсь сообразить – зачем же лампу-то разрезали. И как-то мне на душе от этого тошно. Вечером приходит мой жених Сашка, он уже окончил авиационный институт по прибористике и шарит в радиотехнике, как бог. Я, прислонившись к нему, тихонько спрашиваю: «Саша, а радиолампу можно разрезать так повдоль?». «Ну можно, если кому-либо захочется, но зачем?». «А у нее характеристики при этом улучшаются?» Сашка просто онемел от моего вопроса. Видимо, вспомнив, какая я дура в технике, спрашивает осторожненько, как больную. «Ну и кто тебе сказал, что у нее характеристики улучшаются?» «Ну, Левка Колядин». «Ага, а где ты видела такую лампу?» «Да на схеме, на краю листа». Вот тут Саша начинает хохотать долго и от души. И только взглянув на мою обиженную физиономию, объясняет: «Разрезанная лампа обозначает перенос схемы, ты что, не видела на следующей строке вторую половину лампы?» «Видела» – удрученно отвечаю я. Сашка звереет от моего идиотизма и говорит: «Таких, как ты, хотя, к счастью, таких мало, на десять шагов нельзя подпускать к приборам». «Ну и ладно – думаю я – и не подпускайте».

На следующий день я костерю Левку почем зря под истерический смех нашей бригады (для удобства работы группа была разбита на три бригады). Они все давно убедились, что я абсолютная дура в радиотехнике, но понять такую степень дебилизма было просто невозможно. Приходит время зачета. Я даже не боюсь, зачет все равно поставят, не выгонять же с четвертого курса отличницу (талантливого химика, как говорят преподаватели). Ну, потерплю десять минут позора – за дело же!

Зачет. Преподаватель задает всем вопросы типа: «Вышел из строя усилитель, перегорели такие-то лампы – ваши действия?» Подходит моя очередь. Бригада замерла, а радиотехник спокойно ставит на меня вечное клеймо: «А Титлянова, если испортился прибор, самое лучшее, что сможет сделать – отойти от него и позвать кого-либо на помощь».

Баранчик

Я не знаю, как было на самом деле и что в этой истории придумано, а что правда. Просто повторяю четко запомнившуюся мне историю. Я уже училась на 5-м курсе и дипломировалась в Радиевом институте. Порядки там были строгие и ровно в 8-45 утра мы должны были быть у проходной. Приезжала я на одном и том же (по времени) трамвае и, не спеша, шла по тенистой улице, ведущей к Институту. Обычно кто-то из знакомых сотрудников Радиевого института тоже шел на работу, и мы болтали о том, о сем. И часто то впереди меня, то обгоняя, проходили и уходили по улице, оставляя позади Радиевый институт, двое молодых мужчин. Высокие, стройные, им не было и по 30-ти лет, но лица их были «обожжены войной», как написал один из фронтовых поэтов. На них ладно сидели и гимнастерки без погон, и костюмы, и куртки. Эта пара невольно обращала на себя внимание. Однажды идущий рядом со мной сотрудник Радиевого Института поздоровался с ними и я тотчас спросила: «Что это за ребята? Вы их знаете?» «Немного, ответил он – они кончают Институт (уже теперь не помню какой), который недалеко от нашего Радиевого. Они – большие друзья и это целая история». «Расскажите» – тут же заклянчила я. И он рассказал следующее. До войны домашних телефонов было не так уж много, но они были, существовали и телефонные справочники. Взрослые придурки из 9-10 классов какой-то школы занимались тем, что выискивали в справочнике смешные фамилии и звонили этим людям. Ну, например: Нашатырь? Быстро сюда, а то у нас девушка в обмороке. Или: Краснобрюхов? Мы вот в затруднении, у тебя только брюхо красное, или рожа тоже? И прочую ерунду. Но особенно эта шпана любила звонить Баранчику. На звонок молодой голос отвечал – Баранчик слушает. В ответ они радостно орали – Баранчик! Скажи бе-е-е!

Началась война. Один из этой компании ушел добровольцем на фронт, воевал, был контужен, горел в танке, выжил, снова воевал и вернулся раненым уже из-под Берлина.

Приехал в Ленинград, зашел в свою квартиру. Темнота, тишина, пустота. Мать умерла в блокаду, сестренку куда-то вывезли по «дороге жизни» – надо искать. Отец погиб на фронте. Смертельно усталый, совершенно одинокий в когда-то счастливой, теперь тоскливой квартире.

И он начал звонить по всем телефонам, которые помнил. Кто умер, кто убит, кто не вернулся из эвакуации, а то просто нет ответа на звонки. Пустота. И тут еще один телефон выплыл из памяти. Позвонил и вдруг… знакомое «Баранчик слушает». «Баранчик! Скажи бе-е-е». И в ответ радостное: «Подлец! Жив! Приезжай немедленно! Выпьем!»

«Баранчик тоже прошел фронт с 1941 по 1945 гг. Вот они с тех пор как братья, не разлей вода. Кончают один и тот же институт». «Сколько же им лет?» «Ну сколько? В 1941 было 17, сейчас 52 год, значит, 27−28 лет. Они еще молодые, но прошедшие всю войну, оттого и «обожженные», как ты сказала.

Вот и вся история – не то быль, не то легенда.

Поражающая арифметика

На наш спецфак из Ростова были переведены два студента, два Юрия, один из них Прокопчук, с которым я потом работала.

В перерыве между лекциями и лабораториями оба Юры куда-то ежедневно уходили, но не обедать. Оказывается, они ходили на какой-то заводик по производству пива – пить пивные дрожжи. Я этому обычаю крайне удивлялась, но как-то Прокопчук мне разъяснил. «Три килограмма дрожжей стоят в три раза дешевле, чем один килограмм мяса и один килограмм дрожжей в три раза полезнее, чем три килограмма мяса». Насчет полезности не уверена, но стройность расчетов меня очаровала.

Спортклуб

ЛГУ гордился своим Спортклубом: в нем было много секций, соревнований и отличных спортсменов. Когда Спортклуб с красными и своими синими знаменами возглавлял демонстрацию Университета и вместе с университетским хором запевал: «Эту песню запевает молодежь, молодежь; эту песню не задушишь, не убьешь!» – распрямлялись плечи, светились глаза и верилось в светлое будущее. Похоже, что эта песня более позднего времени, но почему-то в памяти – она. А стояли уже страшные 1949−1950 гг.

Я занималась в секции спортивной гимнастики. Там и поняла, какого же я маленького роста. Когда вся спортивная гимнастика выстраивалась по росту (человек 90), то я был предпоследней. Занимались на снарядах по два-три часа. Помню один случай. Для того, чтобы руки не потели и не терлись, мы их смазывали магнезией. Коробки с магнезией на высоких столиках стояли в нескольких местах огромного зала. Но чаще всего магнезии в коробках почему-то не было. Мы стирали руки и злились. Но вот однажды к нам пришел директор клуба и произнес такую речь.

«Вы – наша слава, вы – наша гордость, но почему вы такие недружные? Вот придешь на баскетбол – одна плотная братва. Придешь на художественную гимнастику – дружная семья. А вы хоть и чемпионы (были и чемпионы в нашей секции), такие разобщенные. Ну что нам для вас сделать? Хотите, мы в каникулы всех вас вывезем в спортивный зимний лагерь. – Секция молчит – Ну что же вы такие угрюмые, мы же вас так любим!».

И вдруг мрачный голос (от парней первого разряда): «Не надо нам любви, дайте нам магнезию». Начальник смущенно ушел, но магнезия через два дня появилась.

И они-таки придумали для нас нечто особенно сближающее. Последние 15 минут отдали под танцы – ту-степ, полечки и быстрые фокстроты. Вот мы выстраиваемся по росту в две линии – мальчики против девочек и «шаг вперед, кавалеры приглашают дам». У каждого кавалера – дама по росту. Взялись за руки, разворот, пианистка ударяет по клавишам и понеслась кавалькада. Ничего, что вместо юбки – гимнастический купальник, вместо фраков – трусы и майки, а вместо туфлей – тапочки и чешки. Все быстрей и быстрей несется цепь танцующих. Раз-два-три, и-и раз-два-три. Кавалеры кружат дам. А теперь прошлись, восстановили дыхание. И снова раз-два-три, раз-два-три! Самые веселые танцы в моей жизни.

А после танцев забежать в шахматный клуб, к приятелям. Это вам не самбо и не баскетбол! Это интеллектуальная элита Университета. Шахматные столики, лампы, склоненные головы, изредка негромкие шуточки (но какие!). И мы – девочки-подружки примолкаем, кипятим чай, приносим чашки на шахматные столики и сидим на заранее нами же принесенных матах – отдыхаем и смотрим. А там разворачиваются битвы. Вот Корчной (будущий чемпион СССР) ухмыляясь, передвигает фигуру. Но перед ним гордость Университета – Лариса Вольперт. Как говорят наши приятели-второкурсники «Она любого одной левой».

Уже поздно, выкатываемся на университетскую набережную и медленно расходимся парами и группками. День закончен, теперь домой и спать, спать!

Стихи

Война отпускала постепенно. И вместо фронтовых песен пришли стихи. Часто тоже фронтовые, но лирические, в основном Симонова:

«Где ты плачешь, где поешь, моя зима?

Кто тебе опять забыть меня помог?».

Но главное – Пушкин, какое-то упоение им. Его издают и маленькими томиками и большими фолиантами.

Его читают, учат, цитируют, почти разговаривают цитатами.

«Целый день, как ни верчуся,

Лишь тобою занят я…».

«Ох, отвяжись, я знаю только то,

Что ты дурак, но это уж не ново».

«Кубок янтарный

Полон давно,

Я – благодарный –

Пью за вино».

«Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты».

И т. д. и кто что знал.

Но чаще, на прогулках за городом, на небольших вечеринках, а то просто, гуляя вдвоем или втроем – читали один за другим без остановки стихи Пушкина и Лермонтова. Я любила читать из Евгения Онегина и Моцарта и Сальери – поэм, которые хорошо знала.

В эти же годы появились для нас странные и чудесные стихи Анны Ахматовой:

… Задыхаясь, я крикнула «Шутка

Все, что было. Уйдешь – я умру!»

Улыбнулся спокойно и жутко

И сказал мне «Не стой на ветру».

… Мне с тобою пьяным весело –

Смысла нет в твоих рассказах.

Осень ранняя развесила

Флаги желтые на вязах.

Оба мы в страну обманную

Забрели и горько каемся,

Но зачем улыбкой странною

И застывшей улыбаемся?

Мы хотели муки жалящей

Вместо счастья безмятежного,

Не покину я товарища

И беспутного и нежного.

Тогда же оценили мы и лирику Маяковского:

«На цепь нацарапаю имя Лилино

И цепь исцелую во мраке каторги».

И, многие сами писали стихи.

Я в основном писала шуточки-эпиграммы. Мне писали разное, в том числе и такие забавные послания:

«Мечта! К тебе стремлюсь,

Но не делами, нет!

Жду на подносе золотом

тебя подарят мне.

Не потому, что все равно,

Нет не хватает воли…

Я часто думаю одно,

а делаю… другое!».

Это послание Зеленского было широко известно и, конечно, неоднократно осмеяно. Особенно потоптался на Зеленском наш курсовой поэт – Алик Гинзбург.

Ах, как прелестно он танцует!

Да-да, я видел это сам.

С каким изяществом гарцует

Вокруг подвластных ему дам.

А как они ему послушны,

Как обожают все его.

Читатель понял отчего:

Они к нему неравнодушны.

Зеленский был старостой и все девочки его группы были ему подвластны.

А на четвертом курсе все зачитывались «Двенадцатью стульями» и «Золотым теленком». «Пилите, Шура, пилите» – стало девизом всех курсовых и дипломных работ.

Окончание университета

В Радиевом институте у Веры Ильиничны Гребенщиковой дипломировались трое радиохимиков: я, Толя Кривохатский (муж моей подруги Ины Вишневской) и Венька (фамилии не помню). Вере Ильиничне было лет сорок. Дочь академика, жена членкора, сама профессор, высокая, стройная женщина. От гладкой прически до кончиков туфлей – элегантность и простота. За этой простотой – ум, образование, культура, великолепное знание химии и мягкая интеллигентность. Мы же трое не имели за плечами двадцати четырех лет колледжей, культуру Ленинграда чуть глотнули и понимали дистанцию между Верой Ильиничной и нами. И все же, будучи студентами, мы вели себя раскованно, а часто просто по-хулигански.

Работа у нас была особая – с микроколичествами радиоактивных элементов, только что открытых и нарабатываемых в ядерных котлах – плутония, кюрия, америция. Дело было новым и шли наши исследования со скрипом. У меня плутоний не хотел высаживаться на предлагаемые ему осадки и цепко сорбировался стенками плексигласовых сосудов. В результате мне пришлось заняться реакциями соединений переменного состава, происходящими на поверхности. Это очень трудная область, так как количественно реакции не воспроизводились. У Кривохатского дела обстояли не лучше. Его задача – изучить химию кюрия и построить последовательность его реакций в определенных средах – осложнялась «хвостами». Хвост – это те остаточные количества элемента, которые остаются в растворе или на стенках сосудов после проведения реакции выделения. В результате нетерпеливости Толи, рвавшегося к финишу, его кюрий размазался по сорока пробиркам. «Сорок хвостов» – мрачно подытожил свою деятельность Кривохатский – и главное – я не знаю, что с ними делать!»

Что-то не клеилось у Веньки – не окислялся его элемент до той степени валентности, которая требовалась, и не осаждался в той мере, которая была изначально задана Верой Ильиничной.

В общем, мы постоянно натыкались на кочки, лезли через бурелом, утопали в трясине. Под конец (в октябре) мы уже дошли до полного изнеможения, отупения и исступления. Начались сплошные кошмары. Мы разбили драгоценнейшие автоматические микропипетки. Мы, что-то спекая, растворили платиновую чашку. В общем, это теоретически невозможно, но нам удалось проделать в чашке дырку немеханического происхождения. Но самым эффектным концом нашей деятельности был просто трагический провал. Кому-то из нас был нужен америций. Его привезли именно для нас в особом контейнере. Мы были обучены, как вскрывать контейнер, как открывать ампулу, как перенести из нее раствор в нужную емкость. И все это зная и умея, мы пролили раствор америция на пол лаборатории. Это и был наш последний «научный подвиг».

Вера Ильинична вошла чернее грозовой тучи и сказала мне и Веньке: «Забирайте все свои материалы, мойте посуду и столы и отправляйтесь в дипломную (это была специальная комната для дипломников), пишите, что наработали. И в лабораторию больше ни ногой, иначе вы тут что-нибудь подожжете или взорвете и дело кончится полной катастрофой». А с Вами, Толя, будем собирать Ваши «хвосты»». «Не мои, – еще огрызнулся Кривохатский – кюриевые». «Нет, Ваши» – непреклонно ответила Вера Ильинична, надела химический халат, натянула резиновые перчатки, отодвинула в сторону все мои пробирки с многофазовыми соединениями и встала к столу.

Ну, делать нечего. Писать дипломную работу – так писать.

Оказалось, что экспериментального материала очень много и работать надо серьезно – до защиты оставалось полтора месяца. Через неделю к нам присоединился Кривохатский, сообщив с порога, что Вера Ильинична – классный химик. А то мы без него не знали! За неделю она разобралась со всеми «хвостами» и выстроила стройную систему реакций этого нового элемента. Но Кривохатский тоже был не промах. И все было не так трагично и просто, как казалось нам. Хвосты-хвостами, но основные химические свойства кюрия Кривохатский уже знал. Была у него и своя система реакций.

В общем, сидим мы в «дипломной», в груде книг и пишем свои работы. Иногда пьем чай с булочками, иногда ходим обедать и время от времени орем друг на друга:

– Да это и не окисление вовсе! Вот скажи, какой тут заряд? Ну, заткнись, в конце концов, насчет соосаждения, что ты в нем понимаешь! Ой, ребята, постройте мне идеальную кинетическую кривую по этим параметрам – я вам мороженное куплю. Где ты видел подобного ублюдка, посчитай-ка его электроны! Ну причем здесь энергия Гиббса и трамвай девятый номер? – и все в таком роде.

Наконец, дипломы написаны, прочтены Верой Ильиничной и отданы на рецензию. Начинаем рисовать иллюстрации к защите. Венька нарисовал не схему, а какое-то чудовище. Одни круги разного цвета и буквы Ос и Ок. Я эту схему долго изучала, потом расхохоталась и, нажимая на букву о, продекламировала «Оное обозначение означает окисление, а оное обозначение определяет осаждение. Ты, Веня, переделай плакат, а то сам в нем запутаешься». «Сойдет – ответил Венька, я же знаю, где что».

Накануне защиты я приклеивала номера к своим плакатам. Венька переносил свою схему-чудище на двойной лист ватмана (на один она физически не умещалась), а Кривохатский создавал не знаю какую по счету схему возможных реакций кюрия. Я с состраданием посмотрела на них и сказала: «До завтра, мальчики! Я пошла». «Куда ты?!» – возмутились они. «Покупать блузку». «А это что?» – удивился Венька, подергав меня за рукав. «Тоже блузка, – ответила я, – но старая». «Правда, Титлянова – дура?» – спросил Венька у Толи. «Правда, – согласился Кривохатский, – была бы умной – помогла бы мне с последней схемой». «Или мне» – размечтался Венька. «До свиданья, умники!» – ответила я и пошла в магазин, где и купила очаровательную белую блузку.

На следующий день – день защиты дипломов – я пришла в новой блузке и с выученным наизусть докладом. Кривохатский (с галстуком!) все еще выбирал, какую схему реакций выставить. Я посоветовала ему повесить самую первую (по времени) и самую последнюю. И, как потом выяснилось, оказалась права. Я защищала первой, отбарабанила свой текст со всеми знаками препинания и ответила на все вопросы. Потом вышел Венька со своим чудищем. Он очень переволновался, стоит и молчит. Вера Ильинична нервничает, комиссия в доброжелательном недоумении. Председатель просит начинать, а Венька молчит. И вдруг выпалил с таким оканьем, что и на Волге редко встретишь «Оное обозначение означает окисление, а оное обозначение означает осаждение» и опять замолк. Тогда кто-то из комиссии спокойно задал ему вопрос по сути схемы. Тут Венька очнулся и все связно изложил. Кривохатский защитился классно, он был талантливым химиком. Все мы получили пятерки и слова Председателя ГЭКа, что мы продвинули вперед химию практически неизученных элементов – были наградой Вере Ильиничне за все ее страдания с нами.

На третий день после защиты мы были приглашены на обед к Вере Ильиничне. Тут Венька ужасно разнервничался и попросил меня помочь ему купить «что-нибудь». Мы ему купили очень приличную вельветовую рубашку. Ина (жена Толи) одела Кривохатского достойно для такого случая.

А я вынула старое-престарое черное атласное платье с черными же матовыми цветами. Платье было переделано из маминого, которое она купила у какой-то старой барыни. Набросила сверху белую оренбургскую паутинку – мамин подарок и была готова к выходу в свет. Саша пришел меня проводить, взглянул и пробормотал: «Ну, ты сегодня что-то уж слишком эффектная…». «А вот и не слишком, мы идем сегодня та-акой дом».

Да, это был для нас совсем необычный дом. Пятикомнатная старинная квартира, картины на стенах, ковры на полу, какие-то необычайные шторы и шкафы с книгами. Я прошлась по полкам: химия, физика, философия, литературоведение, поэзия, живопись и вообще все… Одну комнату занимал большой биллиардный стол, что привело Веньку просто в ступор. Мы с Толей держались спокойно, пока не вошли в столовую. Огромный стол, белая накрахмаленная скатерть, хрусталь, бокалы на высоких ножках, бокалы низкие и широкие, тарелки с подтарельниками, серебро вилок и ножей и салфетки в кольцах, на которые Венька смотрел с ужасом и восхищением.

Описать, как мы рассаживались и осваивались среди этого великолепия, просто невозможно. Нас принимали Вера Ильинична и ее муж. В этом доме я ощутила атмосферу старого Петербурга. Двое известных ученых, интеллигенты в пятом (или десятом) поколении обращались с нами так, как будто бы мы были очень важными и дорогими для них гостями. Не помню, что мы ели и пили, но атмосферу праздника и дружелюбия я не забыла до сих пор. В каждом доме принимают и угощают по-своему. Мы в своей семье любим простоту, веселье и дружелюбие. Но, оказывается, и за столом с накрахмаленной скатертью и хрусталем может царить такое радушие, что подаренный вам вечер запоминается и как праздник, и как жизненный урок.

Саша

Я рассталась с Сашей и это было неизбежно. Если мужчина привык подчинять себе окружающих и иных отношений не признает, а женщина превыше всего ставит свободу и личную независимость, то любовь между ними возможна, но брак и совместная жизнь не мыслимы.

В наследство от своего отца Саша получил стальную волю, властность и мужество. Все эти качества усилила и впечатала в него война. Он, как многие молодые люди того времени, был обожжен войной. Но для него она началась не в двадцать и даже не в семнадцать, а в тринадцать лет.

Его отец был полковым комиссаром, мама – военврачом в том же полку. Полк стоял в Ростове, где Саша в 1941 г. закончил шесть классов. Практически в первые часы после объявления войны полк получил приказ выступать. Сашу не успели никуда пристроить и он остался при госпитале, где его мать была хирургом. Мальчишка два года работал санитаром. Он видел все – кровь, страдания, смерть, мужество и трусость, бомбежки и артобстрелы. Саша выносил ведра с кровяной жижей и остатками ампутированных рук и ног. Вместе с госпиталем он то отступал, то шел вперед на запад. Он научился хорошо стрелять и наряду с раненными бойцами не раз отбивал атаки немцев на госпиталь. Когда ему было пятнадцать лет, погиб его отец. Полк официально усыновил Сашу, он был зачислен в состав разведбатальона и ушел из госпиталя, простившись с матерью, которая на минуту оторвалась от операционного стола.

В разведке Саша научился всему, что должен уметь разведчик – подолгу лежать в укрытии, бесшумно ходить, прицельно бросать нож и убивать. Война для Саши закончилась в Польше, где он был ранен. В семнадцать лет его демобилизовали. Он имел несколько орденов, включая польский и медаль «За отвагу» – предмет его особой гордости.

Саша вернулся в Ростов, жил у какой-то из своих теток и учился. Во время войны, имея на руках табель за шестой класс, он проделал следующий фортель. В более или менее спокойное время пошел в ближайшую школу и прозанимался в седьмом классе неделю-другую, от силы месяц. А потом попросил, чтобы ему выдали табель об окончании седьмого класса. Ну, кто мог отказать мальчишке в военной форме? Таким же образом «окончил» восьмой и девятый классы. В Ростове он полгода готовился, а затем поступил в десятый класс. За полтора года сумел усвоить программу четырех лет обучения. В 1946 г. поступил в Ленинградский авиационный институт. Что он прекрасно сдал вступительные экзамены по математике и физике, я не сомневаюсь. Но русский язык он не мог сдать. Более кошмарной неграмотности я в своей жизни не встречала. Обладая чувством языка и абсолютной грамотностью, я просто не могла читать его письма. Так надрывали мне сердце его ошибки в каждом слове. Но его приняли в Институт, его военное детство и ордена заменили, видимо, экзамен по русскому языку. Я много занималась с ним и грамматикой и синтаксисом, но успехи наши были невелики.

Учился он в Институте блестяще, разбирался в электротехнике и радиотехнике, как бог, интуитивно понимая работу доставляемых различными путями американских приборов, и обладал к тому же оригинальным конструкторским мышлением.

Он был из когорты Победителей. Понятно, что я в него влюбилась, не понятно почему влюбился он в девушку, которая ни по одному параметру не соответствовала его представлениям о характере будущей жены. Мы не умели и не хотели уступать друг другу, и в этом была причина наших ожесточенных споров и ссор, которые, конечно, кончались объятиями и поцелуями, но вспыхивали вновь и вновь.

Другая болевая точка наших отношений – это полное отсутствие чувства юмора у Саши. Может быть, война выжгла это чувство, а, может быть, его обделила им судьба – не знаю. Саша не был угрюмым, он смеялся, когда смеялись все, он понимал хорошо рассказанный анекдот, но не более.

Мы дружили вчетвером: моя подруга Ася Бонди, ее двоюродный брат Марк Бонди, Саша и я. Ася и Марк обладали великолепным чувством юмора, были немного клоунами и умели подыгрывать друг другу. Вот идем мы вчетвером по Невскому проспекту и останавливаемся у витрины художественного фотоателье, в которой вывешены портреты. Марк то подняв, то сведя брови, то закатив глаза, то надув щеки тут же на месте шаржирует каждую фотографию. Чертовски талантливо и смешно! Мы с Асей закатываемся смехом до слез. Саша раздражен и рассержен – он не понимает, не видит. Я рассказываю забавные «случаи из жизни», Ася и Марк хохочут, Саша злится. Он понимал, что ему чего-то не хватает и не желал с этим мириться. Специально читал «Двенадцать стульев» и рассказывал мне оттуда забавные эпизоды, зная от других, что они смешные. Но вот однажды при Саше Толя Кривохатский стал читать «Двенадцать стульев» просто подряд. Что-то было особо комическое в Толином чтении, и вся компания хохотала, не затихая. После этого случая Саша оставил попытки доказать себе и другим, что и у него есть чувство юмора. И, Слава богу!

Таково было положение вещей, но жизнь текла своим чередом, любовь тоже заявляла свои права, и надо было что-то решать, решать, что нам делать с нашей любовью и друг с другом. И вот мы решили пожениться и даже отправились в ЗАГС подавать заявление. На Охтинском мосту и состоялся тот незабываемый разговор.

Саша. Чтобы в ЗАГСе не выяснять отношений, договариваемся, что ты берешь мою фамилию.

Я. Нет!

Саша. Почему?

Я. Во-первых, мне не нравится твоя фамилия. А во-вторых, я – Титлянова, это так есть и этот факт нельзя изменить.

Саша (жестко). Моя жена будет носить только мою фамилию.

Я (насмешливо). Твоя жена, видимо, будет носить твою фамилию, а вот я буду носить свою.

Поход в ЗАГС не состоялся, кончился очередной ссорой и мы пошли по Охтинскому мосту в разные стороны.

Конечно, мы помирились и как бы забыли о споре на мосту. Но уйти от решения мы не могли. Я уже делала диплом и вопрос встал ребром – либо я выхожу замуж и остаюсь в Ленинграде, либо уезжаю неизвестно куда.

Однажды вечером, его мать, когда мы с ней остались вдвоем, сказала мне.

– Ты мне очень нравишься и, если ты выйдешь замуж за Сашу, я всегда буду на твоей стороне. Но послушай меня, я его знаю, он такой же, каким был его отец. Это значит: твоя жизнь – это в основном его жизнь; только его друзья могут быть твоими друзьями; только его мысли должны быть в твоей голове и только его мнение всегда должно быть твоим мнением. Ты это выдержишь? Думаю, нет. Ты будешь нечастной с ним, и ты уйдешь, непременно уйдешь от него. Тогда, без тебя, будет несчастным он. Я не хочу вашего взаимонесчастья. Не лучше ли разрубить все сейчас? –

Фронтовой хирург – она умела резать по живому.

Но это еще был не конец, иллюзии еще оставались, оставалась и любовь. Конец настал в тот непогодный вечер, когда я, уставшая после двенадцати часов стояния у химического стола, расстроенная тем, что плутоний опять не соосаждается на носителе, и очень голодная, уже в двенадцатом часу ночи вернулась домой. Я снимала комнату в большой коммунальной квартире. Дверь в мою комнату (да и все другие тоже!) не закрывалась на ключ. Сашу знали все жильцы квартиры и открывали ему входную дверь, не интересуясь дома я или нет.

И вот я вхожу в свою комнату, а на маленьком диванчике (презент хозяйки!) сидит Саша. Я так обрадовалась. Думаю – сейчас он меня обнимет, утешит в моих неудачах с плутонием, напоит чаем, сделает какие-нибудь немудрящие бутерброды. Он не обнял меня, не помог мне раздеться. Он встал и жестко сказал – Я обещаю тебе, что пока ты делаешь диплом, я буду терпеть твое постоянное торчание в лаборатории, твою зацикленность на каких-то химических реакциях, твой отсутствующий взгляд. Но после окончания Университета все будет по другому. Мне не нужна Мария Склодовская. Мне нужна заботливая любящая женщина, женщина, которая должна быть украшением домашнего очага.» – Как ты сказал? Тебе не нужна Мария Склодовская? Вот этого тебе не надо было говорить. Я никогда не стану Марией Склодовской – масштаб у меня много мельче. Но и быть украшением домашнего очага я не могу. Я просто рождена не для этого. И я буду работать в лаборатории столько, сколько найду нужным. И буду думать о зарядах, валентностях и реакциях и взгляд временами у меня будет отсутствующим. Если такая моя жизнь тебя не устраивает, а она тебя, конечно, не устраивает, то тогда все решается просто. После защиты я уезжаю. А теперь давай выпьем чаю, а лучше – вина.

Мог он меня удержать? Мог, но не захотел. И я уехала. А что было с нами потом, то было потом и это уже другая история.

P. S. Кстати о Марии Склодовской, по мужу Склодовская-Кюри. Одна из героинь моей химической юности. Полячка, физик и химик, работала в Париже, обнаружила радиоактивность тория, вместе с мужем Пьером Кюри открыла полоний (назван в честь Польши) и радий, исследовала радиоактивное излучение, ввела термин радиоактивность. Первая из женщин, получившая Нобелевскую премию (1903 г., премия по физике), и единственный (до 1952 г.) ученый, получивший ее дважды (1911 г., премия по химии).

Распределение на работу

Мы, студенты спецфака, закончили университет на полгода позже, чем наши однокурсники – в ноябре 1952 г. После окончания нам дали короткий отпуск, в декабре мы собрались в Москве для распределения. Всех нас, около 500 человек, математиков, физиков, химиков, геологов, всех, кого направляли в атомную промышленность, включая поиск урана и тория, поселили в каком-то громадном общежитии. Выпускники университетов, технологических и геологических институтов из Москвы, Ленинграда, Ростова, Киева ждали в этом общежитии своего будущего. Странное время, странное место.

В доме, где мы жили, была громадная комната со множеством больших столов и колченогих стульев. Вероятно, это была столовая. Нас там не кормили, но отдали комнату в наше распоряжение. Вечером мы все собирались там и распределившиеся (куда – тайна!) ставили выпивку, а остающиеся – еду. Или мне изменяет память, или в ближайших магазинах продавали только венгерский токай. Вечерами мы пили немного водки, а потом токай и еще раз токай. Вдоль стен стояли батареи бутылок из-под токая. Мы быстро подружились, но понятия не имели, кто куда едет, все было засекречено до полного идиотизма. Пришел и наш день. Вызывают по одному. За столом четверо, двое мужчин в военной форме, двое в пиджаках. После «здравствуйте», спрашивают Титлянова? Да. Открывают «Дело» и зачитывают что-то вроде анкеты. Ф.И.О., родилась тогда-то, там-то, отец, мать. Окончила ЛГУ с красным дипломом, специальность – радиохимия. Особые знания – химия новых элементов. Допуск такой-то. Форма такая-то. Все!

Затем следует не вопрос, а некое уведомление. Скажите нам, куда бы Вы категорически не хотели ехать: Урал, Сибирь, Дальний Восток, Средняя Азия. Ответ: Средняя Азия. Вопрос: С кем из своих товарищей Вы хотели бы поехать? Ответ: С Кривохатскими Иной и Толей. Они мои друзья.

– Мы Вас попросим на несколько минут выйти. Выхожу. – Войдите. – Вхожу. Подвигает бумагу. «Вы распределены в хозяйство Уральца. Подпишитесь…». Подписываю, выхожу в коридор, жду друзей. Вот обманщики: Кривохатские, Савоскина, Колядин и еще 10 человек едут вместе, но в совсем другое хозяйство. И только Юра Прокопчук – хороший парень, но пока не друг, не приятель – распределен в хозяйство Уральца. Все распределены. Нам говорят – идите в общежитие, в 17 часов вам принесут билеты. Закупаем спиртное (токай) и ждем. Действительно, в 17 часов приносят билеты. Половина курса, включая нас с Юрой, получает билеты до Челябинска. Выезд завтра утром, за вами придет автобус. Спрашиваем посыльного: ну вот, выйдем мы в Челябинске, и что нам делать? Ответ: вас встретят. Все математики и физики уже уехали. Остались геологи, их будут распределять завтра.

Ночью мы пьем, под что-то танцуем, но в основном поем. Мы поем военные песни и студенческие, которые, вероятно, пели наши деды, если они учились в Университетах.

Коперник целый век трудился,

Чтоб доказать земли вращенье.

Дурак, зачем он не напился,

Тогда бы не было сомненья.

И Ньютон тоже век трудился,

Чтоб доказать двух тел сближенье,

Дурак, зачем он не влюбился,

Тогда бы не было сомненья!

Колумб Америку открыл,

Землю для нас совсем чужую.

Дурак, зачем он не открыл

На нашей улице пивную.

И такой разгул, отчаянный, с мгновенной влюбленностью парней-геологов и девочек-химиков до утра. Утром приходит автобус, мы уезжаем. Геологи долго машут нам вслед. И где-то ведь лежат дороги наших будущих встреч.

Приезжаем в Челябинск. Нас встречают, везут обедать и вручают ж.д. билеты на поезд Челябинск-Свердловск. Большой компании до Кыштыма – (это Челябинск-40), а нам с Юрой до Маука (это п/я 0215-Сунгуль). На стандартный вопрос – стандартный ответ – вас встретят.

Едем ночью. В Кыштыме слезают 12 человек. Обнимаемся, прощаемся. «Бог весть, увидимся ли вновь!». Едем еще две остановки. Вот и Маук. Три часа ночи, темнота и никто нас не встречает. Маленькая станция, холодный грязный зал ожидания, не зал – комнатенка и почему-то кругом одни башкиры. Юра говорит: «Меня предупредили, если не встретят, то надо идти к дому Соколовых, их тут все знают. Ты посиди, а я пойду, поищу этот дом». Уходит.

Я сажусь на свой чемодан. На мне модная синяя шляпка без полей, но с вуалеткой. Я медленно опускаю вуалетку, смотрю в темное окно и раздумываю. Ну и куда же я попала? И что меня ждет там, впереди?

Страницы из желтой тетради

В дар моему дорогому внуку – Александру Макарову

Повесть о прошлом (Сунгуль)

Предисловие

На конвертах, в которых мы получали письма от родных и друзей, значилось п/я 0215. Но все мы называли место своей работы и проживания Сунгуль. Сунгуль – очаровательное озеро на Южном Урале со скалистыми берегами, поросшими пихтой, и неширокими галечными пляжами. На берегу этого озера и был выстроен закрытый научный поселок, относящийся по номенклатуре к «Среднему машиностроению».

Теперь я не могу восстановить в памяти, почему мы были причислены к Министерству среднего машиностроения и какая была связь между этим Министерством и 9-ым Управлением МВД (Управление специальных институтов), к которому относился «почтовый ящик 0215», именовавшийся официально Объектом 0211 и Лабораторией Б. О Лаборатории Б я узнала позже, а на объекте вообще не слышала этого слова. Объект 0211 возглавлялся вначале полковником Уральцем, затем профессором Г.А. Середой, и в просторечии назывался «Хозяйством Уральца», а после «Хозяйством Середы». Какое бы ни было подчинение у объекта 0211, он всегда находился в системе вначале НКВД, затем МВД, а поскольку Берия был министром внутренних дел до 1953 г., то так или иначе над нами стояло ведомство Берии.

Поселок окружало два кольца колючей проволоки. Одно, наиболее дальнее, было км за пять от поселка, там стоял шлагбаум, будка и постоянно дежурили военные наряды. Второе кольцо окружало сам поселок – с воротами, охраной и постоянной проверкой пропусков. Третье кольцо – мощный, состоящий из железных брусьев забор с будкой и охраной – окружало непосредственно производственные помещения. Первая зона (третье кольцо) – рабочая, вторая зона – жилая, третья – как для более надежной охраны территории, так и для гуляния в ней жителей поселка. Туда мы ходили за грибами и ягодами. Лес был замечательный: пихты, сосны, березы, много светлых полян, больших поросших мхом валунов, узеньких, пересекающихся дорожек. К берегу третьей зоны подходить было нельзя – он строго охранялся. Вдруг уплывешь в Турцию!

Жилая зона была просторной и красивой. Четырехэтажное здание общежития почти на берегу озера, контора со всякими службами, почта, столовая, магазин и десятка два небольших коттеджей, рассыпанных среди деревьев и кустарников, покрывавших большую часть площади.

Сунгуль – не был шарашкой, в нынешнем понимании этого слова. Шарашка – это тоже закрытый научный институт, или конструкторское бюро, или специальный исследовательский отдел, находящийся в системе МВД. Это была та же тюрьма, но там лучше кормили, там были почти нормальные условия общежития и там люди занимались творческой научной работой. В «Шарашку» попадали люди, имеющие «специальные технические знания». Лучше всего «Шарашка» описана А.И. Солженицыным в его романе «В круге первом».

В Сунгуле не было тюрьмы, все жили свободно в жилой зоне и только имели разные степени пропусков. У большинства работающих были пропуска, дозволявшие свободное пребывание в зонах 1, 2, 3. Однако для выезда за последнее кольцо требовалось специальное разрешение. Неработающие, например, родители, имели пропуск 2-3. А кое-кто из работавших, но осужденных, получали пропуск в зоны 1-2.

Вот в такое место меня и Юру Прокопчука отправили работать и туда мы приехали в конце декабря 1952.

Фантасмагория

В Маук, куда мы доехали поездом, за нами пришла машина с каким-то капитаном. Мы погрузили наш нехитрый скарб и тронулись. Было очень холодно и очень красиво. Вдоль дороги стояли огромные заснеженные пихты, погода была безветренной, лес – спокойным и отчужденным. Ехали мы довольно долго. Подъезжаем к шлагбауму с будкой. Из будки выходит лейтенант проверять документы. Пропуска у него уже в руках. Юру пропускают за шлагбаум, а со мной, как всегда, история. Какие-то буквы написаны не так или просто потеряны. Не Антониновна, а Антоновна. Капитан смущенно сопит, а лейтенант спокоен и тверд. «Выпишут новый пропуск – поедете». Капитан обещает мне во всем разобраться и газик уезжает. Слава богу, что я захватила с собой в машину вязаную шерстяную довольно большую шаль. Но и в ней через некоторое время мне становится холодно. Лейтенант в домике, часовой стоит за шлагбаумом, как статуя, а я делаю легкие пробежки туда-сюда по дороге. Мороз за тридцать и я в ленинградских сапожках замерзаю уже всерьез. Прошу часового позвать лейтенанта, лейтенант выходит, прошу его пустить меня в будку погреться. «Не положено» – и с тем уходит. Часового сменяют, а я так и пляшу «барыню» перед шлагбаумом.

Проходит не меньше часа. Наконец, газик подъезжает. Лейтенант сверяет пропуск с моим паспортом и говорит мне «неформальным» голосом «Вы уж извините, не положено гражданских пускать в будку».

Залезаю в машину. Ноги начинают согреваться и при этом страшно болеть. Проезжаем еще один шлагбаум и останавливаемся перед большим зданием. Капитан говорит – «Это контора, идите туда, найдите Потапенко, он вас устроит на жилье». Вхожу в здание и вижу Юру, одиноко стоящего с нашими вещами. В этот же момент к Юре подходит какой-то мужик, протягивает руку и вместо «здравствуйте» говорит – «Мóзги болят». Я ничего не понимаю в происходящем. Может быть, «мóзги болят» – это такой пароль! Юра, увидев меня, машет рукой, и я подхожу к ним. Потапенко протягивает мне руку и еще более унылым тоном вторично сообщает: «Мóзги болят». Далее в процессе знакомства выясняется, что «мóзги болят» после вчерашней выпивки, когда узнали, что Уральца на Срéду поменяли. Я знаю, что нахожусь в хозяйстве Уральца, а как можно было хозяина поменять на среду – опять не понимаю. «Как на среду? Как человека можно поменять на день недели?» – в отчаянии спрашиваю я. «Дак Срéда – это теперь новый директор объекта» – объясняет Потапенко. Вскоре мы узнаем, что не Среда, а Середа, и что, действительно, пока мы добирались до места назначения, хозяйство Уральца превратилось в хозяйство Середы.

«Ну, я вас должен устроить, пойдемте» – говорит Потапенко, беря мой тяжелый чемодан. По дороге объясняет, что комнату он нам выделил хорошую и мебелишку кой-какую подыскал, диван-то просто царский. Я опять в полном затмении. Конечно, если мест у девушек нет, то мы и с Юрой поживем, не раздеремся. И все-таки, я спрашиваю: «Ну и сколько времени мы будем жить вместе?». «Как сколько? – удивляется Потапенко – откуда мне знать. Я не бог. Ну, пока не разведетесь или не помрет кто-нибудь из вас».

«Да мы же не женаты» – говорит Юра. «Ну, ничего, – отвечает Потапенко – пока так поживете, а там и поженитесь». «Да мы не собираемся жениться» – уже не на шутку разозлилась я. «Как не собираетесь? – завопил Потапенко, и, поставив мой чемодан на снег, схватился за голову – видно, мóзги заболели еще сильнее. «Да разве вы не муж и жена?» «Нет, и жениться не собираемся». Тут Потапенко очень живо изобразил, как он надерет морду какому-то Палычу, который сказал, что приезжает женатая пара, и как он, Потапенко, был рад этому, потому что свободна только одна комната, и как он мебель таскал в нее, и как только он дошел до царского дивана – я сдалась. «Ладно – говорю – ну поживем вместе, пока Вы нам чего-нибудь другого не подыщите».

«Ну, уж нет – взъярился Потапенко – не женаты, значит, не женаты, и вместе я вас селить не имею права. Вот!» «Но не могу же я ночевать на улице» – говорит Юра. «Ты будешь жить в комнате, которую я для вас приготовил, а ее отведу в другое место. «А ты (это он Юре) иди-иди в то большое здание, третий этаж, комната № 5, вот тебе ключ. А барышню отведу в другое место» – и снова подхватил мой чемодан. Мы шли с ним по лесной дороге, потом свернули на тропинку, немного поднялись в горку, и перед нами, как в сказке, встал двухэтажный коттедж с островерхой крышей. Крыльцо было заметено снегом, рядом лежал веник. Потапенко расчистил крыльцо, достал ключ, повернул его, открылась большая прихожая. Он прошел дальше, открыл вторую дверь и включил электричество. Я вошла и ахнула. Такое в своей (22 года) жизни я видела только в кино, в трофейных картинах, которые показывали во всех кинотеатрах Ленинграда. Высокий потолок, винтовая лестница, уходящая на второй этаж, мягкие кресла, диванчики, люстры, бра и зеркала-зеркала.

Все это было уже за пределами реальности. Я, не раздеваясь, села в кресло и спросила «Где я?», – на что получила вполне вразумительный, по понятиям Потапенко, ответ – «Полковник Уралец любит изящное». «Где мне жить?» «На втором этаже – там три спальни. На первом – столовая, кухня, гостиная и кабинет». «Да что же это такое?» – усталым от всех переживаний голосом, – спросила я. «Как что? Гостиница для важных гостей. Заведующая гостиницей заболела – лежит в больнице. А Вы пока поживите тут. Будете маленькой хозяйкой большого дома» – и протянул мне связку ключей. «Сейчас мы вызовем сюда Вашего товарища, и вы пойдете ужинать. Вы же с утра ничего не ели. Ну, что Вы хотите на ужин?». Я уже ничему не удивлялась и сказала: «По два бифштекса с жареной картошкой, кофе и горячие булочки».

Потапенко набрал номер, позвал какую-то Нюру, распорядился накрыть столик в столовой и как только придут двое – подать им бифштексы (по два!) с жареной картошкой, кофе и горячие булочки.

Вскоре пришел Юра, мы отправились в столовую, там был накрыт столик с нашим заказом и стояла улыбающаяся Нюра. Прежде всего, я впилась зубами в горячую булочку и выпила кофе. Это было так вкусно! Но и бифштексы были не хуже. Последним штрихом к фантасмагории этого дня были слова Нюры. «Не беспокойтесь о деньгах. Этот ужин в счет хозяйства. А с завтрашнего дня, если у вас нет денег, мы будем записывать на ваш счет. Рассчитаетесь, когда получите зарплату».

Перед сном я походила еще по дому, выбрала себе спальню, приняла душ и заснула немедленно.

Где мы? Что это?

Прежде всего, с утра я подробно обследовала коттедж и осталась вполне довольна своим жилищем. Из трех спален выбрала одну – с голубым ковром; в спальне было две двери, одна вела прямо в ванную (только этой комнате и принадлежащую), другая – на лестницу. Было тепло и свежо. Огромный шкаф для одежды, в котором сиротливо повисли на вешалках мои два платья, новая блузка и юбка. Туалет с огромным трехстворчатым зеркалом и пуфиком перед ним. Вещей на него мной поставлено было: помада – раз, пудреница – два, духи – три. Слава богу, несколько книг, которые я взяла с собой, несколько облагородили пейзаж этого будуара. Внизу – симпатичная кухня, где я нашла чай, кофе, сахар, соль, массу приправ. Кофе я тотчас же себе сварила, а потом и Юре, когда он пришел ко мне в гости. Огромный кабинет с хорошими книгами на полках, очень кокетливая гостиная и строгая столовая с новым немецким сервизом. Класс! В общем, домик для начальников типа Берии и его заместителей.

Я прожила в нем месяц, пока для меня освободилась комната в общежитии. В течение недели нас на работу не оформляли: пересменка директоров, нет ни старого, ни нового хозяина. Никто ничего не решает, и начальник по режиму, оформив нам пропуск 2, сказал – «гуляйте». Ну мы и гуляли, и гуляли в основном по главной дороге, ведущей мимо рабочей зоны корпуса. Путем наблюдений и размышлений мы разгадали, что же делают на этом объекте.

1. Производственные здания не велики, не велик и поток людей, идущих утром на работу. Значит, это – не производство делящихся изотопов урана или плутония. Там для разделителей изотопов и котлов требуются мощные сооружения и много людей.

2. За оградой – несколько далеко отстоящих друг от друга зданий и теплица или оранжерея. Ведь не бананы же в ней выращивают! В той же стороне лают собаки, разные собаки, похоже, что там виварий. Оранжерея + виварий – ясно, что тут работают биологи.

3. С чем работают – понятно, с радиоизотопами. А откуда берутся радиоизотопы? Видимо, их выделяют в том полуподвальном корпусе, около дверей которого стоит часовой.

4. Несомненно, что сюда растворы с радиоизотопами прибывают из Челябинска-40, где работают наши товарищи, и до которого всего две остановки по железной дороге. Ясно, что везут растворы после выделения из них плутония, т.е. привозят смесь радиоизотопов, образующихся при делении урана.

5. Ну и что же мы будем иметь? Cs-137, Sr-90, Ru-104, Ce-142 и другие лантаноиды, ну и еще кое-что по мелочи из актиноидов и элементов типа йода в зависимости от возраста раствора.

Это и будет нашей работой – выделять из смеси чистые радиоизотопы. Вот так: трехдневное гуляние, обсуждение за кофе и не надо никаких шпионов. Мы все поняли и оказались правы на 100%.

Действительно, мы прибыли на биологический объект и должны были из послеплутониевого раствора выделять чистые изотопы, которые использовались биологами в их исследованиях.

Все-таки мы с Прокопчуком оказались весьма догадливой парочкой!

Жители Сунгуля

С обитателями Сунгуля мы знакомились постепенно и, может быть, только через месяц поняли, в какую смешанную компанию мы попали.

1. Выпускники предшествующего года, химики и биологи, всего не более 10 человек.

2. Бывшие политзаключенные, отсидевшие свои сроки и работающие в химических и в биологическом отделах.

3. Досрочно освобожденные политзаключенные, находящиеся на полусвободном режиме, пропуск 1−2. Они руководили отделами. Н. В. Тимофеев-Ресовский – биофизическим, проф. Преображенский – каким-то из химических.

4. Немцы из Буха * Бух − городок под Берлином, где был построен Институт мозга, в котором Н. В. Тимофеев-Ресовский возглавлял отделение генетики, а затем, вросший из отделения, Институт генетики и биофизики , которые по совету Н. В. Тимофеева-Ресовского приглашены работать по контракту.

5. Свободные, работающие по найму русские.

6. Военное (КГБ) начальство в большом количестве, от лейтенантов до подполковников: начальник гарнизона, начальник по режиму, начальник отдела кадров и еще всякие военные начальники.

Между собой (свободные) мы общались свободно. А вот, чтобы пойти в гости к Тимофееву-Ресовскому или Преображенскому (а они иногда приглашали в гости), требовалось куча разрешений. С немцами нам вообще, помимо работы, запрещали встречаться. Правда, Ирина Петровна дружила с Качом, а один австриец (кстати, он открыл протактиний) даже жил в нашем общежитии и был тренером яхтенной команды, но это было исключением.

Как я уже сказала, одним из жителей Сунгуля был Тимофеев-Ресовский. Про Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского написано очень много, есть раздел о нем и в этой книжке. Поэтому здесь я расскажу вкратце лишь о том, как он оказался в Сунгуле. Тимофеев-Ресовский был очень ярким человеком и выдающимся ученым-генетиком, биофизиком, эволюционистом. Наиболее точной его характеристикой мне кажется высказывание В. П. Эфраимсона: «Тимофеев-Ресовский был для нас титаном мысли. Мы знали, что Тимофеев-Ресовский относится к тем 5-6-7 людям, которые решают, сделано ли открытие или не сделано, или произведена очередная мнимость». До 1925 г. Тимофеев-Ресовский работал научным сотрудником Института экспериментальной биологии в Москве. В 1925 г. он был направлен в длительную научную командировку в Берлин, в Институт мозга. С 1925 по 1937 гг. блестящие работы Тимофеева-Ресовского поставили его в ряд выдающихся мировых ученых. С 1937 г. Николай Владимирович возглавил отдел экспериментальной генетики в Институте мозга, а затем в 1945 г. Институт генетики и биофизики.

В 1937 г. советские власти отказались продлить заграничные паспорта Н.В. Тимофеева-Ресовского и членов его семьи. Николай Владимирович, зная о репрессиях в СССР, решил не возвращаться, остался в Германии и лишился советского гражданства. От немецких властей он получил паспорт для иностранцев, в котором указывалось, что Тимофеев-Ресовский не является подданным Рейха. На предложение принять немецкое подданство он ответил отказом.

В Бух, где был расположен Институт генетики и биофизики, советские войска вошли в апреле 1945 г. Институт с его богатым оборудованием был взят под охрану. Работы в нем продолжались, и Тимофеев-Ресовский оставался его директором вплоть до 13 сентября 1945 г. В мае 1945 г. в Берлине вместе с группой крупных советских ученых побывал заместитель наркома внутренних дел А.П. Завенягин. Завенягин намеревался подключить Тимофеева-Ресовского и других его сотрудников к Проекту создания советской атомной бомбы (Атомный проект) и переправить оборудование Института в СССР.

Первым из немцев в СССР вместе со своей семьей вылетел в Москву Н. Риль. Летом-осенью началась депортация немецких специалистов в СССР. Среди них были те, кого я потом видела в Сунгуле – К. Циммер, Г. Борн, А. Кач.

А Тимофеева-Ресовского в сентябре 1945 г. арестовала контрразведка. Далее Лубянка, суд и приговор: «Лишить свободы в ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь) сроком на десять лет с поражением в правах сроком на пять лет». Затем Казахстан, Карагандинский трудовой лагерь (Карлаг). За 107 дней пребывания в Карлаге у физически ослабленного ученого развилась последняя стадия пелагры, что привело к потере центрального зрения. Лишь в конце ноября Завенягин начал собирать в Москве будущих сотрудников для работы «по продуктам атомного распада» на специально построенном объекте. Завенягин доложил Сталину, что для таких исследований нужны специалисты-заключенные, в том числе и, прежде всего, Н.В. Тимофеев-Ресовский. Согласие было получено. В тяжелейшем состоянии Тимофеева-Ресовского доставили в Москву. Медики МВД приложили гигантские усилия, чтобы поднять на ноги полумертвого ученого.

С мая 1947 г. Николай Владимирович стал заведовать биофизическим отделом на объекте Сунгуль. В октябре 1951 г. Николай Владимирович за большие заслуги в организации научно-исследовательской работы был досрочно освобожден. В 1955 г. Президиум Верховного Совета СССР снял с Тимофеева-Ресовского поражение в правах и судимость. Судимость была снята, но это не означало полного восстановления в гражданских правах. Николай Владимирович значился «бессрочным спецпоселенцем» и ему разрешили работать в любом из филиалов АН СССР, но не в Москве.

Лишь через десять лет после смерти ученого под натиском научной общественности Н.В. Тимофеев-Ресовский был признан невиновным, жертвой политических репрессий и полностью реабилитирован. (По материалам книги «Рассекреченный Зубр». Составители: Я. Г. Рокитянский, В.А. Гончаров, В. В. Нехотин. 2003. Academia)

Общежитие и его обитатели

Общежитие было очень хорошее. Женские комнаты размещались на четвертом этаже. У каждой сотрудницы была отдельная комната, где стояли кровать, письменный стол, два стула, столик для еды или чего-нибудь еще, полка для книг. Я третировала бедного Потапенко до тех пор, пока он не принес мне кресло. Кресло было старое, покрытое довольно потертой, но красивой гобеленовой тканью, и очень удобное. Видно, оно составляло часть того благородного хлама, из которого Потапенко добывал то зеркало необычной формы, то щербленные, но очень изящные чайные чашки, то диван, обитый золотистым плюшем.

Итак, у каждой жительницы была своя комната, обставленная частично казенной мебелью, частично антиквариатом, хранящимся на складе у Потапенко. На нашем этаже находилась и большая кухня с электрической плитой и огромная ванная комната с двуспальной ванной, душем и множеством тазиков для стирки. Широкий коридор выходил на просторный балкон, с которого открывался великолепный вид на озеро. Перед балконом в самом конце коридора стоял большой стол, диван и стулья. Здесь мы все вместе по вечерам пили чай, кофе и изредка вино.

Правда, уютное общежитие? Это вам не Универ какой-нибудь, – это Средмаш.

В самой большой комнате с окнами на озеро жила научный сотрудник отдела биофизики Ирина Петровна – женщина характера необычайного. Невысокая, стройная, изящная брюнетка лет тридцати. Она была из медицинской семьи и ее дядя (а он ее очень любил) занимал высокий медицинский пост в том же Средмаше. С четвертого курса Московского медицинского института Ирина ушла на фронт. Очень скоро выяснилось, что она удивительным образом умеет управляться с контуженными. Среди них были оглохшие, ослепшие и повредившиеся умом. Среди них были буйные и просто сумасшедшие. Она их не только не боялась, она умела их приводить в чувство. Каким образом? – спрашивала я ее. «А по-разному – нашепчу одному что-то на ушко, другому строго прикажу, третьему дам в рожу, а четвертому пригрожу пистолетом, который мне был положен по штату. Ну, и конечно, пилюли и уколы». Она контуженых бойцов принимала на фронте целый вагон и везла их в госпиталь, будучи для них в пути и сестрой, и матерью, и командиром, и вершителем судьбы.

Была Ирина Петровна женщиной умной, резкой и пикантной. Какая-то фронтовая тайна, а она была на фронте четыре года, скрывалась в ее изящной головке и в сердце, которое она никому не открывала. Мне кажется, что Ирина Петровна ничего не боялась. С начальниками по режиму она вообще не считалась, это они ее боялись.

Обычно утром она в бигудях и халате пила кофе, потом начинала медленно причесываться и одеваться. Когда мы уже все были готовы к выходу, она появлялась в коридоре причесанная, подкрашенная, в блузке, в туфлях, но почему-то без юбки. Ирина всегда опаздывала; мы уже бежим по дорожке к корпусу, а она в это время, не спеша, надевает юбку. Мы торопились, боясь опоздать. Сам начальник отдела кадров, капитан, сидел в кустах и отлавливал опаздывающих. Однажды он решился сделать замечание Ирине Петровне. «Вот Вы опять сегодня опоздали, Ирина Петровна» – сказал он ей и указал на часы. «Что же, капитан, по-вашему, я должна была явиться на работу без юбки? Неудобно как-то.» – и пошла себе по дорожке, оставив капитана в полном недоумении насчет юбки.

Ирина Петровна открыто дружила с Александром Качом, которого Н.В. Тимофеев-Ресовский называл Шурочкой. Шурочка Кач отличался от всех других немцев, работавших по контракту. Во-первых, он был евреем, очень интеллигентным и обаятельным. Во-вторых, он был антифашистом. Какое-то время его прятали от нацистов в Институте Николая Владимировича, в Бухе. Чем он занимался, не знаю, но в Сунгуле он тоже работал по контракту. Хоть он и антифашист, а все равно чужой, и иметь дело с ним не полагалось. А вот Ирина Петровна гуляла с ним по лесу, каталась на лодке, пила с ним чай и приглашала к общему чаепитию за большой стол в коридоре. У секретной части и у начальника по режиму головы от этой дружбы болели, но они ничего не могли сделать с Ириной Петровной. Во всех разбирательствах она оказывалась права и, по-моему, они от нее отстали в конце концов, так и не решив главного вопроса «Спала она с Качом или нет». Кач, безусловно, был влюблен в И.П., но я очень сомневаюсь, что у них была любовная связь. Что-то трагическое было в Ирине Петровне и как-то простая любовная интрижка к ней не подходила. Когда немцы уехали, И.П. повесила портрет Кача в своей комнате в рабочем корпусе. Режимники по этому поводу что-то поговорили и заткнулись.

Была она прекрасным диагностом и ставила диагноз, не прикасаясь к человеку, но очень долго и внимательно расспрашивая, что, где, как и когда болит. У меня уже в Миассово был какой-то нестандартный холецистит. Ирина устроила мне медицинский допрос, поставила диагноз и оказалась права. Тогда-то я ее и спросила «Ирина Петровна, Вы – такой прекрасный диагност, почему Вы не работаете врачом?». Тогда-то она мне и ответила «Я людей вообще не люблю, а больных в особенности».

Такая вот женщина жила в нашем общежитии.

Ида Шилова была на год старше меня, из первого выпуска московского спецфака. Она работала со Sr-90 и знала, по-моему, все об этом изотопе и в целом о стронции, как об элементе. Очень приличным химиком была Ида. Ее отличала несусветная любовь к ассоциациям. В работе это, видимо, ей даже помогало. А вот в обычной жизни слушать рассказы Иды было мучением. Начинает, она, например, о своей тетке, а у тетки был муж (думаешь, рассказ будет об отношениях тетки с мужем, да не тут-то было!), у мужа была дальняя родственница (следует рассказ о ней), которая сломала ногу, а врач, лечивший ногу, увлекся (нет, не этой родственницей) одной пожилой бабой, корова которой… и так до бесконечности. Узнать что-нибудь до конца хотя бы об одном герое было невозможно.

Ида очень боялась остаться старой девой, и когда приехали мы, она влюбилась в Юру Прокопчука. Вот сценка того времени, записанная мной на каком-то клочке бумаги.

Ида рыдает, лежа в кровати. Входит Ирина Петровна с котом в руках. «Чего плачет эта женщина?» – спрашивает Ирина, поглаживая кота. Ида ревет. «Она не может выйти замуж за Прокопчука» – объясняю я. «Идиотка» – роняет Ирина. «Для этого существует один испытанный способ». Ида ревет. «Какой?» – любопытствую я. «Уложить его с собой в постель». Ида ревет. «А как это сделать?» – спрашиваю я. «Ну, уж для этого существуют сотни способов» – отвечает Ирина, продолжая гладить кота. Ида встает и с воем выталкивает нас из комнаты. Все-таки потом она вышла за Юру замуж, но брак, насколько я знаю, оказался неудачным.

Симон. Фамилию Симона я уже не помню. Он был женат и жил в отдельном доме. Но на работе мы с ним постоянно контактировали. Симон занимался радиоактивным рутением. Он, будучи на год старше меня, окончил, по-моему, Горьковский университет. Симон был хорошим химиком и удивительным нахалом. Наша душевая в рабочем корпусе была одна с пятью, по-моему, рожками, а раздевалок с выходом в душевую было две – женская и мужская. Стучишь в душевую, слышишь обычный ответ: «Девочки? Проходите» (если в душе женщины) или «Девочки? Подождите, сейчас домоемся» (если в душе парни).

Но к Симону это отношение не имело. Стучишь и слышишь крик – проходи. В шуме воды и не разберешь, чей голос – мужской или женский. Входишь, раздевшись, естественно. А там Симон, голый под душем! Начинаешь на него орать. А что толку? Ответ один – «Ты не облезешь, я не ослепну». Или же мы с девушками моемся и тут без всякого стука вваливается Симон. Возмущенные крики моющихся девушек и громкий нахальный ответ Симона: «Я не облезу, а вы – не ослепнете. Дайте-ка лучше мне мыло и мочалку». И вот так всегда. Любимая поговорка – «Наше дело телячье – поел и в стойло».

В рабочей комнате корпуса И (корпус выделения радиоактивных изотопов) стоит мощный шкаф из свинцовых кирпичей, которые хорошо задерживают излучение. Положено, чтобы в шкафу находились только раствор (месячная порция), из которого получают изотопы, и растворы, с которыми в данный момент непосредственно работают. Это по правилам! А на практике шкаф забит разными колбами, хорошо, если с надписями, типа: «Не выливать, остатки Cs, A.T.», «Не трогать, недоделанный анализ на Sr. Ида». «Мой Ru, не касаться, Симон» и т. д. В общем, за месяц шкаф забивается полностью.

Вот как-то работаем мы с Симоном и неожиданно входит зав. лабораторией. Открывает шкаф, видит свалку, начинает орать о нашем непрофессионализме и в конце приказывает: «Вылить все, вылить все к чертовой матери!». Зав. лаб. уходит. Симон подходит к шкафу, берет специальное ведро для слива и начинает методически выливать растворы из всех склянок, стаканов и колбочек. Я вижу в его руках большую бутылку с раствором для выделения рутения, которую привезли только вчера. Это месячная норма и именно из этого раствора Симон, согласно производственному плану, должен выделить несколько милликюри Ru-104. «Симон! – кричу я. Ты что? Это же твой раствор, выльешь – из чего план будешь делать? Не выливай». «Что нам сказал зав.? – парирует Симон – вылить все, вылить все к чертовой матери!». И спокойно выливает весь раствор рутения со словами «А наше дело телячье – поел и в стойло!». Я буквально выхватываю у него раствор для выделения цезия, с которым работаю, и уношу в другой сейф. «И не смей даже подходить сюда» – говорю я. «И не подумаю – отвечает Симон – приказ был только насчет этого шкафа».

На следующий день на планерке обнаруживается, что план по рутению выполнен не будет, так как исходного раствора нет! Зав. орет. Симон спокойно ему объясняет, что он, Симон, тщательно выполнил его (зав.лаба) приказ. Ну, ясно: поел и в стойло.

Юра Прокопчук был очень спокойным, разумным человеком и грамотным химиком. Он занимался радиоактивным Ce и другими лантаноидами. Девиз Юры был известен всем «Создайте нужный pH и я посажу все, что угодно, на старой подошве». Ну на 80% – правильный лозунг. На год старше нас были также Юля и Иван, работавшие с P, S, Se (может быть и другими изотопами, уже и не помню).

Вот на нас шестерых в 1953 г. лежала вся работа по выделению чистых изотопов.

Немцы

Немцы по совету Николая Владимировича были приглашены на работу по контракту на 5 лет. После окончания контракта в 1953 г. они должны были еще «охлаждаться» где-то на берегу Черного моря, чтобы секретное уже как-то и перестало быть секретным.

Их было несколько человек, но я помню только четверых.

Первый из них Александр Кач, о котором говорилось выше.

Второй – зав. нашей лабораторией д-р Иоханн Борн. Он был известным химиком. Именно он анализировал смесь изотопов, которую получили Штрассман и Отто Ган, открывшие деление урана. Борн при анализе нашел в смеси Cs, Sr, La и другие легкие изотопы. Штрассман и Ган, оказывается, открыли деление ядра урана под действием нейтронов, но не поняли, что это они такое сделали. Они переправили все материалы эксперимента своей приятельнице – классному физику-теоретику – Лизе Мейтнер, еврейке, эмигрировавшей за границу. Лиза поняла физику явления, математически строго ее описала и сумела через своего племянника передать результаты Нильсу Бору. С этого момента началась «атомная бомба».

Так вот, этот самый Борн был до своего отъезда из Сунгуля нашим зав. лабом. Формалист-химик, строго следующий протоколу разделения элементов на 5 групп по правилам аналитической химии. Мы получали раствор из Челябинска-40 неизвестного состава, и я проделывала длительные процедуры, чтобы выделить чистый цезий-137, чистый от других стабильных и радиоактивных элементов. Прямо какой-то XIX век!

Но нас-то уже научили работать другими методами. Я могла сразу же, практически из любого раствора, посадить цезий на кобальтонитрит, снять его оттуда и почистить от всех загрязнений. Просто и довольно быстро. И не разводить всю эту аналитическую химию, последовательно выделяя из юшки (так мы называли раствор, привозимый из Челябинска-40), все пять аналитических групп элементов.

Я описала на немецком языке весь процесс выделения цезия на кобальтонитрите и пошла с этим описанием к д-ру Борну просить разрешения действовать по новому методу. Ну и что я услышала в ответ? «Nein, fröulein». И так три раза. Симон тоже пытался доказать, что рутений надо выделять отгонкой из раствора, но ничего кроме Nein und Nicht мы от Борна не слышали. Немец он и есть немец.

Но вот кто уж был настоящим немцем «Гуго Пекторалисом» (Железная воля, Лесков), так это физик – доктор Циммер. Циммер полагал, что он живет среди дикарей, как в Африке. А как положено вести себя джентльмену в Африке? Ходить в пробковом шлеме и выпивать по утрам хинин и рюмку коньяка, что он неуклонно выполнял. (Я так про хинин и не поверила!)

Циммер был страшно обижен на советскую власть по двум причинам. Первое: во время войны он решил, что деньги и даже драгоценности могут потерять ценность, а вот радий – никогда. И он вложил часть своего состояния в радий, который в контейнере был закопан в землю. Как советская разведка узнала о частном радии д-ра Циммера – мы не ведаем, не нашего ума это дело. Но вот однажды в лабораторию, где работал Циммер (уже через некоторое время после прихода наших войск), вошли солдаты с капитаном. Капитан вежливо козырнул Циммеру и сообщил, что радий конфискуется советской властью. Циммер молча пошел, указал, где закопал контейнер, а потом без слов отдал его капитану.

Вторая обида была еще горше. Предки Циммера и его семья происходили из Пруссии, там был их семейный склеп, уже старый и заполненный. Циммер купил в Пруссии место на кладбище для собственного склепа, рядом с усыпальницей его предков. И вот по соглашению союзников это место, где-то около Данцига, отошло Польше. Вот уж этого Циммер простить не мог не только Советам, но и всем союзникам. Впрочем, он вообще, как мы поняли, прощать не умел, о чем говорит знаменитая история с кошкой.

Фрау Борн уехала лечиться в Свердловск на довольно длительный срок и отдала свою кошку на это время фрау Циммер, оставив фрау Циммер 50 руб. на прокорм кошки. Каждую субботу (видимо, это происходило в каждой немецкой семье) доктор Циммер и его жена садились за стол и подводили полный (до копейки!) денежный баланс за неделю. И вот на какой-то неделе выяснилось, что кошка фрау Борн уже проела свои деньги. Что вы думаете? Может быть, д-р Циммер велел жене кормить кошку в долг или попросить деньги у д-ра Борна? Нет! Он утопил кошку! Вот уж истинный немец «Железная воля!». Никто из немцев, видимо, Циммера и не осуждал, а осуждали фрау Борн, которая не позаботилась о том, чтобы оставленных денег на прокорм кошки хватило.

Четвертым, ярко отличавшимся от других, был доктор Риль, часто приезжавший в Сунгуль. Доктор Риль в Германии был одним из директоров Фабериндустри и перешел, говорят, на нашу сторону с полным портфелем патентов на изготовление различных химических веществ. В СССР его называли товарищем Рилем, он работал на другом объекте и в 1949 г. ему было присвоено звание Героя соц. труда «За исключительные заслуги перед государством при выполнении специального задания» – создание советской атомной бомбы.

Корпус И

Было два действующих химических помещения. Лаборатория – много комнат на втором или третьем этаже, где мы работали с низкой активностью. Каждый вариант юшки (официально продукта), которую нам привозили, отличался от предыдущего и последующего. В связи с дурацкой секретностью мы не получали аналитической карты юшки. Нам никогда не объясняли, почему продукты отличаются по хим. составу, по концентрациям, даже по состоянию – от прозрачных растворов до суспензий. И в лаборатории мы колдовали над малыми количествами юшки, постигая, как лучше отделить те или другие макрокомпоненты.

Само производство (получение чистых радиоизотопов, как принято теперь говорить, радионуклидов) помещалось в корпусе И. Из лаборатории в корпус вел подземный переход, из которого были проходы в мужскую и женскую раздевалку. Из раздевалки одна дверь открывалась в душ, другая – в тамбур, откуда мы входили уже непосредственно в корпус И.

Переодевание перед входом в корпус заключалось в следующем. Мы снимали лабораторные халаты и наши туфли, заменив их специальными тапочками. Затем надевали первый тонкий халат, застегивающийся на пуговицы спереди и пару тонких перчаток. После этого надевали второй, грубый халат, который завязывался на вязочки сзади, лепесток (респиратор), шапочку и натягивали вторую пару более грубых перчаток. Теперь еще укрепить круглую кассету с ободком на шапочку и сунуть по два карандаша в верхний и нижний карманы халата. Кассета записывает полученную нами суммарную дозу излучения и ее проверяют каждую неделю. Если недельная доза облучения превышена, то на неделю тебя отстраняют от работы в корпусе И. Карандаши – это индивидуальные счетчики на каждый день. Они крайне ненадежны и могут, в отличие от кассеты, показать черте что. И все-таки, в целом они работают, и это ежедневное слежение за получаемым излучением было очень полезным.

Так, халат завязан, волосы убраны под шапочку, кассета и карандаши при тебе. Ты готова для работы в корпусе И.

Корпус И расположен частично под землей, частично – над землей. Рабочие комнаты, светлые и просторные, были на втором этаже. В одной комнате обычно работало не более двух человек. Чаще всего мы работали в паре с Идой: Cs-137 и Sr-90. Но в тот памятный для меня день мы работали с Симоном.

Самомнение или 125-ая комната

Я провела все обычные операции по отделению других элементов из раствора и в фарфоровой чашке остался чистый Cs-137 в растворе хлористого аммония. Теперь надо было избавиться от NH₄Cl. Для этого чашка ставилась в колбонагреватель и при 400° NH₄Cl улетучивался. После этой операции в чашке оставался невидимый хлористый Cs, который надо было растворить водой и перелить в колбу. Потом, уже наверху проверялась радиоактивная чистота цезия, и если оставались загрязнения другими радионуклидами, то их удаляли по сложной схеме.

Кончался рабочий день, завтра мне предстояло сдавать контролеру цезий и я решила оставить чашку на выключенном из сети колбонагревателе, который остывал очень медленно. За несколько часов, когда чашка еще имела температуру около 400°, основная часть NH₄Cl должна была улетучиться. Тягу мне пришлось выключить – это было обязательное условие: уходя, обесточить корпус.

Симон, глядя на мои действия, сказал «Аргента, сними чашку с колбонагревателя». «Почему?» «Потому, что при такой температуре цезий полетит и вся комната будет заактивирована». «Что за чепуха – засмеялась я. – Видишь, t – 380°, а цезий летит только при 700°». «А я тебе повторяю – сними чашку. Ты заактивируешь всю комнату». «Ну что ты, Симон, споришь с химией. Температура испарения хлористого цезия намного выше!». «Аргента! Я не буду с тобой спорить, я тебя предупредил. И завтра с утра я вызову дозиметрическую службу». «Ну и вызывай!» Ушла и даже ничуть не думала о последствиях, настолько была уверена, что улетучиваться цезий при 380° принципиально не может. Подвела меня не вера в науку, а узость взгляда, я просто не рассмотрела другие возможности.

Прихожу утром вместе с Симоном, он вызывает дозиметриста. Измерения показали – вся комната заактивирована. Вся: стены, пол и в особенности потолок. Дозиметрист ушел писать рапорт. Тут, когда факт был уже налицо, мозги заработали быстро. Дура! Ну какая же я дура! Ведь при испарении хлористый аммоний улетучивается не только отдельными атомами и молекулами, но и мельчайшими частицами. И эти частицы захватывали атомы цезия. Поделом дуре и за незнание и за самонадеянность.

Единственное, что меня утешало, что цезий легко смывается водой. Симон оказался хорошим товарищем. Увидев мое лицо, спросил – «Поняла?» «Поняла!». «Ну, тогда за дело». Мы принесли из специальной подсобки тряпки, щетки с длинными ручками, ведра и взялись за дезактивацию комнаты. К обеду мы 125-ю комнату отмыли. Вызвали дозиметриста, он промерил, все чисто; тотчас же написал рапорт о ликвидации аварии. Померил он и нас. Мы были очень «грязные». Ведь вода, когда мы мыли потолки, капала на нас. Упросили дозиметриста об этом не писать, да и графы такой, к счастью, в том бланке не было. Халаты мы тут же сбросили в чан с надписью «Очень грязно» и пошли мыться в душевую. Тут уже мне было наплевать, кто ослепнет, кто облезет. Была суббота. Все воскресенье я очень волновалась, так как знала, произошло ЧП и меня ждут большие неприятности. Времена-то были нешуточные.

И вдруг все обошлось! Когда в понедельник с двумя актами (о загрязнении и дезактивации) ситуацию доложили заведующему отделом, проф. Вознесенскому, он только спросил: «Какая комната?» «125-ая». «Ну, 125-я горела, ее заливало, в ней был взрыв, не хватало только, чтобы ее заактивировали. Теперь с ней больше ничего не случится». «А что будем делать с Титляновой?» – спросил зав. лаб. «А что с ней делать – лишить премии! А вот Симону за помощь дать двойную премию». Так я легко отделалась в этом случае. Но запомнила я его на всю жизнь. «Некомпетентность + самоуверенность» – слишком опасная смесь. И я изживала эту пару в себе. Насколько преуспела – не знаю.

Самара – качай воду!

Немцы уехали, зав.лабом стал один из политзаключенных. Химик он был неплохой, но образование у него было старое (доатомное) и новых методов выделения радионуклидов из растворов он не знал. Середа давно уже сменил Уральца, но как-то на объекте ничего не происходило, стояло затишье. Стояло оно до середины февраля, когда Симона, Иду, Ивана, Юлю, Юру, меня и Федю вызвали к директору. Федя был инженером-конструктором и мы с ним тогда были мало знакомы.

Директор объекта Середа (не помню имя, отчество) сказал нам приблизительно следующее.

– Я вас вызвал для серьезного разговора. Дело в том, что вы работали с низкими активностями, не превышающими 10−20 милликюри. Перед нами поставлена новая, трудная задача, мы должны увеличить выпуск изотопов, грубо говоря, в 100 раз, до 1 кюри. – Тут мы дружно онемели. – Теперь наш объект будет поставлять изотопы на всю страну. Осенью придет новое пополнение химиков и дышать станет легче. Сейчас же у нас есть только вы – шесть человек. И именно вам предстоит поставить новые методики, о которых вы постоянно говорите. Знаю, что д-р Борн не разрешал вам ничего менять в операциях отделения. Теперь вы должны использовать все свои знания и работать прицельно на каждый изотоп. Но дело не только в том, что вы переходите на новые, вам известные методы. Вы переходите от колб и пробирок на полупроизводственные реакторы, и тут вы столкнетесь с новыми проблемами. Я знаю о них и, как химик-технолог, буду помогать вам. Федя будет по вашему заказу проектировать те установки, которые вам нужны. Могут быть неудачи, они обязательно бывают, когда вы переходите от пробирки к полупроизводственному реактору.

На вас будут работать все: мастерские, измерительные (проверка чистоты радиоизотопа) и отдел снабжения по принципу: сегодня заказ – завтра реактивы или необходимая посуда на столе. Мы создадим вам идеальные условия. Два столика в столовой будут вашими – вы будете завтракать, обедать и ужинать бесплатно и все ваши заказы будут выполняться. У вас будет икра, свежие овощи и фрукты.

Мы понимаем, что ставим вас в жесточайшие условия, у вас есть всего два месяца: за это время надо перейти на полупроизводственные установки, на них отработать методики и выдать через два месяца заказы: сотни милликюри чистейших изотопов. Активность в корпусе будет очень высокой, мы поставим дополнительную защиту, вам придется научиться работать с помощью длинных держателей, чтобы увеличить расстояние между активностью и вами. Это тоже непросто – научиться работать с держателями. Но главное – мы вынуждены снять радиационный контроль. Ни стандартных счетчиков в комнатах, ни кассет, ни карандашей у вас не будет. Я нарушаю своим приказом все правила безопасности и несу за это личную ответственность, я предупреждаю вас о переоблучении, но иного выхода у меня нет. Я принимаю тяжелое решение, которое требует от меня обстановка, и я его принимаю. Любой из вас, если болен или боится, может отказаться. У меня все».

Такую приблизительно речь мы услышали. Несколько минут длилось молчание. Наконец, называя нас по имени, отчеству, он спросил каждого, согласен ли он (или она) на такие условия. Мы все были согласны. Теперь трудно вспомнить и описать чувство, которое мы испытывали. Скорее всего, это было чувство какой-то от нас независящей необходимости. Мы были вроде солдат, которые не могут отказаться от приказа, потому что отказаться нельзя.

Молча мы вышли от директора и пошли в большую химическую, где обычно обсуждали всякие проблемы. Мы сели и посмотрели на Симона, как-то сразу признав его за старшего. А Симон сказал:

– Ну, ребята, начинаем операцию: Самара, качай воду – под этим названием «Самара, качай воду» и вошли в историю наших жизней эти два месяца.

План был таков: прежде всего Федя занимается защитой рабочих мест. Мы же начинаем фильтровать, переливать, ставить на плитки, снимать стаканы и колбы длинными захватами-держателями, которые были в корпусе, но которыми мы до этого не пользовались. Работа с держателями оказалась довольно сложной и пришлось переделывать некоторые инструменты. Все время слышалось: Федя! Федя – это надо удлинить, а это утяжелить; Федя, это необходимо облегчить, а сюда надо припаять зеркальце и т. д. Федя был чуть старше нас (лет 25−26), и оказался превосходным инженером. Он понимал все с одного намека. Мастерские под его руководством работали действительно на нас. Затем началась морока с конструированием полупроизводственных емкостей для реакций. Помню, я что-то все пыталась нарисовать, пока Федя не сказал: «Ради бога, не рисуй, просто объясни, что тебе надо». И он сделал именно то, что требовалось.

За две недели все было готово и мы провели пробные действия с разбавленными растворами. В это же время привезли новую одежду. Странно, но женщинам выдали не костюмы с брюками, а фланелевые платья и все белье из обычного трикотажа. Требовалось полное переодевание. Мужчинам привезли какие-то нелепые фиолетовые трикотажные кальсоны и рубашки. Симон с Иваном вначале долго хохотали в своей раздевалке, а потом явились в этих костюмах, приколов к рубашкам бабочки, в нашу раздевалку и исполнили танец под названием «Мы – жентельмены».

Наконец, привезли юшку. Мы взяли пробы из нее в лабораторию и просто пришли в бешенство. Это был не раствор, это была какая-то зеленая суспензия, в которой плавали черные хлопья. Целый день мы возились с этой юшкой, чтобы превратить ее в раствор. Бесполезно. Пошли к нашему радиометристу Елене Геннадьевне. Елена Геннадьевна кончила техноложку, работала на котлах, сильно переоблучилась и ее отправили в Сунгуль. В корпус И она не ходила, а с помощью системы фильтров (диски разной толщины из разных металлов) отслеживала чистоту получаемых препаратов. Она не только устанавливала загрязнения, но часто определяла, что за радионуклид или нуклиды портят картину. Обладала она удивительным химическим чутьем. Ее мы и позвали посмотреть на нашу юшку. Она посмотрела, что-то капнула, подкислила, подщелочила и сказала «Ребята – это хром и в большом количестве». Мы пришли в состояние шока. Никогда в юшке не было хрома, а тут мало того, что активность запредельная, так и еще и от хрома надо отделять основной раствор. Елена Геннадьевна и подсказала нам, как лучше это сделать.

Но вот, кажется, все готово. Работаем по 2 человека, по 4 часа, в три смены. Моя смена в первый день с Юрой Прокопчуком с 17 по 20 часов. Заранее оделись и вошли в корпус, подошли к нашей комнате, в коридоре включили систему закачки раствора, я открыла дверь и отпрянула, почти упав на Юру. «Что с тобой?» «Юра, посмотри, там все светится». Он посмотрел – да, стена сияет фиолетовым светом. Мы поняли, в чем дело. Контейнеры с юшкой закопаны в землю, от контейнера идет трубка через стенку, трубка входит в защиту вытяжного шкафа и вводится в реактор. И вот оказалось, что кусок трубки от стены до вытяжного шкафа не защищен. Через трубку идет раствор такой активности, что трубка светится. Юра немедленно выключил закачку, а я тут же позвонила Феде. Федя прибежал бледный. Когда мы ему показали как светится трубка при закачке раствора, он схватился за голову.

«Ребята! Это я виноват, сам не знаю, как получилось, что этот участок не защищен. Уходите! Завтра утром все будет в порядке». Мы с Юрой не судили Федю, он устал больше, чем любой из нас. Мы все трое немножко постояли, обнявшись, а потом Юра и я ушли. Пришлось сделать перестановку смен и мы с Юрой пришли утром. Все уже было закрыто свинцом заподлицо. Мы спокойно приступили к работе.

В течение этих полутора месяцев шла очень трудная, изматывающая работа. Было все: закупорка трубок в устройстве, просачивание раствора на месте стыковок трубок, отказ мешалок и т. д. Мы в полном масштабе поняли, что полупроизводство – это не лаборатория. Большие порции юшки, ее высокая активность вносят свои коррективы. И мы все время устраняли недостатки и улучшали как установки, так и сам процесс выделения радиоизотопов. О сменах забыли, работали там, где грозил провал и столько, сколько нужно и более того.

Наконец, требуемые радиоизотопы выделены и очищены от всяких примесей. Теперь идет контроль – насколько чист продукт. Тут уж наша Елена Геннадьевна играла решающую роль, не только выдавая заключение о чистоте изотопа, но и предположение, какими другими радионуклидами может быть загрязнен продукт. В общем чистим-блистим. Хуже всех было Прокопчуку, у него вместе с церием высаживалось еще штук пять лантаноидов. Ну в конце концов эта бесконечная химическая работа была закончена.

К обусловленному сроку мы сдали свои сотни милликюри радиоизотопов высокой чистоты. Смогли мы это сделать только потому, что работали дружной командой, где каждый понимал другого с полуслова, и потому, что все службы работали на нас, Федя дневал и ночевал в корпусе И, его ребята выполняли все заказы молниеносно. Отдел снабжения состоял из колдунов. Сегодня заказываешь реактив – завтра он у тебя на столе. Каждый день нам меняли шапочки, халаты и тапочки. Я не говорю уже о столовой. Нас кормили очень вкусно, пичкали витаминными салатами, на столе стояли горы разнообразных яблок, два раза нам откуда-то привозили свежую клубнику. И каждый вечер к ужину нам подавали по бокалу красного вина, лучшее каберне из Абрау-Дюрсо.

Вот только все молчали о том, сколько же доз мы получили за эти два месяца. После сдачи изотопов нас поздравили, выписали большие премии и отправили на две недели в больницу. Тут нас проверили, как могли и умели, в особенности кровь, но результатов не объявляли. Да мы были и рады, что слышали только «У вас все в порядке».

В это время корпус И чистили и дезактивировали. Когда мы вернулись на работу, все уже было относительно чисто, везде стояли дозиметры. Снова мы получили карандаши и кассеты, снова нас не пускали в корпус, если мы превысили дозу облучения. Все шло как и прежде, только теперь мы выпускали в месяц по сотне (а то и больше) милликюри чистых радионуклидов. И никто не знает, сколько же доз мы получили в течение кампании «Самара – качай воду!». Наши прикидки были пугающими, но, может быть, мы ошибались. Обсуждать беззаконие, которое с нами совершили, не имело никакого смысла. Мы же работали в Средмаше – ведомстве Берии.

Смерть Сталина

Смерть Сталина произошла как раз во время кампании «Самара – качай воду» и никаких особенных воспоминаний у меня нет. Наверное, был официальный траурный митинг. Помню лишь, что вечером мы сидим за столом в коридоре и обсуждаем «что будет?». Кто-то плачет – «что теперь с нами будет?». Кто-то из фронтовиков рассказывает, как поднимал взвод в атаку со словами «За Родину! За Сталина!». Кто-то цедит через зубы – «Радоваться надо, а не плакать». Я философствую: «Обычный исторический процесс: Король умер! Да здравствует король!». Вдруг Ирина встает и со словами «Дураки вы все» – уходит в свою комнату. Она понимала, видно, что вместо Сталина будет Берия и не ждала от этого ничего хорошего. Действительно, руководителем Страны стал Берия, а наша жизнь шла своим чередом.

Мое замужество

Начать с того, что я не собиралась выходить замуж в Сунгуле. Саша писал мне нежные письма и мысль о том, чтобы вернуться в Ленинград не казалась мне безумной, но оставалась отдаленной.

Кампания «Самара, качай воду» изменила судьбу всех трех девушек, участвовавших в ней – мою, Идину и Юлину.

В отделе биофизики работали как бы отдельно от Тимофеева-Ресовского два врача-исследователя (из вольных), изучавших влияние излучения на половой процесс, зачатие, развитие плода. Это были два кандидата медицинских наук, муж и жена, молодые, лет под тридцать. Истерию подняла женщина, звали ее Вера. Узнав о кампании и прикинув, неизвестно каким образом, дозы, которые мы получали, она поскандалила с директором, но ничего не добилась. Тогда она пригласила Иду, Юлю и меня к себе в кабинет и нарисовала нам удручающую картину нашего будущего. Если мы будем медлить, мы вообще можем остаться бесплодными, если забеременеем, то и плод может быть мутантом и выкидыши нам обеспечены и, рожденный как бы нормальным, ребенок будет нести в себе гибельные мутации. Это она нам не просто так рассказала, а с графиками, цифрами и фотографиями всех этих ужасов, полученных на подопытных крысах. Ну, а сопротивляемость организма крыс даже покрепче, чем у человека. Вера хотела посеять панику и она ее посеяла. Она гнобила нас каждый день и прелагала один единственный выход – замуж немедленно, без разговоров о любви, и беременность. Чем раньше мы это сделаем, тем больше у нас шансов иметь здорового ребенка.

Конечно, мы пошли к Ирине Петровне. Она долго молчала, курила, а потом сказала: «Верка, конечно, истеричка и дура, но в данном случае, боюсь, что она права. Выходите замуж, рожайте и помните, что развестись никогда не поздно». «Ну а любовь?» – захныкали мы с Юлькой. Ида молчала, ибо идея выйти замуж за Юру Прокопчука ей очень нравилась. «Любовь? – спросила Ирина – а какое отношение имеет любовь к замужеству? Любовь придет, не спрашивая замужем вы или нет, у нее свои правила игры. В данном случае, любовь вообще ни причем. Вы – просто жертвы атомного времени. Вы – хотите иметь детей? Так ложитесь в постель с мужчиной и рожайте! Ну, а если вы при этом хотите выйти замуж, – выходите, хотя с моей точки зрения, это лишнее».

Так мы все трое летом и осенью того же года и вышли замуж. Мой муж Николай был красивым, симпатичным человеком, честным и работящим. В апреле 1954 г. я родила дочку, здоровую, хорошенькую и была счастлива. Николай никогда не был счастлив со мной – я его не любила. Ирина Петровна, как всегда, оказалась права: любовь и замужество – это совсем разные категории.

Пополнение

Их приехало сразу человек пятнадцать – выпускников разных ВУЗов, химиков и биологов. Особенно было много химиков. Цезиевая группа выросла до пяти человек: я (руководитель), Ира, Клара, Толя Заборский и Чирков (имени не помню). С ними я работала и узнала их хорошо. Других помню мало. Незабываемым остался только Рыжий. Он действительно был рыжим, конопатым и большим любителем выпить. Помню, как в бильярдной, которая располагалась в клубе, рядом с бильярдным столом на скамейке стояло четыре бутылки водки, и к ним – булка черного хлеба и банка бычков в томате. Видно, парни собирались отмечать какое-то событие. Рыжий, намеливая кий, обернулся, взглянул на этот натюрморт и сказал: «Вот так всегда, дьявол вас возьми, закуски до черта, а выпить нечего».

Таким же любителем выпить был и Толя Заборский, красивый блондин из Ростова. Он обычно сидел в лаборатории, вытянув свои длинные ноги, положив их на стул, и ничегошеньки не делал, только мешал Ире, которая работала у стола. Привычный диалог: «Заборский, убери свои ноги!». «О, Ирэн, глупая женщина, куда же мне их убрать?».

Я уже была беременна и имела освобождение от работы в корпусе И. Там на получении цезия-137 работали две пары посменно: Ира с Заборским и Клара с Чирковым. С Заборским я договорилась твердо – на смену приходи трезвым, иначе я сейчас же пишу докладную прямо на имя директора. Заборский понимал, что я действительно напишу докладную, и на работу, в свою смену являлся всегда трезвым.

Пока группа овладевала методом на разных растворах (мы уже составили список всех приходящих сортов юшки), только меченых радиоактивным цезием, все шло хорошо. Но вот привезли юшку, надо выделить около 200 милликюри радиоактивного цезия. Ира с Заборским отработали свою смену спокойно, довели процесс до определенной стадии. Следующей парой идет Клара с Чирковым. Часа через два после начала смены Клара звонит мне по телефону и говорит, что Чиркова на рабочем месте нет.

Ну что за чертовщина! Я иду в раздевалку и слышу какой-то шорох в мужской половине. Не раздумывая (вот школа Симона!), вхожу туда. Полностью одетый для корпуса И, сжавшись в комок, на лавке сидит Чирков. «Ты что, Чирков?». «Ой, у меня болит живот, я сегодня не могу работать». Ну, у каждого может болеть живот. «Иди в больницу». «Да, ладно, так пройдет, только я сегодня работать не могу». «Ну не можешь, так уходи». Звоню Кларе, обрисовываю ситуацию, она отвечает, что сегодня справится сама, идет фильтрация, а это медленный процесс. Ну, ладно.

На следующий раз повторяется точно такая же картина. Я приказываю Чиркову отправляться в больницу, а сама переодеваюсь и иду помочь Кларе. Сегодня ей эта помощь необходима. «Зачем пришла? Тебе нельзя!» – говорит Клара. «Но Чирков болеет!». «Да не болеет он, а боится активности – он сам мне признался». «Что за чушь, да он еще и десятую дозы не получил». «А это ничего не значит – у него радиофобия».

На следующей неделе опять смена Клары и Чиркова. Я беседую с Чирковым и советую написать ему рапорт о радиофобии. «Нет, нет, – говорит Чирков – все в порядке. Я уже не боюсь и могу работать». Уходит с Кларой, через час Клара звонит. История повторяется: вместо Чиркова – дрожащий комок – Кларе нужен напарник, и я снова иду в корпус И. Мне нельзя ходить в корпус, я не должна подвергать своего будущего ребенка опасности. Я все понимаю, решаю сама написать докладную о радиофобии Чиркова и попросить ему замену. Тут вмешивается Заборский. «Так нельзя, он на всю жизнь со своей радиофобией уродом останется. Но и тебе нельзя ходить в корпус И». «Ну и что делать?».

«У меня идея: ты смени состав групп, Ира с Кларой, а я с Чирковым». «И что же ты будешь с ним делать?» «Ну уж что-нибудь придумаю. Только одно условие – ты не вмешивайся. Что бы ни случилось – не вмешивайся». «А если что-нибудь произойдет в корпусе?». «Не произойдет, все будет происходить вне корпуса. Уверяю тебя, в конце концов все пойдет на пользу Чиркову».

Я согласилась и Чирков пошел в смену с Заборским. В раздевалке Заборский его зверски избивал, на Чиркова было страшно смотреть. Я была в отчаянии. Но Ира с Кларой были на стороне Заборского, и то одна, то другая, помогали ему в корпусе И. А в это время в раздевалке лежал избитый, стонущий Чирков. Экзекуция продолжалась около недели. И вот наступил момент, когда Чирков стал бояться Заборского больше, чем излучения. Он пошел в корпус И и встал рядом с Заборским. Не знаю, о чем они и как говорили, только все вошло в норму. Синяки зажили, страх перед радиацией прошел, и наступил день, когда Заборский сказал мне: «Операция прошла успешно. Работает Чирков хорошо, я за него ручаюсь. Переводи меня обратно в смену с Ирой». «Ну, это как Клара согласится!». Заборский улестил Клару и она согласилась попробовать. Вернулась она со смены довольной и сказала мне, что Чирков – хороший химик, у них был сегодня какой-то затор и Чирков догадался (или, скорее понял), что надо делать. Она согласна работать с Чирковым, он лучше этого задавалы Заборского, который в химии (по правде говоря) не тянет. Клара же и сказала мне «А вот Заборский оказался прав. Написала бы ты докладную – Чирков на всю жизнь остался бы ущербным, а теперь он нормальный человек». Так они дальше парами и работали.

А я в начале беременная, а потом кормящая мать выпросилась временно поработать с Еленой Геннадьевной и многому у нее научилась, что помогло мне в моей деятельности в Миассово.

Точечный источник радиоцезия

Дочка подросла, проводила день в яслях, кормить я ее перестала; отпуск по рождению ребенка тогда был коротким, и вскоре я уже должна была работать на общих условиях. За время моего отпуска многое изменилось в организации работы. Были составлены бригады, уж не помню, по какому правилу. Бригадир отвечал за выполнение плана. Наш бригадир был особо озабочен насчет плана и все пытался нас подгонять. Погонять меня – задача бессмысленная и поэтому мои отношения с бригадиром носили довольно прохладный характер. Симон, тот просто отматерил бригадира при первой же попытке того поторопить Симона. Кстати, построили отдельную душевую для мужчин и Симон уже не врывался в нашу с заявлением – вы не облезете, а я не ослепну.

Что-то изменилось и в коллективе, слишком много говорили о премиях, о дозах облучения и редко – о химии. Использовались методы и технологии, отработанные нами во время кампании «Самара – качай воду!». Я вспоминала время кампании, как лучшее. Тогда я поняла, что такое работать в команде и всю свою дальнейшую жизнь любила командную работу.

И вот нас (меня и Иру), как наиболее опытных специалистов по цезию, вызывает зав.лаб и объясняет новую задачу. «Надо создать точечный источник цезия-137 с активностью одно кюри. Это количество надо запаять в металлической ампуле объемом один см³». Срок для решения проблемы нам дается до смешного короткий. Однако, я убедила зав.лаба, что надо проверить очень многое, а главное, установить, добавлять ли и какой (если добавлять) носитель для цезия-137. Зав. лаб. проблему понял и дал нам достаточно времени. Мы не могли посадить такую активность Cs на какое-либо вещество из-за малого объема ампулы. Поэтому самый простой способ отпадал. После раздумий мы приняли следующую технологию: выделяем Cs-137 из юшки обычным способом, переводим его в раствор, чистим раствор от различных загрязнений, упариваем его до определенного объема с высокой активностью, медленно капаем раствор в ампулу и испаряем воду под лампой накаливания. В результате мы должны были загнать кюри цезия-137 в цилиндрическую ампулу объемом 1 мл. Задача и скучная и трудная.

Главный вопрос (технологический) – какую и из какого металла сделать ампулу и как защитить исполнителей от излучения – был технически не продуман. Не было с нами Феди! Бригадир с каким-то другим технологом предложили взять плиту свинца, просверлить в ней отверстие, вставить ампулу в это отверстие и капать раствор в ампулу с помощью длинных держателей, оставаясь за защитой из свинцовых кирпичей. Мы со своей стороны ничего лучшего предложить не могли. Пока технологи делали ампулу и устраивали ее в гнездо, мы готовили из юшки чистый раствор цезия-137. После обсуждения мы решили закапать 100 мл, т.е. по каплям вводили в ампулу раствор с активностью 10 милликюри в 1 мл. Все было бы ничего, но какая-то часть раствора во время упаривания поднималась по стенкам ампулы, вылезала из нее и загрязняла поверхность свинца. Как-то с этой неприятностью мы справились (за счет очень медленного испарения). Я заранее предупредила бригадира, что будут большие (но не наши с Ирой!) проблемы закрыть ампулу. Пусть они – технологи – об этом хорошенько подумают.

Работа затянулась. Было 6 ноября и в 12 часов ночи отправляли в Москву контейнер со всеми «продуктами». Курьеры уже приехали. В клубе шел предпраздничный вечер, награждали грамотами, потом должен был быть концерт и танцы.

А мы с Ирой в 6 часов вечера внесли и выпарили последнюю каплю раствора. Осталось вытащить ампулу и сдать ее бригадиру, пусть он ее закрывает, измеряет общую активность и сдает курьеру. Пытаемся вытащить ампулу щипцами. Вставлялась она легко, а теперь не вытаскивается. Понимаем, что под влиянием нагревания лампой свинец потек и фактически замуровал ампулу. Вызываем бригадира, он является уже подвыпивший и веселый. Мы, злые и уставшие, объясняем ситуацию. Бригадир полон радужных надежд: «Это мы щас!». Притаскивает ящик с инструментами, пробует одно, другое, ампула не движется. Кошмар! Слава богу, что никто не кричит друг на друга. «О чем вы думали раньше?».

«Надо вырезать» – говорит бригадир, берет в руки нож, встает на табурет, перегибается через защиту так, что его голова, плечи, грудь оказываются под излучением одного кюри, и начинает вырезать ампулу из свинца. Наконец, ампула вырезана, но надо еще отчистить ее верх, где закрепляется крышка. После нескольких попыток крышка закрывается. Теперь еще надо отмыть поверхность ампулы. Но это уже делаем мы с Ирой под защитой, мы еще раньше оттренировали это действие. Вызываем радиометрическую службу, измеряется активность ампулы, ровно 1 кюри; ампула вставляется в контейнер. Бригадир вызывает курьера, они пишут акт сдачи-приемки и в 9 часов вечера мы освобождаемся.

Нам с Ирой уже никуда не хочется идти, но бригадир нас убеждает. Мы долго-долго моемся, сушим волосы, и, не заходя домой за туфлями, идем в клуб. Да нам уже и не хочется танцевать, хотя музыка танцевальная звучит и звучит зазывающе. Просто мы очень устали. Снимаем пальто, и кого же мы видим первого? Рыжего! Рыжий деловито говорит «пошли», и ведет нас не в зал, а в какую-то комнату, где на столе, покрытом газетой, стоит несколько бутылок водки, банка «бычки в томате» и черный хлеб. «Как всегда, закуски до черта, а выпить нечего» – передразниваем мы Рыжего и заявляем, что смертельно хотим есть. Но Рыжий уже налил и требует выпить «лекарство». Ну что делать? Пьем! Тут открывается дверь и входят Симон, Юра и Ида с огромным количеством разных бутербродов, купленных в праздничном буфете. Мы с Ирой смотрим друг на друга и на глаза у нас наворачиваются слезы. Кто-то приходит еще, что-то говорят, смеются, а мы – Ира, бригадир и я – просто сидим, окруженные теплотой и дружбой, и боимся встать – видимо, ноги нас уже не держат.

«Ну, за первый в стране точечный источник-излучатель», – говорит кто-то из ребят. «Вы, девушки, хоть понимаете, что вы сделали?».

Даже сегодня я не могу оценить – что же мы сделали. Действительно, что-то важное для медицины? Или никому не нужную штучку, отнявшую у нас столько сил и здоровья? Но в тот вечер в кругу ребят, каждый из которых, решая свои задачи, подвергался облучению, проклинал эту паршивую контору и притом работал на совесть, мы довольны собой и, может быть, даже горды, когда все друзья встают и поднимают тост за русских женщин.

Жизнь на объекте в свободное от работы время

Видимо, благодаря полковнику Уральцу, на объекте были созданы условия для отдыха. Была волейбольная площадка, были байдарки, лодки и даже яхта. Конечно, недалеко от берега шла граница, которую нельзя было пересекать. Для купания и плавания на байдарке, которое мне очень нравилось, места вполне хватало. Но яхта! У нас была команда, и тренер (тот самый австриец, который открыл протактиний) и капитан – молодой технолог. На выход яхты требовалось получать специальный пропуск, постоянного не выдавали. А ветер-то дует сам по себе и чаще всего рано утром. Вот наш капитан и придумал уловку. В 5 утра звонит по телефону начальнику по режиму, а паче тот не отвечает, то бьется в дверь и просит пропуск – ведь нельзя упускать ветер! Через некоторое время, измученный ранними просыпаниями, начальник нам выдал, наконец, постоянный пропуск на выход яхты.

Мы могли, заранее оформив пропуск, съездить в Касли, знаменитый своим чугунным литьем. Мы могли уезжать в отпуск и к нам могли приезжать родители. Хотя это и требовало длительного оформления, но было вполне реальным. Кажется, ничего особенного. Но я ненавидела секретность, пропуска, разрешения, проштампованные страницы рабочих журналов, предъявление любой бумажки, на которой записаны, скажем, результаты титрования раствора. Я ненавидела бесконечные вызовы то одних, то других сотрудников к начальнику секретной части «для беседы». Но больше всего я ненавидела «прослушку». Мы даже до одного случая и не знали, что слушают наши домашние разговоры на кухне (а может быть не только на кухне!).

Запрещалось личным порядком передавать письма с объекта на объект. А тут кто-то привез Юле письмо от подруги с другого объекта. И в кухне, где мы готовили ужин, Юля рассказывала, кто на ком женился на объекте, откуда пришло письмо. Мы вчетвером были на кухне и никто из нас никуда не выходил, потом также вчетвером, будучи все время друг у друга на виду, мы сели за большой стол ужинать. Вдруг звонок – Юлю к начальнику по режиму. Там она получает нагоняй за нарушение режимных правил и от нее требуют принести письмо. Письмо она относит и получает соответствующий выговор. Мы ужасаемся и ахаем, что нас прослушивают, пока Ирина Петровна спокойно не объясняет, что прослушивают везде и всех, даже таких дур, вроде нас.

Видимо, именно секретность все время угнетала меня на объекте. Вот я даже не помню, как мы одевались, что носили. Помню лишь халаты, казенное белье, резиновые перчатки. Правда, есть одно светлое воспоминание. В магазине я купила шелковое вышитое белье немецкого производства. Ничего подобного я не видела до этого в своей жизни. Я долго носила и берегла эту дивную комбинацию.

На объекте не читали стихов. Я очень удивилась, когда Ирина Петровна, гуляя со мной по берегу озера, вдруг прочла: «Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда». Оказалось, что она знает и любит Блока. Это было большим утешением для меня – зимним вечером зайти к Ирине Петровне и залезть в кресло. Ирина в пуховой шали, такая домашняя, брала томик Блока и мы читали его вслух. И «О доблестях, о подвигах, о славе», и «Девушка пела в церковном хоре», и «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи». Пушкин был у меня и его мы тоже читали темными вечерами зимой и, сидя на балконе, светлыми ночами летом.

Удивительно непоэтическое время – пятидесятые годы. А ведь «Советский поэтический бум шестидесятых мог состояться десятью годами раньше – люди тянулись к настоящей поэзии как к безусловной подлинности среди тотальной фальши, стихи возрождали чувство общности, которое после войны растаптывали» [Д. Быков, Борис Пастернак, 2006, с.651].

Я помню еще июнь 1953 г., когда по радио передали об аресте Берии. Все слушали, по всему объекту были включены радиоприемники. Удивлялись, почему это он – «английский шпион». Я опять не верила этой сказке. Ясно, что в ЦК шла борьба. Шепотом передавали, что Берию арестовал Жуков. Жукову верили. Верили и надеялись, что многое изменится и жизнь станет светлее и лучше. Так оно, в целом, и оказалось.

А потом в начале 1955 г. на объекте появились какие-то красивые молодые капитаны с необычными погонами. Они лазили по всему объекту, катались на байдарках и пили с нами чай. Мы голову ломали, кто они такие. Оказалось, люди Главного Конструктора, которому приглянулся наш объект. Главным конструктором без указания имени называли Королева в газетах и по радио. Через некоторое время мы узнали, что наш объект расформировывают. Химики едут в Челябинск-40, биологи – в Уральский филиал АН и в какое-то Миассово.

Я была замужем за биологом, моя судьба, к моему счастью, решалась сама собой. Уехать совсем от секретности, от замкнутости, от подозрительности! Но вот от радиации уехать я не могла. Я и вошла в лабораторию Тимофеева-Ресовского как химик, который будет готовить растворы для биологов, что я умела делать. Но и только это? Там посмотрим! Прощаюсь с Идой, Юрой, Симоном, Федей, Ирой, Кларой, Заборским, Чирковым и со всеми другими химиками. До свидания, мои дорогие коллеги и друзья! Спасибо вам. А впереди у меня Миассово.

Вместо постскриптума

Я легко и весело писала «Мимолетности», с удовольствием – остальные тетрадки. Я не понимаю, почему мне было так трудно писать о прошлом на объекте. Что-то загадочное случилось со мной и моими героями. Люди из других тетрадок или живут и сейчас рядом со мной, или превратились в воспоминания, в портреты, в плоские фигуры.

Когда же я писала о Сунгуле, мои герои вдруг ожили, я отчетливо вспомнила их лица, жесты, походку, разговор, смех. Они окружили меня. Вот Ирина Петровна в длинном шелковом синем халате, сидя у балкона, закуривает папиросу и задумчиво смотрит на голубой дымок. Вот Ида заправляет все время выбивающийся локон под белую шапочку с кассетой. Симон задумчиво глядит на свою сложную стеклянную установку для отгонки рутения и опять улучшает и упрощает ее. Федя что-то тщательно измеряет в вытяжном шкафу. Юра нежно успокаивает меня, когда я увидела свечение. Я вижу это фиолетовое свечение до сих пор, я слышу голос Рыжего, смех Заборского и удаляющиеся голоса Иры и Клары, уходящих по коридору в корпус И.

Эти люди восстали из прошлого, как живые. У меня перехватывало горло, мне было трудно дышать и трудно писать.

Я потом долго думала, почему именно это прошлое ожило. Видимо, кампания «Самара, качай воду» с ее скрытой опасностью, полной свободой деятельности, уверенностью друг в друге, немедленной помощью тому, кому она была нужна, создала из нас не просто команду, а людей одной крови – братьев и сестер. Мы любили друг друга, как любят самых дорогих и близких. А Ирина Петровна с ее спокойствием и бесстрашием, когда мы уставали до последнего предела, когда кого-нибудь из нас охватывала паника или недоброе предчувствие, когда мы теряли веру в свои силы, Ирина Петровна каким-то мистическим образом возвращала нам силы и мужество.

Очень глубокие чувства имеют особую природу, таинственную, неясную мне. Они проникают в нашу память, не как мысли, а как образы, и хранятся в особом отсеке мозга, где прошлое, настоящее и будущее слиты и не различимы. И только в особые минуты прошлое из этих как будто бы накрепко закрытых отсеков вдруг вырывается и оживает. Вот тогда перехватывает горло и становится трудно дышать.

Страницы из клетчатой тетради

В дар И.А. Ананьину и Е.Г. Кайдаловой

Миассово

Предисловие

Большое Миассово – это озеро, лежащее на территории Ильменского заповедника, знаменитого своим богатством разнообразных минералов. Большое Миассово соединяется с другим озером Малое Миассово через Протоку. Территория озер – одно из красивейших мест на Южном Урале. Потому-то богатый золотопромышленник Миаса построил на берегу Большого Миассово великолепный загородный дом. Дом деревянный, двухэтажный на каменном фундаменте с огромными верандами. Со второго этажа открывается вид на озеро, обычно спокойное и отражающее краски неба.

После революции Дом был отобран у хозяин,а и в нем устроили дом отдыха для рабочих. Во время войны в Доме находился госпиталь, потом детский санаторий. Но время шло. Дом старел и мало-помалу превратился в старый заброшенный дом с выбитыми окнами, провалившимися полами и обваливающимся потолком. Однако, Дом был построен прочно и из хорошего дерева. В принципе, его можно было восстановить.

Когда Лабораторию Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского рассекретили, то встал вопрос, где ей быть и где найти место для Биостанции, так как часть (основную) работ надо было проводить «на природе».

Мужчины из лаб. Н.В.Т.Р побывали в нескольких, предложенных Академией, местах, и были очарованы Миассово – озером и окрестностями.

Так высокое начальство и порешило в конце концов: Лабораторию биофизики присоединить к Институту биологии Уральского Филиала А.Н. и сотрудникам старшего возраста дать квартиры в Свердловске. А в Челябинской области на берегу Б. Миассово построить полевую биостанцию Лаборатории и поселить там молодых сотрудников. Молодым действительно было по 25-26лет и они вполне могли круглогодично жить в деревенских условиях. Главной причиной выбора было то, что в Миассово уже существовал Дом, который назвали Корпусом, и это здание можно было восстановить и разместить в нем лаборатории. Кроме корпуса в это время в Миассово еще был дом, где жил наблюдатель метеостанции со своей семьей и рядом стоял очень маленький домик неизвестного использования. За 500 м от корпуса помещался дом с хозяйственными постройками, где жил кордонщик Марков. Вот и всё, что было в Миассово, когда мы туда прибыли.

Мы приехали с объекта большой колонной грузовиков, загруженных лабораторным оборудованием, библиотекой, панелями и деталями финских домиков и домашним скарбом. Все ютились в маленьком домике, пока рабочая бригада собирала наши новые жилища – финские домики, в которые мы переехали к зиме. У нас в таком домике была квартира из кухни, трех небольших комнат и маленькой веранды. К седьмому ноября в поселок дали электричество.

Жизнь наша была деревенской – обогревались печами, топили их дровами, воду носили из озера, а, удобства, извините, – во дворе. Через три года построили еще один, уже рубленый дом. Мы занимали половину: кухня (довольно большая), просторная комната, две маленьких комнаты, кладовка, крытая веранда и довольно высокое крыльцо, на котором я любила сидеть вечерами. Воду зимой возили на лошади, печи топили дровами и удобства были, по-прежнему, на улице. Зато был двор с высокими березами, черемухой, цветы под окном. Был и огород на берегу озера и собственная лодка.

Выросши в деревне, я спокойно относилась к житейским неудобствам. Только огород мне надоедал, но тут уж ничего не сделаешь: что вырастишь, то и будет к обеду. В Миассово, прямо дома я родила Диму. Дочь и сын вместе с другими миассовскими ребятишками росли на природе, играя то на берегу озера, то в ближнем лесу. А в «дремучий лес» они одни не ходили. Мы фактически тоже жили на природе, хотя много времени проводили на работе в корпусе.

Меньше всего я хочу писать о нашей личной жизни и о себе. Моя тема – люди и время. Однако, приходится рассказывать и о себе, ведь я жила среди этих людей и вместе с ними.

Годы 1957−1964 – время оттепели и начало шестидесятых. У власти Н. Хрущев. Люди выходят из лагерей, появляются первые рассказы об арестах, допросах, тюрьмах, лагерях, ссылках. Неожиданно в Новом мире печатают Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Ходят слухи о XX съезде. Наконец, по радио полностью читают речь Хрущева на XXII съезде.

Но что-то совершенно непонятное для меня происходило в литературе. Уже в 1957 г. стали широко известны стихи из романа Б. Пастернака «Доктор Живаго». Мы зачитывались ими и учили их наизусть. Роман не был напечатан в России, из моих знакомых никто в рукописи его не читал. В 1958г. Нобелевский комитет присуждает премию по литературе Борису Пастернаку. И тут, хотя и во время оттепели, поднимается такой шум, столько ругани и грязи льют все официальные органы на поэта и Пастернака единогласно исключают из Союза писателей. Что за ужасный такой роман написал Пастернак, для большинства было тайной. Когда я прочла роман, то удивилась травле еще больше. Может быть, роман несоветский (и, конечно, несоветский), но тогда «Тихий Дон» Шолохова – просто антисоветский! В общем, я, как обычно, не поняла смысла политической акции и никому не поверила.

В биологии – тронулся лёд. За «мичуринскую генетику» еще держатся изо всех сил, но она уже трещит по всем швам. Доносятся еще неясные сведения об открытии строения хромосомы Уотсоном и Криком. Все приезжающие ученые привозят и рассказывают увлекательные новости. Поднятие целины и внедрение повсюду кукурузы удивляют, но трагедия повсеместной распашки земли еще не осознается. В 1961 г. в космос взмывает Гагарин. Мы живем в обстановке радостных надежд шестидесятых годов.

Обитатели Миассово

Обитателей Миассово можно разделить на несколько групп.

1.  Постоянные жители – 4−5 молодых семей.

2.  Сотрудники, работающие в лаборатории биофизики в Свердловске и приезжающие в Миассово на лето, на полевые работы.

3.  Постоянные летние гости Миассово: А.А. Ляпунов с семьей, И.А. Полетаев с дочерью и сыном, группа теорфизиков из Свердловска.

4.  Сотрудники, командированные в Миассово из разных городов и институтов.

5.  Группа студентов-биофизиков (кодовое название – полуфизики), проходившая в Миассово практикум по генетике.

6.  Постоянные участники миассовских симпозиумов: такие крупные ученые, как Блюменфельд, Волькенштейн, Полянский, Р.Л. Берг и др.

7.  Подающая надежды молодежь того времени – кандибоберы: Рем Петров, Михаил Шальнов, Олег Малиновский, Владимир Карагодин, Вадим Ратнер, Анатолий Тюрюканов и другие.

8.  Друзья и родственники всех предыдущих категорий.

9.  Особые гости – художники (Рубен Габриэлян, Толя Гилев) и писатели.

10. И еще много-много разного народа: какие-то забредшие лесоведы, чьи-то аспиранты, бесхозные студенты и даже ученики – геологический кружок, исправно выпускавший в Миассово стенгазету «Силур».

В кинофильмах «Зубр», «Охота на Зубра», в книге Д. Гранина «Зубр» и в многочисленных воспоминаниях о Николае Владимировиче описаны общая обстановка, отдельные люди – гости Миассово, проведение симпозиумов, жизнь палаточного городка, в котором обитали приезжающие и т. д. Мне не хотелось бы повторяться. Я напишу о своих близких знакомых, приятелях, друзьях, а также о малоизвестных, не упомянутых в других воспоминаниях людях, которые тоже придавали Миассово незабываемый и часто причудливый колорит.

Я начну с жены Николая Владимировича. Елена Александровна была женщиной совершенно особой. Наверное, нелегко быть женой человека выдающегося, да еще такого самобытного и колоритного, как Николай Владимирович. По-моему, Е.А. относилась к своей роли жены довольно спокойно. Она, наверное, немного гордилась тем, что именно она – супруга Николая Владимировича, но по ее поведению это было как-то незаметно.

Елена Александровна обладала удивительным качеством очень легкого отношения к неизбежным неприятностям и необычайным свойством находить хорошие стороны в любом разрушительном событии.

Три примера.

1. Мы сидим в большой комнате свердловской квартиры Тимофеевых-Ресовских. Лето, сильный порыв ветра, стук оконной рамы, звон разбитого фарфора, визг Нины (невестка Тимофеевых-Ресовских). В кухне открывшейся рамой сметен с подоконника и разбился вдребезги новый немецкий чайный сервиз.

Елена Александровна входит в большую комнату, счастливо улыбаясь, со старой чашкой в руках.

− Нет! Вы подумайте – моя любимая чашка не разбилась!

2. Городскую квартиру Тимофеевых-Ресовских обокрали. Приехала милиция и всех, кто был в квартире, включая хозяев, попросили на некоторое время выйти на улицу. Осень, довольно холодно, мы сидим с Е.А. на скамеечке.

− «Знаете – мечтательно говорит она – хоть бы украли мое зеленое пальто!». «А в чем же Вы будете ходить зимой?» «Так в том и дело! Наконец, куплю себе новое с роскошным воротником».

3. Кто-то, вероятно Игорь Андреевич (его стиль), подарил Елене Александровне пепельницу из стекла. Лежащая на спине обнаженная женщина, и вместо живота маленький бассейн с водой для тушения сигарет. Елене Александровне пепельница очень понравилась.

Идет семинар, Е.А. сидит за столом, на столе пепельница. Проходит мимо Куликов и роняет изделие на пол. Пепельница разбивается – голова с грудью отдельно, бассейн отдельно и ноги тоже отдельно. Все ахнули, а студентки замерли от ужаса. Куликов берёт голову и ноги, составляет их вместе, ставит перед Еленой Александровной и нагло заявляет: «Так, даже лучше». Елена Александровна смотрит на драгоценные фрагменты и спокойно говорит: «Да! Так, пожалуй, даже лучше». И всё!

Елена Александровна курила довольно много и притом не какие-то там шикарные сигареты, а дешевые папиросы «Север». И вдруг она решила бросить курить. Вот только тут мы и поняли, каким оазисом спокойствия, каким буфером, каким посредником она была между Лабораторией и Николаем Владимировичем. Бросив курить, она стала нервничать, изредка срываться на шефе (шефом все звали Николая Владимировича) и длительно пребывать в плохом настроении. Шеф тут же сорвался с цепи, как злой пёс. Разносы, шум, крики. Все это как-то само собой транслировалось вдаль и вглубь лаборатории. Ссоры, скандалы, истерики, выяснение отношений наполнили корпус. В общем, война, пожар и землетрясение – все вместе потрясали Биостанцию. Через неделю мы поняли, что так жить нельзя. И тогда неизменная троица заводил: Лучник (Виктор Лучник – генетик, написавший книгу «Почему я похож на папу»), Б.М. (Б.М. – Борис Михайлович Агафонов – инженер, работавший с Еленой Александровной, мой друг) и я совершили во имя Мира неблаговидный поступок. Мы купили три коробки «Севера» (а в каждой коробке по 50 пачек папирос!). Подошли со своими дарами к кабинету шефа, постучали, скромно вошли, встали на колени и, перебивая друг друга, произнесли трёхголосную речь о мире, спокойствии, дружбе, работе и о том, что все это рушится и рухнет совсем, если Е.А. не начнет снова курить. Елена Александровна смотрела на нас с удивлением и отчаянием, а шеф – с нескрываемой радостью (он-то не бросил курить!) «Черт с вами» – вдруг сказала Е.А. и взяла протянутую ей папироску. Тут же Б.М. услужливо щелкнул зажигалкой.

И что вы думаете? Через три дня жизнь наладилась; мир, спокойствие и веселье снова воцарились в Миассово.

Физики-теоретики

Их было четверо и они каждое лето несколько недель проводили в Миассово. Помню первую телеграмму, сообщающую об их прибытии. «От Тургояка вышли Миассово. Если не придем – не расстраивайтесь, значит, заблудились».

Все четверо были умниками и обладали отличным чувством юмора. Я симпатизировала всем четверым, но в приятели себе выбрала двоих – Володю Илеонского и Павла Зырянова. Павел Зырянов был руководителем группы, Володя Илеонский – самым молодым сотрудником. Володя отличался от большинства человечества тем, что мог существовать только в двух состояниях – лежачем и ходячем. Лежачее было любимым. На всех семинарах, а они проходили в Миассово, в основном, на улице, Володя лежал на траве, подперев голову руками.

Большинство наших разговоров происходило в привычной позиции: я сижу на траве, а Володя лежит рядом. Если же мы «гуляли» и разговаривали на ходу, то со стороны, я полагаю, это выглядело забавным. Длинный, худой Илеонский громадными шагами быстро идет вперед, я же мелкой рысцой (чтобы не упустить нить разговора) еле поспеваю за ним. Говорили мы в основном об атомной физике. Я все требовала, чтобы Володя разъяснил мне, как это электрон может быть одновременно и волной и частицей. Наконец, Илеонский внушил мне, что описание состояния электрона зависит от постановки задачи. «Так это описание – упорствовала я – а состояние?». «Тоже от постановки задачи», – нисколько меня не жалея, повторял Володя.

Хотя все это казалось мне диким и неправильным, но точку зрения Илеонского пришлось принять.

Физики работали в Свердловске, в научном институте и должны были хотя бы два раза в неделю ходить на работу. Они и ходили все, кроме Илеонского. Наконец, Зырянов при всем своем либерализме, все-таки однажды потребовал от Володи, чтобы тот хотя бы дважды в неделю являлся в институт. «Не могу» – заявил Илеонский – «мне на работе негде работать». «Это почему? – удивился Зырянов – у нас две полупустых комнаты. Чем они тебя не устраивают?». «Я могу работать только лежа» – декларировал Илеонский. «Хорошо» – согласился Зырянов и распорядился немедленно купить диван. Диван купили и поставили в одну из комнат. Илеонский пришел на семинар и увидел диван. «Мне?» «Тебе» – ответили ему. Илеонский немедленно лег на диван и начал работать. Нравился мне Володя Илеонский!

Зырянов же покорил меня во время своего доклада. Он что-то долго писал на доске, потом некоторое время задумчиво смотрел на написанное, а затем объявил аудитории «Здесь где-то должна быть масса, правда, я ее не вижу, но впрочем, это неважно». Человек, который потерял в расчетах массу, а потом еще и заявил, что это неважно – сразу же был выбран мной в приятели.

Второй раз Зырянов удивил меня в связи с «ловушками». Я все ломала голову – почему микроколичества (определенная очень малая концентрация) цезия закрепляются в почве и в слоистых минералах намертво. Вначале я просто произнесла слово «ловушки», а потом вдруг поняла, что это какие-то нарушения кристаллической решетки, где атомы цезия входят, как ключ в замок и обратно ключ не поворачивается. В Свердловске Зырянов, послушав меня, очень обрадовался слову «ловушка» и сказал: «Мы эти ловушки Вам посчитаем, приходите завтра в лабораторию к нам». Я шла в гостиницу и не верила, что они могут посчитать количество этих специфических нарушений в минералах. Но они посчитали! И число ловушек почти полностью совпало с тем количеством атомов цезия, которое невозможно было десорбировать из почвы или размолотого минерала никакими реагентами. Это была отличная работа, которую Зырянов и Илеонский сделали за один вечер. К сожалению, новый научный факт (не скажем открытие) не был понят и оценен радиохимиками и они (радиохимики) еще долго рассуждали о загадке радиоактивного цезия.

И снова я пришла к физикам, когда у меня срывалась защита кандидатской диссертации из-за отсутствия второго оппонента. Один оппонент – член защитного Совета и д.б.н. у меня был, а второй – почвовед, кандидат биологических наук подло исчез. Зырянов, выслушав мои стенания, спросил сходу «Вас доктор хим. наук, профессор устроит?». «Нет, ей академик нужен» – вмешался с дивана Илеонский. «Можно и академика» – задумчиво произнес Зырянов. «Да вы что, ребята? Мне бы любого кандидата…». «Вот любого не надо – назидательно заявил Зырянов – а надо хорошего химика, и он будет». И действительно, с помощью физиков моим вторым оппонентом стал хороший химик, который и «ловушки» оценил по достоинству.

Но главное переживание, связанное в моей жизни с Зыряновым, произошло в самолете. Мы с ним летели из Москвы в Свердловск и сидели рядом. Я заснула. Вдруг на борту начался пожар. В самую суматоху и панику Зырянов меня разбудил словами «Кажется, мы горим…». Пожар быстро ликвидировали и полет продолжался. Когда все уже было закончено, я вдруг страшно разозлилась и спросила Зырянова «Ну какого черта Вы меня разбудили?». «Извините, – вежливо ответил Зырянов – я подумал, что Вы, наверное, захотите прожить активно последние минуты». Теоретик!

Сценки миассовской жизни

В Миассово было много молодежи; они с энтузиазмом работали, шутили, смеялись, влюблялись. У меня дипломировались две студентки из МГУ. Инна Молчанова – стройная блондинка с тихим чувством юмора и Галя Махонина – очень красивая, темноволосая с большими карими глазами. (Обе они давно уже доктора наук). Девушки мои постоянно находились в гуще полуфизиков, которые непрерывно что-то формулировали, формализовали и моделировали. Андрей Маленков вместе с А.А. Ляпуновым формализовал формальную генетику и время от времени сообщал Гале о гениальных выводах на поле формализации.

Как-то Галя с возмущением жалуется мне, показывая на Маленкова: «Аргента Антониновна! Вы только послушайте, что он говорит. Он говорит, что пол – это подмножество». «С т-так-ким же усп-пехом (заикаясь) – говорит Андрей – ты могла бы ск-казать, что пол – это свис-ттулька, пол – это п-пересечение подмножеств».

Подобные отношения моих студенток и полуфизиков были привычны. Полуфизики, познакомившись с девушками-биологами, авторитетно заявили, что девушки ничего не знают и ничего не понимают. Надо было эту проблему немедленно решать. Полуфизики решили заняться образованием биологов и во исполнение цели составили Инструкцию – «Использование жизни». По этой инструкции Инна и Галя и должны были жить. Однако первый же опыт следования Инструкции разрушил всю прекрасную систему. Девушки работали с влиянием рН на почву и получали довольно малочитаемые результаты. Следуя Инструкции «Использование жизни» надо было отбросить все лишние результаты и протянуть одну прямую, соединяющую наиболее далеко отстоящие друг от друга точки. После шума и гама девочки-почвоведы начисто отказались от услуг биофизиков и прекрасная идея «Использование жизни» осталась нереализованной

В центре внимания часто находились «кандибоберы». Все они со временем стали крупными учеными, а Рем Петров (его статья «Миассовский Университет» прилагается к книге) много лет спустя занимал высокий пост академика-секретаря Медицинской Академии наук и вице-президента Большой Академии. Во времена Миассово они были шумной, склонной к различным шуткам публикой. Частенько в Миассово, в палаточном городке проживал Святозар (кто, почему, откуда – не помню). Что он в Миассово делал, откуда приходил и куда исчезал, никто и не интересовался. Знаменит Святозар был тем, что постоянно рассказывал старые анекдоты.

Сижу я как-то в счетной, считаю свои медленные пробы и слышу, как в соседней комнате Святозар рассказывает очередной старый анекдот. «Святозар – раздается голос Шального – а ты знаешь, за что Каин убил Авеля?». «Нет, а за что?» «За старый анекдот». «Да бросьте вы!». «Святозар, мы тебя предупреждаем, что если ты еще один раз расскажешь старый анекдот – мы тебя сбросим со скалы». Надо сказать, что скала была украшением берега озера. На ней часто сидели по вечерам, пели, читали стихи.

И в этот же вечер на скале Святозар опять выдал старый анекдот. Три кандибобера молча подошли к нему, взяли за руки и за ноги, раскачали и сбросили со скалы. Плеск был слышен далеко. Святозар поплыл, вылез на берег на довольно большом расстоянии от скалы, пошел в лагерь, переоделся и ушел из Миассово на все лето. Вернулся лишь на следующий сезон, когда его обидчиков в Миассово не было.

Чем-то колдовским притягивало к себе Миассово. Почему в нем появлялись совсем неожиданные люди? Так, каждое воскресенье к нам из-за горы приходил Шпион. Шпион и шпион – никто его по-другому за глаза и не звал. Мы знали, что он работает в Машгородке, в фирме Главного Конструктора. Главный Конструктор – так официально без имени в газетах и по радио называли Королева – главного ракетчика. Вышпионить у нас что-нибудь полезное для ракет вряд ли было возможным. Мы решили, что этот парень – наш шпион в фирме ракетчиков. Рассматривали мы его как свалившегося с неба поставщика тонкого металла, новых пластмасс, смертельно клеящих клеев и всяких других материалов, которые нам постоянно требовались, но которых мы не имели. Вот порвался шкив на мешалке и заменить его абсолютно нечем. Он должен быть прочным, тонким и эластичным. Где взять? Пока кто-нибудь соберется в Свердловск …, да и найдется ли там нужный материал! А опыты-то стоят! Что делать? К кому бежать? Ясно дело – к шпиону! Целый день он возился с нашими приборами – что-то приклеивал, привинчивал, настраивал. А вокруг так и трутся очередные клянчуги и ждут помощи. А я вот даже и не помню, как мы его звали – ведь не шпион же!

И все он доставал, все приносил, пер на своих плечах через гору огромный тяжелый рюкзак с заказами. Зачем? Почему? За что?

Услышать спасибо, получить поцелуй благодарной девушки, помочь восстановить прибор, поесть борща в палаточном городке, выкупаться в чудесном озере, долго сидеть у костра, а в ночь с воскресенья на понедельник тихо исчезнуть на неделю в свою контору.

Но, может быть, он был тайно влюблен в какую-то девушку или женщину? Кто знает!

Рождение КРУРа

КРУР или тайна черных ящиков (научно-кибернетический роман)

Регулярные (два раза в неделю) семинары или, как их называл Николай Владимирович, коллоквии многократно описаны в книгах-воспоминаниях о Н.В.Т.Р. Миассовские коллоквии были проникнуты духом свободы, науки и веселья. Чинов и рангов тут не существовало – все были соравноправны. Любой докладчик мог быть раскритикован без жалости и снисхождения, если в его выступлении проявлялась научная несостоятельность. Николай Владимирович заявлял, что дух научного равенства он позаимствовал у своего друга – Нильса Бора и считал этот дух необходимым условием «сооров» (семинаров).

Однажды на семинаре выступил И.А. Полетаев с обзором основных понятий кибернетики и ее приложения к биологии. Доклад был полемичным и вызвал бурную дискуссию, особенно в ответ на заявление Полетаева, что при дальнейшем развитии ЭВМ они (машины) превратятся в созидателей и управленцев, а люди – фактически в коров, из которых машины будут выдаивать информацию. Тут поднялся такой шум, крик и бедлам, которые редко бывали даже на миассовских семинарах. Я и Б.М. сидели на заднем ряду, наслаждались скандалом и беспрерывно хохотали. Кому из нас пришла в голову идея воплотить в литературную форму последствия такого развития науки – теперь уже и не скажешь.

Но в воскресенье неуемная троица – Борис Агафонов, Виктор Лучник и я – собрались в кабинете шефа. Лучник варил на электрической плитке кофейный ликер из спирта, кофе и сахара, а мы с Агафоновым изобретали название романа и при этом пробовали ликер – готов ли. Через некоторое время к творчеству готовы были мы. Само название КРУР (конвариантно-редуплицирующийся универсальный робот) принадлежит, конечно, Лучнику; «или тайна черных ящиков» – Борису, а мне – план первой главы и основные реплики ее участников. Сочинительство романа под кофейный ликер оказалось очень плодотворным. Авторы были собой довольны и хохотали до слез.

На первом же семинаре мы в его конце попросили слова и прочли первую главу. Это был ошеломляющий успех! Публика требовала продолжения!

По воскресеньям мы писали, стягивали в роман все новые события, происходившие в действительности, но нещадно искажая их в угоду литературному замыслу. Вскоре к нам присоединился четвертый сочинитель – Нина Баландина и у романа появился автор – Агабал Лутит, что дешифруется как Агафонов, Баландина, Лучник, Титлянова.

Роман перепечатывался и распространялся самопроизвольно. Годом позже магнитофонный ремейк этого произведения был обнародован на шестидесятилетнем юбилее Н.В. Тимофеева – Ресовского. А в 2006г группой умельцев ремейк был перенесен со старых магнитных лент на диск.

Как один из авторов могу со всей ответственностью заявить: не знаю как кто, но Агабал Лутит был очень доволен своим произведением * произведение прилагается. См. Приложение. . Так жили в Миассово!

Князь

Очень хорошим приятелем в Миассово у меня был князь Калантаров. Калантаров – полуеврей-полуармянин – сам называл себя армавированным евреем. Зовут его Карл, но для друзей он Князь. Спрашиваем: «Ну и почему ты князь?» Хохочет: у нас в Армении все князья. Три барана – уже князь. У князя неизлечимая, прогрессирующая болезнь – атрофия мышц. Врачи обещают ему около восьми лет жизни. Он уже сейчас шкандыбает и у него действуют не все пальцы.

Князь отлично плавает, ездит на охоту, пьет, ухаживает за женщинами и даже в пьяном виде не жалуется, а рассказывает анекдоты.

Лучник пустил про нас частушку, что-то вроде:

− Заросли пути-дороги –

Нет возврата к старому,

Нам Аргента изменяет

С князем Калантаровым.

Говорю ему – «Князь, вы бы поухаживали за мной, хотя бы для того, чтобы стишок оправдать».

− «Нет – отвечает Князь – я с серьезными женщинами никогда не связываюсь».

− «Почему? Разве они скучны?»

− «Нет, напротив! Но они очень привязываются душой и бросать их страшно жалко. А ведь бросать-то все равно надо».

Князь жалуется мне: «Аргентушка! Разве это жизнь? Пить, говорят, нельзя, курить – нельзя. Только сексом можно заниматься, сколько захочу. А какая радость в сексе, если я не могу до этого выпить, а после этого закурить».

Князь дал мне свои московские номера телефонов – один служебный, другой домашний. Я, приехав в Москву, звоню ему. Набирая цифры, спутала – половину набрала от домашнего номера, а другую половину – от служебного. Звонок. Отвечают: да! Я прошу позвать Карла Абрамовича. Зовут. Голос с еврейским акцентом. – Я слушаю  − . Я: Как Ваше здоровье, князь? Голос: Если Вы звоните в ломбард, то думаете, что здесь есть все, вплоть до старых князей?

Кирилл

Представить себе Миассово летних дней без Кирилла невозможно. Высокий, красивый, молодой блондин (года 23) в белой рубашке, веселый, всегда готовый помочь. Он только что закончил какой-то технический ВУЗ в Челябинске, был инженером и помогал, чем мог и в корпусе и на гидробиологической площадке. Но не это было главным – Кирилл вносил с собой лавину стихов. Стихи любили и читали в Миассово все. Но Кирилл знал огромное множество стихов и читал их каждому, кто только хотел слушать. Появлялся он в Миассово всегда неожиданно.

Рано утром до работы с полными ведрами воды на коромысле возвращаюсь с озера домой. Навстречу, подняв руку, Кирилл:

– Благословляю ежедневный труд,

Благословляю еженощный сон,

Господню милость – в господень суд,

Благой закон – и каменный закон.

И пыльный пурпур свой, где столько дыр…

И пыльный посох свой, где все лучи.

Еще, господь, благословляю – мир

В чужом дому – и хлеб в чужой печи. /Цветаева/

– Пришел? Надолго? – я передаю ему коромысло с ведрами. – Да дня на два. – «Ну пошли домой, сейчас вместе с Димкой будете есть манную кашу». «А мятные пряники?» (Кирилл очень любил мятные пряники). «Пряники тоже есть». И все утро за столом на кухне стихи-стихи и «Как ехали медведи на велосипеде», и про Кокошу и Тотошу, и обязательная сказка про Балду.

Я уже давно на работе. Вдруг слышу голос шефа. «А Кирилл! Ну и с чем на этот раз?» «А что хотите?» «А давай-ка что-нибудь из Тютчева! Например, Silentium». – Сейчас! –

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои –

Пускай в душевной глубине…

Они поднялись по лестнице в кабинет шефа и голос Кирилла больше не слышен.

Но вот через некоторое время с гидробиологической площадки, куда я несу растворы, раздается:

– Погребенная земля

Под листвой в канавах, ямах,

В желтых кленах флигеля

Словно в золоченых рамах,

Где деревья в сентябре

На заре стоят попарно

И закат на их коре

Оставляет след янтарный. /Пастернак/

«Ты мешаешь работать» – пытаюсь я урезонить Кирилла, но тут же девушки, высаживающие элодею в серию проточных бачков, хором заявляют, что, наоборот, помогает и просят почитать Ахматову.

Уходя, слышу:

– Уже кленовые листы

На пруд слетают лебединый

И окровавлены кусты

Неспешно зреющей рябины…

Я выхожу из лаборатории взглянуть, где бегают дети, а из палаточного городка доносится голос Кирилла.

– На полярных морях и на южных

По изгибам зеленых зыбей

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

Я невольно останавливаюсь дослушать до конца «Капитанов» Гумилева.

А вечером перед тем, как уйти в палаточный городок и читать там стихи до утра, заходит к нам. Мы с Иной и Кирилл садимся на чисто вымытое деревянное крыльцо. Перед нами поле и вдали лес. Спускаются светлые сумерки.

«Что?» – спрашивает Кирилл.

«Поэму горы» – отвечаю я и каждый раз замираю, когда Кирилл читает:

– Гора горевала о нашей дружбе:

Губ – непреложнейшее родство!

Гора говорила, что коемужды

Сбудется – по слезам его.

---

Та гора – была миры!

Боги мстят своим подобиям,

Горе началось с горы

Та гора на мне надгробием. /Цветаева/

А после Поэмы горы Инна просила прочесть что-нибудь из Поэмы конца. Нас тревожили и завораживали слова:

– Звук, от коего уши рвутся,

Тянутся за пределы тоски.

Расставание – не по-русски!

Не по-женски, не по-мужски!

Не по-божески! Что мы овцы,

Раззевавшиеся в обед?

Расставание – по-каковски?

Даже смысла такого нет. /Цветаева/

Потом Кирилл уходил к озеру, в темноту, а мы с Иной долго сидели на крыльце молча. Может быть, мы тогда до конца и не понимали, какая удача нам выпала в жизни. Ходит по миассовской земле красивый человек, переполненный поэзией, и щедро делится со всеми своими богатствами.

Иногда Кирилл приезжал зимой дня на два – на три и устраивал нам праздник поэзии. Жаль, что потерян мною его след. Жив ли? Где он – этот мечтатель и поэт, любивший «настоящую», как он говорил, поэзию больше, чем свою?

Мужики

Кроме научного состава (научников) в Миассово работали лаборанты, рабочие, шоферы, конюх – мужики. Я всех вспоминаю с чувством глубокой благодарности и дружбы.

Иван Кашигин – числился старшим лаборантом. Был настоящим уральским мастеровым. Из дерева и металла мог сделать все – хоть паровоз. Следил за корпусом и выполнял все наши многочисленные просьбы: припаять, сколотить, просверлить, склеить и т. д. Серьезный был мужик, прошел фронт и говорил, что там он стал злее и умнее. Любил беседовать со мной о политике. Именно от него я услышала слова, заставившие меня задуматься о социалистической плановой экономике. «Общее – говорил Иван – значит, – не мое». Относился к миру пессимистически-философски, а вот детей любил и жалел.

Василий Кравченко – тоже старший лаборант – следил за всей усадьбой: скосить, посадить, прибрать, закопать, подколотить изгородь и т. д. Зимой развозил воду в обледенелой бочке. Тоже прошел войну, но философом не стал. Обладал отличным народным юмором и ценил крепкое словцо (но без мата). Кравченко был моим приятелем и любил задавать мне всевозможные каверзные вопросы. Каков вопрос – таков ответ! Мы с ним часто хохотали по дороге, когда ездили по каким-нибудь делам в Заповедник.

Кравченко привык к «научникам», но некоторые их фантазии его удивляли. Так, вдруг Н.В. и Е.А. собрались на Байкал. «Зачем? – спрашивает Кравченко. «Посмотреть озеро!» «Озеро? Да, что их тут мало?» «Посмотреть воду, – заметила Елена Александровна – она там совсем другая». Этот довод окончательно доканал Кравченко. «Едут на Байкал смотреть воду, – сказал он в большом недоумении Гале, разводя руки так, как будто держал миску с водой – Вода – она и есть вода!»

Петр Сесюнин работал у нас шофером. Я очень любила Петра. Он был маленьким, шустрым и никогда не унывающим. Едем с горы на газике, дорога крутая и скользкая, вот-вот сорвемся. Петька кричит: «Антониновна! Да я же под суд пойду, если мы разобьемся». «Петь, – уговариваю я его, – если разобьемся, то суд будет только божий. А если не разобьемся – то и никакого не будет».

«Ох, точно!» – успокаивается Петр.

«И за что ты, Антониновна, Петьку любишь? – много раз спрашивал меня Кравченко. «Шебутной, но тупорылый».

Петька был для меня всегда надежным товарищем. Он никогда не унывал, даже тогда, когда мы с ним из бочки переливали серную кислоту и каким-то образом она ему брызнула в лицо. Как я испугалась! Хорошо, что заставила его перед работой надеть специальные очки, а сама заготовила бутылку слабого раствора соды. Уж мыла я его мыла и водой и содой и снова водой, пока он не взмолился. Но несколько шрамчиков на его лице все-таки осталось.

Жена Петра – Лида была тоже невысокой, под стать Петру, и очень активной бабенкой. Лидка увлекалась подледным ловом. Выйдет на озеро, вырубит себе лунку и уже ничего, кроме рыбы, не видит. Смеркается, сейчас Петька придет с работы, а ужина-то нет! А Лидка ну никак не может оторваться от удочки. Наконец, с берега раздается мат Петра – он пришел домой, там не топлено и ничего нет на плите. Лидка собирает рыбу, удочки и бегом домой. Я в это время обычно ходила за молоком в дом, который был рядом с Сесюнинским. Иду за молоком: у Сесюниных крики, вопли – Петька Лидку бьет. Иду обратно с молоком: у Сесюниных веселье: Петька играет на гармошке, Лидка пляшет.

Петро (другой Петр, не помню фамилию) был конюхом при нашем единственном коне, носившем кличку Смелый. Смелый прилежно возил дрова, воду всю зиму. Веселой рысцой трусил 25 км в Заповедник за хлебом, если выпадал глубокий снег и грузовики в нем застревали. Но весной Смелый отказывался работать. Уходил на вакации, как говорил шеф. Где хотел гулял, где хотел спал и в конюшню его было не загнать. Как-то Смелый сбежал ранней весной, когда он был еще очень нужен. И вот тут произошла незабываемая сцена.

Если мой муж Николай, исполнявший обязанности зав. Биостанцией, уезжал, то «губернаторшей» оставалась я. С утра я приходила в кабинет Николая и садилась за его стол. А все мужики усаживались на корточки вдоль стен и приступали вместе со мной к обсуждению дел по хозяйству на текущий день. И вот тут-то сбежал Смелый. Конюх – Петро должен был объяснить, как и почему сбежал, и главное, как поймать и водворить Смелого в конюшню. Петро был хороший мужик, ответственный, но речь его на 90% состояла обычно из матерщины. А при женщинах-ученых они никто и никогда не матерились. Уважали! И вот Петро приступил к рассказу. Это было чистое мучение: ему говорить, а мне слушать. «Вот, Антонинна эээ-э-э вот значит э-э-э-э, вхожу понимаешь ээ-ээ-э в эту как ее э-э-э конюшню, а он (надо полагать Смелый) гад такой эээээ (чуть не со слезами).

Первый не выдержал Кравченко. – Антониновна, да ты разреши ему, пусть говорит, как умеет. «Ну пусть!» «А можно?» – это Петро с надеждой. «Можно», – говорю я. И тут полился рассказ, не рассказ – горькая выразительная песнь о подлости Смелого, глубокого понимания, что Смелого надо поймать и клятва, что он, Петро, сегодня же это сделает. И так все складно, так все к месту и к делу, что я еще и еще раз убедилась в силе и дивной красоте русского языка.

«Ну вот – удовлетворительно заявил Кравченко, – сейчас и поймаем, а то до вечера бы мучались с его объяснениями без выразительности».

Через два часа Смелый уже был запряжен в сани.

Кстати, о Смелом. Получил он свою кличку за патологическую трусливость – он шарахался от кустов, как от волков. Мы думали даже, что у него какой-то дефект зрения. А вот наш истопник Марат находил контакт со Смелым. Он говорил нам: «Вот Смелый – настоящий научник. Стоит на месте столбом, если ты его ругаешь или бьёшь кнутом. А если ты к нему вежливо – Ну, Смелый, иди, пожалуйста – то он идёт. Понятливый конь».

Снег, трактор и Владимир Басов

Кравченко обожал розыгрыши, а меня обмануть, как известно, ничего не стоит, если дело не касается науки. В ту ночь выпал очень глубокий снег. До Заповедника, где покупали хлеб и продукты и откуда забирали приезжающих в Миассово, было 25 км, которые по такой дороге на грузовике не проехать. Нужно чистить дорогу трактором, а трактор – в Заповеднике. И опять это был тот случай, когда я осталась губернаторшей Миассово.

Сидим с мужиками и обсуждаем, что делать. «Трактором чистить» – говорит Кашигин. «Да трактор-то заповедницкий» – отвечаю я. «Какой заповедницкий, да он всегда был на нашем балансе, они, считай, его просто прикарманили» – вступает Кравченко. «И точно, – поддерживает Сесюнин – это наш трактор». «Ты вот что, Антониновна (это опять Кравченко), напиши Басову (директор Заповедника и притом мой друг) письмо – раз трактор на нашем балансе – пусть сегодня же и начинает чистить дорогу, а то, видишь ли, присвоили механизм и в ус не дуют. А я сейчас все равно еду в Заповедник на Смелом, нужен же людям хлеб. Письмо и передам Владимиру Михайловичу прямо в руки». И я, известная дура, прекрасно знающая, что Кравченко – провокатор, забываю, что есть телефон и на фирменном бланке пишу официальное письмо своему другу приблизительно следующего содержания.

Миассово

число

Уважаемый Владимир Михайлович!

Поскольку трактор (марка) находится на нашем балансе, прошу немедленно распорядиться о расчистке дороги до Миассово.

С уважением и проч. и подпись.

Письмо в конверте Кравченко забирает с довольным видом и уезжает.

День клонится к вечеру, возвращается Кравченко, в руках у него письмо. Открываю и читаю.

Уважаемая Аргента Антониновна!

К Вашему сведению, трактор (марка) передан на баланс Заповедника еще в прошлом году, дата. Расчищать дорогу не будем. С уважением, Басов.

Тут я бегу к телефону. Басов у себя еще в кабинете, видимо, ждал моего звонка. Я: «Володя! Ты что, с ума сошел? Дорогу они не будут расчищать! Это как понимать надо? Да наплевать, на чьем балансе трактор! Ты о нас подумал?».

Басов: «По-моему, это ты сошла с ума. Вместо того, чтобы позвонить утром и сказать – Володя, вышли трактор, – ты пишешь какие-то формальные дурацкие бумажки. Да послал я трактор, еще и до приезда твоего наглого посыльного. Тоже мне губернаторша!».

Чувствуя себя полной дурой, я даже Кравченко не могла отлаять, а он еще нахально интересовался, что мне ответил Басов в своем письме.

Чрезвычайная ситуация

Владимир Михайлович Басов был красивым, очень живым и, безусловно, талантливым человеком. После окончания ВУЗа он несколько лет работал на Севере, а затем был назначен начальником отряда морской геологии в нашей Первой Антарктической экспедиции. Как говорят, туда кого попало не пошлют. Между Севером и Антарктикой он проработал некоторое время директором Ильменского Заповедника и после экспедиции вернулся на постоянное место работы.

Когда мы встретились (а это произошло после его возвращения из Антарктиды), он был молод (31 год), полон сил и планов на будущее. Заповедник был геологическим, многие выходы минералов и сами минералы были уже описаны. Но единого трансекта, пересекающего основные, контактные и кислые породы не было. Не было и квалифицированного геологического анализа уникального состава пород Заповедника. За эту работу и взялся Басов с группой совсем молодых геологов. Был протянут трансект, отбиты шурфы по всему трансекту, отобраны пробы, определены минералы и их сочетания. На том работа и остановилась. Материалов, что по Антарктиде, что по геологии Заповедника у Басова было навалом. Сиди и пиши кандидатскую, что все от него ждали и требовали. И вот тут-то остановка с разбега! Почему? Тогда я совсем не понимала, почему. Теперь понимаю: писать диссертацию – это отложи все другие дела, разложи на столе материал, возьми голову в руки и думай-думай. Не мог! Был умным образованным геологом – и не мог сесть, работать и думать! Меня он уверял, что его заедают хозяйственные дела Заповедника. Даже попросил однажды посидеть в его кабинете полдня и посмотреть, чем ему приходится заниматься. Ну посидела, ну послушала – ерунда все это! Дрова, двери, покосы, машины и т. д. и т. п.

– Ну что? – спросил он меня. – Не вижу проблемы – ответила я – из десяти вопросов девять – мелочевка. Возьми заместителя, сам принимай людей два раза в неделю. А четыре дня – за столом над картой и образцами. – Покачал головой и все осталось по-старому. А время шло.

И тут (не помню, когда это точно было) Хрущев начал наступление на заповедники. «Понимаешь, лежит зоолог целый день под деревом и разглядывает в бинокль белку. Вот и вся работа». Но не это самое страшное, а страшное то, что стали сокращать площади заповедников и каждый начальник в округе пытался урвать себе кусок получше, оторвать какую-нибудь заповедную рощу. Надо сказать, что Басов бился, как тигр, за Ильменский Заповедник. И хотя потери были, но они были бы несравненно больше, если бы Басов не носил с собой постоянно копию указа о создании Ильменского Заповедника, подписанного самим Лениным.

Это было трудное время для Володи, далеко не все его поддерживали, начались всевозможные проверки Заповедника. И он начал пить, а начав пить, стал меняться, теряя свой шарм и обаяние, проявляя пассивность и раздражительность.

Для крутой выпивки он уезжал на Няшевку – геологический кордон – и там с лесничим Николаем Ширяевым напивался до мертвецкого состояния.

И вот как-то зимой, в корпусе меня позвали к телефону. Говорила Ольга – жена Басова. Ольга была моей подружкой, но ревновала Володю ко мне, видя его уважительно-влюбленное отношение. «Слушай, умница – сказала она – завтра в 10 утра в Заповеднике будет обкомовская комиссия – это мне по секрету шепнул Володин приятель – секретарь горкома. А Володька на Няшевке, пьет с Ширяевым и пьет зверски. Вот что хочешь делай, а чтобы завтра в 10 утра он на своем газике (на котором уехал на Няшевку) трезвый, чистый и красивый был около конторы Заповедника. Если мы с тобой ему не поможем – его уволят, для него это будет конец. Не знаю, что ты сделаешь, но знаю, сделаешь и вытащишь его». И положила трубку. Вот тут я призадумалась. Николай был в Свердловске. Его отсутствие и затрудняло и облегчало мою задачу. Надо было:

1.  Выехать на Няшевку – километров 15 вокруг озера. Ну, это решаемо – есть мой приятель Сесюнин и машина в гараже.

2.  Протрезвить смертельно пьяного. Как? Я еще от бабушки знала, что способ есть, но зверский – надо влить в рот пьяному ложку нашатырного спирта. Как химик, я понимала, что спирт надо развести. Но насколько? Я решила – в два раза. Вот о чем я думала, когда решила развести нашатырный спирт вдвое, а не в десять раз? Не помню.

3.  Загрузить Басова в нашу машину, отвезти к себе, отмыть, отгладить и главное – чтобы побрился.

4.  Протрезвить Ширяева, приказать пригнать газик к 8 утра к моему крыльцу.

Не план – просто страшная сказка!

Друг Сесюнин не подвел, я ему объяснила главную задачу. «Тулуп надо взять» – сказал он деловито, – а то он у нас в кузове грузовика промерзнет». И взял тулуп. Приезжаем на Няшевку, пьют не в доме, Настя – жена Николая Ширяева – выгнала их – кровопивцев, как она мне объяснила, в сторожку. Входим в сторожку. Мать честнáя! Сколько бутылок! От папиросного дыма глаза режет! Николай спит, уткнув голову в стол. Басов на топчане даже не спит, а пребывает в полном алкогольном бессознании. «И что ты будешь делать?» – спрашивает Настя. «Ох, Настя! Я боюсь, что он может помереть от моего лечения, но выхода-то нет». Достаю свой разведенный нашатырный спирт, беру чайную ложку, наливаю в нее раствор и решительно вливаю содержимое в храпящий рот Басова.

Что было – рассказать просто не могу, все происходило очень быстро и страшно. Басов как бы захлебнулся, аж посинел, вскочил и снова упал. Мы с Настей и Сесюниным вытащили его на улицу. У него текли слезы, он чихал, страшно кашлял и матерился. Последнее меня несколько успокаивало. Я ему еще морду снегом натерла. Наконец, он встал с колен, посмотрел на меня и спросил совершенно трезвым голосом «Что ты тут со мной вытворяешь, людоедка?». «А то, что надо» – уже совершенно спокойно ответила я. «Надевай тулуп и залезай в кузов, поедем в Миассово, а завтра утром в 10 часов ты должен трезвым и умным стоять перед обкомовской комиссией. Все понятно?». «Да» – «Ну, тогда лезь в кузов». Оказывается, Николай тоже отчасти протрезвел и с ужасом смотрел на меня. «Настя, не знаю, как ты Ширяева будешь протрезвлять. Не хочешь попробовать мой прием?». «Нет, нет» – заорал Николай. «Так вот, не знаю, что вы тут будете делать, но чтобы завтра, в 8 утра газик Басова, заправленный, стоял около моего крыльца. Понятно, Ширяев?». «Понятно» – тряхнул он головой. А Настя обняла меня и сказала – Ну и бедовая же ты баба! –

Груз наш болтался в кузове до полного протрезвления. Приехали. «Петр, – сказала я, – никому ни слова. Если газика утром в 8 часов не будет – подгоняй грузовик. Пусть потом сам разбирается, почему приехал в Заповедник на соседской машине. И спасибо, Петюня». «Да ты, знаешь, Антониновна, я с тобой завсегда». «Знаю, потому и обратилась к тебе». Басов, наконец, вылез из кузова, освободился от тулупа и медленно пошел за мной к дому. На этом коротком пути он произнес речь, которая меня почему-то обидела и которую я запомнила дословно.

«Ну вот, ты, умница наша, работаешь-работаешь, читаешь, пишешь, думаешь. Защитишь кандидатскую, потом докторскую, профессором станешь, а чем кончишь? Тем же, что и я – могильным холмиком. Так стоит ли?». «Басов, я, к сожалению, не могу тебя убить прямо сейчас, а надо бы!».

Пришли в дом, детей шуганула, его отвела в большую комнату, постелила постель, велела снять рубашку, костюм, дала две таблетки аспирина, поставила стакан воды и закрыла за собой дверь. Я стирала его рубашку, чистила и отглаживала мятый до ужаса костюм и плакала злыми слезами. Я ненавидела Володю за все сразу. Разбудила в 7 утра, принесла бритвенный прибор Николая, налила тазик воды со льдом, дала большое полотенце, выложила перед ним его чистые отутюженные вещи и ушла в кухню жарить яичницу и варить кофе.

Вышел из комнаты молодой красивый Басов. Убила бы! Также молча подала рюмку водки, крепкий кофе, яичницу. Только и сказала – ешь и пей быстро, а главное – молчи! Машина будет в 8 часов. –

«Скажи только, как узнала». «Ольга позвонила». «Ну, женщины, цены вам нет!» – и голову опустил. В 8 утра у крыльца просигналил газик, вошел Ширяев – «Машина подана».

Володя надел куртку, мялся, не зная, что сказать, что сделать. «Молчи и уходи, я тебя ненавижу». «За что?» «Ты еще спрашиваешь? Да я бы вчера могла довести тебя до смерти своим снадобьем, я же не знала безопасной концентрации. Вечером позвони, расскажешь, как обошлось». Днем позвонила Ольга – «Нет, ты скажи, как ты его протрезвила». «Не скажу». «Ну ладно, все обошлось, все пока хорошо, спасибо, подружка!».

На самом деле, хотя на этот раз и обошлось, но тучи над его головой сгущались и пить он не перестал. Втроем (он, Оля и я) решили, что ему надо срочно уезжать в какую-нибудь престижную экспедицию. Друзья среди начальников в Москве у него были, к ним он и обратился. Они нашли для него вполне элитную работу – начальником советской геологической экспедиции в одном из Африканских государств, с которым у СССР были братские отношения. Володя воспрял духом, бросил пить, вновь слышался его заразительный смех, он сидел вечерами за книгами, изучая геологию Африки. И вот настал день их отъезда, они уезжали с двумя дочерьми на три года в совсем чужую страну. Помню прощальный ужин, веселые тосты, уверенья не теряться, встретиться снова, смех, шутки и грусть.

Солидарность

В марте 1965 г. я приехала к Ине в Миассово из Академгородка. Ольга с детьми вернулась из Африки полгода назад, проведя там два года, а Володя должен был быть еще в Африке, дорабатывая третий год контракта.

И вдруг я застаю их всех в Заповеднике, где уже (кстати сказать) новый директор и новые правила игры. Почему же Басов вернулся раньше времени? Я привожу его рассказ, потому что мне очень нравится эта история.

Итак, они всей семьей жили в специальном геологическом советском поселке. До столицы – три дня пути. До ближайшего городка – полчаса хода. Володя много и успешно работал, они нашли кимберлитовые трубы, что говорило о возможности существования в этом районе алмазов. Составляли геологическую карту большого района. Ольга сидела дома с маленькой дочкой, а Ленка, которой было шесть лет, играла с негритятами на улице и уже свободно болтала на суахили. Вместе с ребятишками бегала в соседний городок и часто рассказывала родителям, что у нее в городе появились друзья – мисс Мэри и мисс Анита. Имена эти звучали в ее рассказах довольно часто. Наконец, Ольга заинтересовалась, что это за девицы и попросила Володю, который знал все начальство городка, выяснить, кто же такие мисс Мэри и мисс Анита. Выяснил, что это проститутки (конечно, негритянки) из солдатского борделя. С ужасом спрашивает Ольгу: что делать? А Ольга подумала, что они скоро уезжают – прошло два года, семья останется в СССР, Басов вернется в Африку кончать работу уже один. И решила Ольга ничего не делать, Леночке ничего не объяснять во избежание ненужных вопросов, уехать и все. Так и поступили. Через месяц Басов вернулся кончать геологическую карту и сдавать ее властям.

И вот однажды в поселок геологов приезжают джипы, в которых сидят негры с автоматами. Радио с утра молчит. Басов пытается объясниться со знакомым полковником, но тот кричит только «Молчать, всем разойтись по своим бунгало». Тут один сотрудник, поймавший какую-то английскую радиостанцию, шепнул Володе, что в стране переворот и захватившие власть против СССР. Басов решал – что делать с геологической картой? Ведь она предназначалась дружескому правительству. Значит, ее надо уничтожить. Его бунгало сообщалось с камералкой и он по кусочкам успел спустить карту – трехлетнюю работу – в унитаз. Тут явился полковник за документами, и Басов сдал ему все черновые материалы – пусть разбираются. Полковник чуть-чуть отмяк, но велел сидеть в своем бунгало и ни с кем не общаться. Ситуация в столице, видимо, колебалась – были сторонники СССР не только в старом правительстве, но даже в новой хунте. Володя сидел у себя в кабинете, а у двери стоял негр с автоматом. Басов признался мне, что это очень страшно. Ничего не понятно, не прочтешь по выражению лица вооруженного негра каково его настроение. Не то разрешит сходить за водой, не то начнет стрелять без предупреждения.

За ночь ситуация ухудшилась и сторонники СССР, как потом стало известно, были арестованы. В геологическом поселке всех русских с семьями согнали под навес, где лежали пробы, и окружили кольцом вооруженных солдат. Пищу и воду не давали, даже детям. Положение было почти катастрофическим. Вдруг послышались какие-то крики и появилась толпа негритянок. Это весь публичный дом во главе с мисс Мэри и мисс Анитой прибыл на помощь русским. На головах женщины несли кувшины с водой и корзины с едой. Солдаты попробовали оттеснить девушек. Не тут-то было, все было продумано заранее. Половина команды сцепилась с солдатами, страшно вопя и колотя своих дружков чем попало. Вторая половина быстро передала арестованным воду, лепёшки, сыр, фрукты и стала стеной перед солдатами. Драка развернулась нешуточная. Победил публичный дом. В разорванных платьях, с подбитыми щеками и глазами проститутки держали оборону, пока все не было выпито, съедено и попрятано арестованными. Уходя Мэри и Анита сказали Басову на ломаном английском – мы знаем и любим Вашу дочку, спасибо, что вы разрешили ей приходить к нам. Ее бы там никто никогда не обидел. Передайте ей, что мы ее друзья.

Публичный дом забрал свои корзины и кувшины и в полном боевом порядке вернулся в город.

Вечером арестантов посадили в машины и три дня везли до столицы, то не давая еды, то принося хлеб и фрукты. В столице неожиданно поселили в приличной гостинице, где они смогли даже принять душ. Вечером их навестили геологи-чехи, которые пользовались полной свободой передвижения. Чехи рассказали, что в хунте идут постоянные споры, одни хотят убить русских, другие – отправить домой. Умеренные силы, видимо, побеждают и через два дня чехи сообщили, что прилетел советский самолет забрать своих.

Утром русских посадили в машины и повезли. Чехи поехали с ними. Вот и аэродром и уже виден наш самолет. В этот момент подъезжают опять джипы с какой-то новой группой вооруженных африканцев. Шум, крики, стрельба в воздух. Всех русских загоняют в металлический ангар, где страшная жара. Несколько женщин теряют сознание. Чехи сказали Басову – мы в город, за подмогой.

Арестованные сидят час, другой, третий в ужасе от неизвестного. Вдруг гудки, гудки. Непрерывно гудят какие-то легковые машины. Оказывается, весь дипломатический корпус, включая американцев и африканцев других независимых стран, выехал на своих машинах с государственными флажками на помощь русским. Переговоры прошли быстро. Русских вывели, и, толкая автоматами, почти бегом повели к советскому самолету. А вдоль всего аэродрома стояли дипломатические машины и гудели до тех пор, пока не закрылась дверь самолета за Басовым, который шел последним.

Неисповедимы пути судьбы! Будь благословенна солидарность людей, она одинаково благородна и солидарность дипломатов с гражданами чужой страны, и солидарность отчаянных негритянок с людьми другого цвета кожи, другой религии, других взглядов, другой морали.

За солидарность мы и пили весь этот вечер незабываемых рассказов об Африке.

Взрыв

В мои обязанности в Миассово, помимо научной работы, входило получение в Свердловске контейнеров с радиоизотопами, вскрытие ампул с высокоактивными растворами, их разведение до нужной концентрации и выдача разведенных растворов «потребителю». Ампулы вскрывались прикосновением их горлышка к раскаленной металлической петле. Все происходило обычно без всяких осложнений. Я была все-таки уже опытным радиохимиком. И как радиохимик, я знала, что иногда, если активность велика, стекло «устает» и может рассыпаться при легком ударе или нагревании.

Вскрытие ампул я производила в вытяжном шкафу в «изотопной» – в подвале – хранилище с цементными стенами, полом и «саркофагом», в котором под замком хранились ампулы с радиоактивностью. Я не помню, были ли оштукатурены стены, но что они не были покрыты масляной краской, как того требовали правила работы с радиоактивностью, то это точно – не были. В хранилище вел вход из корпуса по лестнице вниз, а выход был на уровне земли с другой стороны корпуса. У выхода всегда, когда я летом работала в хранилище, стоял тазик с дезактивирующим раствором, в котором я мыла руки в перчатках перед тем, как эти перчатки снять.

В тот день все было, как обычно, только вот ампула была серьезной – в ней хранилось 50 мили кюри стронция-90. Поэтому по старой привычке корпуса И я надела два халата, две пары перчаток и тщательно укрепила респиратор, прижав его тесной шапочкой. Готова. Открываю саркофаг, беру щипцами ампулу, укрепляю ее на штативе, включаю петлю и подношу к ней горлышко ампулы. И вдруг – взрыв! Может быть, в ампуле за счет каких-то реакций повысилась концентрация газов и при соприкосновении с раскаленным металлом «уставшее» стекло разлетелось на мельчайшие осколки, которые несли на себе капельки высокоактивного раствора. Часть раствора пролилась на поднос, часть брызнула на стенки вытяжного шкафа, часть испарилась.

В общем, ЧП и аварийная ситуация! Но я все-таки уже прошла школу «Самара – качай воду» и знала, как надо действовать. Около выхода обычно дежурила моя лаборантка – Рита, совсем необразованная (с 6-ю классами), но очень сообразительная девчонка. «Рита! Произошел выброс активности. Прежде всего не ори! Быстро сюда БМа (Борис Агафонов) в аварийной одежде. Принеси еще резиновые сапоги, резиновые фартуки, свежие перчатки, новые лепестки (респираторы) и ведра-ведра дезактивирующих растворов (я перечислила, какие именно), много тряпок, всякие старые ведра, которые потом выбросим с тряпками в могильник. Себе на помощь таскать ведра с отработанными растворами на могильник (а это, надо сказать, было далеко) позови лучше всего Нюру. И не ори, делай все спокойно».

Через три минуты Б.М. уже спускался по лестнице главного входа полностью экипированный и со стаканчиком чего-то прозрачного в руке. «Я уже принял – первое, что он мне сообщил, – а это тебе» – протянул стаканчик. «Спасибо, ты настоящий друг, но я сейчас не буду». «А ну, ладно» – и опрокинул разведенный спирт в себя.

Был такой рецепт-сказка, что спирт помогает при облучении. Но вот уж при ликвидации аварии он никак не мог помочь. К этому времени Рита и Нюра подтащили к выходу весь наш инвентарь. И, конечно, у выхода нарисовался Кравченко (как же такой случай без него!) со словами: «А как это вы потолок мыть собираетесь? Что ли ты, Антониновна, на плечи БМ-у, как в цирке, полезешь?». «Ты бы лучше стремянку принес, советчик». «Так вот она, чего бы я сюда без лестницы явился» и передал Борису стремянку.

«А теперь все по местам и за работу» скомандовала я. Надо сказать, что Кравченко, как всегда, был на своем месте. Он запряг Смелого в телегу, на телегу поставил специальный металлический короб, в котором приходилось возить на могильник то отработанный радиоактивный песок, то еще что-нибудь тяжелое. В этом коробе он и стал вывозить все, что мы выставляли из хранилища: ненужные вещи, которые накопились за годы работы, тряпки и щетки, которыми мы мыли, а главное – бесконечное количество использованных нами растворов.

Мы с Борисом убирали и мыли, мыли все: саркофаг, потолок, стены, вытяжной шкаф, двери, пол. Мыли по нескольку раз. Рита и Нюра подтаскивали свежие растворы, переливали в грязные бидоны помывочные воды, а Кравченко отвозил их на могильник. Кравченко же и сообщил нам: во-первых, что баню уже топят; во-вторых, что шеф бегает по всему корпусу, громко стуча пятками, рвется зачем-то в хранилище и орет; в третьих, что ему, Кравченко, как ликвидатору, тоже полагается спирт.

К трем часам дня мы закончили ликвидацию последствий аварии. Теперь настало время измерений. Измеряли излучение стен, пола, шкафа, наших тел и рук. Все (кроме тел) было отмыто практически идеально. Сброшены лепестки, халаты, перчатки, сапоги. Я, наконец, вышла из хранилища и обрадовалась: какой свежий ветер, какое яркое солнце, какие приветливые улыбки у сотрудников, подошедших к выходу из хранилища.

Ну, а потом мы с Ритой и Нюрой отправились в баню, а Б.М. и Кравченко – немного подлечиться перед баней.

Не знаю, кто нажарил такие великолепные бараньи котлеты, не знаю, откуда достали красное вино, кто был на этом импровизированном вечере. Я помню свое чувство – я их любила: Бориса, Ритку, Нюру, Кравченко и всех, кто помогал и кто устроил нам этот праздник.

Это был праздник хорошо сделанного дела.

И снова я пела потихонечку – потихонечку:

Что умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править двойкой лошадей.

А что еще умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править тройкой лошадей.

А что еще умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править четверкой лошадей! –

Эту песенку, украденную у «Маленькой хозяйки большого дома», я пою довольно редко, только тогда, когда мне удается сделать что-то важное, сделать это важное с понимающей командой, ну а иногда и – одной.

Так произошла авария и так она была ликвидирована в обычной жизни.

А вот как это выглядело в литературе

В Миассово иногда жили художники, литераторы, писатели. Два лета в Миассово приезжал свердловский писатель Олег Коряков. Он проводил много времени в разговорах с сотрудниками, в том числе и со мной. Не знаю, присутствовал ли он при ЧП или слышал рассказ от меня, но то, что он написал о подобном случае в своей книге «Очищение» (Свердловское изд-во, 1973), повергло меня в шок.

Цитирую дословно, стр. 189−190.

Вдруг у лаборатории забегали люди, возникла суетня, кто-то крикнул: «На помощь».

Андрей бросился туда, вбежал в здание. Из подвального помещения, где за тяжелыми свинцовыми дверями располагалось хранилище радиоактивных веществ, по лестнице поднималась бледная, растерянно улыбающаяся Мария.

«Что случилось?» – почти закричал Андрей. Он взбежал наверх следом за ней. Через несколько минут уже все знали, что произошло.

Мария пошла в хранилище за стронцием-90. Доставать его полагалось в защитной одежде, в перчатках, прикрываясь подвижной перегородкой из специальных стекол. «Но она никогда этих правил не соблюдала, женщина лихая», – сказала Леночка Берестова. «Чумовая» – уточнила Паша. Стронций-90, находясь в большой концентрации в воде, имеет паршивое свойство, соприкасаясь с воздухом, порой взрываться. Пробирку в руках Марии разнесло, часть радиоактивного заряда ударила в лицо.

– Да не беспокойтесь вы, – твердила она. – Пустяки.

Прибежал из своего кабинета Василий Николаевич (Читай, шеф А.Т.)

– Спирт сюда! – закричал он – полный стакан, живо! – и почти насильно влил его в рот Марии. Потом ее пичкали версеном. От спирта Марию сморило, она отвалилась на спинку стула и упала бы, не придержи ее Паша.

Бестолково суетился среди столпившихся людей Евстигнеич. Бледная-бледная замерла Таня.

– Носилки надо! – вслух сообразил Андрей.

Сутулясь и хмуро взблескивая глазами, в комнату быстро вошел Грин, раздвинул всех длинными сильными руками и, подхватив обмякшее тело Марии, понес его вниз. Так, на руках, он донес ее до коттеджа, в котором жили Петровы…

(Как говорится, без комментариев, А.Т.)

Упущенная возможность

Вечером у нас должны были собраться гости, уж и не помню, по какому случаю. Все было готово. Инна накрывала на стол, а я, запарившись от печки, хотя летняя кухня была во дворе, побежала к озеру выкупаться. На том месте, где я обычно купалась, Володя Басов помогал какому-то пожилому мужчине спустить лодку на воду. Я кивнула Басову – приходи минут через 15 – и полезла в воду. Я медленно шла по галечному дну, а лодка находилась впереди шага на два. Неожиданно мужчина в лодке позвал меня: «Девушка, залезайте в лодку. Я вас покатаю». Вот без него я по озеру, можно думать, на лодке не плавала. «Некогда мне» – ответила я и поплыла вслед за лодкой. «Ну не хотите залезать в лодку – прицепитесь к корме – я Вас прокачу, как рыбка будете скользить в воде» – продолжал свои заходы мужчина. «Да, спасибо, не надо, я и так поплаваю». «Ну не хотите, как хотите, несговорчивая незнакомка. До свидания!» И сильными гребками весел погнал лодку в сторону протоки.

Басов молча наблюдал эту сцену на берегу. Минут через десять я вылезла и закуталась в полотенце. «Знаешь, кто это?» «Кто?» «Ну, с кем ты отказалась кататься!» « Ну мужик какой-то, а что?». «Не какой-то мужик, а Главный Конструктор!» – торжественно произнес Басов. «Откуда здесь Главный Конструктор?» – не поверила я. – Да у них же в Машгородке фирма, сама знаешь. Главный иногда приезжает туда и если есть время, заезжает на кордон к Маркину поплавать на лодке, порыбачить и покупаться.

Вот тут только я Басову поверила и обозлилась на него страшно. «Главный Конструктор! Чего же ты молчал! Да я бы всех гостей бросила и уехала бы с ним рыбачить в протоку. С Главным Конструктором!. Мне выпал такой случай, а ты промолчал! Я из-за тебя упустила в своей жизни необыкновенный шанс. Никогда не прощу!». «Да не мог же я кричать, когда ты уже была рядом с его лодкой». «Так сразу надо было сказать…». Так и переругивались с Басовым, пока шли к моему дому. Я немножко помечтала, что, может быть, Королев еще разок приедет и уж тут-то я свой шанс не упущу. Увы! Если и приезжал, то никто из миассовцев, даже Кравченко, об этом не знал.

Решение

Годы шли, я работала, растила двоих детей, готовила еду и стирала, увлекалась поэзией, дружила с физиками и математиками, часто собирала у себя гостей, купалась каждое утро в озере, много гуляла по лесным дорогам, ездила с Басовым на копи, чтобы собрать различные минералы для опытов с радиоизотопами, принимала активное участие во всех событиях в Миассово – в общем, жила полной жизнью.

Но что-то в этой жизни меня не устраивало. Мне казалось, что источник моего беспокойства лежит в результатах работы. Мы ставили опыты в пробирках, на делянках и в лесу. И чем дальше, тем сильнее я убеждалась, что радиоизотопы ведут себя в природе не так, как в лаборатории. В природе они почему-то гораздо подвижнее. Я говорила – я хочу узнать коэффициент соответствия между природой и лабораторией, но не знаю, как это сделать.

Неожиданно мне помог случай, который всегда приходит, если он тебе очень нужен.

Геологи составляли геологическую карту Ильменского Заповедника. В это время в моде была металлометрия – определение химических элементов в лесных подстилках и почве. Полагали, что соотношение концентраций металлов в этих компонентах отражает особенности сочетания металлов в подстилающих породах. Геологам на определенных площадках надо было собрать подстилку и верхние слои почвы, взять из них аликвотные пробы и проанализировать состав проб. Однако геологи называли (и считали, видимо, так) подстилку и почву сором и как подступиться к этим компонентам экосистем – не знали.

Вот в связи с этим обстоятельством Басов приехал однажды в Миассово и попросил Николая Владимировича «отдать» ему на неделю меня, Галю и Инну для проведения отбора образцов для металлометрии. Николай Владимирович, как он нам сказал, «продал» нас Басову на неделю.

Мы с охотой согласились, собрали свою полевую одежду, распрощались (мы с Иной) с нашими домочадцами и уехали на Няшевку. Няшевка стояла на противоположном берегу озера, как раз напротив Миассово. Встретили нас геологи хорошо, в уютном месте на берегу поставили одну палатку для меня и вторую для Инны с Галей. Накормили полевым ужином с непременной выпивкой за начало работ, рассказали, что завтра будем делать, и молодежь отправилась играть в волейбол. А мы с Басовым еще долго сидели у горящей печки, кипятили и пили чай. Рано утром мы с девочками выкупались, позавтракали за длинным дощатым столом в полевой кухне, просмотрели карты, наметили маршрут и пошли за пробами.

Это был мой первый полевой выход. Но я как-то быстро поняла, каким образом надо отбирать подстилку, чем с восторгом и занялась. Инна с Галей, насколько я помню, отбирали пробы почв. Надо было все заэтикетировать, отобрать из очень больших проб средние для анализа, в общем проделать полевую, повседневную работу. Но для меня-то это все было впервые! Впервые я стояла на коленях в лесу и рассматривала, как распределена подстилка по пространству, из каких горизонтов она состоит, как отделяется от почвы и т. д. Мне это все очень понравилось. Уже на заходе солнца с полными рюкзаками, мы вернулись в лагерь, выкупались, поужинали и разложили образцы на чердаке. Ну а потом еще долго гуляли с Басовым вдоль трансекта, по площади, намеченной к работе на завтра.

Утром, очень рано, еще не было шести, я проснулась, вначале не поняла, где я, потом с радостью осознала, что в палатке. Сделала на берегу легкую гимнастику и долго плавала в прохладной, такой мягкой воде. Когда я вернулась к палатке, все еще, кроме дежурных, спали. Спали и Ина с Галей. Я повесила сушить полотенце, села на траву около палатки и посмотрела на противоположный берег озера. Там был мой дом, мои дети, муж, работа.

И неожиданно я сказала, именно сказала, а не подумала про себя: «Я живу неправильно. Я должна жить вот так. Спать в палатке, просыпаться очень рано, купаться, завтракать и идти работать в лес, в поле, в заросшее кустарником болотце – куда угодно, но в природу, а не в лабораторию».

Потом я долго раздумывала над своим довольно неожиданным выводом. «Я неправильно живу, не там работаю и делаю совсем не то, что я должна делать. Но я это все изменю. Я буду ездить в экспедиции, жить в палатках, мокнуть под дождем и жариться на солнце и глазами, руками, ногами ощущать эту траву, деревья, мох. Они – мой объект, а не радионуклиды. Поле – мой дом, а не лаборатория. Слава богу, что мне через две недели исполняется только тридцать лет. У меня есть время все изменить и жить своей, правильной жизнью».

Так я поняла на берегу Б. Миассово, чего я хочу от жизни, и там же решила «уйти в поле». На все требуется время и случай. Время у меня было, а случай – всегда помогал мне. Времени я не теряла: писала статьи, защитила диссертацию и, главное, много читала. Тогда я прочла фактически всего Вернадского, геохимию Ферсмана, биогеоценотические работы Сукачева, «Геохимические ландшафты» Перельмана. Все это хорошо и удобно укладывалось на мои химические знания.

Но прошло пять лет, прежде чем я пошла по степной траве. Идя в первый раз по степи, я сразу поняла, что вот он – мой дом, я его нашла.

И потребовалось еще пять лет, чтобы я поняла, чем же в степи или любом другом месте мне надо заниматься. Мне было сорок лет, когда я сказала себе и другим: Я – эколог, я – профессиональный эколог и моя тема – биотический круговорот.

Эти десять лет поисков были заполнены разнообразной работой, интересными поездками, знакомством с крупными специалистами, дружбой с замечательными людьми. И все это произошло только потому, что на Няшевке я сказала себе: «Я живу неправильно» и твердо решила найти свой собственный правильный путь. Это был путь в Природу, я заранее радовалась тем неожиданностям и загадкам, которые ожидали меня на этом пути.

Следующая часть:

Рассыпанные страницы. Часть 2