Глава 2. Улыбка

На первой фотографии папа с мамой и Таней, на второй – с мамой и со мной. Папа на обеих улыбается, а мама – только на первой – счастливой, спокойной улыбкой. Судя по Таниному возрасту, это фото сделано в Нижнем Тагиле в 1954 году, когда семья соединилась после года разлуки. Мама окончила Киевский университет на год позже из – за академического отпуска и в Нижний Тагил приехала с Таней в уже «построенный» папой дом. Он получил 2 комнаты в коммунальной квартире в доме сотрудников Горного техникума, а через год или два — отдельную квартиру в этом же доме. В Киеве они жили то у маминых (до отъезда деда Саши в Горький), то у папиных родителей и, конечно, мечтали, что после окончания университета будут жить своей семьёй.

О том, как папа был распределён вместо аспирантуры в Киеве в сельскую школу на западе Украины и ездил в Москву, чтобы добиться другого распределения, можно прочесть, например, в его интервью Алле Путинцевой: «Самое страшное в жизни — отсутствие света». На второй фотографии, судя по моему возрасту, сделанной в конце 1956 или в начале 1957 года, «света» остался всего один процент. Но папа улыбается не только губами, но и глазами, из которых один так искусно был сделан в Москве, что я долго считала, что этот глазик просто совсем не видит, поэтому лечат тот, который видит свет…

Удивлённая улыбка. Улыбок у папы было великое множество. Улыбался он практически всегда. Не только даже во сне, но и когда болели глаз и голова. Болели часто. Он тогда с какой – то удивлённой улыбкой говорил: «Мне надо полежать», – ложился на спину, положив правую руку на лоб, включал тихо – тихо радио, обычно музыку, а губы продолжали улыбаться. Молодой, жизнелюбивый, он именно удивлялся, что у него что – то болит. Не стонал, не стискивал зубы. Только на вопрос, сильно ли болит, кивал и шёпотом говорил: «Посиди тихонько, скоро пройдёт». Если не проходило несколько дней подряд, то папа исчезал лечить глазик. Много позже, наверное, уже в Красноярске, мне стало понятно, что лечат глаз ему в Москве, вынимая очередной осколок. Вынимала их гениальный хирург клиники имени Геймгольца доктор медицинских наук, профессор Грета Андреевна Петропавловская. Папа с ней очень сдружился за многие годы поездок. Уже взрослой, поселившись под Москвой в городе Пущино, я тоже с ней подружилась и, приезжая в Москву, старалась выкроить время, чтобы навестить её. Она неизменно мне напоминала нашу первую встречу.

Озорная улыбка. В 10 – ом классе родители подарили мне поездку в Москву на зимние каникулы. Папа созвонился со своим двоюродным братом Мишей, я жила в его гостеприимной семье, ходила в гости к Мишиному брату Грише, тоже очень гостеприимному. С утра, как на работу, бежала в очередной музей или просто бродила по центру Москвы. Идиллию нарушило сообщение дяди Миши, что у папы плохо с глазом, он уже прилетел, Миша его уже встретил и он уже в клинике. Утром я поехала в клинику. С трудом, но нашла нужный корпус и нужную дверь. Получила на входе белый халат под завистливые взгляды родственников других больных. «Я – дочь Рема Григорьевича». «Деточка! А которая? Младшая! Он столько о вас обеих рассказывал!», – и разговорчивая медсестра повела меня по длинным коридорам. Вдали был слышен голос. Медсестра шёпотом пояснила, что это «сама Грета Андреевна!», – и оставила меня у дверей палаты. Голос был громким и сердитым. Сердилась и кричала она на папу. Как потом выяснилось, за то, что он не берёгся, много курил, с кем – то выпил коньяка и к ней прилетел с глазом, который спасти почти невозможно. Папа улыбался озорной улыбкой младшего братика, потерявшего варежки своей сестры. И так он улыбался потом каждый раз, когда она об этом вспоминала через много лет. «А ты помнишь, что Ира сказала? – Зачем вы кричите на папу? На него нельзя кричать. – Ирочка, а я подумала, что, может, действительно, нельзя». И пока она снова вспоминала подробно, чтó именно она предприняла, чтобы не допустить полной слепоты, он снова озорно улыбался.

Восторженная улыбка. С восторженной улыбкой папа рассказывал, что Грета – – хирург от Бога. Что не сразу, но взялась за него, когда его привезли в Москву из клиники Нижнего Тагила. Отказывалась, сомневалась, что сможет что – то сделать. Дед Гриша (папин папа), приехал из Киева, ходил к ней, упрашивал, пытался дать взятку, и она выгнала героя войны из своего кабинета, крича на него так, что он выскочил за дверь и заплакал. Грета хмурилась: «Мне? взятку! Ирочка, ты представляешь?», – а папа, меняя восторженную улыбку на удивленную, однажды сказал, что это был один из немногих случаев в жизни его отца, когда тот плакал.

Дедушки уже не было в живых. Сильный, в старости не дряхлый, а мощный,  – отчего в детстве он казался мне великаном, хотя ростом был ниже папы,  – Григорий (Герш) Евсеевич Хлебопрос прошёл войну с первой ночи до самого Берлина.

Бабушка Рахиль, получив на него три похоронки и трижды узнав, что слухи о его гибели немного преувеличены, к концу войны сгорбилась и сильно поседела. А дед до 68-ми лет не выглядел старым и до последнего дня (не последнего: его организм несколько дней пытался побороть инсульт) работал на одном из киевских заводов бригадиром механиков * У меня есть фотографии папиных родителей. Я их, наверное, приведу в отдельной главе. Особенно мне дороги те, что сделаны во время их комсомольской молодости. Тогда дед сына назвал - Революция, Електрификация, Механизация, Автоматизация, через «Е», поскольку так на украинском языке пишется слово электрификация. В интервью (http://www.peoples.ru/science/physics/hlebopros/) приведена не совсем правильная аббревиатура - Революция, Електрификация, Мир. Тогда теряется буква «а», а папино имя - Рема..

Папа не мог поверить, что такого сильного человека нельзя было спасти, и всё чаще стал нам с Таней рассказывать о деде. Конечно, с восторженной улыбкой. Один из таких рассказов, правда не так подробно и цветисто, как он рассказывал нам, есть в вышеотмеченном интервью «Самое страшное в жизни — отсутствие света». Но был и другой, из этой же серии – о недолгой учёбе деда в Москве, в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада. Дед написал и подал Сталину на лекции проект организации Еврейской автономной республики путём объединения еврейских национальных районов, тогда расположенных на территориях разных федеративных республик, Украинской и Российской, а Биробиджан назвал антисемитским проектом. Именно за это, по словам папы, дед был отчислен из Коммунистического университета, но без скандала. Его вдруг вызвали в деканат и показали письма от жены, в которых она сообщала, что он не холостяк (как он писал при поступлении в анкете), а женат, имеет сына, и им без него трудно живётся. В университете готовили «экспортёров» революции, и студенты обязаны были быть холостыми.

Не знаю, насколько этот рассказ правдив, деда спросить уже было нельзя, а бабуля, любившая мужа беззаветно, при наших приездах в Киев, вспоминая деда, погружалась в задумчивость с тихими слезами. Она и раньше так тихо плакала. Стоит над плитой, готовит что – то вкусное, а слёзы капают из светло – светло – серых глаз. Но вечером приходит с завода дед, она оживляется и смотрит влюблено, как он ест всё, что она наготовила…

Печальная улыбка. Плакала бабушка о родителях, особенно о маме своей Мэлэхе, сёстрах, братьях, племянниках, расстрелянных полицаями в 1941 году в городе Черняхове. Мыкаясь в эвакуации, Рахиль надеялась, что они вняли её письму с призывом: «Бегите!». Мэлэха читать и писать не умела. Письма от детей, уехавших из Чернихова, ей читали оставшиеся рядом дети или внуки, они же писали под её диктовку ответы.

Последнее письмо, адресованное не дочке, а её любимому внуку Ремочке, писала, рискуя жизнью, соседская украинская девочка и хранила его до конца войны. Рассказывая об этом письме нам с сестрой, уже взрослым, папа улыбался печальной улыбкой Будулая. Когда сериал «Цыган» вышел на экраны, я поначалу не воспринимала сюжет: не могла оторвать взгляд от папиного лица. Сходство было особенно сильным, когда Будулай, улыбаясь губами, смотрел печальными глазами куда – то вдаль, в свои воспоминания.

Папа с внуком Денисом, Ленинград, крейсер «Аврора», ноябрь 1982

– Папа, ты знаешь, что похож на Будулая?

– Или он на меня!

И с озорной улыбкой папа хвастал, как к нему на Московском вокзале в Питере подбежали студентки, просили автограф. Когда он объяснил, что он не артист, а учёный, всё равно обнимались с ним и фотографировались.

Письмо от Мэлэхи, по словам папы, было о том, что она завтра попадёт в рай, потому что за всё, что она пережила, ей простятся её немногочисленные грехи. В раю она встретится со всеми, кого у неё день за днем отнимали. Расстреливали сначала младенцев, потом малышей, подростков, юных, молодых, пожилых… Мэлэху и ослепшего за швейной машинкой, впавшего в старческое детство Лазаря каждый день гнали к месту казни и возвращали обратно. У папы белели губы и тряслись лицо и руки: «Им (полицаям) ведь не приказывали, убивая, издеваться. Они сами так придумали». Заметив, что и нас с сестрой трясёт, папа снова переходил к письму. Когда – нибудь, дай Бог, чтобы не скоро, она (Мэлэха) встретится и с дочкой Рахилью и с внучкой Майечкой, но не с любимым внуком, потому, что он мальчик, уже почти мужчина и, значит, сам отвечает за грешное пристрастие к свиному мясу и салу, к которому их всех приучил Герш. Конечно, он герой, пусть бьёт фашистов и всегда будет здоровым. Но еврей не может попасть в рай, если ест эту гадость.

Божественная улыбка. Ел и очень любил сам натирать солью с чесноком белое, свежее сало и делал это умело, как дедушка Гриша. С открытой, божественной, моей самой любимой улыбкой он при этом часто вспоминал семейную легенду о дедовом деде Якове, который якобы был украинский столяр – краснодеревщик, сменивший веру из – за счастливой любви к дочери сапожника. Тот ему пояснил, что за крещёную девицу его всей семьёй прогонят из еврейской общины, и они все придут жить к столяру. Тот подумал и решил, что лучше он сам примет гиюр. Тетя Майя, слушая от меня эту историю, смеялась, пытаясь изобразить возмущение: «Он был столяром, но он был евреем!». Папа сидел рядом и хихикал: «Конечно, он же даже сало есть перестал».

Иногда мне казалось, что он сам придумывает разные смешные, романтические, чудные истории о себе и о своих предках, причём придуманные о себе сразу воплощает в жизнь. Потому что «не бытие определяет сознание, а сознание – бытие». Это он повторял нам не раз. И именно так жил. Не как идеалист, и уж, тем более, не как оптимист. Оптимист надеется, что будет лучше. А он не надеялся, он сам творил свою жизнь, наполняя её, даже в самые трудные периоды, радостью общения и наслаждением творчества.

Смущённая улыбка. Студенты Горного техникума сделали всё, что было в их силах, чтобы ослепший преподаватель не перестал работать. Он научился писать формулы на доске вслепую, а они приходили к нам домой помогать проверять контрольные, читали ему написанные решения, обсуждали оценки и смеялись его шуткам и рассказам. Не сильно большая разница в возрасте не мешала, а наоборот помогала. Но папу смущало не внезапное обращение на «ты» от студента, а неожиданное «Ремуся» от нашего соседа сверху. «Хорошо, при студентах не буду, Рем Григорьевич»,  – заверял профессор Щеглов в преподавательской комнате. Через час заглядывал в аудиторию: «Ремуся, сегодня педсовет». Рассказывая об этом дома, папа краснел и улыбался смущённой улыбкой. Вслепую он сам себе казался давно возмужавшим отцом семейства, а выглядел долго как мальчишка, который бежит в техникум с тросточкой просто для рисовки.

Страница 3 из 5 Все страницы