Страницы из клетчатой тетради

В дар И.А. Ананьину и Е.Г. Кайдаловой

Миассово

Предисловие

Большое Миассово – это озеро, лежащее на территории Ильменского заповедника, знаменитого своим богатством разнообразных минералов. Большое Миассово соединяется с другим озером Малое Миассово через Протоку. Территория озер – одно из красивейших мест на Южном Урале. Потому-то богатый золотопромышленник Миаса построил на берегу Большого Миассово великолепный загородный дом. Дом деревянный, двухэтажный на каменном фундаменте с огромными верандами. Со второго этажа открывается вид на озеро, обычно спокойное и отражающее краски неба.

После революции Дом был отобран у хозяин,а и в нем устроили дом отдыха для рабочих. Во время войны в Доме находился госпиталь, потом детский санаторий. Но время шло. Дом старел и мало-помалу превратился в старый заброшенный дом с выбитыми окнами, провалившимися полами и обваливающимся потолком. Однако, Дом был построен прочно и из хорошего дерева. В принципе, его можно было восстановить.

Когда Лабораторию Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского рассекретили, то встал вопрос, где ей быть и где найти место для Биостанции, так как часть (основную) работ надо было проводить «на природе».

Мужчины из лаб. Н.В.Т.Р побывали в нескольких, предложенных Академией, местах, и были очарованы Миассово – озером и окрестностями.

Так высокое начальство и порешило в конце концов: Лабораторию биофизики присоединить к Институту биологии Уральского Филиала А.Н. и сотрудникам старшего возраста дать квартиры в Свердловске. А в Челябинской области на берегу Б. Миассово построить полевую биостанцию Лаборатории и поселить там молодых сотрудников. Молодым действительно было по 25-26лет и они вполне могли круглогодично жить в деревенских условиях. Главной причиной выбора было то, что в Миассово уже существовал Дом, который назвали Корпусом, и это здание можно было восстановить и разместить в нем лаборатории. Кроме корпуса в это время в Миассово еще был дом, где жил наблюдатель метеостанции со своей семьей и рядом стоял очень маленький домик неизвестного использования. За 500 м от корпуса помещался дом с хозяйственными постройками, где жил кордонщик Марков. Вот и всё, что было в Миассово, когда мы туда прибыли.

Мы приехали с объекта большой колонной грузовиков, загруженных лабораторным оборудованием, библиотекой, панелями и деталями финских домиков и домашним скарбом. Все ютились в маленьком домике, пока рабочая бригада собирала наши новые жилища – финские домики, в которые мы переехали к зиме. У нас в таком домике была квартира из кухни, трех небольших комнат и маленькой веранды. К седьмому ноября в поселок дали электричество.

Жизнь наша была деревенской – обогревались печами, топили их дровами, воду носили из озера, а, удобства, извините, – во дворе. Через три года построили еще один, уже рубленый дом. Мы занимали половину: кухня (довольно большая), просторная комната, две маленьких комнаты, кладовка, крытая веранда и довольно высокое крыльцо, на котором я любила сидеть вечерами. Воду зимой возили на лошади, печи топили дровами и удобства были, по-прежнему, на улице. Зато был двор с высокими березами, черемухой, цветы под окном. Был и огород на берегу озера и собственная лодка.

Выросши в деревне, я спокойно относилась к житейским неудобствам. Только огород мне надоедал, но тут уж ничего не сделаешь: что вырастишь, то и будет к обеду. В Миассово, прямо дома я родила Диму. Дочь и сын вместе с другими миассовскими ребятишками росли на природе, играя то на берегу озера, то в ближнем лесу. А в «дремучий лес» они одни не ходили. Мы фактически тоже жили на природе, хотя много времени проводили на работе в корпусе.

Меньше всего я хочу писать о нашей личной жизни и о себе. Моя тема – люди и время. Однако, приходится рассказывать и о себе, ведь я жила среди этих людей и вместе с ними.

Годы 1957−1964 – время оттепели и начало шестидесятых. У власти Н. Хрущев. Люди выходят из лагерей, появляются первые рассказы об арестах, допросах, тюрьмах, лагерях, ссылках. Неожиданно в Новом мире печатают Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Ходят слухи о XX съезде. Наконец, по радио полностью читают речь Хрущева на XXII съезде.

Но что-то совершенно непонятное для меня происходило в литературе. Уже в 1957 г. стали широко известны стихи из романа Б. Пастернака «Доктор Живаго». Мы зачитывались ими и учили их наизусть. Роман не был напечатан в России, из моих знакомых никто в рукописи его не читал. В 1958г. Нобелевский комитет присуждает премию по литературе Борису Пастернаку. И тут, хотя и во время оттепели, поднимается такой шум, столько ругани и грязи льют все официальные органы на поэта и Пастернака единогласно исключают из Союза писателей. Что за ужасный такой роман написал Пастернак, для большинства было тайной. Когда я прочла роман, то удивилась травле еще больше. Может быть, роман несоветский (и, конечно, несоветский), но тогда «Тихий Дон» Шолохова – просто антисоветский! В общем, я, как обычно, не поняла смысла политической акции и никому не поверила.

В биологии – тронулся лёд. За «мичуринскую генетику» еще держатся изо всех сил, но она уже трещит по всем швам. Доносятся еще неясные сведения об открытии строения хромосомы Уотсоном и Криком. Все приезжающие ученые привозят и рассказывают увлекательные новости. Поднятие целины и внедрение повсюду кукурузы удивляют, но трагедия повсеместной распашки земли еще не осознается. В 1961 г. в космос взмывает Гагарин. Мы живем в обстановке радостных надежд шестидесятых годов.

Обитатели Миассово

Обитателей Миассово можно разделить на несколько групп.

1.  Постоянные жители – 4−5 молодых семей.

2.  Сотрудники, работающие в лаборатории биофизики в Свердловске и приезжающие в Миассово на лето, на полевые работы.

3.  Постоянные летние гости Миассово: А.А. Ляпунов с семьей, И.А. Полетаев с дочерью и сыном, группа теорфизиков из Свердловска.

4.  Сотрудники, командированные в Миассово из разных городов и институтов.

5.  Группа студентов-биофизиков (кодовое название – полуфизики), проходившая в Миассово практикум по генетике.

6.  Постоянные участники миассовских симпозиумов: такие крупные ученые, как Блюменфельд, Волькенштейн, Полянский, Р.Л. Берг и др.

7.  Подающая надежды молодежь того времени – кандибоберы: Рем Петров, Михаил Шальнов, Олег Малиновский, Владимир Карагодин, Вадим Ратнер, Анатолий Тюрюканов и другие.

8.  Друзья и родственники всех предыдущих категорий.

9.  Особые гости – художники (Рубен Габриэлян, Толя Гилев) и писатели.

10. И еще много-много разного народа: какие-то забредшие лесоведы, чьи-то аспиранты, бесхозные студенты и даже ученики – геологический кружок, исправно выпускавший в Миассово стенгазету «Силур».

В кинофильмах «Зубр», «Охота на Зубра», в книге Д. Гранина «Зубр» и в многочисленных воспоминаниях о Николае Владимировиче описаны общая обстановка, отдельные люди – гости Миассово, проведение симпозиумов, жизнь палаточного городка, в котором обитали приезжающие и т. д. Мне не хотелось бы повторяться. Я напишу о своих близких знакомых, приятелях, друзьях, а также о малоизвестных, не упомянутых в других воспоминаниях людях, которые тоже придавали Миассово незабываемый и часто причудливый колорит.

Я начну с жены Николая Владимировича. Елена Александровна была женщиной совершенно особой. Наверное, нелегко быть женой человека выдающегося, да еще такого самобытного и колоритного, как Николай Владимирович. По-моему, Е.А. относилась к своей роли жены довольно спокойно. Она, наверное, немного гордилась тем, что именно она – супруга Николая Владимировича, но по ее поведению это было как-то незаметно.

Елена Александровна обладала удивительным качеством очень легкого отношения к неизбежным неприятностям и необычайным свойством находить хорошие стороны в любом разрушительном событии.

Три примера.

1. Мы сидим в большой комнате свердловской квартиры Тимофеевых-Ресовских. Лето, сильный порыв ветра, стук оконной рамы, звон разбитого фарфора, визг Нины (невестка Тимофеевых-Ресовских). В кухне открывшейся рамой сметен с подоконника и разбился вдребезги новый немецкий чайный сервиз.

Елена Александровна входит в большую комнату, счастливо улыбаясь, со старой чашкой в руках.

− Нет! Вы подумайте – моя любимая чашка не разбилась!

2. Городскую квартиру Тимофеевых-Ресовских обокрали. Приехала милиция и всех, кто был в квартире, включая хозяев, попросили на некоторое время выйти на улицу. Осень, довольно холодно, мы сидим с Е.А. на скамеечке.

− «Знаете – мечтательно говорит она – хоть бы украли мое зеленое пальто!». «А в чем же Вы будете ходить зимой?» «Так в том и дело! Наконец, куплю себе новое с роскошным воротником».

3. Кто-то, вероятно Игорь Андреевич (его стиль), подарил Елене Александровне пепельницу из стекла. Лежащая на спине обнаженная женщина, и вместо живота маленький бассейн с водой для тушения сигарет. Елене Александровне пепельница очень понравилась.

Идет семинар, Е.А. сидит за столом, на столе пепельница. Проходит мимо Куликов и роняет изделие на пол. Пепельница разбивается – голова с грудью отдельно, бассейн отдельно и ноги тоже отдельно. Все ахнули, а студентки замерли от ужаса. Куликов берёт голову и ноги, составляет их вместе, ставит перед Еленой Александровной и нагло заявляет: «Так, даже лучше». Елена Александровна смотрит на драгоценные фрагменты и спокойно говорит: «Да! Так, пожалуй, даже лучше». И всё!

Елена Александровна курила довольно много и притом не какие-то там шикарные сигареты, а дешевые папиросы «Север». И вдруг она решила бросить курить. Вот только тут мы и поняли, каким оазисом спокойствия, каким буфером, каким посредником она была между Лабораторией и Николаем Владимировичем. Бросив курить, она стала нервничать, изредка срываться на шефе (шефом все звали Николая Владимировича) и длительно пребывать в плохом настроении. Шеф тут же сорвался с цепи, как злой пёс. Разносы, шум, крики. Все это как-то само собой транслировалось вдаль и вглубь лаборатории. Ссоры, скандалы, истерики, выяснение отношений наполнили корпус. В общем, война, пожар и землетрясение – все вместе потрясали Биостанцию. Через неделю мы поняли, что так жить нельзя. И тогда неизменная троица заводил: Лучник (Виктор Лучник – генетик, написавший книгу «Почему я похож на папу»), Б.М. (Б.М. – Борис Михайлович Агафонов – инженер, работавший с Еленой Александровной, мой друг) и я совершили во имя Мира неблаговидный поступок. Мы купили три коробки «Севера» (а в каждой коробке по 50 пачек папирос!). Подошли со своими дарами к кабинету шефа, постучали, скромно вошли, встали на колени и, перебивая друг друга, произнесли трёхголосную речь о мире, спокойствии, дружбе, работе и о том, что все это рушится и рухнет совсем, если Е.А. не начнет снова курить. Елена Александровна смотрела на нас с удивлением и отчаянием, а шеф – с нескрываемой радостью (он-то не бросил курить!) «Черт с вами» – вдруг сказала Е.А. и взяла протянутую ей папироску. Тут же Б.М. услужливо щелкнул зажигалкой.

И что вы думаете? Через три дня жизнь наладилась; мир, спокойствие и веселье снова воцарились в Миассово.

Физики-теоретики

Их было четверо и они каждое лето несколько недель проводили в Миассово. Помню первую телеграмму, сообщающую об их прибытии. «От Тургояка вышли Миассово. Если не придем – не расстраивайтесь, значит, заблудились».

Все четверо были умниками и обладали отличным чувством юмора. Я симпатизировала всем четверым, но в приятели себе выбрала двоих – Володю Илеонского и Павла Зырянова. Павел Зырянов был руководителем группы, Володя Илеонский – самым молодым сотрудником. Володя отличался от большинства человечества тем, что мог существовать только в двух состояниях – лежачем и ходячем. Лежачее было любимым. На всех семинарах, а они проходили в Миассово, в основном, на улице, Володя лежал на траве, подперев голову руками.

Большинство наших разговоров происходило в привычной позиции: я сижу на траве, а Володя лежит рядом. Если же мы «гуляли» и разговаривали на ходу, то со стороны, я полагаю, это выглядело забавным. Длинный, худой Илеонский громадными шагами быстро идет вперед, я же мелкой рысцой (чтобы не упустить нить разговора) еле поспеваю за ним. Говорили мы в основном об атомной физике. Я все требовала, чтобы Володя разъяснил мне, как это электрон может быть одновременно и волной и частицей. Наконец, Илеонский внушил мне, что описание состояния электрона зависит от постановки задачи. «Так это описание – упорствовала я – а состояние?». «Тоже от постановки задачи», – нисколько меня не жалея, повторял Володя.

Хотя все это казалось мне диким и неправильным, но точку зрения Илеонского пришлось принять.

Физики работали в Свердловске, в научном институте и должны были хотя бы два раза в неделю ходить на работу. Они и ходили все, кроме Илеонского. Наконец, Зырянов при всем своем либерализме, все-таки однажды потребовал от Володи, чтобы тот хотя бы дважды в неделю являлся в институт. «Не могу» – заявил Илеонский – «мне на работе негде работать». «Это почему? – удивился Зырянов – у нас две полупустых комнаты. Чем они тебя не устраивают?». «Я могу работать только лежа» – декларировал Илеонский. «Хорошо» – согласился Зырянов и распорядился немедленно купить диван. Диван купили и поставили в одну из комнат. Илеонский пришел на семинар и увидел диван. «Мне?» «Тебе» – ответили ему. Илеонский немедленно лег на диван и начал работать. Нравился мне Володя Илеонский!

Зырянов же покорил меня во время своего доклада. Он что-то долго писал на доске, потом некоторое время задумчиво смотрел на написанное, а затем объявил аудитории «Здесь где-то должна быть масса, правда, я ее не вижу, но впрочем, это неважно». Человек, который потерял в расчетах массу, а потом еще и заявил, что это неважно – сразу же был выбран мной в приятели.

Второй раз Зырянов удивил меня в связи с «ловушками». Я все ломала голову – почему микроколичества (определенная очень малая концентрация) цезия закрепляются в почве и в слоистых минералах намертво. Вначале я просто произнесла слово «ловушки», а потом вдруг поняла, что это какие-то нарушения кристаллической решетки, где атомы цезия входят, как ключ в замок и обратно ключ не поворачивается. В Свердловске Зырянов, послушав меня, очень обрадовался слову «ловушка» и сказал: «Мы эти ловушки Вам посчитаем, приходите завтра в лабораторию к нам». Я шла в гостиницу и не верила, что они могут посчитать количество этих специфических нарушений в минералах. Но они посчитали! И число ловушек почти полностью совпало с тем количеством атомов цезия, которое невозможно было десорбировать из почвы или размолотого минерала никакими реагентами. Это была отличная работа, которую Зырянов и Илеонский сделали за один вечер. К сожалению, новый научный факт (не скажем открытие) не был понят и оценен радиохимиками и они (радиохимики) еще долго рассуждали о загадке радиоактивного цезия.

И снова я пришла к физикам, когда у меня срывалась защита кандидатской диссертации из-за отсутствия второго оппонента. Один оппонент – член защитного Совета и д.б.н. у меня был, а второй – почвовед, кандидат биологических наук подло исчез. Зырянов, выслушав мои стенания, спросил сходу «Вас доктор хим. наук, профессор устроит?». «Нет, ей академик нужен» – вмешался с дивана Илеонский. «Можно и академика» – задумчиво произнес Зырянов. «Да вы что, ребята? Мне бы любого кандидата…». «Вот любого не надо – назидательно заявил Зырянов – а надо хорошего химика, и он будет». И действительно, с помощью физиков моим вторым оппонентом стал хороший химик, который и «ловушки» оценил по достоинству.

Но главное переживание, связанное в моей жизни с Зыряновым, произошло в самолете. Мы с ним летели из Москвы в Свердловск и сидели рядом. Я заснула. Вдруг на борту начался пожар. В самую суматоху и панику Зырянов меня разбудил словами «Кажется, мы горим…». Пожар быстро ликвидировали и полет продолжался. Когда все уже было закончено, я вдруг страшно разозлилась и спросила Зырянова «Ну какого черта Вы меня разбудили?». «Извините, – вежливо ответил Зырянов – я подумал, что Вы, наверное, захотите прожить активно последние минуты». Теоретик!

Сценки миассовской жизни

В Миассово было много молодежи; они с энтузиазмом работали, шутили, смеялись, влюблялись. У меня дипломировались две студентки из МГУ. Инна Молчанова – стройная блондинка с тихим чувством юмора и Галя Махонина – очень красивая, темноволосая с большими карими глазами. (Обе они давно уже доктора наук). Девушки мои постоянно находились в гуще полуфизиков, которые непрерывно что-то формулировали, формализовали и моделировали. Андрей Маленков вместе с А.А. Ляпуновым формализовал формальную генетику и время от времени сообщал Гале о гениальных выводах на поле формализации.

Как-то Галя с возмущением жалуется мне, показывая на Маленкова: «Аргента Антониновна! Вы только послушайте, что он говорит. Он говорит, что пол – это подмножество». «С т-так-ким же усп-пехом (заикаясь) – говорит Андрей – ты могла бы ск-казать, что пол – это свис-ттулька, пол – это п-пересечение подмножеств».

Подобные отношения моих студенток и полуфизиков были привычны. Полуфизики, познакомившись с девушками-биологами, авторитетно заявили, что девушки ничего не знают и ничего не понимают. Надо было эту проблему немедленно решать. Полуфизики решили заняться образованием биологов и во исполнение цели составили Инструкцию – «Использование жизни». По этой инструкции Инна и Галя и должны были жить. Однако первый же опыт следования Инструкции разрушил всю прекрасную систему. Девушки работали с влиянием рН на почву и получали довольно малочитаемые результаты. Следуя Инструкции «Использование жизни» надо было отбросить все лишние результаты и протянуть одну прямую, соединяющую наиболее далеко отстоящие друг от друга точки. После шума и гама девочки-почвоведы начисто отказались от услуг биофизиков и прекрасная идея «Использование жизни» осталась нереализованной

В центре внимания часто находились «кандибоберы». Все они со временем стали крупными учеными, а Рем Петров (его статья «Миассовский Университет» прилагается к книге) много лет спустя занимал высокий пост академика-секретаря Медицинской Академии наук и вице-президента Большой Академии. Во времена Миассово они были шумной, склонной к различным шуткам публикой. Частенько в Миассово, в палаточном городке проживал Святозар (кто, почему, откуда – не помню). Что он в Миассово делал, откуда приходил и куда исчезал, никто и не интересовался. Знаменит Святозар был тем, что постоянно рассказывал старые анекдоты.

Сижу я как-то в счетной, считаю свои медленные пробы и слышу, как в соседней комнате Святозар рассказывает очередной старый анекдот. «Святозар – раздается голос Шального – а ты знаешь, за что Каин убил Авеля?». «Нет, а за что?» «За старый анекдот». «Да бросьте вы!». «Святозар, мы тебя предупреждаем, что если ты еще один раз расскажешь старый анекдот – мы тебя сбросим со скалы». Надо сказать, что скала была украшением берега озера. На ней часто сидели по вечерам, пели, читали стихи.

И в этот же вечер на скале Святозар опять выдал старый анекдот. Три кандибобера молча подошли к нему, взяли за руки и за ноги, раскачали и сбросили со скалы. Плеск был слышен далеко. Святозар поплыл, вылез на берег на довольно большом расстоянии от скалы, пошел в лагерь, переоделся и ушел из Миассово на все лето. Вернулся лишь на следующий сезон, когда его обидчиков в Миассово не было.

Чем-то колдовским притягивало к себе Миассово. Почему в нем появлялись совсем неожиданные люди? Так, каждое воскресенье к нам из-за горы приходил Шпион. Шпион и шпион – никто его по-другому за глаза и не звал. Мы знали, что он работает в Машгородке, в фирме Главного Конструктора. Главный Конструктор – так официально без имени в газетах и по радио называли Королева – главного ракетчика. Вышпионить у нас что-нибудь полезное для ракет вряд ли было возможным. Мы решили, что этот парень – наш шпион в фирме ракетчиков. Рассматривали мы его как свалившегося с неба поставщика тонкого металла, новых пластмасс, смертельно клеящих клеев и всяких других материалов, которые нам постоянно требовались, но которых мы не имели. Вот порвался шкив на мешалке и заменить его абсолютно нечем. Он должен быть прочным, тонким и эластичным. Где взять? Пока кто-нибудь соберется в Свердловск …, да и найдется ли там нужный материал! А опыты-то стоят! Что делать? К кому бежать? Ясно дело – к шпиону! Целый день он возился с нашими приборами – что-то приклеивал, привинчивал, настраивал. А вокруг так и трутся очередные клянчуги и ждут помощи. А я вот даже и не помню, как мы его звали – ведь не шпион же!

И все он доставал, все приносил, пер на своих плечах через гору огромный тяжелый рюкзак с заказами. Зачем? Почему? За что?

Услышать спасибо, получить поцелуй благодарной девушки, помочь восстановить прибор, поесть борща в палаточном городке, выкупаться в чудесном озере, долго сидеть у костра, а в ночь с воскресенья на понедельник тихо исчезнуть на неделю в свою контору.

Но, может быть, он был тайно влюблен в какую-то девушку или женщину? Кто знает!

Рождение КРУРа

КРУР или тайна черных ящиков (научно-кибернетический роман)

Регулярные (два раза в неделю) семинары или, как их называл Николай Владимирович, коллоквии многократно описаны в книгах-воспоминаниях о Н.В.Т.Р. Миассовские коллоквии были проникнуты духом свободы, науки и веселья. Чинов и рангов тут не существовало – все были соравноправны. Любой докладчик мог быть раскритикован без жалости и снисхождения, если в его выступлении проявлялась научная несостоятельность. Николай Владимирович заявлял, что дух научного равенства он позаимствовал у своего друга – Нильса Бора и считал этот дух необходимым условием «сооров» (семинаров).

Однажды на семинаре выступил И.А. Полетаев с обзором основных понятий кибернетики и ее приложения к биологии. Доклад был полемичным и вызвал бурную дискуссию, особенно в ответ на заявление Полетаева, что при дальнейшем развитии ЭВМ они (машины) превратятся в созидателей и управленцев, а люди – фактически в коров, из которых машины будут выдаивать информацию. Тут поднялся такой шум, крик и бедлам, которые редко бывали даже на миассовских семинарах. Я и Б.М. сидели на заднем ряду, наслаждались скандалом и беспрерывно хохотали. Кому из нас пришла в голову идея воплотить в литературную форму последствия такого развития науки – теперь уже и не скажешь.

Но в воскресенье неуемная троица – Борис Агафонов, Виктор Лучник и я – собрались в кабинете шефа. Лучник варил на электрической плитке кофейный ликер из спирта, кофе и сахара, а мы с Агафоновым изобретали название романа и при этом пробовали ликер – готов ли. Через некоторое время к творчеству готовы были мы. Само название КРУР (конвариантно-редуплицирующийся универсальный робот) принадлежит, конечно, Лучнику; «или тайна черных ящиков» – Борису, а мне – план первой главы и основные реплики ее участников. Сочинительство романа под кофейный ликер оказалось очень плодотворным. Авторы были собой довольны и хохотали до слез.

На первом же семинаре мы в его конце попросили слова и прочли первую главу. Это был ошеломляющий успех! Публика требовала продолжения!

По воскресеньям мы писали, стягивали в роман все новые события, происходившие в действительности, но нещадно искажая их в угоду литературному замыслу. Вскоре к нам присоединился четвертый сочинитель – Нина Баландина и у романа появился автор – Агабал Лутит, что дешифруется как Агафонов, Баландина, Лучник, Титлянова.

Роман перепечатывался и распространялся самопроизвольно. Годом позже магнитофонный ремейк этого произведения был обнародован на шестидесятилетнем юбилее Н.В. Тимофеева – Ресовского. А в 2006г группой умельцев ремейк был перенесен со старых магнитных лент на диск.

Как один из авторов могу со всей ответственностью заявить: не знаю как кто, но Агабал Лутит был очень доволен своим произведением * произведение прилагается. См. Приложение. . Так жили в Миассово!

Князь

Очень хорошим приятелем в Миассово у меня был князь Калантаров. Калантаров – полуеврей-полуармянин – сам называл себя армавированным евреем. Зовут его Карл, но для друзей он Князь. Спрашиваем: «Ну и почему ты князь?» Хохочет: у нас в Армении все князья. Три барана – уже князь. У князя неизлечимая, прогрессирующая болезнь – атрофия мышц. Врачи обещают ему около восьми лет жизни. Он уже сейчас шкандыбает и у него действуют не все пальцы.

Князь отлично плавает, ездит на охоту, пьет, ухаживает за женщинами и даже в пьяном виде не жалуется, а рассказывает анекдоты.

Лучник пустил про нас частушку, что-то вроде:

− Заросли пути-дороги –

Нет возврата к старому,

Нам Аргента изменяет

С князем Калантаровым.

Говорю ему – «Князь, вы бы поухаживали за мной, хотя бы для того, чтобы стишок оправдать».

− «Нет – отвечает Князь – я с серьезными женщинами никогда не связываюсь».

− «Почему? Разве они скучны?»

− «Нет, напротив! Но они очень привязываются душой и бросать их страшно жалко. А ведь бросать-то все равно надо».

Князь жалуется мне: «Аргентушка! Разве это жизнь? Пить, говорят, нельзя, курить – нельзя. Только сексом можно заниматься, сколько захочу. А какая радость в сексе, если я не могу до этого выпить, а после этого закурить».

Князь дал мне свои московские номера телефонов – один служебный, другой домашний. Я, приехав в Москву, звоню ему. Набирая цифры, спутала – половину набрала от домашнего номера, а другую половину – от служебного. Звонок. Отвечают: да! Я прошу позвать Карла Абрамовича. Зовут. Голос с еврейским акцентом. – Я слушаю  − . Я: Как Ваше здоровье, князь? Голос: Если Вы звоните в ломбард, то думаете, что здесь есть все, вплоть до старых князей?

Кирилл

Представить себе Миассово летних дней без Кирилла невозможно. Высокий, красивый, молодой блондин (года 23) в белой рубашке, веселый, всегда готовый помочь. Он только что закончил какой-то технический ВУЗ в Челябинске, был инженером и помогал, чем мог и в корпусе и на гидробиологической площадке. Но не это было главным – Кирилл вносил с собой лавину стихов. Стихи любили и читали в Миассово все. Но Кирилл знал огромное множество стихов и читал их каждому, кто только хотел слушать. Появлялся он в Миассово всегда неожиданно.

Рано утром до работы с полными ведрами воды на коромысле возвращаюсь с озера домой. Навстречу, подняв руку, Кирилл:

– Благословляю ежедневный труд,

Благословляю еженощный сон,

Господню милость – в господень суд,

Благой закон – и каменный закон.

И пыльный пурпур свой, где столько дыр…

И пыльный посох свой, где все лучи.

Еще, господь, благословляю – мир

В чужом дому – и хлеб в чужой печи. /Цветаева/

– Пришел? Надолго? – я передаю ему коромысло с ведрами. – Да дня на два. – «Ну пошли домой, сейчас вместе с Димкой будете есть манную кашу». «А мятные пряники?» (Кирилл очень любил мятные пряники). «Пряники тоже есть». И все утро за столом на кухне стихи-стихи и «Как ехали медведи на велосипеде», и про Кокошу и Тотошу, и обязательная сказка про Балду.

Я уже давно на работе. Вдруг слышу голос шефа. «А Кирилл! Ну и с чем на этот раз?» «А что хотите?» «А давай-ка что-нибудь из Тютчева! Например, Silentium». – Сейчас! –

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои –

Пускай в душевной глубине…

Они поднялись по лестнице в кабинет шефа и голос Кирилла больше не слышен.

Но вот через некоторое время с гидробиологической площадки, куда я несу растворы, раздается:

– Погребенная земля

Под листвой в канавах, ямах,

В желтых кленах флигеля

Словно в золоченых рамах,

Где деревья в сентябре

На заре стоят попарно

И закат на их коре

Оставляет след янтарный. /Пастернак/

«Ты мешаешь работать» – пытаюсь я урезонить Кирилла, но тут же девушки, высаживающие элодею в серию проточных бачков, хором заявляют, что, наоборот, помогает и просят почитать Ахматову.

Уходя, слышу:

– Уже кленовые листы

На пруд слетают лебединый

И окровавлены кусты

Неспешно зреющей рябины…

Я выхожу из лаборатории взглянуть, где бегают дети, а из палаточного городка доносится голос Кирилла.

– На полярных морях и на южных

По изгибам зеленых зыбей

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

Я невольно останавливаюсь дослушать до конца «Капитанов» Гумилева.

А вечером перед тем, как уйти в палаточный городок и читать там стихи до утра, заходит к нам. Мы с Иной и Кирилл садимся на чисто вымытое деревянное крыльцо. Перед нами поле и вдали лес. Спускаются светлые сумерки.

«Что?» – спрашивает Кирилл.

«Поэму горы» – отвечаю я и каждый раз замираю, когда Кирилл читает:

– Гора горевала о нашей дружбе:

Губ – непреложнейшее родство!

Гора говорила, что коемужды

Сбудется – по слезам его.

---

Та гора – была миры!

Боги мстят своим подобиям,

Горе началось с горы

Та гора на мне надгробием. /Цветаева/

А после Поэмы горы Инна просила прочесть что-нибудь из Поэмы конца. Нас тревожили и завораживали слова:

– Звук, от коего уши рвутся,

Тянутся за пределы тоски.

Расставание – не по-русски!

Не по-женски, не по-мужски!

Не по-божески! Что мы овцы,

Раззевавшиеся в обед?

Расставание – по-каковски?

Даже смысла такого нет. /Цветаева/

Потом Кирилл уходил к озеру, в темноту, а мы с Иной долго сидели на крыльце молча. Может быть, мы тогда до конца и не понимали, какая удача нам выпала в жизни. Ходит по миассовской земле красивый человек, переполненный поэзией, и щедро делится со всеми своими богатствами.

Иногда Кирилл приезжал зимой дня на два – на три и устраивал нам праздник поэзии. Жаль, что потерян мною его след. Жив ли? Где он – этот мечтатель и поэт, любивший «настоящую», как он говорил, поэзию больше, чем свою?

Мужики

Кроме научного состава (научников) в Миассово работали лаборанты, рабочие, шоферы, конюх – мужики. Я всех вспоминаю с чувством глубокой благодарности и дружбы.

Иван Кашигин – числился старшим лаборантом. Был настоящим уральским мастеровым. Из дерева и металла мог сделать все – хоть паровоз. Следил за корпусом и выполнял все наши многочисленные просьбы: припаять, сколотить, просверлить, склеить и т. д. Серьезный был мужик, прошел фронт и говорил, что там он стал злее и умнее. Любил беседовать со мной о политике. Именно от него я услышала слова, заставившие меня задуматься о социалистической плановой экономике. «Общее – говорил Иван – значит, – не мое». Относился к миру пессимистически-философски, а вот детей любил и жалел.

Василий Кравченко – тоже старший лаборант – следил за всей усадьбой: скосить, посадить, прибрать, закопать, подколотить изгородь и т. д. Зимой развозил воду в обледенелой бочке. Тоже прошел войну, но философом не стал. Обладал отличным народным юмором и ценил крепкое словцо (но без мата). Кравченко был моим приятелем и любил задавать мне всевозможные каверзные вопросы. Каков вопрос – таков ответ! Мы с ним часто хохотали по дороге, когда ездили по каким-нибудь делам в Заповедник.

Кравченко привык к «научникам», но некоторые их фантазии его удивляли. Так, вдруг Н.В. и Е.А. собрались на Байкал. «Зачем? – спрашивает Кравченко. «Посмотреть озеро!» «Озеро? Да, что их тут мало?» «Посмотреть воду, – заметила Елена Александровна – она там совсем другая». Этот довод окончательно доканал Кравченко. «Едут на Байкал смотреть воду, – сказал он в большом недоумении Гале, разводя руки так, как будто держал миску с водой – Вода – она и есть вода!»

Петр Сесюнин работал у нас шофером. Я очень любила Петра. Он был маленьким, шустрым и никогда не унывающим. Едем с горы на газике, дорога крутая и скользкая, вот-вот сорвемся. Петька кричит: «Антониновна! Да я же под суд пойду, если мы разобьемся». «Петь, – уговариваю я его, – если разобьемся, то суд будет только божий. А если не разобьемся – то и никакого не будет».

«Ох, точно!» – успокаивается Петр.

«И за что ты, Антониновна, Петьку любишь? – много раз спрашивал меня Кравченко. «Шебутной, но тупорылый».

Петька был для меня всегда надежным товарищем. Он никогда не унывал, даже тогда, когда мы с ним из бочки переливали серную кислоту и каким-то образом она ему брызнула в лицо. Как я испугалась! Хорошо, что заставила его перед работой надеть специальные очки, а сама заготовила бутылку слабого раствора соды. Уж мыла я его мыла и водой и содой и снова водой, пока он не взмолился. Но несколько шрамчиков на его лице все-таки осталось.

Жена Петра – Лида была тоже невысокой, под стать Петру, и очень активной бабенкой. Лидка увлекалась подледным ловом. Выйдет на озеро, вырубит себе лунку и уже ничего, кроме рыбы, не видит. Смеркается, сейчас Петька придет с работы, а ужина-то нет! А Лидка ну никак не может оторваться от удочки. Наконец, с берега раздается мат Петра – он пришел домой, там не топлено и ничего нет на плите. Лидка собирает рыбу, удочки и бегом домой. Я в это время обычно ходила за молоком в дом, который был рядом с Сесюнинским. Иду за молоком: у Сесюниных крики, вопли – Петька Лидку бьет. Иду обратно с молоком: у Сесюниных веселье: Петька играет на гармошке, Лидка пляшет.

Петро (другой Петр, не помню фамилию) был конюхом при нашем единственном коне, носившем кличку Смелый. Смелый прилежно возил дрова, воду всю зиму. Веселой рысцой трусил 25 км в Заповедник за хлебом, если выпадал глубокий снег и грузовики в нем застревали. Но весной Смелый отказывался работать. Уходил на вакации, как говорил шеф. Где хотел гулял, где хотел спал и в конюшню его было не загнать. Как-то Смелый сбежал ранней весной, когда он был еще очень нужен. И вот тут произошла незабываемая сцена.

Если мой муж Николай, исполнявший обязанности зав. Биостанцией, уезжал, то «губернаторшей» оставалась я. С утра я приходила в кабинет Николая и садилась за его стол. А все мужики усаживались на корточки вдоль стен и приступали вместе со мной к обсуждению дел по хозяйству на текущий день. И вот тут-то сбежал Смелый. Конюх – Петро должен был объяснить, как и почему сбежал, и главное, как поймать и водворить Смелого в конюшню. Петро был хороший мужик, ответственный, но речь его на 90% состояла обычно из матерщины. А при женщинах-ученых они никто и никогда не матерились. Уважали! И вот Петро приступил к рассказу. Это было чистое мучение: ему говорить, а мне слушать. «Вот, Антонинна эээ-э-э вот значит э-э-э-э, вхожу понимаешь ээ-ээ-э в эту как ее э-э-э конюшню, а он (надо полагать Смелый) гад такой эээээ (чуть не со слезами).

Первый не выдержал Кравченко. – Антониновна, да ты разреши ему, пусть говорит, как умеет. «Ну пусть!» «А можно?» – это Петро с надеждой. «Можно», – говорю я. И тут полился рассказ, не рассказ – горькая выразительная песнь о подлости Смелого, глубокого понимания, что Смелого надо поймать и клятва, что он, Петро, сегодня же это сделает. И так все складно, так все к месту и к делу, что я еще и еще раз убедилась в силе и дивной красоте русского языка.

«Ну вот – удовлетворительно заявил Кравченко, – сейчас и поймаем, а то до вечера бы мучались с его объяснениями без выразительности».

Через два часа Смелый уже был запряжен в сани.

Кстати, о Смелом. Получил он свою кличку за патологическую трусливость – он шарахался от кустов, как от волков. Мы думали даже, что у него какой-то дефект зрения. А вот наш истопник Марат находил контакт со Смелым. Он говорил нам: «Вот Смелый – настоящий научник. Стоит на месте столбом, если ты его ругаешь или бьёшь кнутом. А если ты к нему вежливо – Ну, Смелый, иди, пожалуйста – то он идёт. Понятливый конь».

Снег, трактор и Владимир Басов

Кравченко обожал розыгрыши, а меня обмануть, как известно, ничего не стоит, если дело не касается науки. В ту ночь выпал очень глубокий снег. До Заповедника, где покупали хлеб и продукты и откуда забирали приезжающих в Миассово, было 25 км, которые по такой дороге на грузовике не проехать. Нужно чистить дорогу трактором, а трактор – в Заповеднике. И опять это был тот случай, когда я осталась губернаторшей Миассово.

Сидим с мужиками и обсуждаем, что делать. «Трактором чистить» – говорит Кашигин. «Да трактор-то заповедницкий» – отвечаю я. «Какой заповедницкий, да он всегда был на нашем балансе, они, считай, его просто прикарманили» – вступает Кравченко. «И точно, – поддерживает Сесюнин – это наш трактор». «Ты вот что, Антониновна (это опять Кравченко), напиши Басову (директор Заповедника и притом мой друг) письмо – раз трактор на нашем балансе – пусть сегодня же и начинает чистить дорогу, а то, видишь ли, присвоили механизм и в ус не дуют. А я сейчас все равно еду в Заповедник на Смелом, нужен же людям хлеб. Письмо и передам Владимиру Михайловичу прямо в руки». И я, известная дура, прекрасно знающая, что Кравченко – провокатор, забываю, что есть телефон и на фирменном бланке пишу официальное письмо своему другу приблизительно следующего содержания.

Миассово

число

Уважаемый Владимир Михайлович!

Поскольку трактор (марка) находится на нашем балансе, прошу немедленно распорядиться о расчистке дороги до Миассово.

С уважением и проч. и подпись.

Письмо в конверте Кравченко забирает с довольным видом и уезжает.

День клонится к вечеру, возвращается Кравченко, в руках у него письмо. Открываю и читаю.

Уважаемая Аргента Антониновна!

К Вашему сведению, трактор (марка) передан на баланс Заповедника еще в прошлом году, дата. Расчищать дорогу не будем. С уважением, Басов.

Тут я бегу к телефону. Басов у себя еще в кабинете, видимо, ждал моего звонка. Я: «Володя! Ты что, с ума сошел? Дорогу они не будут расчищать! Это как понимать надо? Да наплевать, на чьем балансе трактор! Ты о нас подумал?».

Басов: «По-моему, это ты сошла с ума. Вместо того, чтобы позвонить утром и сказать – Володя, вышли трактор, – ты пишешь какие-то формальные дурацкие бумажки. Да послал я трактор, еще и до приезда твоего наглого посыльного. Тоже мне губернаторша!».

Чувствуя себя полной дурой, я даже Кравченко не могла отлаять, а он еще нахально интересовался, что мне ответил Басов в своем письме.

Чрезвычайная ситуация

Владимир Михайлович Басов был красивым, очень живым и, безусловно, талантливым человеком. После окончания ВУЗа он несколько лет работал на Севере, а затем был назначен начальником отряда морской геологии в нашей Первой Антарктической экспедиции. Как говорят, туда кого попало не пошлют. Между Севером и Антарктикой он проработал некоторое время директором Ильменского Заповедника и после экспедиции вернулся на постоянное место работы.

Когда мы встретились (а это произошло после его возвращения из Антарктиды), он был молод (31 год), полон сил и планов на будущее. Заповедник был геологическим, многие выходы минералов и сами минералы были уже описаны. Но единого трансекта, пересекающего основные, контактные и кислые породы не было. Не было и квалифицированного геологического анализа уникального состава пород Заповедника. За эту работу и взялся Басов с группой совсем молодых геологов. Был протянут трансект, отбиты шурфы по всему трансекту, отобраны пробы, определены минералы и их сочетания. На том работа и остановилась. Материалов, что по Антарктиде, что по геологии Заповедника у Басова было навалом. Сиди и пиши кандидатскую, что все от него ждали и требовали. И вот тут-то остановка с разбега! Почему? Тогда я совсем не понимала, почему. Теперь понимаю: писать диссертацию – это отложи все другие дела, разложи на столе материал, возьми голову в руки и думай-думай. Не мог! Был умным образованным геологом – и не мог сесть, работать и думать! Меня он уверял, что его заедают хозяйственные дела Заповедника. Даже попросил однажды посидеть в его кабинете полдня и посмотреть, чем ему приходится заниматься. Ну посидела, ну послушала – ерунда все это! Дрова, двери, покосы, машины и т. д. и т. п.

– Ну что? – спросил он меня. – Не вижу проблемы – ответила я – из десяти вопросов девять – мелочевка. Возьми заместителя, сам принимай людей два раза в неделю. А четыре дня – за столом над картой и образцами. – Покачал головой и все осталось по-старому. А время шло.

И тут (не помню, когда это точно было) Хрущев начал наступление на заповедники. «Понимаешь, лежит зоолог целый день под деревом и разглядывает в бинокль белку. Вот и вся работа». Но не это самое страшное, а страшное то, что стали сокращать площади заповедников и каждый начальник в округе пытался урвать себе кусок получше, оторвать какую-нибудь заповедную рощу. Надо сказать, что Басов бился, как тигр, за Ильменский Заповедник. И хотя потери были, но они были бы несравненно больше, если бы Басов не носил с собой постоянно копию указа о создании Ильменского Заповедника, подписанного самим Лениным.

Это было трудное время для Володи, далеко не все его поддерживали, начались всевозможные проверки Заповедника. И он начал пить, а начав пить, стал меняться, теряя свой шарм и обаяние, проявляя пассивность и раздражительность.

Для крутой выпивки он уезжал на Няшевку – геологический кордон – и там с лесничим Николаем Ширяевым напивался до мертвецкого состояния.

И вот как-то зимой, в корпусе меня позвали к телефону. Говорила Ольга – жена Басова. Ольга была моей подружкой, но ревновала Володю ко мне, видя его уважительно-влюбленное отношение. «Слушай, умница – сказала она – завтра в 10 утра в Заповеднике будет обкомовская комиссия – это мне по секрету шепнул Володин приятель – секретарь горкома. А Володька на Няшевке, пьет с Ширяевым и пьет зверски. Вот что хочешь делай, а чтобы завтра в 10 утра он на своем газике (на котором уехал на Няшевку) трезвый, чистый и красивый был около конторы Заповедника. Если мы с тобой ему не поможем – его уволят, для него это будет конец. Не знаю, что ты сделаешь, но знаю, сделаешь и вытащишь его». И положила трубку. Вот тут я призадумалась. Николай был в Свердловске. Его отсутствие и затрудняло и облегчало мою задачу. Надо было:

1.  Выехать на Няшевку – километров 15 вокруг озера. Ну, это решаемо – есть мой приятель Сесюнин и машина в гараже.

2.  Протрезвить смертельно пьяного. Как? Я еще от бабушки знала, что способ есть, но зверский – надо влить в рот пьяному ложку нашатырного спирта. Как химик, я понимала, что спирт надо развести. Но насколько? Я решила – в два раза. Вот о чем я думала, когда решила развести нашатырный спирт вдвое, а не в десять раз? Не помню.

3.  Загрузить Басова в нашу машину, отвезти к себе, отмыть, отгладить и главное – чтобы побрился.

4.  Протрезвить Ширяева, приказать пригнать газик к 8 утра к моему крыльцу.

Не план – просто страшная сказка!

Друг Сесюнин не подвел, я ему объяснила главную задачу. «Тулуп надо взять» – сказал он деловито, – а то он у нас в кузове грузовика промерзнет». И взял тулуп. Приезжаем на Няшевку, пьют не в доме, Настя – жена Николая Ширяева – выгнала их – кровопивцев, как она мне объяснила, в сторожку. Входим в сторожку. Мать честнáя! Сколько бутылок! От папиросного дыма глаза режет! Николай спит, уткнув голову в стол. Басов на топчане даже не спит, а пребывает в полном алкогольном бессознании. «И что ты будешь делать?» – спрашивает Настя. «Ох, Настя! Я боюсь, что он может помереть от моего лечения, но выхода-то нет». Достаю свой разведенный нашатырный спирт, беру чайную ложку, наливаю в нее раствор и решительно вливаю содержимое в храпящий рот Басова.

Что было – рассказать просто не могу, все происходило очень быстро и страшно. Басов как бы захлебнулся, аж посинел, вскочил и снова упал. Мы с Настей и Сесюниным вытащили его на улицу. У него текли слезы, он чихал, страшно кашлял и матерился. Последнее меня несколько успокаивало. Я ему еще морду снегом натерла. Наконец, он встал с колен, посмотрел на меня и спросил совершенно трезвым голосом «Что ты тут со мной вытворяешь, людоедка?». «А то, что надо» – уже совершенно спокойно ответила я. «Надевай тулуп и залезай в кузов, поедем в Миассово, а завтра утром в 10 часов ты должен трезвым и умным стоять перед обкомовской комиссией. Все понятно?». «Да» – «Ну, тогда лезь в кузов». Оказывается, Николай тоже отчасти протрезвел и с ужасом смотрел на меня. «Настя, не знаю, как ты Ширяева будешь протрезвлять. Не хочешь попробовать мой прием?». «Нет, нет» – заорал Николай. «Так вот, не знаю, что вы тут будете делать, но чтобы завтра, в 8 утра газик Басова, заправленный, стоял около моего крыльца. Понятно, Ширяев?». «Понятно» – тряхнул он головой. А Настя обняла меня и сказала – Ну и бедовая же ты баба! –

Груз наш болтался в кузове до полного протрезвления. Приехали. «Петр, – сказала я, – никому ни слова. Если газика утром в 8 часов не будет – подгоняй грузовик. Пусть потом сам разбирается, почему приехал в Заповедник на соседской машине. И спасибо, Петюня». «Да ты, знаешь, Антониновна, я с тобой завсегда». «Знаю, потому и обратилась к тебе». Басов, наконец, вылез из кузова, освободился от тулупа и медленно пошел за мной к дому. На этом коротком пути он произнес речь, которая меня почему-то обидела и которую я запомнила дословно.

«Ну вот, ты, умница наша, работаешь-работаешь, читаешь, пишешь, думаешь. Защитишь кандидатскую, потом докторскую, профессором станешь, а чем кончишь? Тем же, что и я – могильным холмиком. Так стоит ли?». «Басов, я, к сожалению, не могу тебя убить прямо сейчас, а надо бы!».

Пришли в дом, детей шуганула, его отвела в большую комнату, постелила постель, велела снять рубашку, костюм, дала две таблетки аспирина, поставила стакан воды и закрыла за собой дверь. Я стирала его рубашку, чистила и отглаживала мятый до ужаса костюм и плакала злыми слезами. Я ненавидела Володю за все сразу. Разбудила в 7 утра, принесла бритвенный прибор Николая, налила тазик воды со льдом, дала большое полотенце, выложила перед ним его чистые отутюженные вещи и ушла в кухню жарить яичницу и варить кофе.

Вышел из комнаты молодой красивый Басов. Убила бы! Также молча подала рюмку водки, крепкий кофе, яичницу. Только и сказала – ешь и пей быстро, а главное – молчи! Машина будет в 8 часов. –

«Скажи только, как узнала». «Ольга позвонила». «Ну, женщины, цены вам нет!» – и голову опустил. В 8 утра у крыльца просигналил газик, вошел Ширяев – «Машина подана».

Володя надел куртку, мялся, не зная, что сказать, что сделать. «Молчи и уходи, я тебя ненавижу». «За что?» «Ты еще спрашиваешь? Да я бы вчера могла довести тебя до смерти своим снадобьем, я же не знала безопасной концентрации. Вечером позвони, расскажешь, как обошлось». Днем позвонила Ольга – «Нет, ты скажи, как ты его протрезвила». «Не скажу». «Ну ладно, все обошлось, все пока хорошо, спасибо, подружка!».

На самом деле, хотя на этот раз и обошлось, но тучи над его головой сгущались и пить он не перестал. Втроем (он, Оля и я) решили, что ему надо срочно уезжать в какую-нибудь престижную экспедицию. Друзья среди начальников в Москве у него были, к ним он и обратился. Они нашли для него вполне элитную работу – начальником советской геологической экспедиции в одном из Африканских государств, с которым у СССР были братские отношения. Володя воспрял духом, бросил пить, вновь слышался его заразительный смех, он сидел вечерами за книгами, изучая геологию Африки. И вот настал день их отъезда, они уезжали с двумя дочерьми на три года в совсем чужую страну. Помню прощальный ужин, веселые тосты, уверенья не теряться, встретиться снова, смех, шутки и грусть.

Солидарность

В марте 1965 г. я приехала к Ине в Миассово из Академгородка. Ольга с детьми вернулась из Африки полгода назад, проведя там два года, а Володя должен был быть еще в Африке, дорабатывая третий год контракта.

И вдруг я застаю их всех в Заповеднике, где уже (кстати сказать) новый директор и новые правила игры. Почему же Басов вернулся раньше времени? Я привожу его рассказ, потому что мне очень нравится эта история.

Итак, они всей семьей жили в специальном геологическом советском поселке. До столицы – три дня пути. До ближайшего городка – полчаса хода. Володя много и успешно работал, они нашли кимберлитовые трубы, что говорило о возможности существования в этом районе алмазов. Составляли геологическую карту большого района. Ольга сидела дома с маленькой дочкой, а Ленка, которой было шесть лет, играла с негритятами на улице и уже свободно болтала на суахили. Вместе с ребятишками бегала в соседний городок и часто рассказывала родителям, что у нее в городе появились друзья – мисс Мэри и мисс Анита. Имена эти звучали в ее рассказах довольно часто. Наконец, Ольга заинтересовалась, что это за девицы и попросила Володю, который знал все начальство городка, выяснить, кто же такие мисс Мэри и мисс Анита. Выяснил, что это проститутки (конечно, негритянки) из солдатского борделя. С ужасом спрашивает Ольгу: что делать? А Ольга подумала, что они скоро уезжают – прошло два года, семья останется в СССР, Басов вернется в Африку кончать работу уже один. И решила Ольга ничего не делать, Леночке ничего не объяснять во избежание ненужных вопросов, уехать и все. Так и поступили. Через месяц Басов вернулся кончать геологическую карту и сдавать ее властям.

И вот однажды в поселок геологов приезжают джипы, в которых сидят негры с автоматами. Радио с утра молчит. Басов пытается объясниться со знакомым полковником, но тот кричит только «Молчать, всем разойтись по своим бунгало». Тут один сотрудник, поймавший какую-то английскую радиостанцию, шепнул Володе, что в стране переворот и захватившие власть против СССР. Басов решал – что делать с геологической картой? Ведь она предназначалась дружескому правительству. Значит, ее надо уничтожить. Его бунгало сообщалось с камералкой и он по кусочкам успел спустить карту – трехлетнюю работу – в унитаз. Тут явился полковник за документами, и Басов сдал ему все черновые материалы – пусть разбираются. Полковник чуть-чуть отмяк, но велел сидеть в своем бунгало и ни с кем не общаться. Ситуация в столице, видимо, колебалась – были сторонники СССР не только в старом правительстве, но даже в новой хунте. Володя сидел у себя в кабинете, а у двери стоял негр с автоматом. Басов признался мне, что это очень страшно. Ничего не понятно, не прочтешь по выражению лица вооруженного негра каково его настроение. Не то разрешит сходить за водой, не то начнет стрелять без предупреждения.

За ночь ситуация ухудшилась и сторонники СССР, как потом стало известно, были арестованы. В геологическом поселке всех русских с семьями согнали под навес, где лежали пробы, и окружили кольцом вооруженных солдат. Пищу и воду не давали, даже детям. Положение было почти катастрофическим. Вдруг послышались какие-то крики и появилась толпа негритянок. Это весь публичный дом во главе с мисс Мэри и мисс Анитой прибыл на помощь русским. На головах женщины несли кувшины с водой и корзины с едой. Солдаты попробовали оттеснить девушек. Не тут-то было, все было продумано заранее. Половина команды сцепилась с солдатами, страшно вопя и колотя своих дружков чем попало. Вторая половина быстро передала арестованным воду, лепёшки, сыр, фрукты и стала стеной перед солдатами. Драка развернулась нешуточная. Победил публичный дом. В разорванных платьях, с подбитыми щеками и глазами проститутки держали оборону, пока все не было выпито, съедено и попрятано арестованными. Уходя Мэри и Анита сказали Басову на ломаном английском – мы знаем и любим Вашу дочку, спасибо, что вы разрешили ей приходить к нам. Ее бы там никто никогда не обидел. Передайте ей, что мы ее друзья.

Публичный дом забрал свои корзины и кувшины и в полном боевом порядке вернулся в город.

Вечером арестантов посадили в машины и три дня везли до столицы, то не давая еды, то принося хлеб и фрукты. В столице неожиданно поселили в приличной гостинице, где они смогли даже принять душ. Вечером их навестили геологи-чехи, которые пользовались полной свободой передвижения. Чехи рассказали, что в хунте идут постоянные споры, одни хотят убить русских, другие – отправить домой. Умеренные силы, видимо, побеждают и через два дня чехи сообщили, что прилетел советский самолет забрать своих.

Утром русских посадили в машины и повезли. Чехи поехали с ними. Вот и аэродром и уже виден наш самолет. В этот момент подъезжают опять джипы с какой-то новой группой вооруженных африканцев. Шум, крики, стрельба в воздух. Всех русских загоняют в металлический ангар, где страшная жара. Несколько женщин теряют сознание. Чехи сказали Басову – мы в город, за подмогой.

Арестованные сидят час, другой, третий в ужасе от неизвестного. Вдруг гудки, гудки. Непрерывно гудят какие-то легковые машины. Оказывается, весь дипломатический корпус, включая американцев и африканцев других независимых стран, выехал на своих машинах с государственными флажками на помощь русским. Переговоры прошли быстро. Русских вывели, и, толкая автоматами, почти бегом повели к советскому самолету. А вдоль всего аэродрома стояли дипломатические машины и гудели до тех пор, пока не закрылась дверь самолета за Басовым, который шел последним.

Неисповедимы пути судьбы! Будь благословенна солидарность людей, она одинаково благородна и солидарность дипломатов с гражданами чужой страны, и солидарность отчаянных негритянок с людьми другого цвета кожи, другой религии, других взглядов, другой морали.

За солидарность мы и пили весь этот вечер незабываемых рассказов об Африке.

Взрыв

В мои обязанности в Миассово, помимо научной работы, входило получение в Свердловске контейнеров с радиоизотопами, вскрытие ампул с высокоактивными растворами, их разведение до нужной концентрации и выдача разведенных растворов «потребителю». Ампулы вскрывались прикосновением их горлышка к раскаленной металлической петле. Все происходило обычно без всяких осложнений. Я была все-таки уже опытным радиохимиком. И как радиохимик, я знала, что иногда, если активность велика, стекло «устает» и может рассыпаться при легком ударе или нагревании.

Вскрытие ампул я производила в вытяжном шкафу в «изотопной» – в подвале – хранилище с цементными стенами, полом и «саркофагом», в котором под замком хранились ампулы с радиоактивностью. Я не помню, были ли оштукатурены стены, но что они не были покрыты масляной краской, как того требовали правила работы с радиоактивностью, то это точно – не были. В хранилище вел вход из корпуса по лестнице вниз, а выход был на уровне земли с другой стороны корпуса. У выхода всегда, когда я летом работала в хранилище, стоял тазик с дезактивирующим раствором, в котором я мыла руки в перчатках перед тем, как эти перчатки снять.

В тот день все было, как обычно, только вот ампула была серьезной – в ней хранилось 50 мили кюри стронция-90. Поэтому по старой привычке корпуса И я надела два халата, две пары перчаток и тщательно укрепила респиратор, прижав его тесной шапочкой. Готова. Открываю саркофаг, беру щипцами ампулу, укрепляю ее на штативе, включаю петлю и подношу к ней горлышко ампулы. И вдруг – взрыв! Может быть, в ампуле за счет каких-то реакций повысилась концентрация газов и при соприкосновении с раскаленным металлом «уставшее» стекло разлетелось на мельчайшие осколки, которые несли на себе капельки высокоактивного раствора. Часть раствора пролилась на поднос, часть брызнула на стенки вытяжного шкафа, часть испарилась.

В общем, ЧП и аварийная ситуация! Но я все-таки уже прошла школу «Самара – качай воду» и знала, как надо действовать. Около выхода обычно дежурила моя лаборантка – Рита, совсем необразованная (с 6-ю классами), но очень сообразительная девчонка. «Рита! Произошел выброс активности. Прежде всего не ори! Быстро сюда БМа (Борис Агафонов) в аварийной одежде. Принеси еще резиновые сапоги, резиновые фартуки, свежие перчатки, новые лепестки (респираторы) и ведра-ведра дезактивирующих растворов (я перечислила, какие именно), много тряпок, всякие старые ведра, которые потом выбросим с тряпками в могильник. Себе на помощь таскать ведра с отработанными растворами на могильник (а это, надо сказать, было далеко) позови лучше всего Нюру. И не ори, делай все спокойно».

Через три минуты Б.М. уже спускался по лестнице главного входа полностью экипированный и со стаканчиком чего-то прозрачного в руке. «Я уже принял – первое, что он мне сообщил, – а это тебе» – протянул стаканчик. «Спасибо, ты настоящий друг, но я сейчас не буду». «А ну, ладно» – и опрокинул разведенный спирт в себя.

Был такой рецепт-сказка, что спирт помогает при облучении. Но вот уж при ликвидации аварии он никак не мог помочь. К этому времени Рита и Нюра подтащили к выходу весь наш инвентарь. И, конечно, у выхода нарисовался Кравченко (как же такой случай без него!) со словами: «А как это вы потолок мыть собираетесь? Что ли ты, Антониновна, на плечи БМ-у, как в цирке, полезешь?». «Ты бы лучше стремянку принес, советчик». «Так вот она, чего бы я сюда без лестницы явился» и передал Борису стремянку.

«А теперь все по местам и за работу» скомандовала я. Надо сказать, что Кравченко, как всегда, был на своем месте. Он запряг Смелого в телегу, на телегу поставил специальный металлический короб, в котором приходилось возить на могильник то отработанный радиоактивный песок, то еще что-нибудь тяжелое. В этом коробе он и стал вывозить все, что мы выставляли из хранилища: ненужные вещи, которые накопились за годы работы, тряпки и щетки, которыми мы мыли, а главное – бесконечное количество использованных нами растворов.

Мы с Борисом убирали и мыли, мыли все: саркофаг, потолок, стены, вытяжной шкаф, двери, пол. Мыли по нескольку раз. Рита и Нюра подтаскивали свежие растворы, переливали в грязные бидоны помывочные воды, а Кравченко отвозил их на могильник. Кравченко же и сообщил нам: во-первых, что баню уже топят; во-вторых, что шеф бегает по всему корпусу, громко стуча пятками, рвется зачем-то в хранилище и орет; в третьих, что ему, Кравченко, как ликвидатору, тоже полагается спирт.

К трем часам дня мы закончили ликвидацию последствий аварии. Теперь настало время измерений. Измеряли излучение стен, пола, шкафа, наших тел и рук. Все (кроме тел) было отмыто практически идеально. Сброшены лепестки, халаты, перчатки, сапоги. Я, наконец, вышла из хранилища и обрадовалась: какой свежий ветер, какое яркое солнце, какие приветливые улыбки у сотрудников, подошедших к выходу из хранилища.

Ну, а потом мы с Ритой и Нюрой отправились в баню, а Б.М. и Кравченко – немного подлечиться перед баней.

Не знаю, кто нажарил такие великолепные бараньи котлеты, не знаю, откуда достали красное вино, кто был на этом импровизированном вечере. Я помню свое чувство – я их любила: Бориса, Ритку, Нюру, Кравченко и всех, кто помогал и кто устроил нам этот праздник.

Это был праздник хорошо сделанного дела.

И снова я пела потихонечку – потихонечку:

Что умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править двойкой лошадей.

А что еще умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править тройкой лошадей.

А что еще умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править четверкой лошадей! –

Эту песенку, украденную у «Маленькой хозяйки большого дома», я пою довольно редко, только тогда, когда мне удается сделать что-то важное, сделать это важное с понимающей командой, ну а иногда и – одной.

Так произошла авария и так она была ликвидирована в обычной жизни.

А вот как это выглядело в литературе

В Миассово иногда жили художники, литераторы, писатели. Два лета в Миассово приезжал свердловский писатель Олег Коряков. Он проводил много времени в разговорах с сотрудниками, в том числе и со мной. Не знаю, присутствовал ли он при ЧП или слышал рассказ от меня, но то, что он написал о подобном случае в своей книге «Очищение» (Свердловское изд-во, 1973), повергло меня в шок.

Цитирую дословно, стр. 189−190.

Вдруг у лаборатории забегали люди, возникла суетня, кто-то крикнул: «На помощь».

Андрей бросился туда, вбежал в здание. Из подвального помещения, где за тяжелыми свинцовыми дверями располагалось хранилище радиоактивных веществ, по лестнице поднималась бледная, растерянно улыбающаяся Мария.

«Что случилось?» – почти закричал Андрей. Он взбежал наверх следом за ней. Через несколько минут уже все знали, что произошло.

Мария пошла в хранилище за стронцием-90. Доставать его полагалось в защитной одежде, в перчатках, прикрываясь подвижной перегородкой из специальных стекол. «Но она никогда этих правил не соблюдала, женщина лихая», – сказала Леночка Берестова. «Чумовая» – уточнила Паша. Стронций-90, находясь в большой концентрации в воде, имеет паршивое свойство, соприкасаясь с воздухом, порой взрываться. Пробирку в руках Марии разнесло, часть радиоактивного заряда ударила в лицо.

– Да не беспокойтесь вы, – твердила она. – Пустяки.

Прибежал из своего кабинета Василий Николаевич (Читай, шеф А.Т.)

– Спирт сюда! – закричал он – полный стакан, живо! – и почти насильно влил его в рот Марии. Потом ее пичкали версеном. От спирта Марию сморило, она отвалилась на спинку стула и упала бы, не придержи ее Паша.

Бестолково суетился среди столпившихся людей Евстигнеич. Бледная-бледная замерла Таня.

– Носилки надо! – вслух сообразил Андрей.

Сутулясь и хмуро взблескивая глазами, в комнату быстро вошел Грин, раздвинул всех длинными сильными руками и, подхватив обмякшее тело Марии, понес его вниз. Так, на руках, он донес ее до коттеджа, в котором жили Петровы…

(Как говорится, без комментариев, А.Т.)

Упущенная возможность

Вечером у нас должны были собраться гости, уж и не помню, по какому случаю. Все было готово. Инна накрывала на стол, а я, запарившись от печки, хотя летняя кухня была во дворе, побежала к озеру выкупаться. На том месте, где я обычно купалась, Володя Басов помогал какому-то пожилому мужчине спустить лодку на воду. Я кивнула Басову – приходи минут через 15 – и полезла в воду. Я медленно шла по галечному дну, а лодка находилась впереди шага на два. Неожиданно мужчина в лодке позвал меня: «Девушка, залезайте в лодку. Я вас покатаю». Вот без него я по озеру, можно думать, на лодке не плавала. «Некогда мне» – ответила я и поплыла вслед за лодкой. «Ну не хотите залезать в лодку – прицепитесь к корме – я Вас прокачу, как рыбка будете скользить в воде» – продолжал свои заходы мужчина. «Да, спасибо, не надо, я и так поплаваю». «Ну не хотите, как хотите, несговорчивая незнакомка. До свидания!» И сильными гребками весел погнал лодку в сторону протоки.

Басов молча наблюдал эту сцену на берегу. Минут через десять я вылезла и закуталась в полотенце. «Знаешь, кто это?» «Кто?» «Ну, с кем ты отказалась кататься!» « Ну мужик какой-то, а что?». «Не какой-то мужик, а Главный Конструктор!» – торжественно произнес Басов. «Откуда здесь Главный Конструктор?» – не поверила я. – Да у них же в Машгородке фирма, сама знаешь. Главный иногда приезжает туда и если есть время, заезжает на кордон к Маркину поплавать на лодке, порыбачить и покупаться.

Вот тут только я Басову поверила и обозлилась на него страшно. «Главный Конструктор! Чего же ты молчал! Да я бы всех гостей бросила и уехала бы с ним рыбачить в протоку. С Главным Конструктором!. Мне выпал такой случай, а ты промолчал! Я из-за тебя упустила в своей жизни необыкновенный шанс. Никогда не прощу!». «Да не мог же я кричать, когда ты уже была рядом с его лодкой». «Так сразу надо было сказать…». Так и переругивались с Басовым, пока шли к моему дому. Я немножко помечтала, что, может быть, Королев еще разок приедет и уж тут-то я свой шанс не упущу. Увы! Если и приезжал, то никто из миассовцев, даже Кравченко, об этом не знал.

Решение

Годы шли, я работала, растила двоих детей, готовила еду и стирала, увлекалась поэзией, дружила с физиками и математиками, часто собирала у себя гостей, купалась каждое утро в озере, много гуляла по лесным дорогам, ездила с Басовым на копи, чтобы собрать различные минералы для опытов с радиоизотопами, принимала активное участие во всех событиях в Миассово – в общем, жила полной жизнью.

Но что-то в этой жизни меня не устраивало. Мне казалось, что источник моего беспокойства лежит в результатах работы. Мы ставили опыты в пробирках, на делянках и в лесу. И чем дальше, тем сильнее я убеждалась, что радиоизотопы ведут себя в природе не так, как в лаборатории. В природе они почему-то гораздо подвижнее. Я говорила – я хочу узнать коэффициент соответствия между природой и лабораторией, но не знаю, как это сделать.

Неожиданно мне помог случай, который всегда приходит, если он тебе очень нужен.

Геологи составляли геологическую карту Ильменского Заповедника. В это время в моде была металлометрия – определение химических элементов в лесных подстилках и почве. Полагали, что соотношение концентраций металлов в этих компонентах отражает особенности сочетания металлов в подстилающих породах. Геологам на определенных площадках надо было собрать подстилку и верхние слои почвы, взять из них аликвотные пробы и проанализировать состав проб. Однако геологи называли (и считали, видимо, так) подстилку и почву сором и как подступиться к этим компонентам экосистем – не знали.

Вот в связи с этим обстоятельством Басов приехал однажды в Миассово и попросил Николая Владимировича «отдать» ему на неделю меня, Галю и Инну для проведения отбора образцов для металлометрии. Николай Владимирович, как он нам сказал, «продал» нас Басову на неделю.

Мы с охотой согласились, собрали свою полевую одежду, распрощались (мы с Иной) с нашими домочадцами и уехали на Няшевку. Няшевка стояла на противоположном берегу озера, как раз напротив Миассово. Встретили нас геологи хорошо, в уютном месте на берегу поставили одну палатку для меня и вторую для Инны с Галей. Накормили полевым ужином с непременной выпивкой за начало работ, рассказали, что завтра будем делать, и молодежь отправилась играть в волейбол. А мы с Басовым еще долго сидели у горящей печки, кипятили и пили чай. Рано утром мы с девочками выкупались, позавтракали за длинным дощатым столом в полевой кухне, просмотрели карты, наметили маршрут и пошли за пробами.

Это был мой первый полевой выход. Но я как-то быстро поняла, каким образом надо отбирать подстилку, чем с восторгом и занялась. Инна с Галей, насколько я помню, отбирали пробы почв. Надо было все заэтикетировать, отобрать из очень больших проб средние для анализа, в общем проделать полевую, повседневную работу. Но для меня-то это все было впервые! Впервые я стояла на коленях в лесу и рассматривала, как распределена подстилка по пространству, из каких горизонтов она состоит, как отделяется от почвы и т. д. Мне это все очень понравилось. Уже на заходе солнца с полными рюкзаками, мы вернулись в лагерь, выкупались, поужинали и разложили образцы на чердаке. Ну а потом еще долго гуляли с Басовым вдоль трансекта, по площади, намеченной к работе на завтра.

Утром, очень рано, еще не было шести, я проснулась, вначале не поняла, где я, потом с радостью осознала, что в палатке. Сделала на берегу легкую гимнастику и долго плавала в прохладной, такой мягкой воде. Когда я вернулась к палатке, все еще, кроме дежурных, спали. Спали и Ина с Галей. Я повесила сушить полотенце, села на траву около палатки и посмотрела на противоположный берег озера. Там был мой дом, мои дети, муж, работа.

И неожиданно я сказала, именно сказала, а не подумала про себя: «Я живу неправильно. Я должна жить вот так. Спать в палатке, просыпаться очень рано, купаться, завтракать и идти работать в лес, в поле, в заросшее кустарником болотце – куда угодно, но в природу, а не в лабораторию».

Потом я долго раздумывала над своим довольно неожиданным выводом. «Я неправильно живу, не там работаю и делаю совсем не то, что я должна делать. Но я это все изменю. Я буду ездить в экспедиции, жить в палатках, мокнуть под дождем и жариться на солнце и глазами, руками, ногами ощущать эту траву, деревья, мох. Они – мой объект, а не радионуклиды. Поле – мой дом, а не лаборатория. Слава богу, что мне через две недели исполняется только тридцать лет. У меня есть время все изменить и жить своей, правильной жизнью».

Так я поняла на берегу Б. Миассово, чего я хочу от жизни, и там же решила «уйти в поле». На все требуется время и случай. Время у меня было, а случай – всегда помогал мне. Времени я не теряла: писала статьи, защитила диссертацию и, главное, много читала. Тогда я прочла фактически всего Вернадского, геохимию Ферсмана, биогеоценотические работы Сукачева, «Геохимические ландшафты» Перельмана. Все это хорошо и удобно укладывалось на мои химические знания.

Но прошло пять лет, прежде чем я пошла по степной траве. Идя в первый раз по степи, я сразу поняла, что вот он – мой дом, я его нашла.

И потребовалось еще пять лет, чтобы я поняла, чем же в степи или любом другом месте мне надо заниматься. Мне было сорок лет, когда я сказала себе и другим: Я – эколог, я – профессиональный эколог и моя тема – биотический круговорот.

Эти десять лет поисков были заполнены разнообразной работой, интересными поездками, знакомством с крупными специалистами, дружбой с замечательными людьми. И все это произошло только потому, что на Няшевке я сказала себе: «Я живу неправильно» и твердо решила найти свой собственный правильный путь. Это был путь в Природу, я заранее радовалась тем неожиданностям и загадкам, которые ожидали меня на этом пути.

Следующая часть:

Рассыпанные страницы. Часть 2

Страница 5 из 5 Все страницы