Глава 4. Корни

По друидскому гороскопу папа – дуб. Представить себе его длинно-тонкокостную фигуру, передавшуюся и детям, и внукам, и правнукам, в виде огромного мощного дерева, довольно сложно. Но именно таким его видели многие и запечатлели художники.

Один из моих любимых папиных портретов, подарен мне на его день рождения 21 марта 1981 года

У дуба должны быть крепкие и сильные корни. Были, и ещё какие!

Майор Герш Евсеевич Хлебопрос

Нам его называли Гришей, наверное, по его желанию; в документах 1943 года он уже – Григорий, как и у папы в каттакурганской метрике.

Дорогой сестре Поле от Гриши, 21/II – 42 г. (надпись на обороте фотографии)

Ксерокопию с дедушкиного Личного дела я заказала в Центральном Архиве Министерства Обороны Российской Федерации, когда пришла туда осенью 2017 года с запросом о его наградах: орден Красная Звезда – 22.07.1941 и орден Отечественной войны 2-ой степени – 26.10.1943. Мне нужна была короткая архивная справка, но очень внимательная женщина в приёмной выслушала меня и посоветовала не пожалеть времени и записаться на проходной для входа в архив и чтения Личного дела: «Вы ведь прямой потомок, сможете и ксерокопии заказать». В итоге, приезжать в Подольск пришлось трижды, о чём я ни одной минуты не жалею.

Личный листок по учёту кадров Хлебопроса Герша Евсеевича, лично им заполненный, часть стр. 1

Личный листок по учёту кадров Хлебопроса Герша Евсеевича, часть стр. 2.

Особый интерес вызвал у меня трудовой стаж и места работы сына столяра Евсея из м. (местечка) Коростышева. С мая 1919 года, т. е. с одиннадцати с половиной лет – ученик колесника; в неполных четырнадцать – рабочий текстильной фабрики; в 15 – мельник; в неполных 17 – председатель сельскохозяйственной коммуны; и так далее. Причём ученик колесника-рабочий-мельник ещё и учился в вечерней школе для взрослых в том же Коростышеве. Дореволюционный хедер дедушка не закончил, о чём у папы был очередной рассказ. Столяр Евсей был очень вспыльчивым, особенно, когда разорился. А разорился потому, что сыновья от первого брака, увидев, что Дыня нарожала деток больше, чем их покойная мама, потребовали раздела мастерской. Евсей мастерскую продал, и старшие дети ушли (кажется, папа говорил, что в Польшу). Евсей с семьёй тоже переехал как раз в Коростышев (знать бы, где они жили до этого?) и стал поднимать своё дело с нуля. Дедушка в детстве не был задирой, но в хедере почему-то подрался с сыном мельника. «А мельник – это же был ЧЕЛОВЕК! Перед ним не только местечковые шапки ломали. Так учитель – прохиндей! – высек только голодранца. Сильно высек. А дед Евсей – это же был бык огромный! Он побежал-побежал к хедеру и по дороге так краснел-краснел. Подбежал и одним рывком вырвал прохиндею бороду».

Хорошие последствия от разорения Евсея, когда-то крепкого мастера с обширной клиентурой, были в том, что после революции у него нечего было экспроприировать, кроме сыновей и дочек. Сыновья быстро «покраснели», причём настолько, что читать кадишь по умершему отцу дед, как искренний атеист и комсомолец, отказался.

Вот он, юный председатель коммуны. Здесь ему уже 19, если верить дате,
поставленной, видимо, тётей, поверх выцветшего карандашного текста

Папа родился в телеге по пути из коммуны в районный центр. Это опять его рассказ. Дед повёз бабулю в райцентр, но роды начались в дороге, и он побежал назад за повитухой. «Когда они вернулись, я уже орал во всё горло».

Герш Евсеевич был уже не председателем коммуны, а секретарем РК ВЛКСМ (как хорошо иметь Личный листок с датами!), и первенец был назван Революция Електрификация Механизация Автоматизация – Рема. В детстве, в школе, его звали Ромкой, и ему это нравилось. А в моём детстве мальчик из палаты напротив (я лежала в детской кардиологии с осложнением на сердце после гриппа), сын актрисы драмтеатра, очень красивый, в бархатной курточке, влетел к нам в палату, что-то вопрошая. Догадавшись, что я не поняла, вопросил по-русски: «Кто здесь дочь ромы?» Папа только что вышел из палаты, оставив мне ветку винограда и кулёк с карамельками. Виноград расклевали прямо при нём. А карамельки я, угостив всех, спрятала в тумбочку. Других новеньких в палате не было. Мне не было семи лет, «бархатному» мальчику было около десяти, и мы быстро договорились, что евреи и романы – родные братья. Карамельки очень помогли братанию. Он их у меня выиграл в подкидного дурака.

РК ВЛКСМ Калининдорфского района, 1927 год, дедушка в центре. Рядом с ним не бабушка. Они ещё не встретили друг друга

Рахиль Лазоревна Лейбман

Нам её называли Рая, наверное, по её согласию, но не желанию. Однажды мы с сестрой заметили, что соседи обращаются к ней Рахиль Лазоревна. «А Рая – это сокращенно», – «Сокращенно – от Раиса», – «От Рахиль тоже можно»… «Нельзя было, папа. Она же бормотала «Рóхел», когда вызывала с неба свою маму», – «Да?», – и папа крепче сжимал мой локоть, а я – давно бабушка его правнучки – переводила разговор на бабушкину паническую боязнь воды. В том смысле, что в озере, даже очень мелком, можно утонуть. В старших классах, приезжая в Киев, я мчалась на это озеро (кстати, мелкое только у берега), пообещав бабуле, что через час она уже увидит с балкона 9-ого этажа, как я бегу обратно. Папа плавать не умел. Но его сестра плавала так неутомимо, что однажды в Севастополе, уплывая от очередного ухажёра, увидела, что и он плывёт легко, как дышит, и они поженились. Брак был недолгим. Моряк стал спиваться. Тётя с дочуркой вернулась в Киев, и дед «объяснил» зятю, примчавшемуся следом, что у евреев жену не бьют даже спьяну. «Объясняться» по-мужски дед умел и не состоял в «обществе трезвенников». Уходя на завод, он выпивал полстакана водки и закусывал чёрным хлебом с толстым куском сала, которое сам солил. Только это он не доверял бабушке, готовившей не просто изумительно, а просто «обжирательно», в том числе и украинский борщ со шкварками.

В 1927 году бабушка заканчивала учиться в Одесском еврейском педагогическом техникуме.

Бабушка слева. На обороте фотографии полустёртая надпись на идише, а ниже тётина:
«мама Лейбман Рахиль Лейзеровна. Студенты Одесского еврейского техн. 1927»

Как и Герш, Рахиль была из многодетной семьи, наверное, даже более бедной. Её мама Мэлэха (папа говорил: «Мылэха», – но не знал, как правильнее) и отец Лэйзер выросли в приюте при синагоге. Мэлэха была знатного рода. «Мне помнится, что Коган. Имя “царственная” не могли дать какой-то Лэйбман. И ни один Раввин не имел права их поженить. Представляешь?! Но их поженили», – и папа рассказывал, как сиротам на свадьбу община выделила мазанку рядом с приютом. А Лэйзеру дали работу: в приютской швейной мастерской он отстрачивал фуражки, простыни – всё, что заказывали. И Мэлэхе настрочил деток. Денег стало сильно не хватать. Тогда Мэлэха вскинула на голову корзину и пошла по улицам Черняхова царственной походкой: «Хозяюшки, кому стирочку?», – «Нам, пани жидочка», – слово «пани» не забывали добавить даже полицаи. Папа был уверен, что не забывали, они ведь много лет к ней так обращались.

В мазанке был земляной, глиняный пол. Папу часто привозили в Черняхов на лето. Но и летом сидеть на полу голой попкой было холодно. Лэйзер, уже больной и слепой, поднимал внука к себе на тёплую лежанку. А Мэлэха рассыпала по полу опилки и подметала их. Опилки собирали на себя пыль и крошки. Пол начинал блестеть, как стёклышко.

Начало 1929 года, бабушка вверху. На обороте надпись на идише, она очень хорошо сохранилась.
Рядом с бабушкой не дедушка, а другой жених. Папа говорил, что помнит его как друга семьи,
всегда вздыхавшего, что Рахиль выбрала не его

И в радости, и в горе

Сыграв комсомольскую свадьбу, молодые долго не спешили в ЗАГС. Так долго, что папа, пойдя в школу, не понял на перекличке в классе, что Лейбман – это он, Ремка Хлебопрос, и должен отвечать: «Здесь!» Папа задумался и стал пытаться отловить отца для серьёзного разговора. Дед, носившийся на коне по всей Житомирской области (они уже переехали в Малин), если не по всей Украине, отлавливался трудно: «Зачем им бумажки?! Мало слова коммуниста?! Скажи, что я сказал записать тебя – Хлебопрос!» Папа снова задумался, но гавкать на учительницу не стал. Помог папе «Дом колхозника», или что-то в этом роде. Поехав в Житомир с женой (не знаю, по какому поводу; возможно, к врачам; бабушка, родив тётю, долго болела), дед привёл её туда, где обычно останавливался. Постоянного посетителя встретили уважительно, но поселить в одной комнате с гражданкой Лейбман отказались. Дед взбесился, долго гавкал, но таки пошёл с гражданкой Лейбман в ЗАГС, а вернувшись домой, устроил ещё одну свадьбу. Созвав соседок, он из ружья, как диких уток, застрелил несколько курочек во дворе. Соседки кинулись их ощипывать, а он поскакал куда-то, и вернулся к уже накрытому столу.

Бабуля гавкать не умела. Даже фашистов не называла «скотами», чтобы коровки не обиделись. Не потому что была тряпкой, наоборот. «Кто обзывает, тот сам себя позорит», – говорила она, ласково улыбаясь и вытирая слезы. Слезы – потому, что трёхлетняя Ирочка, впервые привезённая в Киево-Печерскую лавру (они долго жили в монастырском гостеприимном доме, в келье «со всеми удобствами в соседнем дворе»), повадилась бегать играть одна в песочнице под старым каштаном. Бабушка часами готовила обед на буржуйке в большом общем коридоре и не заметила, что Ирочка смахнула с сундучка в подол все дедовы ордена и медали (я думала, что это ёлочные игрушки) и потащила украшать ими песочный дворец. «Дура я! Дура старая!», – причитала бабушка, выкапывая «игрушки». «Иуу угай! Иуу бзывай!», – вторила я, поняв, что какой-то одной не хватает. Мы её так и не нашли. Дед пришёл с завода; увидел бабулин нос, распухший от слёз, и меня, не бегающую с радостным визгом, а чинно сидящую на тётиной кровати; тоже сел за стол и пошевелил усами. Бабуля стала ему что-то рассказывать, на идише. Дед снова пошевелил усами, подозвал меня, усадил на свою огромную ладонь: «Ты поняла, что это не игрушечки?» Я кивнула. Он улыбнулся: «Я же для этого и воевал, чтобы дети играли под небом мирным. Ты чтобы играла!». Я поняла, что с чинностью можно закончить и, обняв его, заверещала: «Летать хочу! Летать!». Никогда не ношеная на руках папой и дедой Сашей (маминым отцом, которому тоже было нельзя – наверное, из-за отмороженных в гражданку ног), я даже не понимала, насколько мне этого не хватало. А дед Гриша, поступавший в полное моё распоряжение между заводом и ужином, подарил невероятную радость – взлетать под потолок, замирая от страха и счастья, и снова оказываться в его сильных руках.

Зам. Командира 183 Кр.ЗАП т. Хлебепрос Григорию Евсеевичу напамять о встрече однополчан
и красных следопытов ГПУ-17 в День 25^летия Победы над фашисткой Германией. г. Воронеж, 9 мая 1970 г.
(надпись на обороте фотографии с сохранением орфографии). Дедушка слева

На этом фото дед уже постарел, как и его однополчане. Более поздних его фотографий у меня нет. Дедушка скончался в 1975 году, успев посмотреть на маленького правнука. Для этого прилетал к нам в Красноярск на несколько дней. По утрам пил не водку, а таблетки от давления. Когда ему сказали, что надо снизить дозу алкоголя, он решил, что проще вообще не пить. Для него, живущего в чёрно-белом мире, это было проще.

Удостоверение на рационализаторское предложение «Рецептура и способ приготовления резиновых смесей для чаш резиновых»,
выданное Хлебопросу Г.Е. 23 августа 1973 года

Среди старых фотографий, которые по просьбе папы я забрала из киевской квартиры деда (он получил её – новенькую, благоустроенную, с длинной лоджией вдоль двух комнат и кухни – как раз, когда тётя вернулась к родителям из Севастополя), были и удостоверения на рационализаторские предложения. Всего восемь: 4 за 1964 год и 4 за 1973. А папа говорил, что у дедушки их было больше сотни, а также несколько изобретений. Он их все обсуждал с папой. Звонил нам, когда у нас появился телефон, а до этого писал. Ждал от сына советов. Папа советовал, как лучше оформить идею. Если не знал сам, то советовал, кого подключить к разработке как соавтора, и что посмотреть в учебниках. И дед штудировал учебники физики, химии, математики. Он никогда не терял интереса к новым знаниям, и в своих идеях по улучшению производства на резиновом заводе бригадир механиков был, фактически, самоучкой, причём самоучкой успешным и талантливым.

Бабушка идеями построения коммунизма в одной отдельно взятой стране перестала интересоваться довольно быстро. Закончив Одесский еврейский педагогический техникум и пылко приступив к работе в еврейской школе, она, после закрытия еврейских школ на Украине, осталась без работы. Другую работу не искала и в общественную жизнь – ячейки, райкомы – не стремилась. Отъезд мужа в Москву в Коммунистический университет национальных меньшинств Запада восприняла без энтузиазма (см. Главу 2). Его возвращению обрадовалась, и до войны ни на один километр его от семьи не отпускала. Готова была ехать хоть на край света, кинув всех курочек и даже корову, лишь бы всею семьёй. «Краем света» оказался город Луцк, куда несостоявшийся «экспортёр» революции был направлен в 1939 году политруком роты 87-ого ОЗАД (отдельного зенитного артиллерийского дивизиона). Именно в Луцке, на оккупированной Советским Союзом территории Польши, папа, выглянув в окошко, увидел танки со свастикой. На папино и тётино счастье у них летом гостил двоюродный брат Сёма, то есть его надо было отвезти в Киев. Иначе, бабушка кинулась бы в Черняхов к своим родным. Мальчишки навьючили на себя тёплую одежду и одеяла, бабуля – дочку, и они побежали огородами. Вслед им – «коммунякам, оккупантам» – неслись насмешки хозяев дома, в котором дед остановился с семьёй на постое. Хозяева были польскими евреями, как и почти половина жителей Луцка * В 1939 г. еврейское население Луцка составляло 19 тыс. (46%) (Федерация еврейских общин Украины: Луцк https://www.fjc.org.ua/templates/articlecco_cdo/aid/1443479/jewish/page.htm).  Страшно думать о том, что с ними стало… И хозяева дома, и их соседи были подчеркнуто вежливы с дедом, но с бабушкой и детьми – радушны, приветливы. Как и бабушкины родители, помнившие немцев со времён Первой мировой войны цивилизованными людьми, остановившими погромы и мародёрство, они не верили, что теперь всё изменилось.

Добежав до дороги из города, жёны и дети «оккупантов» сели в грузовики, отправленные мужьями. Сами мужья обороняли город. «Прикрывая Луцк, 87-й отдельный зенитный артиллерийский дивизион за первые десять дней войны сбил 21 немецкий самолёт. При этом в первый день войны 3-я батарея дивизиона сбила 3 самолета» * Источник: Войска противовоздушной обороны страны в Великой Отечественной войне (1941—1945 годы) http://militera.lib.ru/h/pvo/03.html. Льщу себя надеждой, что третья батарея была дедушкиной. С марта 1941 года он был уже не политруком роты, а комиссаром батареи, а с октября – всего дивизиона. Орден Красная Звезда получил в июле 1941 года именно за оборону Луцка.

Дед никогда не рассказывал ни дочке, ни внучкам о своих подвигах. Девочки должны готовить себя к семейной жизни и мирным, не мешающим этой жизни профессиям. «Вот бабушка ваша учительницей была. Хорошей учительницей», – бабушка подкладывала нам в тарелки кусочки фаршированной рыбки, – «Кушайте, рыбоньки мои!»

Дедушка, бабушка и тётина дочка Аллочка. Значит год, примерно, 1967

Светлая память вам, родные мои. Папины корни!

Страница 5 из 5 Все страницы