Перевод выполнен А.И.Фетом (А.И. Федоров) по изданию: Lorenz Konrad. Die acht Todsünden der zivilisierten Menschheit. R. Piper & Co. Verlag, München, 1973.

Редакция А.В. Гладкого.

Оптимистическое предисловие

Предлагаемая работа была написана для юбилейного сборника, выпущенного к семидесятилетию моего друга Эдуарда Баумгартена. По сути своей она, собственно, не гармонирует ни с этим радостным событием, ни к жизнерадостной натурой юбиляра. Это, по существу, иеремиада, призыв к раскаянию и исправлению, обращенный ко всему человечеству, – призыв, какого можно было бы ожидать не от естествоиспытателя, а от сурового проповедника, подобного знаменитому венскому августинцу Абрахаму а Санта-Клара. Но в наше время некоторые опасности яснее всего видны естествоиспытателю. Поэтому проповедь становится его долгом.

Эта проповедь была передана по радио и имела неожиданный для меня отклик. Я получил несметное число писем от людей, желавших иметь ее печатный текст, и в конце концов мои лучшие друзья категорически потребовали сделать эту работу доступной широкому кругу читателей.

Все это само по себе уже опровергало пессимизм, который можно было усмотреть в этой работе: человек, уверенный, что глас его вопиет в пустыне, имел перед собой, как оказалось, многочисленных и вполне понимающих слушателей! Более того, перечитывая написанное, я замечаю много утверждений, уже тогда звучавших преувеличенно, а теперь просто неверных. Так, на с. 13 можно прочесть, что значение экологии недостаточно признано. Сейчас это утверждать уже нельзя, так как наша баварская «Экологическая группа» находит, к счастью, понимание и отклик в ответственных учреждениях. Все большее число разумных и ответственных людей правильно оценивает опасности перенаселения и «идеологии роста». Повсюду принимаются меры против опустошения жизненного пространства – пока далеко не достаточные, но подающие надежду скоро стать таковыми.

Необходимо сделать и еще одну ободряющую поправку: я писал, что на бихевиористской доктрине, несомненно, лежит «изрядная доля вины в угрожающем Соединенным Штатам моральном и культурном развале». Между тем в самих Соединенных Штатах раздались энергичные протесты против этого лжеучения. С ними еще борются всеми средствами, но они слышны, а правду можно долго подавлять, лишь заглушив ее голос. Эпидемии духовных болезней нашего времени, начинаясь в Америке, достигают обычно Европы с некоторым запозданием. Сейчас, когда в Америке бихевиоризм пошел на убыль, он свирепствует среди психологов и социологов Европы. Но можно предвидеть, что эта эпидемия постепенно угаснет.

Наконец, мне хотелось бы сделать небольшую поправку в связи с вопросом о вражде между поколениями. Нынешние молодые люди, если они не одержимы политическим фанатизмом и вообще способны в чем-нибудь верить старшим, готовы прислушиваться к основным биологическим истинам. И убедить революционно настроенную молодежь в справедливости того, о чем говорится в седьмой главе этой книги, вполне возможно.

Было бы высокомерием полагать, что невозможно объяснить большинству других людей то, что мы хорошо знаем сами. Все написанное в этой книге понять гораздо легче, чем, например, интегральное и дифференциальное исчисление, которое должен изучать каждый старшеклассник. Любая опасность становится гораздо менее страшной, если известны ее причины. Поэтому я верю и надеюсь, что моя книга будет в какой-то степени способствовать избавлению человечества от угрожающих ему опасностей.

Зеевизен, 1972 Конрад Лоренц

Глава 1

Структурные свойства и нарушения функций живых систем

Этологию можно определить как научную дисциплину, возникшую тогда, когда при исследовании поведения животных и человека начали ставить вопросы таким же образом и пользоваться такими же методами, как во всех других биологических науках, где подобная постановка вопросов и подобные методы исследования со времен Чарльза Дарвина рассматривались как сами собой разумеющиеся и обязательные. Тот странный факт, что это произошло так поздно, объясняется особенностями истории исследования поведения, которых мы коснемся главе об индоктринировании. Этология рассматривает поведение животных и человека как функцию системы, обязанной своим существованием и своей особой формой процессу исторического становления, отражающемуся в истории вида и в развитии индивида, а у людей также и в истории культуры. На вопрос о причине – почему та или иная система обладает такими, а не другими свойствами – правомерным ответом может быть лишь естественное объяснение этого процесса.

Среди движущих сил всего органического становления наряду с процессами мутации и рекомбинации генов важнейшую роль играет естественный отбор. Благодаря отбору возникает то, что мы называем приспособлением: настоящий познавательный процесс, посредством которого организм воспринимает содержащуюся в окружающей среде информацию, важную для его выживания, или, иными словами, приобретает знание об окружающей среде.

Возникшие в результате приспособления структуры и функции являются для живых организмов характеристическими – в неорганическом мире ничего подобного нет. Они ставят перед исследователем неизбежный вопрос, неведомый физику и химику – «Зачем?» Задавая этот вопрос, биолог не ищет телеологического* смысла, а всего лишь спрашивает себя, какое значение некоторый признак имеет для сохранения вида. Когда мы спрашиваем, зачем кошке кривые когти – и отвечаем: «Чтобы ловить мышей», – это просто более краткая постановка вопроса: «В чем состоит видосохраняющая функция этой выработанной отбором формы когтей?»

Кто в течение долгих лет исследований снова и снова задавал себе этот вопрос в отношении самых удивительных структур и форм поведения и снова и снова получал на него убедительный ответ, тот не может не склоняться к мнению, что сложные и даже неправдоподобные формы строения тела и поведения могли появиться лишь в результате отбора и приспособления и никак иначе. Сомнения могут возникнуть лишь тогда, когда мы спрашиваем «Зачем?» об определенных регулярно наблюдаемых способах поведения цивилизованных людей. Зачем нужны человечеству безмерный рост его численности, убыстряющаяся до безумия конкуренция, накопление все более страшного оружия, прогрессирующая изнеженность урбанизированного человека, и т. д. и т. п.? Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что едва ли не все эти вредные явления представляют собой расстройства вполне определенных механизмов поведения, первоначально весьма ценных для сохранения вида. Иначе говоря, их следует рассматривать как патологические.

Анализ органической системы, лежащей в основе социального поведения людей, – самая трудная и самая почетная задача, какую может поставить перед собой естествознание, ибо эта система – безусловно сложнейшая на Земле. Можно подумать, что это и без того крайне трудное предприятие совершенно нереально – по той причине, что на поведение людей разнообразными и непредсказуемыми способами накладываются, искажая его, патологические явления. К счастью, это не так. Напротив, патологическое расстройство не только не является непреодолимым препятствием при анализе органической системы, но очень часто дает ключ к ее пониманию. В истории физиологии известно немало случаев, когда исследователь вообще замечал существование важной органической системы лишь благодаря тому, что ее патологическое расстройство вызывало болезнь. Когда Э. Т. Кохер попытался лечить так называемую базедову болезнь, удаляя щитовидную железу, это сначала приводило к тетании – приступам судорог, – потому что он захватывал при этом паращитовидные железы, регулирующие кальциевый обмен. Исправив эту ошибку, но делая все же слишком радикальную операцию удаления щитовидной железы, он получил комплекс симптомов, названный им Kachexia thyreopriva, в некоторых отношениях сходный с микседемой – формой идиотии, часто встречающейся у обитателей альпийских долин, где вода бедна йодом. Отсюда и из других подобных открытий стало ясно, что железы внутренней секреции образуют единую систему, в которой буквально все со всем находится в причинном взаимодействии. Каждый из выделяющихся в кровь секретов эндокринных желез производит вполне определенное воздействие на организм в целом, которое может относиться к обмену веществ, процессам роста, поведению и т. д. Поэтому секреты эндокринных желез называются гормонами (от греч. Hormao – привожу в движение, побуждаю). Действия двух гормонов могут быть противоположны друг другу; в этом случае они «антагонистичны» – точно так же, как две мышцы, взаимодействие которых приводит сустав в требуемое положение и удерживает его в нем. Пока гормональное равновесие сохраняется, ничто не указывает на то, что система эндокринных желез состоит из отдельных частей, выполняющих свои особые функции. Стоит, однако, произойти малейшему нарушению этой гармонии действий и противодействий, как общее состояние организма отклоняется от требуемого «нормального значения», т. е. наступает болезнь. Избыток гормона щитовидной железы вызывает базедову болезнь, недостаток – микседему.

Из истории исследования системы эндокринных желез можно извлечь ценный урок в отношении того, как следует поступать, когда мы пытаемся понять всю систему человеческих стимулов в целом. Разумеется, эта система устроена гораздо сложнее – хотя бы уже потому, что включает в себя систему эндокринных желез в качестве подсистемы. Без сомнения, у человека число независимых стимулов чрезвычайно велико, и очень многие из них могут быть сведены к филогенетически возникшим программам поведения – «инстинктам». Прежде я называл человека «существом с редуцированными инстинктами», но это выражение может привести к недоразумению. Справедливо, правда, – как убедительно показал на хищниках из семейства кошачьих П. Лейхаузен – что длинные, замкнутые в себе последовательности врожденных способов поведения могут «разрываться» в ходе филогенетического развития способности к обучению и пониманию в том смысле, что утрачиваются облигатные связи* между частями этих последовательностей, так что каждая из них может быть независимо использована действующим субъектом. Но вместе с тем, как установил тот же Лейхаузен, каждая из этих доступных для использования частей превращается в автономный стимул, причем возникает отвечающее этому стимулу аппетентное поведение*, направленное к его проявлению. У человека, несомненно, нет длинных последовательностей облигатно связанных друг с другом инстинктивных движений, но экстраполируя на человека, насколько это возможно, результаты, полученные при исследовании высших млекопитающих, можно предположить, что подлинно инстинктивных стимулов у него не меньше, а больше, чем у любого животного. Во всяком случае, при попытках системного анализа мы должны считаться с такой возможностью.

Это особенно важно при оценке явно патологического поведения. Безвременно скончавшийся психиатр Роналд Харгривс писал мне в одном из последних писем, что он взял себе за правило, пытаясь понять сущность того или иного душевного расстройства, каждый раз задавать себе одновременно два вопроса: во-первых, в чем состоит нормальное, способствующее сохранению вида действие расстроенной в данном случае системы; во-вторых, какого рода это расстройство, в частности, вызвано ли оно повышенной или пониженной функцией какой-либо подсистемы. Подсистемы сложного органического целого находятся в столь тесном взаимодействии, что часто трудно разграничить их функции, ни одна из которых в своем нормальном виде немыслима без всех остальных. Не всегда удается даже отчетливо определить структуру подсистем. В этом смысле и говорит о подчиненных системах Поул Вейс в остроумной работе «Расслоенный детерминизм»: «Система – это все достаточно цельное, чтобы заслуживать отдельного названия».

Очень многие человеческие стимулы достаточно цельны, чтобы найти себе названия в обиходном языке. Такие слова, как ненависть, любовь, дружба, гнев, верность, преданность, недоверие, доверие и т. д., все означают состояния, соответствующие готовности ко вполне определенным способам поведения, точно так же, как и принятые в научном исследовании поведения термины: агрессивность, ранговый порядок, территориальность и т. д., в том числе составные термины, содержащие компоненту «установка» (-stimmung): установка на выведение потомства, на ухаживание, на полет и т. д. Наш естественно возникший язык выражает глубокие психологические связи с чуткостью, столь же заслуживающей доверия, как интуиция ученого, наблюдающего животных, и мы можем принять – пока в виде рабочей гипотезы, – что каждому из этих слов, обозначающих душевные состояния человека и его установки на определенные действия, соответствует реальная стимулирующая система, причем пока неважно, в какой мере тот или иной стимул черпает свою силу из филогенетических или культурных источников. Мы можем допустить, что каждый из этих стимулов является звеном упорядоченной, гармонично работающей системы и в качестве такового совершенно необходим. Вопрос, «хороши» или «плохи» ненависть, любовь, верность, недоверие и т. д., может быть задан только при полном непонимании того, что эта система функционирует как единое целое; он так же нелеп, как если бы кто-нибудь спросил, хороша или плоха щитовидная железа. Ходячее представление, что явления этого рода можно разделить на хорошие и плохие – что любовь, верность и доверие сами по себе хороши, а ненависть, неверность и недоверие сами по себе плохи, – возникло лишь потому, что в нашем обществе первых, как правило, недостает, а вторые имеются в избытке. Чрезмерная любовь портит бесчисленное множество подающих надежды детей, «верность Нибелунгов», превращенная в абсолютную самодовлеющую ценность, приводит к адским последствиям, а неопровержимые доводы, приведенные недавно Эриком Эриксоном, показывают, насколько необходимо недоверие.

Одним из структурных свойств всех высокоинтегрированных органических систем является управление с помощью так называемых циклов регулирования, или гомеостазов. Чтобы понять их действие, представим себе сначала ряд, состоящий из некоторого числа систем, каждая из которых способствует действию другой таким образом, что система а способствует действию системы b, система b способствует действию с и т. д., и, наконец, система z, в свою очередь, способствует действию а. Такой цикл с «положительной обратной связью» может находиться в лучшем случае в состоянии неустойчивого равновесия: малейшее усиление действия одной из систем неизбежно вызывает лавинообразное нарастание функций всего ряда в целом, и обратно – малейшее ослабление вызывает угасание активности всего ряда. К технике давно изобретен способ превратить такую неустойчивую систему в устойчивую: достаточно ввести в циклический процесс одно-единственное звено, воздействие которого на следующее звено цепи тем слабее, чем сильнее влияет на него предыдущее. Таким образом возникает цикл регулирования – гомеостаз, или, как его часто называют на плохом немецком языке, "negatives Feedback" («отрицательный feedback»). Это один из немногих процессов, изобретенных в технике прежде, чем естествознание обнаружило их в мире организмов.

В живой природе существует бесчисленное множество циклов регулирования. Они столь необходимы для сохранения жизни, что ее возникновение вряд ли можно себе представить без одновременного «изобретения» цикла регулирования. Циклы с положительной обратной связью в природе почти не встречаются; их можно увидеть разве лишь в таких быстро нарастающих и столь же быстро угасающих событиях, как лавина или степной пожар. На них похожи и многие патологические расстройства общественной жизни людей, при виде которых приходят на ум слова Фридриха Шиллера из «Колокола» о силе огня: «Беда, когда с цепи сорвется!»

При наличии в цикле регулирования отрицательной обратной связи нет необходимости в том, чтобы действие каждой подсистемы было «точно отмерено». Небольшое отклонение функции в ту или другую сторону легко выравнивается. Опасное расстройство всей системы может произойти лишь в случае, когда величина отдельной функции возрастает или уменьшается настолько, что гомеостаз не в состоянии ее выровнять, или когда что-нибудь не в порядке в самом механизме регулирования. С примерами того и другого мы познакомимся дальше.

Глава 2

Перенаселение

В нормальных условиях едва ли можно найти хоть один цикл с положительной обратной связью в отдельном организме. В эту крайность может впасть только жизнь в целом – пока, как может показаться, безнаказанно. Органическая жизнь встроилась, как некая странная плотина, в поток рассеивающейся энергии вселенной, она поглощает отрицательную энтропию, захватывает энергию и растет за ее счет, а этот рост дает ей возможность захватывать все больше и больше энергии, и тем быстрее, чем больше она уже захватила. Если это не привело еще к чрезмерному разрастанию и катастрофе, то лишь потому, что безжалостные силы неорганической природы и законы вероятности удерживают размножение живых организмов в некоторых пределах, а также потому, что внутри различных видов выработались циклы регулирования. Как они действуют, мы увидим в следующей главе, где пойдет речь об опустошении жизненного пространства Земли. Но в первую очередь надо сказать о безграничном росте численности населения – хотя бы потому, что очень многие явления, рассматриваемые в дальнейшем, являются его последствиями.

Все блага, доставляемые человеку глубоким познанием окружающей природы, прогрессом техники, химическими и медицинскими науками, все, что предназначено, казалось бы, для облегчения человеческих страданий, – все это ужасным и парадоксальным образом способствует гибели человечества. Ему угрожает то, что почти никогда не случается с другими живыми системами, – опасность задохнуться в самом себе. Ужаснее всего, однако, то, что в этом апокалипсическом ходе событий высочайшие и благороднейшие свойства и способности человека – именно те, которые мы по праву ощущаем и ценим как исключительно человеческие, – по всей видимости, обречены на гибель прежде всего.

Все мы, живущие в густонаселенных культурных странах и особенно в больших городах, уже не осознаем, насколько не хватает нам обыкновенной теплой и сердечной человеческой любви. Нужно побывать в действительно безлюдном краю, где соседей разделяет много километров плохих дорог, и зайти незваным гостем в какой-нибудь дом, чтобы оценить, насколько гостеприимен и приветлив человек, когда его способность к социальным контактам не подвергается длительной перегрузке. До моего сознания это когда-то дошло благодаря одному незабываемому переживанию. У меня гостила американская супружеская пара из Висконсина. Это были люди, сделавшие своей профессий защиту природы и жившие в лесу в полном одиночестве. Когда мы собрались ужинать, раздался звонок, и я раздраженно воскликнул: «Кого это еще там принесло!» Я не смог бы сильнее шокировать моих гостей, если бы совершил самый непристойный поступок. Для них было скандалом, что кто-то может реагировать на неожиданный звонок в дверь иначе, как радостью.

В фантасмагории вечно меняющихся, накладывающихся друг на друга и стирающихся человеческих образов мы уже не можем разглядеть лик нашего ближнего, и в этом, без сомнения, в значительной мере повинна скученность людских масс в современных больших городах. Наша любовь к ближнему настолько разбавляется массой ближних, и притом слишком близких, что в конце концов оказывается невозможно обнаружить даже ее следов. Тот, кто еще хочет испытывать сердечные и теплые чувства к людям, должен сосредоточить их на небольшом числе друзей; как бы ни было правильно и этично требование любить всех людей, мы так устроены, что не можем его выполнить. Поэтому нам приходится делать выбор и тем самым в эмоциональном отношении «держать на расстоянии» множество других людей, несомненно не менее достойных нашей дружбы. Зачастую одна из главных забот жителя большого города — "Not to get emotionally involved". [Не вовлекаться эмоционально (англ.)] Но в этом неизбежном для всех нас образе действий чувствуется губительное дыхание бесчеловечности; он вызывает воспоминание об американских плантаторах старого времени, вполне человечно обращавшихся со своей негритянской дворней, но рабов на плантациях рассматривавших в лучшем случае как довольно ценный домашний скот. Если это намеренное отгораживание от человеческого общения заходит достаточно далеко, то в сочетании с притуплением чувств, о котором пойдет речь дальше, оно ведет к тем чудовищным проявлениям равнодушия, о которых мы каждый день читаем в газетах. Чем больше скопление людей, тем настоятельнее для каждого необходимость "not to get involved" – и теперь именно в самых больших городах грабежи, убийства и насилия могут происходить среди бела дня на самых оживленных улицах, не вызывая вмешательства прохожих.

Скученность людей в тесном пространстве ведет к обесчеловечиванию не только косвенно, вследствие исчерпания возможностей отношений между людьми: она самым непосредственным образом вызывает агрессивное поведение. Из множества опытов над животными известно, что скученность усиливает внутривидовую агрессию. Кто не был в лагере для военнопленных или другом принудительном сборище людей, вряд ли может себе представить, насколько возрастает в таких условиях раздражительность от каждого пустяка. Состояние это становится просто мучительным, если пытаешься сдерживаться и вежливо, т. е. дружелюбно, обращаться с собратьями по виду, которые не являются твоими друзьями, но с которыми приходится ежедневно и ежечасно сталкиваться. Общее недружелюбие, наблюдаемое во всех больших городах, явно возрастает пропорционально плотности скопления людей. Например, на больших вокзалах или на автобусной станции в Нью-Йорке оно достигает устрашающей степени.

Косвенным образом перенаселение способствует всем тем расстройствам и явлениям упадка, о которых пойдет речь в следующих главах. Некоторые полагают, что с помощью надлежащего «кондиционирования» можно вывести новую породу людей, нечувствительных к дурным последствиям сколь угодно тесной скученности, но я считаю такой взгляд опасным заблуждением.

Глава 3

Опустошение жизненного пространства

Широко распространено заблуждение, будто природа неисчерпаема. Каждый вид животных, растений и грибов – поскольку все три категории живых существ входят в один великий механизм – приспособлен к своему окружению; к этому окружению относятся, само собой, не только неорганические составные части данной местности, но и все другие населяющие ее живые существа. Итак, все организмы одного жизненного пространства приспособлены друг к другу. Это относится и к тем из них, которые на первый взгляд друг другу враждебны, как, например, хищник и его жертва, тот, кто ест и тот, кого едят. При ближайшем рассмотрении обнаруживается, что эти организмы, рассматриваемые как виды, а не как индивиды, не только не вредят друг другу, но часто даже объединены общностью интересов. Совершенно ясно, что потребляющий вид жизненно заинтересован в дальнейшем существовании потребляемого, будь то животное или растение, и этот интерес тем сильнее, чем более он специализирован в питании на единственном виде. В таких случаях хищник никогда не может полностью истребить вид, которым он питается. Последняя пара хищников умерла бы с голоду задолго до того, как им попалась бы последняя пара этого вида. Когда плотность популяции жертвы опускается ниже известного уровня, хищник гибнет, – как это, к счастью, произошло с большей частью китобойных предприятий. Когда динго, который был раньше домашней собакой, попал в Австралию и там одичал, он не истребил ни одного из видов, служивших ему пищей, но зато погубил обоих крупных сумчатых хищников: сумчатого волка (Thylacinus) и сумчатого дьявола (Sarcophilus). Эти сумчатые, наделенные поистине страшными зубами, намного превзошли бы динго в прямой схватке, но они, с их примитивным мозгом, нуждались в гораздо большей плотности популяций своих жертв, чем более умная дикая собака. Динго не закусал их насмерть, а уморил голодом в конкурентной борьбе.

Редко случается, чтобы размножение животного прямо зависело от имеющегося количества пищи. Это было бы невыгодно как «эксплуататору», так и «эксплуатируемому». Рыбак, живущий за счет некоторого водоема, поступает разумно, вылавливая рыбу лишь в таком количестве, чтобы оставшаяся популяция могла размножиться до максимума, восполняющего улов. Оптимальную величину улова можно установить лишь весьма сложным минимаксным расчетом. Если ловить слишком мало, озеро окажется перенаселенным, и прирост молоди сократится. Если ловить слишком много, останется недостаточно производителей, чтобы снова довести популяцию до такой численности, какая могла бы прокормиться и вырасти в водоеме. Как показал В. К. Уинн-Эдвардс, подобной экономической деятельностью занимаются очень многие виды животных. Наряду с разграничением территорий, препятствующим слишком тесному соседству, есть много других способов поведения, препятствующих чрезмерной эксплуатации доступных ресурсов.

Нередко случается, что потребляющий вид приносит потребляемому явную пользу. Дело не только в том, что потребляющий вид регулирует прирост животных или растений, служащих ему пищей, так что выпадение этого фактора нарушило бы их жизненное равновесие. Популяционные катастрофы, наблюдаемые у быстро размножающихся грызунов сразу же после того, как их численность становится максимальной, заведомо опаснее для сохранения вида, чем поддержание выверенного среднего числа хищниками, «снимающими» избыток. Но очень часто симбиоз между потребляемыми и потребляющими видами заходит гораздо дальше. Многие виды трав явно «сконструированы» в «расчете» на то, чтобы их постоянно укорачивали и топтали крупные копытные; этому приходится подражать при уходе за газонами, постоянно выкашивая и приминая траву. Когда эти факторы выпадают, травы с такими свойствами сразу же вытесняются другими, не выдерживающими подобного обращения, но более жизнеспособными в чем-нибудь другом. Короче говоря, два вида живых организмов могут находиться в отношениях зависимости, очень похожих на взаимоотношения человека с домашними животными и культурными растениями. Поэтому и закономерности таких взаимодействий часто весьма напоминают экономику человека; изучающая их биологическая дисциплина называется экологией, так что сходство подчеркивается также и термином*. Впрочем, одно из экономических понятий, которым мы еще займемся, в экологии животных и растений не встречается: хищническая эксплуатация.

Взаимодействия в системе, состоящей из многих видов животных, растений и грибов, совместно населяющих некоторое жизненное пространство и образующих жизненное сообщество, или биоценоз, невероятно многообразны и сложны. Приспособление различных видов живых организмов в течение промежутков времени, сравнимых не с историей человечества, а с геологическими периодами, привело к состояниям равновесия, столь же достойным изумления, сколь и легко уязвимым. Эти равновесные состояния охраняются от неизбежных нарушений, зависящих от погоды и других подобных факторов, с помощью многочисленных регулирующих процессов. Медленные изменения, какие производит, например, эволюция видов или постепенно меняющийся климат, не представляют угрозы для равновесия жизненного пространства. Однако внезапные воздействия, сколь бы незначительными они ни были на первый взгляд, могут иметь неожиданно большие, даже катастрофические последствия. Завоз какого-нибудь совершенно безобидного с виду животного может буквально опустошить обширные области страны – как произошло из-за кроликов в Австралии. В этом случае равновесие биотопа было нарушено вмешательством человека, но в принципе подобные явления возможны и без его участия, хотя и более редки.

Экологическая среда человека изменяется во много раз быстрее, чем у всех других живых существ. Темп этого изменения обусловлен непрерывным развитием техники, ускоряющимся в геометрической прогрессии. Поэтому человек не может не вызывать глубоких изменений и – слишком часто – полного разрушения биоценозов, в которых и за счет которых живет. Исключение составляют лишь очень немногие «дикие» племена, например некоторые индейцы девственных лесов Южной Америки, живущие собирательством и охотой, или обитатели некоторых океанических островов, немного занимающиеся земледелием, а в основном питающиеся кокосовыми орехами и дарами моря. Такие культуры влияют на свой биотоп не больше, чем популяции какого-либо вида животных. Это один теоретически возможный способ жизни человека в равновесии со своим биотопом; другой способ состоит в том, что человек – земледелец и скотовод – создает новый, полностью приспособленный к своим потребностям биоценоз, который в принципе может долго существовать точно так же, как и возникший без его участия. Так обстоит дело во многих старых земледельческих культурах, где люди живут в течение многих поколений на одной и той же земле, любят ее и возвращают ей то, что от нее получают, пользуясь своими основательными экологическими знаниями, почерпнутыми из практики.

Крестьянин знает то, о чем все цивилизованное человечество, по-видимому, забыло: что жизненные ресурсы всей нашей планеты не безграничны. Этот факт постепенно начал вновь осознаваться только после того, как в Америке обширные местности были превращены в пустыни эрозией почвы, возникшей из-за хищнической эксплуатации земли, большие пространства закарстовались* вследствие вырубки леса и вымерло множество видов полезных животных, – и осознание началось главным образом из-за того, что коммерческие последствия болезненно ощущались крупными сельскохозяйственными, рыболовными и китобойными предприятиями. Однако это до сих пор не общепризнано и не проникло в сознание общественности!

Характерная для нашего времени спешка, о которой пойдет речь в следующей главе, не оставляет людям времени проверить и подумать, прежде чем приступить к действию. И они еще гордятся этим в своем неведении, называя себя "doers" – «деятелями», – тогда как в действительности они становятся злодеями по отношению к природе и к самим себе. Злодеяния совершаются теперь повсюду, где применяются химические средства, например при истреблении насекомых в земледелии и плодоводстве, и почти с такой же недальновидностью в фармакологии. Иммунологи выдвигают серьезные возражения против вошедших во всеобщее употребление медикаментов. Психология «Получить сейчас же!», к которой я еще вернусь в четвертой главе, делает некоторые отрасли химической промышленности преступно легкомысленными, побуждая их распространять средства, длительное воздействие которых вообще невозможно предвидеть. Во всем, что касается экологических перспектив земледелия, а также требований медицины, господствует поистине невероятная бездумность. Тех, кто предостерегает от необдуманного применения ядов, подлейшим образом дискредитируют и затыкают им рот.

Цивилизованное человечество готовит себе экологическую катастрофу, слепо и варварски опустошая окружающую и кормящую его живую природу. Почувствовав экономические последствия, оно, возможно, осозн?ет свои ошибки, но весьма вероятно, что тогда будет уже поздно. И меньше всего человек замечает, какой ущерб наносят эти варварские действия его душе. Всеобщее и быстро распространяющееся отчуждение от живой природы в значительной мере повинно в эстетическом и этическом очерствении цивилизованных людей. Откуда возьмется у подрастающего человека благоговение перед чем бы то ни было, если все, что он видит вокруг себя, – дело человеческих рук, и притом весьма убогое и безобразное? Горожанин не может даже взглянуть на звездное небо, скрытое от него многоэтажными домами и химическим загрязнением атмосферы. Поэтому неудивительно, что с прогрессом цивилизации так прискорбно уродуются города и деревни. Посмотрите свежим взглядом и сравните старый центр любого немецкого города с его современной окраиной или эту позорную для нашей культуры окраину, быстро вгрызающуюся в землю вокруг нее, с местами, которые она еще не успела захватить. Сравните затем гистологические картины любой здоровой ткани и злокачественной опухоли: вы обнаружите поразительные аналогии! Объективно, в переводе с языка эстетики на язык науки, можно сказать, что суть этих различий состоит в потере информации.

Клетка злокачественной опухоли отличается от нормальной прежде всего тем, что она лишена генетической информации, необходимой для того, чтобы быть полезным членом сообщества клеток организма. Поэтому она ведет себя как одноклеточное животное или, точнее, как молодая эмбриональная клетка. Она не обладает никакой специальной структурой и размножается безудержно и бесцеремонно, так что опухолевая ткань врастает в соседние, еще здоровые ткани и разрушает их. Бросающиеся в глаза аналогии между картинами опухоли и городской окраины проистекают от того, что в обоих случаях здоровые пространства «застраивались» по многочисленным, очень различным, но тонко дифференцированным и дополняющим друг друга планам, мудрая уравновешенность которых достигалась благодаря информации, накопившейся в процессе длительного исторического развития, между тем как пространства, опустошенные опухолью или современной техникой, заполнены немногими крайне упрощенными конструкциями. Гистологическая картина совершенно однородной, структурно бедной опухолевой ткани до ужаса напоминает аэрофотоснимок современного городского предместья с его унифицированными домами, которые, недолго думая, в спешке конкуренции проектируют культурно убогие архитекторы. Бег человечества наперегонки с самим собой, о котором пойдет речь в следующей главе, производит губительное воздействие на жилищное строительство. Как коммерческие соображения, заставляющие использовать более дешевые в массовом изготовлении стандартные блоки, так и все нивелирующая мода приводят к тому, что на всех городских окраинах во всех цивилизованных странах появляются сотни тысяч массовых жилищ, которые отличаются друг от друга лишь номерами и не заслуживают имени домов. В лучшем случае это нагромождения стойл для «одомашненных людей» (Nutzmenschen), если дозволено ввести такой термин по аналогии с «домашними животными» (Nutztiere). [Перевод слова Nutztiere неточен: оно обозначает любых животных, используемых в хозяйственных целях (в том числе дичь, рыбу и т. п.). Поэтому Nutzmenschen – это люди, рассматриваемые не как самостоятельная ценность, а как средство для достижения чьих-то целей.]

Клеточное содержание кур-леггорнов справедливо считается мучительством животных и позором нашей культуры. Однако ставить людей в такие же условия находят вполне допустимым, хотя именно человек менее всего способен выносить подобное обращение, в подлинном смысле унижающее человеческое достоинство. Самоуважение нормального человека побуждает его утверждать свою индивидуальность, и это его бесспорное право. Филогенез сконструировал человека таким образом, что он не способен быть, подобно муравью или термиту, анонимным и легко заменимым элементом среди миллионов точно таких же организмов. Достаточно внимательно посмотреть на какой-нибудь поселок садоводов-любителей, чтобы увидеть, какие формы принимает там стремление людей выразить свою индивидуальность. Обитателям стойл для одомашненных людей остается единственный способ сохранить самоуважение: им приходится вытеснять из сознания самый факт существования многочисленных товарищей по несчастью и прочно отгораживаться от своего ближнего. В очень многих массовых жилищах балконы разделены стенками, чтобы нельзя было увидеть соседа. Человек не может и не хочет вступать с ним в общение «через забор», потому что страшится увидеть в его лице свой собственный отчаявшийся образ. Это еще один путь, которым скопление людских масс ведет к изоляции и безучастности к ближнему.

Эстетическое и этическое чувства теснейшим образом связаны друг с другом, и, разумеется, у людей, вынужденных жить в таких условиях, атрофируется и то и другое. Для духовного и душевного здоровья человеку необходимы красота природы и красота рукотворной культурной среды. Всеобщая душевная слепота к прекрасному, так быстро захватывающая нынешний мир, представляет собой психическую болезнь, и ее следует принимать всерьез уже потому, что она сопровождается нечувствительностью к этическому уродству.

Когда принимают решение проложить улицу, построить электростанцию или завод, уничтожив этим красоту обширного ландшафта, то для тех, от кого это зависит, эстетические соображения не играют никакой роли. Что ради красоты природы нельзя идти на экономические и тем более политические жертвы – в этом все между собой согласны, начиная с председателя общинного совета маленькой деревни и кончая министром экономики большого государства. Те немногие защитники природы и ученые, которые ясно видят надвигающееся бедствие, совершенно бессильны. Какие-нибудь участки на опушке горного леса повысятся в цене, если к ним подвести дорогу, ради этого чарующий ручеек, вьющийся по деревне, заключают в трубу, выпрямляют, отводят под землю – и прелестная деревенская улица превращается в безобразное пригородное шоссе.

Глава 4

Бег наперегонки с самим собой

Как я уже говорил в начале первой главы, для поддержания равновесия (steady state) живых систем необходимы циклы регулирования, то есть отрицательные обратные связи, в то время как циклы с положительной обратной связью всегда несут с собой опасность лавинообразного нарастания любого отклонения от равновесия. Особый случай положительной обратной связи возникает, когда индивиды одного и того же вида вступают между собой в соревнование, влияющее на развитие вида посредством отбора. Этот внутривидовой отбор действует совсем иначе, чем отбор, обусловленный факторами окружающей среды; вызываемые им изменения наследственного материала не только не повышают перспектив выживания соответствующего вида, но в большинстве случаев заметно их понижают.

Последствия внутривидового отбора можно проиллюстрировать на примере маховых перьев самца большого аргуса,* приведенном еще Оскаром Гейнротом. Во время токования эти перья развертываются и обращаются в сторону самки подобно хвосту павлина, состоящему, как известно, из верхних кроющих перьев. В случае павлина достоверно установлено, что выбор партнера зависит исключительно от самки; по-видимому, так же обстоит дело у аргуса, так что перспективы петуха иметь потомство находятся в прямом отношении к привлекательному действию его органа ухаживания на кур. Но в то время как хвост павлина в полете складывается и вряд ли мешает ему, принимая более или менее обтекаемую форму, удлинение маховых перьев у самца аргуса делает его почти неспособным летать. И если он не разучился летать совсем, то, конечно, благодаря отбору в противоположном направлении, производимому наземными хищниками, которые берут на себя, таким образом, необходимую регулирующую роль.

Мой учитель Оскар Гейнрот говаривал в своей грубоватой манере: «Темп работы современного человечества – самый глупый продукт внутривидового отбора после маховых перьев большого аргуса». В его время это высказывание было явно пророческим, но в наши дни оно звучит как резкое преуменьшение, классическое "understatement". [Преуменьшение (англ.)] У аргуса, как и у многих животных с аналогичными образованиями, воздействия внешней среды не дают виду развиваться посредством внутривидового отбора в направлении все большего уродства и в конечном счете прийти к катастрофе. В культурном развитии человечества эти благотворные регулирующие силы не действуют: оно сумело, на горе себе, подчинить своей власти всю окружающую среду, но знает о самом себе так мало, что стало беспомощной жертвой дьявольских воздействий внутривидового отбора.

"Homo homini lupus" [Человек человеку волк (лат.). Дальше автор переводит эту латинскую пословицу с намеренным изменением.] – «человек человеку хищник» – это тоже "understatement", как и знаменитое изречение Гейнрота. Человек, ставший единственным фактором отбора, определяющим дальнейшее развитие своего вида, увы, далеко не так безобиден, как хищник, даже самый опасный. Соревнование человека с человеком действует, как ни один биологический фактор до него, против «предвечной силы благотворной», и разрушает едва ли не все созданные ею ценности холодным дьявольским кулаком, которым управляют одни только слепые к ценностям коммерческие расчеты*.

Под давлением соревнования между людьми уже почти забыто все, что хорошо и полезно для человечества в целом и даже для отдельного человека. Подавляющее большинство ныне живущих людей воспринимает как ценность лишь то, что помогает им перегнать своих собратьев в безжалостной конкурентной борьбе. Любое пригодное для этого средство они воображают самостоятельной ценностью. Гибельное заблуждение утилитаризма можно определить как смешение средства с целью. Деньги в своем первоначальном значении были средством; это еще знает повседневный язык – говорят, например: «У него ведь есть средства». Много ли, однако, осталось в наши дни людей, вообще способных понять вас, если вы попытаетесь им объяснить, что деньги сами по себе не имеют никакой цены? Точно так же обстоит дело со временем: для того, кто считает деньги абсолютной ценностью, изречение "Time is money" [Время – деньги (англ.] означает, что и каждая секунда сбереженного времени сама по себе представляет ценность. Если можно построить самолет, способный перелететь через Атлантический океан немного быстрее предыдущих, то никто не спрашивает, какую цену за это придется уплатить в виде удлинения посадочных полос, возрастания скорости посадки и взлета и, вследствие этого, увеличения опасности, усиления шума и т. д. Выигрыш в полчаса оказывается в глазах всего света самостоятельной ценностью, ради которой никакая жертва не может быть слишком велика. Каждый автомобильный завод должен заботиться о том, чтобы новый тип машины имел несколько б?льшую скорость, и вот приходится расширять все улицы, закруглять все повороты, якобы для большей безопасности, а в действительности лишь для того, чтобы можно было ехать еще немного быстрее – и поэтому опасность на самом деле возрастает.

Что больше вредит душе современного человека: ослепляющая жажда денег или изматывающая спешка? Как бы ни отвечать на этот вопрос, власть имущие всех политических направлений заинтересованы в том и в другом; они поощряют и доводят до гипертрофии мотивы, которые толкают людей к конкуренции. Насколько мне известно, эти мотивы еще не изучались с позиций глубинной психологии*, но я считаю весьма вероятным, что наряду с жаждой обладания, или жаждой более высокого места в ранговом порядке, или с тем и другим, важнейшую роль здесь играет страх – страх отстать в беге наперегонки, страх разориться и обеднеть, страх принять неверное решение, не справиться или перестать справляться с изматывающей ситуацией. Страх во всех видах является, безусловно, важнейшим фактором, подрывающим здоровье современного человека, вызывающим у него повышенное артериальное давление, сморщивание почек, ранние инфаркты и другие столь же прекрасные явления. Человек спешит, конечно, не только из алчности – никакая приманка не могла бы побудить его столь энергично вредить самому себе; спешит он потому, что его нечто подгоняет, а подгонять его может только страх.

Трусливая спешка и торопливый страх в значительной мере повинны в том, что человек теряет свои важнейшие качества. Одно из них – рефлексия. Весьма вероятно – об этом я писал в работе "Innate Bases of Learning", [«Врожденные основы обучения» (англ.)] – что в загадочном процессе становления человека решающую роль сыграл тот момент, когда существо, любознательно исследовавшее окружающий мир, вдруг увидело в поле своего исследования самого себя. Конечно, это открытие собственной личности нельзя еще сопоставить с тем изумлением при виде казавшегося прежде само собою разумеющимся, которое явилось рождением философии. Но уже тот факт, что ощупывающая и хватающая рука сама стала однажды, наряду с предметами внешнего мира, которые она ощупывает и хватает, восприниматься как предмет внешнего мира, должен был создать новую связь, последствия которой означали новую эпоху. У существа, не знавшего о собственном существовании, не могли развиться отвлеченное мышление, словесный язык, совесть и ответственная мораль. Существо, перестающее рефлектировать, подвергается опасности потерять все эти свойства и способности, специфические для человека.

Одно из наихудших последствий спешки или, может быть, непосредственно стоящего за спешкой страха – очевидная неспособность современного человека хотя бы ненадолго остаться наедине с самим собой. С трусливой старательностью люди избегают всякой возможности подумать о себе, словно боятся, что рефлексия откроет им собственный ужасный образ, подобный описанному Оскаром Уайльдом в классическом романе ужасов "The Picture of Dorian Grey" [«Портрет Дориана Грея» (англ.)]. Лихорадочную страсть к шуму, парадоксальную при обычной для современных людей неврастении, можно объяснить только тем, что им необходимо что-то заглушить. Однажды, гуляя в лесу, мы с женой вдруг услышали быстро приближающийся визг транзисторного приемника, прикрепленного к багажнику одинокого велосипедиста, паренька лет шестнадцати. «Он боится услышать, как поют птицы!» – сказала жена. По-моему, он боялся хотя бы на мгновение встретиться с самим собой. Почему некоторые люди, в остальном весьма взыскательные в интеллектуальном отношении, предпочитают собственному обществу безмозглые рекламные передачи телевидения? Несомненно, только потому, что это помогает им вытеснять рефлексию.

Итак, люди страдают от нервных и психических нагрузок, которые навязывает им бег наперегонки со своими собратьями. И хотя их с самого раннего детства приучают видеть прогресс во всех безумных уродствах соревнования, как раз самые «прогрессивные» из них яснее всех выдают своим взглядом подгоняющий их страх, и как раз самые деловые, старательнее всех «идущие в ногу со временем» особенно рано умирают от инфаркта.

Если даже сделать неоправданно оптимистическое допущение, что перенаселение Земли не будет дальше возрастать с нынешней угрожающей быстротой, то, надо полагать, экономического бега человечества наперегонки с самим собой и без того достаточно, чтобы его погубить. Каждый циклический процесс с положительной обратной связью рано или поздно ведет к катастрофе, а в том ходе событий, о котором мы говорим, участвует несколько таких процессов. Кроме коммерческого внутривидового отбора на все ускоряющийся темп работы действует и другой опасный циклический процесс, описанный в нескольких книгах Вэнсом Паккардом, – процесс, ведущий к постоянному возрастанию человеческих потребностей. Понятно, что каждый производитель всячески стремится повысить потребность покупателей в своем товаре. Ряд «научных» институтов занимается исключительно вопросом, какими средствами можно лучше достигнуть этой негодной цели. Большинство потребителей оказывается – прежде всего вследствие явлений, описанных в 1-й и 7-й главах – настолько глупым, что позволяет управлять собой с помощью методов, выработанных в результате изучения общественного мнения и рекламной техники. Никто не возмущается, например, когда вместе с каждым тюбиком зубной пасты или пачкой бритвенных лезвий приходится покупать рекламную упаковку, стоящую нередко столько же или больше, чем самый товар.

Дьявольский круг, в котором сцеплены друг с другом непрерывно нарастающие производство и потребление, вызывает к жизни явления роскоши, а это рано или поздно приведет к пагубным последствиям для всех западных стран, и прежде всего для Соединенных Штатов; в самом деле, их население не выдержит конкуренции с менее изнеженным и более здоровым населением стран Востока. Поэтому капиталистические господа поступают крайне близоруко, продолжая придерживаться привычного образа действий, – вознаграждая потребителя повышением «уровня жизни» за участие в этом процессе и этим «кондиционируя» его для дальнейшего повышающего кровяное давление и изматывающего нервы бега наперегонки с ближним.

Но сверх того явления роскоши ведут к пагубному циклическому процессу особого рода, о котором пойдет речь в следующей главе.

Глава 5

Тепловая смерть чувства

У всех живых существ, способных к образованию условных реакций классического павловского типа, эти реакции формируются под воздействием стимулов двух противоположных видов: положительного подкрепления (reinforcement), усиливающего предшествующее поведение, и отрицательного подкрепления (deconditioning, extinguishing), ослабляющего или совсем затормаживающего его. У человека действие стимулов первого рода связано с чувством удовольствия, второго – с чувством неудовольствия, и вряд ли будет слишком грубым антропоморфизмом кратко называть эти процессы также и в применении к высшим животным вознаграждением и наказанием.

Возникает вопрос, почему филогенетически развившаяся программа аппарата, осуществляющего эти формы обучения, работает с двумя видами стимулов, а не с одним, что было бы проще. На этот вопрос уже предлагались различные ответы. Простейший из них состоит в том, что действенность процесса обучения удваивается, если организм может извлекать полезные выводы не только из успеха или неудачи, но и из того и другого вместе. Другой гипотетический ответ состоит в следующем. Если требуется оградить организм от определенных вредных воздействий окружающей среды и обеспечить ему оптимальные условия в отношении температуры, освещенности, влажности и т. д., то наказывающих стимулов вполне достаточно, и мы в самом деле видим, что аппетенции* к оптимуму и тем самым к свободе от нежелательных раздражений – Уоллес Крейг именно по этой причине называет такие аппетенции «аверсиями»* – по большей части вызываются этим путем. Если же, напротив, требуется приучить животное к некоторому специфическому способу поведения, хотя бы к отысканию вполне определенной, точно заданной местности, то было бы очень трудно загнать его в это место только с помощью стимулов, вызывающих отрицательную реакцию. Легче заманить его туда вознаграждением. Уже Уоллес Крейг указал, что эволюция вступила на этот путь решения задачи повсюду, где требовалось приучить животное к отысканию специфических стимулирующих ситуаций, например запускающих спаривание или прием пищи.

Эти объяснения двойственного принципа вознаграждения и наказания, разумеется, в какой-то степени справедливы. Но есть и еще одна функция принципа удовольствия и неудовольствия, несомненно важнейшая из всех; обнаруживается она лишь в тех случаях, когда ее патологическое нарушение делает заметными последствия ее выпадения. В истории медицины и физиологии часто случалось, что само существование вполне определенного физиологического механизма обнаруживалось лишь вследствие его расстройства.

Приучение к некоторой форме поведения посредством подкрепляющего вознаграждения всегда побуждает организм мириться с неудовольствием в настоящем ради удовольствия в будущем или – на объективном языке – не реагировать на такие стимулирующие ситуации, которые без предшествующего обучения произвели бы отталкивающее и отучающее воздействие. Ради привлекательной добычи собака или волк делает многое, на что при других обстоятельствах идет весьма неохотно – бежит через колючие заросли, прыгает в холодную воду и подвергает себя опасностям, которых очевидным образом боится. Полезность всех этих отучающих механизмов для сохранения вида состоит, очевидно, в том, что они составляют противовес действию приучающих; они препятствуют организму, стремящемуся к вознаграждающей ситуации, приносить чрезмерные жертвы и подвергаться чрезмерным опасностям, несоразмерным с ожидаемым благом. Организм не может себе позволить платить цену, которая не «окупается». Полярной зимой волк принимает в расчет погоду и не рискует выходить на охоту холодной ветреной ночью, чтобы не поплатиться за еду отмороженными лапами. Возможны, однако, обстоятельства, при которых такой риск оправдан – например, когда хищнику грозит голодная смерть, и он вынужден, чтобы выжить, поставить на карту все.

Что противостоящие друг другу принципы вознаграждения и наказания, удовольствия и неудовольствия нужны для того, чтобы взвешивать соотношения между ожидаемым благом и требуемой за него ценой, с полной определенностью подтверждается тем фактом, что интенсивность того и другого колеблется в зависимости от экономического положения организма. Если, например, пища имеется в избытке, то ее привлекательное действие ослабевает настолько, что животное едва дает себе труд сделать по направлению к ней несколько шагов, и малейшего неудовольствия достаточно, чтобы блокировать аппетенцию к еде. Напротив, в случае необходимости приспособительная способность механизма удовольствия – неудовольствия позволяет организму платить безмерную цену за достижение жизненно важной цели.

Аппарату, осуществляющему у всех высших организмов это жизненно важное приспособление поведения к изменяющейся «конъюнктуре», присущи некоторые основные физиологические свойства, общие почти всем нейросенсорным системам подобной сложности. Во-первых, для него характерен широко распространенный процесс привыкания, или адаптации чувств. Это значит, что любая стимулирующая комбинация, повторяющаяся много раз, постепенно теряет свою действенность, причем – и это существенно – пороговые значения реакции на другие, даже весьма сходные, стимулирующие ситуации не изменяются. Во-вторых, этот механизм обладает столь же широко распространенным свойством инертности реакций. Если, например, сильные стимулы, вызывающие неудовольствие, выводят его из равновесия, то внезапное прекращение таких стимулов вызывает не просто возвращение системы в положение равновесия по плавной кривой, но резкий скачок в другую сторону, так что простое прекращение неудовольствия воспринимается как заметное удовольствие. Это превосходно выражает старинная австрийская крестьянская шутка: «Сегодня я порадовал мою собаку: сначала как следует отлупил ее, а потом перестал»*.

Оба эти физиологические свойства системы «удовольствие – неудовольствие» важны для нашей темы, поскольку они – в сочетании с некоторыми другими ее свойствами – могут привести в условиях жизни современного цивилизованного человека к опасным расстройствам этой системы. Но прежде чем к ним перейти, нужно еще кое-что добавить по поводу этих свойств. Они восходят к тем экологическим условиям, при которых рассматриваемый механизм наряду с многими другими врожденными программами поведения выработался в истории нашего вида. Жизнь человека была тогда суровой и опасной. Охотник, питавшийся мясом, полностью зависел от случайной добычи, почти всегда был голоден и никогда не был уверен в своем пропитании; дитя тропиков, он постепенно углублялся в умеренные широты, где тяжело страдал от климатических условий; а крупным хищникам того времени он мог противопоставить лишь свое примитивное оружие, не дававшее ему никакого превосходства; жизнь его проходила в состоянии напряженной бдительности и страха.

При таких условиях многое, что теперь воспринимается как «порок» или по меньшей мере вызывает презрение, было вполне правильной и даже жизненно необходимой стратегией выживания. Обжорство было добродетелью; в самом деле, когда удавалось поймать в ловушку крупного зверя, разумнее всего было набить желудок, насколько можно. Оправдан был и смертный грех лени: чтобы загнать добычу, требовалось столько усилий, что разумно было не тратить энергию, когда это не было совершенно необходимо. Опасности, подстерегавшие человека на каждом шагу, были столь серьезны, что любой неоправданный риск был безответственной глупостью, и единственно правильным законом поведения была крайняя, граничащая с трусостью осторожность. Короче говоря, в ту пору, когда программировалась большая часть инстинктов, которые мы до сих пор в себе носим, нашим предкам вовсе не приходилось «мужественно» или «рыцарски» искать себе жизненные испытания: они возникали сами собой и были едва переносимы. Принцип, предписывающий по возможности избегать всякой опасности и всякого расхода энергии, был навязан человеку филогенетически возникшим механизмом удовольствия – неудовольствия и был в то время вполне правилен.

Гибельные нарушения функции этого механизма в условиях нынешней цивилизации объясняются его филогенетически возникшим устройством и его основными физиологическими свойствами – привыканием и инерцией. Еще в незапамятные времена мудрейшие из людей осознали, что если человек слишком успешно следует инстинктивному стремлению получать удовольствие и избегать неудовольствия, это вовсе не идет ему на пользу. Уже в древности люди высокоразвитых культур умели избегать всех ситуаций, причиняющих неудовольствие; а это может приводить к опасной изнеженности – по всей вероятности, часто ведущей даже к гибели культуры. Люди очень давно обнаружили, что действие ситуаций, доставляющих удовольствие, может быть усилено хитроумным сочетанием стимулов, причем их постоянное изменение может предотвратить притупление удовольствия от привычки; это изобретение, сделанное во всех высоких культурах, ведет к пороку, который, впрочем, едва ли способствует упадку культуры в такой же степени, как изнеженность. Проповеди против изнеженности и порока раздаются с тех пор как мудрые люди начали размышлять и писать, но с б`oльшим усердием всегда обличают порок.

Развитие современных технологий, особенно фармакологических, как никогда прежде поощряет общечеловеческое стремление избегать неудовольствия. Современный «комфорт» стал для нас чем-то само собою разумеющимся до такой степени, что мы не сознаем уже, насколько от него зависим. Самая скромная домработница возмутилась бы, если бы ей предложили комнату с таким отоплением, освещением и условиями для сна и умывания, какие вполне устраивали тайного советника фон Гёте и даже саму герцогиню Анну Амалию Веймарскую. Когда несколько лет назад в Нью-Йорке из-за крупной аварии системы управления выключился на несколько часов электрический ток, многие всерьез поверили, что наступил конец света. Даже те из нас, кто тверже всех убежден в преимуществах доброго старого времени и в воспитательной ценности спартанского образа жизни, пересмотрели бы свои взгляды, если бы были вынуждены подвергнуться обычной 2000 лет назад хирургической операции.

Все более овладевая окружающим миром, современный человек неизбежно сдвигает «конъюнктуру» своей экономики удовольствия – неудовольствия в сторону постоянного обострения чувствительности ко всем ситуациям, вызывающим неудовольствие, и столь же постоянного притупления чувствительности ко всякому удовольствию. А это по ряду причин ведет к пагубным последствиям.

Возрастающая нетерпимость к неудовольствию в сочетании с убыванием притягательной силы удовольствия ведет к тому, что люди теряют способность вкладывать тяжелый труд в предприятия, сулящие удовольствие лишь через долгое время. Отсюда возникает нетерпеливая потребность в немедленном удовлетворении всех едва зародившихся желаний. Эту потребность в немедленном удовлетворении (instant gratification), к сожалению, всячески поощряют производители и коммерческие предприятия, а потребители удивительным образом не видят, как их порабощают «идущие им навстречу» фирмы, торгующие в рассрочку.

К особенно вредным последствиям эта принудительная потребность в немедленном удовлетворении приводит, по легко понятным причинам, в области полового поведения. Вместе с потерей способности преследовать отдаленную цель исчезают все наиболее тонко дифференцированные формы поведения при ухаживании и образовании пар – как инстинктивные, так и культурно запрограммированные, т. е. не только формы, возникшие в истории вида с целью сохранения парного союза, но и специфически человеческие нормы поведения, выполняющие аналогичные функции в рамках культуры. Вытекающее отсюда поведение – восхваляемое и возводимое в норму во множестве современных фильмов немедленное спаривание – было бы неправильно называть «животным» (tierisch), поскольку у высших животных нечто подобное встречается лишь в виде редкого исключения; лучше было бы назвать его «скотским» (viehisch), понимая под «скотом» (Vieh) домашних животных, у которых для удобства их разведения все высокодифференцированные способы поведения при образовании пар устранены человеком в ходе искусственного отбора.

Поскольку механизму удовольствия – неудовольствия, как уже было сказано, свойственна инерция и тем самым образование контраста, преувеличенное стремление любой ценой избежать малейшего неудовольствия неизбежно влечет за собой исчезновение определенных форм удовольствия, в основе которых лежит именно контраст. Как говорит Гёте в «Кладоискателе», «веселым праздникам» должны предшествовать «тяжкие недели»; этой старой мудрости угрожает забвение. И прежде всего болезненное уклонение от неудовольствия уничтожает радость. Гельмут Шульце указал на примечательное обстоятельство: ни слово, ни понятие «радость» не встречаются у Фрейда*. Он знает наслаждение, но не радость. Когда, говорит Шульце, человек взбирается, вспотевший и усталый, с ободранными пальцами и ноющими мышцами, на вершину труднодоступной горы, собираясь сразу же приступить к еще более утомительному и опасному спуску, то во всем этом, вероятно, нет наслаждения, но есть величайшая радость, какую можно себе представить. Во всяком случае, наслаждение можно еще получить, не расплачиваясь за него ценой неудовольствия в виде тяжкого труда; но прекрасная божественная искра Радости* дается только этой ценой. Все возрастающая в наши дни нетерпимость к неудовольствию превращает возникшие по воле природы вершины и бездны человеческой жизни в искусственно выровненную плоскость, из величественных гребней и провалов волн делает едва заметную зыбь, из света и тени – однообразную серость. Короче говоря, она порождает смертную скуку.

Эта «тепловая смерть чувства» особенно сильно угрожает, по-видимому, радостям и страданиям, неизбежно возникающим из наших социальных отношений, из наших связей с супругами и детьми, с родителями, родственниками и друзьями. Высказанное Оскаром Гейнротом в 1910 году предположение, что «наше поведение по отношению к семье и к посторонним, возникновение любви и дружбы – это чисто врожденные процессы, гораздо более древние, чем обычно думают», полностью подтверждается данными современной этологии человека. Эти чрезвычайно сложные способы поведения наследственно запрограммированы таким образом, что все они вместе и каждый в отдельности приносят нам не только радости, но и много страданий. Вильгельм Буш* выразил это в стихах: «Хоть судят юноши превратно, что в наши дни любить приятно, но видят, против ожиданья, что и любовь несет страданья». [В подлиннике: Ein Irrtum, welcher sehr verbreitet und manchen Jungling irreleitet, ist der, da? Liebe eine Sache, die immer nur Vergn?gen mache. Дословный перевод: Одна весьма распространенная ошибка, вводящая в заблуждение многих юношей, состоит в том, что любовь – это вещь, которая всегда доставляет только удовольствие.] Кто избегает страдания, тот лишает себя существенной части человеческой жизни. Эта отчетливо наметившаяся тенденция опасным образом соединяется с уже описанными последствиями перенаселения (not to get involved) [Не вовлекаться (англ.)]. В некоторых культурных группах стремление любой ценой избежать печали вызывает причудливое, поистине жуткое отношение к смерти любимого человека. У значительной доли населения Соединенных Штатов она вытесняется в смысле Фрейда: умерший внезапно исчезает, о нем не говорят, упоминать о нем бестактно – ведут себя так, как будто его никогда не было. Еще ужаснее приукрашивание смерти, которое заклеймил в книге «Возлюбленный» (The Loved One) Ивлин Во, самый жестокий из всех сатириков: покойника искусно гримируют, и считается хорошим тоном восхищаться, как он прекрасно выглядит.

Далеко зашедшее стремление избегать неудовольствия производит на подлинную сущность человека уничтожающее воздействие, по сравнению с которым действие столь же безграничного стремления к удовольствию кажется безобидным. Можно, пожалуй, сказать, что современный цивилизованный человек слишком вял и пресыщен, чтобы развить в себе сколько-нибудь примечательный порок. Поскольку способность испытывать удовольствие исчезает главным образом из-за привычки к сильным и постоянно усиливающимся раздражителям, неудивительно, что пресыщенные люди охотятся за все новыми раздражениями. Эта «неофилия» охватывает едва ли не все отношения с предметами внешнего мира, к которым человек вообще способен. Для человека, пораженного этой болезнью культуры, любая принадлежащая ему вещь – пара ботинок, костюм или автомобиль – очень скоро теряет свою привлекательность, точно так же, как возлюбленная, друг или даже отечество. Примечательно, как легко распродают многие американцы при переезде весь свой домашний скарб, покупая потом все заново. Обычная рекламная приманка всевозможных туристических агентств – перспектива "to make new friends" [«завести новых друзей» (англ.)]. На первый взгляд может показаться парадоксальным и даже циничным, если я выражу уверенность, что сожаление, которое мы испытываем, выбрасывая в мусорный ящик верные старые брюки или курительную трубку, имеет некоторые общие корни с социальными связями, соединяющими нас с друзьями. И тем не менее, я совершенно уверен, что чувство, с которым я в конце концов продал наш старый автомобиль, напоминавший о бесчисленных чудесных путешествиях, было того же рода, что при расставании с другом. Такая реакция, разумеется, неправильная по отношению к неодушевленному предмету, по отношению к высшему животному – например, собаке, – не только оправдана, но может служить хорошим тестом душевного богатства или бедности человека. Я внутренне отворачивался от многих людей, рассказывавших о своей собаке: «...а потом мы переехали в город, и ее пришлось отдать».

Явление неофилии в высшей степени желательно для крупных производителей, эксплуатирующих его в широчайших масштабах с помощью описываемого в 8-й главе индоктринирования масс для получения коммерческой выгоды. Как в моде на одежду, так и в моде на автомобили принцип "built-in obsoletion", «встроенного устаревания», играет весьма важную роль.

В заключение главы мне хотелось бы обсудить возможности терапевтического противодействия изнеженности и тепловой смерти чувства. Сколь легко понять причины этих явлений, столь же трудно их устранить. Не хватает, конечно, естественных препятствий, преодоление которых закаляет человека, навязывая ему терпимость к неудовольствию, и в случае успеха приносит радость. Большая трудность состоит здесь в том, что препятствия, как уже сказано, должны быть естественными, вытекающими из природы вещей. Преодоление нарочно выдуманных затруднений никакого удовлетворения не дает. Курт Ган добивался серьезных терапевтических успехов, направляя пресыщенных и скучающих молодых людей на станции спасения утопающих: ситуации испытания, непосредственно воздействующие на глубокие слои личности, принесли подлинное исцеление многим пациентам. Аналогичные способы применял Гельмут Шульце, ставивший своих пациентов в ситуации прямой опасности – «пограничные ситуации», как он их называет, – в которых изнеженные люди так близко сталкиваются с настоящей серьезной жизнью, что это, грубо выражаясь, выбивает из них дурь. Но как бы успешны ни были такие методы лечения, независимо развитые Ганом и Шульце, они не дают общего решения проблемы. Ведь нельзя же устроить столько кораблекрушений, чтобы доставить всем нуждающимся в этом целебное переживание преодоления препятствий, нельзя посадить их всех на планеры и так напугать, чтобы они осознали, как все-таки прекрасна жизнь. Замечательным примером стойкого излечения могут служить не столь уж редкие случаи, когда скука от тепловой смерти чувства приводит к попытке самоубийства, влекущей более или менее тяжкие долговременные последствия. Много лет назад опытный венский учитель слепых рассказывал мне, что молодые люди, потерявшие зрение при попытке самоубийства выстрелом в висок, никогда больше не пытаются покончить с собой. Они не только продолжают жить, но удивительным образом созревают, становясь уравновешенными и даже счастливыми. Подобный же случай произошел с одной дамой, которая, будучи еще молодой девушкой, выбросилась из окна и сломала себе позвоночник, а потом, несмотря на увечье, вела счастливую и достойную жизнь. Без сомнения, все эти отчаявшиеся от скуки молодые люди смогли вернуть себе интерес к жизни именно потому, что столкнулись с труднопреодолимым препятствием.

У нас нет недостатка в препятствиях, которые мы должны преодолеть, чтобы человечество не погибло, и победа над ними поистине достаточно трудна, чтобы поставить каждого из нас в надлежащую ситуацию преодоления препятствий. Довести до всеобщего сведения существование этих препятствий – вот вполне выполнимая задача, которую должно ставить себе воспитание.

Глава 6

Генетическое вырождение

Некоторые способы социального поведения приносят пользу сообществу, но вредны для индивида. Объяснение возникновения и тем более сохранения таких способов поведения с помощью принципов мутации и отбора представляет, как показал недавно Норберт Бишоф, трудную проблему. Если бы даже возникновение «альтруистических» способов поведения можно было объяснить не очень понятными процессами группового отбора, в которые я не буду здесь углубляться, то все же возникшая таким образом социальная система неизбежно оказалась бы неустойчивой. Если, например, у галок (Coloeus monedula L.) возникает защитная реакция, при которой каждый индивид в высшей степени храбро вступается за схваченного хищником собрата по виду, то легко понять и объяснить, почему та группа, члены которой ведут себя таким образом, имеет больше шансов на выживание, чем та, где такого поведения нет. Что, однако, препятствует появлению внутри группы таких индивидов, у которых реакция защиты товарищей отсутствует? Мутации выпадения функций вполне вероятны и рано или поздно непременно происходят. И если они относятся к альтруистическому поведению, о котором мы говорим, то они должны создавать селекционное преимущество для затронутого ими индивида – если допустить, что защищать собратьев по виду опасно. Но тогда подобные «асоциальные элементы», паразитируя на социальном поведении еще нормальных собратьев, рано или поздно должны были бы составить в сообществе большинство. Разумеется, это верно лишь для тех общественных животных, у которых функции размножения и социальной работы не разделены между различными индивидами, как у «государственных» насекомых, у которых такой проблемы нет – так что, возможно, именно по этой причине «альтруизм» рабочих и солдат принимает у этих насекомых столь крайние формы.

Мы не знаем, что препятствует разложению сообщества социальными паразитами у общественных позвоночных. Трудно, в самом деле, представить себе, чтобы, скажем, галка возмутилась «трусостью» члена сообщества, не участвующего в реакции защиты товарища. «Возмущение» асоциальным поведением известно лишь на относительно низком и на самом высоком уровне интеграции живых систем, а именно в «государствах» клеток и в человеческом обществе. Иммунологи обнаружили весьма показательную связь между способностью к образованию антител и опасностью появления злокачественных опухолей. Можно даже утверждать, что образование специфических защитных веществ вообще было впервые «изобретено» под таким селекционным давлением, какое могли испытывать лишь долгоживущие и в особенности долго растущие организмы, которым всегда угрожает опасность возникновения при бесчисленных делениях клеток опасных «асоциальных» клеточных форм вследствие так называемых соматических мутаций. У беспозвоночных нет ни злокачественных опухолей, ни антител, но оба эти явления сразу же возникают в ряду живых организмов уже у самых низших позвоночных – круглоротых или циклостом, к которым относится, например, речная минога. Вероятно, все мы уже в молодости умирали бы от злокачественных опухолей, если бы наше тело не выработало, в форме реакций иммунитета, своеобразную «клеточную полицию», которая вовремя устраняет распухающих асоциальных паразитов.

У нас, людей, нормальный член общества наделен весьма специфическими формами реакций, которыми он отвечает на асоциальное поведение. Оно «возмущает» нас, и самый кроткий человек реагирует прямым нападением, увидев, что обижают ребенка или насилуют женщину. Сравнительное исследование структуры права в различных культурах свидетельствует о совпадениях, доходящих до подробностей и не объяснимых культурно-историческими связями. Как говорит Гёте, «никто уже не вспоминает о праве, что родится с нами». Но, безусловно, вера в существование естественного права, независимого от законодательства той или иной культуры, с древнейших времен связывалась с представлением о сверхъестественном, непосредственно божественном происхождении этого права.

По замечательному совпадению как раз в тот день, когда я начал писать эту главу, я получил письмо от специалиста по сравнительному праву Петера Г. Занда, из которого приведу одну цитату: «В современных исследованиях в области сравнительного права все больше внимания уделяется структурному сходству между различными правовыми системами мира (можно сослаться, например, на недавно опубликованный коллективный проект Корнелльского университета "Common Core of Legal Systems" [«Общее ядро правовых систем» (англ.)]). Ранее предлагались три главных объяснения довольно многочисленных совпадений: метафизическое – с помощью понятия естественного права (соответствующее витализму в естествознании), историческое (обмен идеями путем взаимного проникновения и контакта между различными правовыми системами, т. е. поведение, усвоенное посредством имитации) и экологическое (приспособление к внешним условиям и соответственно к инфраструктуре, т. е. формы поведения, усвоенные благодаря общему опыту). В последнее время к ним добавилось психологическое объяснение: общее "правовое чувство" (инстинктивное понятие!) выводится из типичного детского опыта, с прямой ссылкой на Фрейда (это относится прежде всего к проф. Альберту Эренцвейгу из Беркли с его "психоаналитическим правоведением"). Существенно в этом новом направлении то, что оно сводит социальное явление "права" к индивидуальным структурам, а не наоборот, как традиционная теория права. Но, как я полагаю, достоин сожаления тот факт, что и это направление все еще уделяет исключительное внимание усвоенным способам поведения и пренебрегает возможными врожденными способами поведения в области права. Читая собрание Ваших сочинений (не всегда легких для юриста!), я твердо убедился, что в этом таинственном "правовом чувстве" (кстати, в старой теории права это выражение широко употреблялось, хотя и без объяснения) следует видеть типичные врожденные формы поведения».

Я вполне разделяю этот взгляд, отдавая себе, конечно, отчет в том, что его убедительное доказательство связано с большими трудностями; проф. Занд в своем письме также на них указывает. Но что бы ни выявило будущее исследование филогенетических и культурно-исторических источников человеческого правового чувства, можно считать твердо установленным научным фактом, что вид Homo sapiens обладает высокодифференцированной системой форм поведения, служащей для искоренения угрожающих обществу паразитов и действующей вполне аналогично системе образования антител в государстве клеток.

В современной криминологии также ставится вопрос, в какой степени преступное поведение может быть объяснено генетическим выпадением врожденных форм социального поведения и реакций торможения и в какой мере оно происходит от нарушений в процессе культурной передачи социальных норм. Решение этого вопроса, хотя и столь же трудное, как в теории права, имеет здесь, однако, гораздо большее практическое значение. Право есть право, и следовать ему необходимо независимо от того, возникла ли его структура филогенетическим или культурно-историческим путем. Но перспектива сделать преступника приемлемым членом общества существенно зависит от ответа на вопрос, обусловлен ли его дефект генетически или же происходит от воспитания. Я не хочу сказать, что генетические отклонения невозможно исправить с помощью целенаправленной тренировки: как сообщает Кречмер, многим лептосомам*, занимающимся гимнастикой с подлинно шизотимной настойчивостью*, удается искусственно развить почти атлетическую мускулатуру. Если бы все филогенетически запрограммированное ipso facto' [Тем самым (лат.)] не поддавалось влиянию обучения и воспитания, человек был бы безответственной игрушкой своих инстинктивных побуждений. Во всех культурах при совместной жизни людей предполагается, что человек способен научиться укрощать свои побуждения; к этому сводится вся истина, заключенная в проповедях аскезы. Но господство разума и ответственности не безгранично. Его едва хватает и здоровому, чтобы он мог занимать свое место в культурном обществе. Между тем можно сказать – пользуясь моим старым сравнением, – что душевно здоровый человек и психопат различаются между собой не больше, чем люди с компенсированным и декомпенсированным пороком сердца. Человек, как удачно сказал Арнольд Гелен, по своей природе, т. е. по своему филогенезу, есть культурное существо. Иными словами, его инстинктивные побуждения и культурно обусловленное, ответственное владение ими составляют единую систему, в которой функции обеих подсистем точно согласованы друг с другом. Небольшой недостаток или избыток с той или другой стороны приводит к нарушению гораздо легче, чем думает большинство людей, склонных верить во всемогущество человеческого разума и обучения. И, к сожалению, человек, по-видимому, лишь в весьма незначительных пределах способен компенсировать такие нарушения, тренируя свою власть над инстинктивными побуждениями.

Прежде всего, криминологам слишком хорошо известно, как слаба надежда превратить в социальных людей так называемых душевно бедных. Это одинаково верно в отношении как родившихся душевно бедными, так и тех несчастных, у кого почти такое же нарушение возникло от недостатка воспитания, особенно в результате госпитализма (в смысле Рене Спитса). Недостаточный личный контакт с матерью в младенческом возрасте вызывает – если дело не кончается еще хуже – неспособность к социальным связям, симптомы которой чрезвычайно напоминают врожденную душевную бедность. Итак: неверно, что все врожденные дефекты неизлечимы, но еще менее верно, будто излечимы все приобретенные. Старое врачебное правило: «Лучше предупреждать, чем лечить» – применимо и к нарушениям психики.

На вере во всемогущество условных реакций лежит немалая доля вины за некоторые причудливые ошибки правосудия. Ф. Хеккер в лекциях, прочитанных в клинике Менинджера в Топеке (Канзас), рассказал о случае, когда молодой убийца, принятый на психотерапевтическое лечение, был через некоторое время выпущен как «излечившийся» и очень скоро совершил новое убийство. Это повторилось не более и не менее как четырежды, и лишь после того как преступник убил четвертого человека, гуманное, демократическое и бихевиористское общество осознало, что он социально опасен.

Эти четверо убитых – еще небольшой вред по сравнению с тем, какой причиняет само отношение нынешнего общественного мнения к преступлению. Превратившееся в религию убеждение, что все люди рождаются равными и что все нравственные пороки преступника следует относить на счет его воспитателей, которые перед ним виновны, приводит к уничтожению всякого естественного правового чувства, и прежде всего у самого отщепенца; преисполненный жалости к себе, он считает себя жертвой общества. В одной австрийской газете можно было недавно увидеть крупный заголовок: «Семнадцатилетний из страха перед родителями стал убийцей». Этот парень изнасиловал свою десятилетнюю сестру и, так как она угрожала рассказать об этом родителям, задушил ее. В этом сложном переплетении обстоятельств родители по крайней мере отчасти могли быть повинны – но, конечно, не в том, что нагнали на юнца слишком большой страх.

Чтобы понять эти явно патологические крайности общественного мнения, нужно прежде всего отдать себе отчет в том, что оно является функцией одной из тех саморегулирующихся систем, которым свойственны колебания. Общественное мнение инертно, оно реагирует на новые влияния лишь после длительной «задержки»; кроме того, оно любит грубые упрощения и большей частью преувеличивает подлинное положение вещей. Поэтому критикующая его оппозиция почти всегда права. Но в схватке она переходит на крайние позиции, каких никогда не заняла бы, если бы не стремилась компенсировать противоположное мнение. И если господствовавшие ранее убеждения рушатся – а это обычно происходит внезапно, – то маятник колеблется в сторону столь же крайнего, преувеличенного взгляда прежней оппозиции.

Нынешняя искаженная форма либеральной демократии находится в кульминационной точке колебания. На противоположном конце, где маятник находился не так уж давно, были Эйхман и Освенцим, эвтаназия*, расовая ненависть, геноцид и суд Линча. Мы должны понять, что по обе стороны точки, где остановился бы маятник, если бы когда-нибудь пришел в равновесие, стоят подлинные ценности: «слева» – ценность свободного развития личности, «справа» – ценность общественного и культурного здоровья. Бесчеловечны лишь эксцессы в любую сторону. Колебание продолжается, и вот в Америке уже намечается опасность, что сам по себе вполне оправданный, но неумеренный мятеж молодежи и негров может вызвать столь же неумеренную реакцию ничему не научившихся праворадикальных элементов, дав им желанный повод проповедать обществу другую крайность. Хуже всего, однако, что эти идеологические колебания не только не затухают, но угрожают расшатать всю систему и привести к «краху регулирования» (“Reglerkatastrophe”). Предпринять настоятельно необходимую попытку затормозить эти дьявольские колебания – долг ученого.

Один из многих парадоксов, в которых запуталось цивилизованное человечество, состоит в том, что требование человечности по отношению к личности снова вступило в противоречие с интересами человечества. Наше сострадание к асоциальным отщепенцам, неполноценность которых может быть вызвана как необратимым повреждением в раннем возрасте (госпитализм!), так и наследственным дефектом, мешает нам защитить тех, кто этим пороком не поражен. Нельзя даже применять к людям слова «неполноценный» и «полноценный», не навлекая на себя сразу же подозрение, что ты сторонник газовых камер.

То «таинственное правовое чувство», о котором говорит П. Г. Занд, без сомнения, представляет собой систему генетически закрепленных реакций, побуждающих нас выступать против асоциального поведения собратьев по виду. Эти реакции образуют остающийся неизменным в течение исторических времен основной мотив, на который накладывались вариации независимо возникавших в отдельных культурах правовых и моральных систем. Несомненно, далее, что вероятность грубых нарушений функции этого неосознанного правового чувства столь же велика, как для любой другой инстинктивной реакции. Если человек чужой культуры допустит оплошность (как это сделали, например, участники первой немецкой экспедиции на Новую Гвинею, срубив священную пальму), его предают смерти с таким же праведным самодовольством, как если бы это был член собственного общества, хотя бы нечаянно нарушивший табу своей культуры. "Mobbing" [Нападение толпы* (англ.)], столь легко приводящий к суду Линча, – это поистине один из самых бесчеловечных способов поведения, до которых можно довести современного нормального человека. В нем причина всех жестокостей по отношению к «варварам» вне своего общества и к меньшинствам внутри него, он усиливает склонность к образованию псевдовидов в смысле Эриксона и лежит в основе целого ряда других хорошо известных социальной психологии явлений проецирования – например, типичного поиска «козла отпущения» за собственные неудачи – и многих других чрезвычайно опасных и аморальных импульсов, которые незаметно для неискушенного примешиваются к тому же глобальному правовому чувству.

И все же это правовое чувство столь же необходимо для действия механизма нашего социального поведения, как щитовидная железа для действия гормонов. Отчетливо наметившаяся в наши дни тенденция огульно осудить его и лишить действенности может привести к таким же печальным последствиям, как попытка лечить базедову болезнь полным удалением щитовидной железы. Опасные последствия нынешней тенденции к абсолютной терпимости, выключающей естественное правовое чувство, усиливаются еще и благодаря псевдодемократической доктрине, согласно которой поведение человека полностью определяется обучением. В нашем поведении, служащем сохранению общества или вредящем ему, многое зависит от благословения или проклятия, которое запечатлела в нас в раннем детстве родительская чета, которая могла быть в большей или меньшей степени проницательной, ответственной и, что всего важнее, эмоционально здоровой. Столь же много, если не больше, обусловлено генетически. Как мы знаем, великий регулирующий механизм ответственного категорического суждения способен лишь в весьма узких пределах компенсировать недостатки социального поведения, как происходящие от воспитания, так и генетические.

Кто умеет мыслить биологически и знает о силе инстинктивных побуждений и относительном бессилии любой ответственной морали и любых благих намерений, а также в какой-то мере понимает, с позиций психиатрии и глубинной психологии, как возникают нарушения социального поведения, тот не может осуждать «нарушителя» с таким же праведным гневом, как каждый неискушенный человек с сильными эмоциями. Он видит в отщепенце не столько дьявольски злого, сколько больного человека, заслуживающего сострадания, и с чисто теоретической точки зрения это вполне правильно. Но если к такой оправданной установке присоединяется заблуждение псевдодемократической доктрины, будто все человеческое поведение структурируется кондиционированием и поэтому его можно так же неограниченно изменять и исправлять, то это приводит к тяжкому прегрешению против человеческого общества.

Чтобы представить себе, какими опасностями угрожает человечеству выпадение унаследованного инстинкта, нужно понять, что в условиях современной цивилизованной жизни нет ни одного фактора, осуществляющего отбор в направлении простой доброты и порядочности, за исключением нашего врожденного чувства к этим ценностям. В экономическом соревновании западной культуры за них полагается безусловно отрицательная селекционная премия! Счастье еще, что экономический успех и коэффициент размножения не обязательно связаны положительной корреляцией.

Необходимость морали хорошо иллюстрируется старым еврейским анекдотом. Миллиардер приходит к шадхену (брачному посреднику) и дает ему понять, что хотел бы жениться. Шадхен, ревностно взявшись за дело, тут же принимается восхвалять некую необычайно красивую девушку, три раза подряд завоевавшую звание «Мисс Америка», но богач отклоняет предложение: «Я сам достаточно красив!» Шадхен, со свойственной его профессии гибкостью, сразу начинает превозносить другую невесту, с приданым в несколько миллиардов долларов. «Богатой мне не надо, – отвечает Крез, – я сам достаточно богат». Шадхен сразу же переходит на третий регистр и рассказывает о невесте, уже в 21 год ставшей доцентом математики, а сейчас, в 24 года, занимающей должность ординарного профессора теории информации в МТИ [Массачусетский технологический институт]. «Умной мне не надо, – говорит презрительно миллиардер, – я сам достаточно умен!» Тогда шадхен в отчаянии восклицает: «Какой же, ради Бога, она должна быть?» – «Порядочной!»

Мы знаем на примере домашних животных и даже диких животных, разводимых в неволе, как быстро может наступить разложение форм социального поведения при прекращении видового отбора. У многих рыб, заботящихся о потомстве, когда их разводят в коммерческих целях, генетические системы ухода за потомством в течение нескольких поколений настолько нарушаются, что из нескольких десятков пар с трудом удается найти одну, еще способную правильно за ним ухаживать. Примечательно, что при этом, как и при разложении норм социального поведения, выработанных культурой, наиболее уязвимы, по-видимому, самые дифференцированные и исторически молодые механизмы. Старые универсальные побуждения, например к питанию и спариванию, очень часто обнаруживают при этом склонность к гипертрофии. Следует, впрочем, учитывать, что человек, разводящий животных, по всей вероятности, избирательно поощряет неразборчивость и жадность в еде и такое же побуждение к спариванию, стремясь в то же время подавить мешающие ему побуждения к агрессии и к бегству.

В целом домашнее животное выглядит злой карикатурой на своего хозяина. Как я указывал в одной из предыдущих работ (1954), наше эстетическое восприятие отчетливо связано с соматическими изменениями, регулярно происходящими при одомашнивании. Такие типичные признаки одомашнивания, как исчезновение мышц и замена их жиром, с возникающим отсюда отвислым животом, или укорочение основания черепа и конечностей, обычно воспринимаются и в животном, и в человеке как уродство, в то время как противоположные признаки выглядят «благородно». Такова же и наша эмоциональная оценка особенностей поведения, которые одомашнивание уничтожает или по меньшей мере ставит под угрозу. Материнская любовь, самоотверженная и храбрая защита семьи и общества – инстинктивно запрограммированные нормы поведения, точно так же, как еда и спаривание, но мы определенно воспринимаем их как нечто лучшее и более благородное.

В своих работах я проследил во всех подробностях тесные связи между угрозой исчезновения некоторых признаков при одомашнивании и оценкой их нашим этическим и эстетическим чувством. Корреляция здесь слишком отчетлива, чтобы быть случайной, и объяснить ее можно лишь допущением, что в основе наших ценностных суждений лежат встроенные механизмы, предохраняющие человечество от угрожающих ему вполне определенных явлений вырождения. Это наводит на мысль, что в основе нашего правового чувства также лежит филогенетически запрограммированный механизм, назначение которого – противодействовать инфильтрации общества асоциальными представителями нашего вида.

Один синдром наследственных изменений, несомненно, проявляется аналогичным образом и по сходным причинам у человека и у домашних животных: странное сочетание раннего полового созревания и удлинения юношеской стадии развития. Как давно уже указал Больк, очень многие соматические признаки человека напоминают не столько взрослых животных ближайших к нему зоологических видов, сколько их юношеские формы. Длительную задержку в юношеском состоянии обычно называют в биологии неотенией. Отмечая это явление у человека, Л. Больк (1926) особенно подчеркивает замедление человеческого онтогенеза – так называемую ретардацию. Тем же закономерностям, что и онтогенез тела, подчиняется онтогенез человеческого поведения. Как я пытался показать (1943), сохраняющаяся у человека до глубокой старости исследовательская любознательность, проявляющаяся в виде игры, его «открытость по отношению к миру», как называет ее Арнольд Гелен (1940), представляет собой удержавшийся юношеский признак.

Детскость – один из самых важных, необходимых и в благороднейшем смысле «гуманных» признаков человека. «Человек лишь тогда вполне человек, когда он играет», – говорит Фридрих Шиллер. «В настоящем мужчине запрятан ребенок, который хочет играть», – говорит Ницше. «Почему же запрятан?» – спрашивает моя жена. Отто Ган сказал мне после первых нескольких минут знакомства: «Скажите, ведь у вас, в сущности, детская натура? Надеюсь, вы меня правильно поймете!»

Детские качества принадлежат, без сомнения, к предпосылкам возникновения человека. Вопрос лишь в том, не разовьется ли это характерное для человека генетическое «впадение в детство» до опасной степени. Явления нетерпимости к неудовольствию и притупления чувств могут приводить к инфантильному поведению. Есть серьезное подозрение, что к этим генетически обусловленным процессам могут присоединиться процессы, порожденные культурой. Нетерпеливое требование немедленного удовлетворения желаний, полное отсутствие ответственности и внимания к чувствам других – типичные свойства маленьких детей, им вполне простительные. Терпеливая работа ради отдаленной цели, ответственность за свои поступки и внимательное отношение даже к чужим людям – нормы поведения, характерные для зрелого человека.

О незрелости говорят исследователи рака, считающие ее одним из основных свойств злокачественной опухоли. Когда клетка отказывается от всех свойств, делающих ее полноправным членом некоторой ткани – кожи, эпителия кишечника или молочной железы, – она неизбежно претерпевает «регресс» к состоянию, соответствующему более ранней фазе развития вида или индивида: начинает вести себя как одноклеточный организм или эмбриональная клетка, то есть делиться без учета интересов организма в целом. Чем дальше заходит такой регресс, чем больше вновь образовавшаяся ткань отличается от нормальной, тем злокачественнее опухоль. Папиллома, еще обладающая многими свойствами нормальной кожи и всего лишь выступающая из нее в виде бородавки, – доброкачественная опухоль, а саркома, состоящая из совершенно однородных, никак не дифференцированных клеток мезодермы, – злокачественная. Гибельный для организма рост злокачественных опухолей, как уже было сказано, происходит оттого, что защитные средства, с помощью которых организм обороняется от «асоциальных» клеток, перестают действовать или подавляются этими клетками. При этом смертоносный проникающий рост опухоли возможен лишь в случае, когда клетки окружающей ткани обращаются с опухолевыми клетками как со «своими» и кормят их.

Эту аналогию можно продолжить. Человек, у которого не произошло созревание норм социального поведения, застревает в инфантильном состоянии и неизбежно становится в обществе паразитом. Он ожидает как чего-то само собою разумеющегося, что взрослые будут и дальше о нем заботиться, как о ребенке. В газете «Зюддойче цайтунг» сообщалось недавно об одном юноше, убившем свою бабушку, чтобы отобрать у нее несколько марок на кино. Вся его ответственность сводилась к упорному повторению одной фразы: он ведь говорил бабушке, что ему нужны деньги на кино. Разумеется, этот человек был слабоумным.

Огромное множество молодых людей относится теперь враждебно к нынешнему общественному порядку и тем самым к своим родителям. Но несмотря на это они считают само собой разумеющимся, что общество и родители обязаны их содержать, и в этом сказывается их бездумная инфантильность.

Если, как я опасаюсь, рост инфантильности и юношеской преступности у цивилизованных людей действительно происходит от генетического разложения, то перед нами серьезнейшая угроза. Наша высокая эмоциональная оценка хорошего и порядочного остается ныне, с вероятностью близкой к достоверности, единственным фактором отбора, сколько-нибудь действенно препятствующим разложению социального поведения. Даже прожженный делец из анекдота хотел жениться на порядочной девушке! Все, о чем шла речь в предшествующих главах – перенаселение, коммерческая конкуренция, разрушение естественной среды и отчуждение от ее внушающей благоговение гармонии, вызываемая изнеженностью неспособность к сильным чувствам, – все это, действуя совместно, полностью лишает современного человека способности судить, что хорошо и что плохо. И ко всему этому добавляется отпущение грехов асоциальным элементам, навязываемое нам пониманием генетических и психологических причин их поведения.

Мы должны научиться соединять происходящую от понимания гуманность по отношению к индивиду с учетом того, что нужно человеческому обществу. Отдельный человек, у которого выпали некоторые способы социального поведения и нарушена способность к сопровождающим их чувствам, вполне заслуживает нашего сострадания; это и в самом деле несчастный больной. Но само по себе выпадение – просто зло. Это не только отрицание и попятный ход творческого процесса, превратившего животное в человека, но нечто гораздо худшее, поистине жуткое. Неким загадочным путем при нарушении морального поведения очень часто не только пропадает все, что мы воспринимаем как хорошее и порядочное, но возникает активная враждебность к добру и порядочности. Именно это явление породило во многих религиях веру во врага и состязателя Господня. И если в наши дни трезво посмотреть на все происходящее в мире, то нечего будет возразить верующему, убежденному, что Антихрист уже пришел.

Без сомнения, разложение генетически закрепленных форм поведения угрожает нам Апокалипсисом, и при этом в особенно ужасной форме. Но все же одолеть эту опасность, пожалуй, легче, чем другие, как, например, перенаселение или дьявольский круг коммерческого соревнования, которым можно противопоставить лишь весьма радикальные меры, самое меньшее – переоценку путем воспитания всех почитаемых ныне мнимых ценностей. Чтобы остановить генетическое вырождение человечества, достаточно держаться старой мудрости, классически выраженной в старом еврейском анекдоте. Достаточно при выборе супруги или супруга не забывать простого и очевидного требования: она должна быть порядочной – и он не в меньшей степени.

Прежде чем перейти к следующей главе, где пойдет речь об опасностях разрыва с традицией, возникающих из слишком радикального бунта молодежи, я хотел бы предупредить возможное недоразумение. Все, что было сказано выше об опасных последствиях роста инфантильности и в особенности об исчезновении чувства ответственности и восприимчивости к ценностям, относится к быстро растущей юношеской преступности, но никоим образом не к распространившемуся на весь мир бунту современной молодежи. В следующей главе я энергично выступаю против опасных заблуждений, в которые впадает молодежь, но столь же недвусмысленно я хотел бы здесь заявить, что она отнюдь не страдает недостатком социальной и моральной восприимчивости и тем более слепотой к ценностям. Совсем напротив: у молодых людей необычайно верное ощущение, что не только в датском государстве что-то неладно, но и в гораздо б?льших государствах неладно очень многое.

Глава 7

Разрыв с традицией

В развитии каждой человеческой культуры обнаруживаются замечательные аналогии с историей развития вида. Кумулирующая традиция, лежащая в основе развития культуры, строится на функциях, новых по своей сущности, не свойственных ни одному виду животных, и прежде всего на понятийном мышлении и словесном языке, благодаря которым человек приобрел способность образовывать свободные символы и тем самым небывалую прежде возможность распространять и передавать индивидуально приобретенное знание. Возникшее благодаря этому «наследование приобретенных признаков»* привело, в свою очередь, к тому, что историческое развитие культуры происходит на много порядков быстрее, чем филогенез любого вида.

Процессы, с помощью которых культура приобретает новое знание, способствующее сохранению системы, а также процессы, позволяющие хранить это знание, отличны от тех, которые происходят при эволюции видов. Но метод, которым из многообразного наличного материала выбирается то, что подлежит сохранению, в обоих случаях явно один и тот же: отбор после основательного испытания. Конечно, отбор, определяющий структуры и функции некоторой культуры, менее строг, чем при изменении вида, поскольку человек уклоняется от факторов отбора, устраняя их один за другим путем все большего овладения окружающей природой. Поэтому в культурах нередко встречаются вряд ли возможные у видов животных явления роскоши, т. е. структуры, форма которых не может быть выведена ни из какой-либо функции, полезной для сохранения системы, ни из более ранней формы. Человек может позволить себе таскать с собой больше ненужного балласта, чем дикое животное.

Примечательно, что один лишь отбор решает, что должно войти в сокровищницу знаний культуры в качестве ее традиционных, «священных» обычаев и нравов. Похоже, что изобретения и открытия, сделанные путем догадки или рационального исследования, также приобретают со временем ритуальный и даже религиозный характер, если они достаточно долго передаются из поколения в поколение. Мне придется еще вернуться к этому в следующей главе. Если унаследованные нормы социальных отношений некоторой культуры изучаются в том виде, как они наблюдаются в данный момент, без привлечения сравнительно-исторического подхода, то невозможно отличить нормы, развившиеся из случайно возникших «суеверий», от тех, которые обязаны своим появлением подлинной проницательности или изобретению. Несколько утрированно можно сказать, что все достаточно долго сохраняемое культурной традицией принимает в конце концов характер «суеверия» или «доктрины».

На первый взгляд это может показаться «ошибкой в конструкции» механизма, приобретающего и накапливающего знания в человеческих культурах. Однако при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что величайшая консервативность в сохранении однажды испытанного принадлежит к числу жизненно необходимых свойств аппарата традиции, осуществляющего в развитии культуры ту же функцию, какую геном выполняет в изменении вида. Сохранение не просто так же важно, но гораздо важнее нового приобретения, и нельзя упускать из вида, что без специальных исследований мы вообще не в состоянии понять, какие из нравов и обычаев, переданных нам культурной традицией, представляют собой ненужные, устаревшие предрассудки и какие – неотъемлемое достояние культуры. Даже в случае норм поведения, дурное воздействие которых кажется само собой разумеющимся – например, охоты за черепами у многих племен Борнео и Новой Гвинеи, – вовсе не ясно, какие реакции может вызвать их радикальное устранение в системе норм социального поведения, поддерживающей целостность такой культурной группы. Ведь подобная система норм служит, в некотором смысле, остовом любой культуры, и не поняв всего многообразия ее взаимодействий, в высшей степени опасно произвольно удалить из нее хотя бы один элемент.

Заблуждение, будто лишь рационально постижимое или даже лишь научно доказуемое составляет прочное достояние человеческого знания, приносит гибельные плоды. Оно побуждает «научно просвещенную» молодежь выбрасывать за борт бесценные сокровища мудрости и знания, заключенные в традициях любой старой культуры и в учениях великих мировых религий. Кто полагает, что всему этому грош цена, закономерно впадает и в другую столь же гибельную ошибку, считая, что наука несомненно может создать всю культуру со всеми ее атрибутами из ничего чисто рациональным путем. Это почти так же глупо, как представление, будто мы уже достаточно знаем, чтобы как угодно «улучшить» человека, переделав человеческий геном. Ведь культура содержит столько же «выросшего» знания, приобретенного отбором, сколько животный вид, а до сих пор, как известно, не удалось еще «сделать» ни одного вида!

Эта чудовищная недооценка не-рациональных сокровищ культуры и столь же чудовищная переоценка того, чего человек сумел добиться в качестве homo faber [Человек деятельный (буквально: человек-мастер, человек-ремесленник (лат.)] с помощью своего ratio [Разум, рассудок (лат.)], не являются, впрочем, ни единственными, ни даже решающими факторами, угрожающими гибелью нашей культуре. У надменного просвещения нет никаких оснований выступать против унаследованной традиции с такой резкой враждебностью. В крайнем случае оно могло бы относиться к ней, как биолог к старой крестьянке, настойчиво уверяющей его, что блохи возникают из опилок, смоченных мочой. Однако установка значительной части нынешнего молодого поколения по отношению к поколению их родителей не имеет в себе ничего от подобной мягкости и преисполнена высокомерного презрения. Революцией современной молодежи движет ненависть, и притом ненависть особого рода, близко родственная национальной ненависти – опаснейшему и упрямейшему из всех ненавистнических чувств. Иными словами, бунтующая молодежь реагирует на старшее поколение так же, как культурная или «этническая» группа реагирует на другую группу, чужую и враждебную ей.

На то, как далеко заходит аналогия между дивергирующим развитием* независимых этнических групп в истории культуры и изменением подвидов, видов и родов в ходе их эволюции, первым указал Эрик Эриксон. Он ввел термин "pseudo-speciation" – «псевдовидообразование». Именно возникшие в истории культуры ритуалы и нормы социального поведения, с одной стороны, поддерживают целостность б`oльших или меньших культурных сообществ, с другой – отгораживают их друг от друга. Определенный характер «манер», особый групповой диалект, стиль одежды и т. п. могут превратиться в символы сообщества, которые любят и защищают точно так же, как и саму эту группу лично знакомых и любимых людей. Как я показал в другой работе (1967), эта высокая оценка всех символов собственной группы идет рука об руку со столь же низкой оценкой символов любого другого сравнимого культурного сообщества. Чем дольше две этнические группы развивались независимо друг от друга, тем значительнее различия между ними, и по этим различиям, аналогично сравнению признаков у видов животных, можно реконструировать ход развития. В обоих случаях можно с уверенностью допустить, что шире распространенные признаки, принадлежащие более крупным сообществам, старше других.

Каждая достаточно четко выделенная культурная группа в самом деле стремится рассматривать себя как замкнутый в себе вид – настолько, что членов других сравнимых сообществ не считают полноценными людьми. В очень многих языках «аборигенов» собственное племя обозначается просто словом «люди». Тем самым лишение жизни члена соседнего племени не рассматривается как настоящее убийство! Это следствие образования псевдовидов чрезвычайно опасно, поскольку оно в значительной мере снимает торможение, мешающее убить собрата по виду, между тем как внутривидовая агрессия, вызываемая собратьями по виду и никем другим, продолжает действовать. Ярость, испытываемую по отношению к «врагам», могут вызвать лишь другие люди – даже самый свирепый хищный зверь ее не вызывает, – и в них можно спокойно стрелять, потому что они ведь не настоящие люди. Такое представление поддерживается, само собой, испытанной техникой всех поджигателей войны.

Тот факт, что нынешнее младшее поколение, несомненно, начинает рассматривать старшее как чужой псевдовид, вызывает глубокое беспокойство. Это проявляется в ряде симптомов. Конкурирующие и враждебные этнические группы имеют обыкновение вырабатывать себе или создавать ad hoc [Для данного случая, для данной цели (лат.)] подчеркнуто различные костюмы. В Центральной Европе местные крестьянские костюмы давно исчезли, и только в Венгрии они полностью сохранились повсюду, где близко друг к другу расположены венгерские и словацкие деревни. Там носят свой костюм не только с гордостью, но и с несомненным намерением досадить членам другой этнической группы. Точно так же ведут себя многие самочинно возникшие группы бунтующей молодежи, причем поразительно, насколько сильно у них – вопреки кажущемуся отвращению ко всякому милитаризму – стремление носить мундир. «Специалисты» различают разные группировки «битников», «теддибойз», «рокс», «модз», «рокеров», «хиппи», «бродяг» и т. д. по их нарядам с такой же уверенностью, как узнавали некогда полки императорско-королевской* австрийской армии.

В нравах и обычаях бунтующая молодежь также стремится как можно дальше отойти от поколения родителей; традиционное поведение старших не просто игнорируют, но подмечают малейшие детали и во всем поступают наоборот. В этом состоит, например, одно из объяснений проявления половых излишеств в группах, в которых общий уровень половой потенции, по-видимому, низок. Только тем же усиленным стремлением нарушить родительские запреты можно объяснить случаи, когда бунтующие студенты у всех на глазах мочились и испражнялись – как было в Венском университете.

Мотивировка всех этих странных и даже причудливых способов поведения остается у этих молодых людей полностью бессознательной, и они прибегают к самым разнообразным псевдорационализациям своего образа действий, часто звучащим весьма убедительно: они протестуют против бесчувственности своих богатых родителей к бедным и голодным, против войны во Вьетнаме, против произвола университетского начальства, против "establishments" [Установившаяся система власти, не обязательно формальная (англ.)] всех направлений – но удивительно редко против насилия Советского Союза над Чехословакией. В действительности же атака направляется против всех старших без разбора, безразлично от их политическим взглядов. Студенты леворадикального направления поносят самых леворадикальных профессоров ничуть не меньше, чем правых; студенты-коммунисты под предводительством Кон-Бендита устроили травлю Г. Маркузе, осыпав его нелепейшими обвинениями – например, что он платный агент ЦРУ. Мотивом было вовсе не различие политических взглядов, а исключительно то, что он принадлежит к другому поколению.

Точно так же, бессознательно и эмоционально, старшее поколение понимает эти мнимые протесты, видя в них то, чем они являются на самом деле, – исполненные ненависти воинственные выкрики и брань. Так возникает быстрая и опасная эскалация ненависти, которая по своей сущности, как я уже говорил, родственна национальной ненависти, т. е. ненависти между этническими группами. Даже мне, искушенному этологу, трудно воздержаться от гневной реакции на красивую синюю блузу хорошо устроенного коммуниста Кон-Бендита, и достаточно присмотреться к выражению лиц таких людей, чтобы понять, что именно такой реакции они и желают. При таких условиях возможность взаимопонимания становится минимальной.

К вопросу о вероятных этологических причинах войны поколений я уже обращался в книге об агрессии (1963) и в публичных лекциях (1968, 1969) и поэтому ограничусь самым необходимым. В основе всего этого круга явлений лежит функциональное нарушение процесса развития, происходящего у человека в период созревания. Во время этой фазы молодой человек начинает освобождаться от традиций родительского дома, критически проверять их и осматриваться в поисках новых идеалов, новой группы, к которой он мог бы примкнуть, считая ее дело своим. При выборе объекта решающее значение имеет, особенно у молодых мужчин, инстинктивное стремление бороться за хорошее дело. В этой фазе наследие прошлого кажется скучным, а все новое – привлекательным, так что можно говорить о физиологической неофилии.

Без всякого сомнения, этот процесс имеет важное значение для сохранения вида, отчего он и вошел в филогенетически возникшую программу поведения человека. Функция его состоит в том, чтобы сделать передачу норм культурного поведения менее жесткой, способной к некоторому приспособлению; то, что при этом происходит, можно сравнить с линькой рака, вынужденного сбрасывать свой жесткий панцирь, чтобы иметь возможность расти. Как и во всех прочных структурах, при передаче культурного наследия необходимую опорную функцию приходится покупать ценой потери некоторых степеней свободы; и как всегда в таких случаях, демонтаж, необходимый при любой перестройке, несет с собой известные опасности, поскольку демонтаж старой конструкции и построение новой неизбежно разделяются некоторым периодом неустойчивости и беззащитности. Это одинаково относится и к линяющему раку, и к созревающему человеку.

В нормальных условиях период физиологической неофилии сменяется возрождением любви к традиционному наследию. Это происходит постепенно; как может засвидетельствовать большинство из нас, старших, в шестьдесят лет человек гораздо выше ценит многие взгляды своего отца, чем в восемнадцать. А. Мичерлих удачно назвал это «поздним послушанием». Система, состоящая из физиологической неофилии и позднего послушания, выполняет функцию сохранения культуры в целом, устраняя явно устаревшие, затрудняющие развитие элементы унаследованной культуры и продолжая при этом поддерживать ее существенную и необходимую структуру. Поскольку функция этой системы неизбежно зависит от взаимодействия множества внешних и внутренних факторов, понятно, что она легко уязвима.

Задержки развития, которые, несомненно, могут быть обусловлены не только факторами внешнего мира, но и генетическими причинами, имеют весьма различные последствия в зависимости от момента, когда они возникли. Задержка на одной из ранних детских стадий может привести к тому, что человек никогда не выйдет из традиций старшего поколения и сохранит нерушимую связь с родителями. Такие люди плохо ладят со своими ровесниками и часто превращаются в одиноких чудаков. А физиологически ненормальная задержка на стадии неофилии ведет к характерному долго сохраняющемуся раздражению против родителей, иногда давно умерших, и опять-таки к отчуждению. Психоаналитикам оба эти явления хорошо известны.

Однако расстройства, ведущие к ненависти и войне между поколениями, происходят от других причин – двоякого рода. Во-первых, необходимые приспособительные изменения культурного наследия становятся от поколения к поколению все больше. Во времена Авраама изменения в нормах поведения, унаследованных от отца, были столь незначительны, что – как это убедительно изобразил Томас Манн в чудесном психологическом романе «Иосиф и его братья» – многие тогдашние люди вообще не были в состоянии отделить собственную личность от личности отца; это самая полная форма отождествления, какую можно себе представить. В наше время темп развития, навязанный нынешней культуре ее техникой, приводит к тому, что критически настроенная молодежь справедливо считает устаревшей весьма значительную часть традиционного достояния, все еще хранимого старшим поколением. И тогда описанное выше заблуждение, будто человек способен произвольным и рациональным образом выстроить на голом месте новую культуру, приводит к совсем уже безумному выводу, что родительскую культуру лучше всего полностью уничтожить, чтобы приняться за «творческое» строительство новой. Это и в самом деле можно было бы сделать, но только заново начав с до-кроманьонских людей!

Но убеждение в том, что следует «выплеснуть вместе с водой родителей», широко распространенное в наши дни среди молодежи, имеет и другие причины. Изменения, которым подвергается структура семьи в ходе прогрессирующей технизации человечества, действуют вместе и по отдельности в направлении ослабления связи между родителями и детьми. И начинается это уже с грудных младенцев. Поскольку мать в наши дни никогда не может посвящать ребенку все свое время, почти везде возникают, в большей или меньшей степени, явления, описанные Рене Спитсом под именем госпитализма (Hospitalisation). Наихудший ее симптом — тяжелое или даже необратимое ослабление способности общения с людьми. Этот эффект опасным образом сочетается с уже рассмотренным нарушением способности к человеческому участию.

Несколько позже, особенно у мальчиков, становится заметно расстройство из-за выпадения отцовского образца. За исключением крестьянской и ремесленнической среды, мальчик в наши дни почти не видит отца за работой, и еще реже приходится ему помогать в этой работе, ощущая при этом впечатляющее превосходство взрослого мужчины. Кроме того, в современной малой семье нет ранговой структуры, благодаря которой в первоначальных условиях «старик» мог внушать уважение. Пятилетний мальчик, конечно, не в состоянии непосредственно оценить превосходство сорокалетнего отца, но ему импонирует сила десятилетнего брата, он понимает почтение, которое тот испытывает к старшему, пятнадцатилетнему, и эмоционально приходит к правильным выводам, видя, как уважает отца старший сын, уже достаточно умный, чтобы признать его духовное превосходство.

Признание рангового превосходства не препятствует любви. Каждый может припомнить, что в детстве любил людей, на которых смотрел снизу вверх и которым безусловно повиновался, не меньше, а больше, чем равных или низших по рангу. Я вспоминаю моего рано умершего друга Эммануэля Лароша, который был на четыре года старше меня. В нашей компании отчаянных мальчишек возрастом от десяти до шестнадцати лет он был неоспоримым главарем, власть его была строгой, но справедливой. И я хорошо помню, что не просто питал к нему уважение и старался заслужить его признание смелыми поступками, но любил его. Это было, несомненно, такое же чувство, какое я испытывал потом к некоторым весьма почитаемым старшим друзьям и учителям. Одно из величайших преступлений псевдодемократической доктрины состоит в том, что она изображает естественное ранговое отношение между двумя людьми как фрустрирующее препятствие для любых теплых чувств: без рангового порядка невозможна даже самая естественная форма человеческой любви, соединяющая в нормальных условиях членов семьи; тысячи детей были превращены в несчастных невротиков воспитанием по пресловутому принципу "non-frustration" [Без фрустраций* (англ.)].

Как я уже объяснил в предыдущих работах, в группе без рангового порядка ребенок оказывается в крайне неестественном положении. Поскольку он не может подавить свое инстинктивно запрограммированное стремление к высокому рангу и, разумеется, тиранит не оказывающих сопротивления родителей, ему навязывается роль лидера группы, в которой ему очень плохо. Без поддержки сильного «начальника» он чувствует себя беззащитным перед внешним миром, всегда враждебным, потому что «не фрустрированных» детей нигде не любят. И когда он в понятном раздражении пытается бросить родителям вызов и «просит ремня» [Буквально «выпрашивает оплеуху»], как это прекрасно говорится на баварско-австрийском диалекте, он вместо инстинктивно ожидаемой им обратной агрессии, на которую подсознательно надеется, наталкивается на резиновую стену спокойных псевдорассудительных фраз.

Но человек никогда не отождествляет себя с порабощенным и слабым; никто не позволит такому наставнику предписывать себе нормы поведения и не согласится признать культурными ценностями то, что он почитает. Усвоить культурную традицию другого человека можно лишь тогда, когда любишь его до глубины души и при этом ощущаешь его превосходство. Но устрашающее большинство молодых людей вырастает теперь без такого «образа отца». Физический отец слишком часто для этого не годится, а нынешнее массовое производство в школах и университетах препятствует тому, чтобы его заменил уважаемый учитель.

К этим чисто этологическим причинам, по которым отвергается родительская культура, у многих думающих молодых людей добавляются и подлинно этические. В нашей современной западной культуре – с ее массовостью, с опустошением природы, с вызывающим слепоту к ценностям бегом наперегонки с самим собой в погоне за деньгами, с ужасающим обеднением чувств и отупением под действием индоктринирования, – в самом деле так много не заслуживающего подражания, что слишком легко забыть о глубокой истине и мудрости, также содержащейся в нашей культуре. У молодежи есть убедительные и разумные основания объявить войну всевозможным "establishments". Очень трудно, однако, уяснить себе, какую долю среди бунтующих молодых людей – в том числе студентов – составляют те, кто в самом деле действует по этим мотивам. То, что действительно происходит при публичных столкновениях, очевидным образом вызывается совсем иными, подсознательно этологическими побуждениями, среди которых на первом месте, безусловно, стоит этническая ненависть. Вдумчивые молодые люди, действующие по разумным мотивам, меньше прибегают к насилию, так что во внешней картине бунта преобладают симптомы невротического регресса. Из-за ложно понятой солидарности разумные молодые люди явно оказываются не в состоянии отмежеваться от поступающих неразумно; но из дискуссий со студентами я вынес впечатление, что доля разумных не так мала, как можно было бы заключить по внешней картине бунта.

При этих размышлениях не следует, конечно, забывать, что разумные соображения – гораздо более слабое побуждение, чем стихийная первичная сила стоящей за ними в действительности инстинктивной агрессии. Тем более нельзя забывать о последствиях полного отвержения родительской традиции для самой молодежи. Эти последствия могут быть гибельными. В течение фазы «физиологической неофилии» созревающий молодой человек одержим неодолимым влечением примкнуть к некоторой этнической группе и прежде всего принять участие в ее коллективной агрессии. Влечение это столь же сильно, как всякое другое филогенетически запрограммированное побуждение, столь же сильно, как голод или половое влечение. И точно так же, как в случае других инстинктов, вдумчивый подход и процессы обучения позволяют в лучшем случае фиксировать его на определенном объекте, но никогда нет возможности полностью подчинить его разуму и тем более подавить. Когда это с виду удается, возникает опасность невроза.

Как уже говорилось, на этой стадии онтогенеза «нормальным», т. е. имеющим смысл для сохранения культуры как системы, следует считать процесс, состоящий в том, что молодые люди какой-то этнической группы объединяются для служения некоторым новым идеалам и предпринимают в соответствии с ними существенные реформы традиционных норм поведения, не выбрасывая при этом за борт все достояние родительской культуры целиком. Таким образом, молодой человек безусловно отождествляет себя с молодой группой старой культуры. Глубочайшая сущность человека как культурного по своей природе существа позволяет ему найти вполне удовлетворительное отождествление лишь в определенной культуре и с определенной культурой. И если рассмотренные выше препятствия отнимают у него такую возможность, он удовлетворяет свое влечение к отождествлению и групповой принадлежности точно так же, как это происходит, например, с неудовлетворенным половым влечением, т. е. с помощью замещающего объекта. Исследователи инстинктов давно уже знают, с какой неразборчивостью подавленные влечения находят себе выход, выбирая самые неподходящие объекты; но вряд ли можно привести более впечатляющий пример, чем те объекты, какие нередко находит жаждущая групповой принадлежности молодежь. Ничто не может быть хуже, чем не принадлежать ни к какой группе; лучше уж стать членом самой жалкой из всех – группы наркоманов. Как показал специалист в этой области Аристид Эссер, именно влечение к групповой принадлежности – наряду со скукой, о которой была речь в пятой главе – является одной из главных причин, толкающих к наркотикам все большее число молодых людей.

Где нет группы, к которой можно примкнуть, всегда есть возможность устроить «по мере надобности» новую группу. Преступные и полупреступные банды юнцов, вроде тех, которые так удачно изображены в пользующемся заслуженной известностью мюзикле "West Side Story" [«Вестсайдская история» (англ.)], представляют в прямо-таки схематической простоте филогенетическую программу этнической группы, но, увы, без унаследованной культуры, свойственной естественно возникшим, не патологическим группам. Как показано в этом мюзикле, две банды часто образуются одновременно с единственной целью служить друг другу подходящими объектами коллективной агрессии. Типичный пример – английские «рокс энд модз» (если они еще существуют). Но эти агрессивные двойные группы все же, пожалуй, более сносны, чем, скажем, гамбургские «рокеры», сделавшие своей жизненной задачей избиение беззащитных стариков.

Эмоциональное возбуждение тормозит разумное действие, гипоталамус блокирует кору. Ни к какой самой извращенной эмоции это не относится в такой степени, как к коллективной, этнической ненависти, которую мы слишком хорошо знаем под именем национальной. Следует понять, что ненависть младшего поколения к старшим имеет тот же источник. Ненависть действует хуже, чем всеобщая слепота или глухота, потому что любое полученное сообщение она извращает и обращает в свою противоположность. Что бы вы ни сказали бунтующей молодежи, чтобы помешать ей разрушить ее собственное важнейшее достояние, можно предвидеть, что вас обвинят в ухищрениях с целью поддержать ненавистный "establishment". Ненависть не только ослепляет и оглушает, но и невероятно оглупляет. Тем, кто нас ненавидит, трудно будет оказать благодеяние, в котором они нуждаются. Трудно будет доказать им, что возникшее в ходе культурного развития столь же незаменимо и столь же достойно благоговения, как возникшее в истории вида, трудно будет внушить им, что культуру можно погасить, как пламя свечи.

Глава 8

Индоктринируемость

Мой учитель Оскар Гейнрот, естествоиспытатель до мозга костей и записной насмешник над гуманитарными науками, имел обыкновение говорить: «То, что думают, по большей части ошибочно, но что знают, то уж верно». Эта гносеологически невинная фраза превосходно выражает ход развития всякого человеческого знания, а быть может, и всякого знания вообще. Вначале «что-то думают», потом сравнивают это с опытом и с поступающими в дальнейшем чувственными данными, чтобы затем на основании совпадения или несовпадения заключить, верно или неверно «то, что думали». Это сравнение между внутренней, каким-то образом возникающей в организме закономерностью и другой закономерностью, существующей во внешнем мире, является, вероятно, вообще важнейшим из методов, с помощью которых живой организм приобретает познания. Карл Поппер и Дональд Кэмпбелл называют этот метод "pattern matching" [Приблизительный русский перевод: сравнение признаков (англ.)] (оба слова не поддаются точному переводу на немецкий язык).

Этот процесс осуществляется в принципе тем же способом, хотя и в простейшей форме, уже на самом низшем уровне жизни; в физиологии восприятия он встречается на каждом шагу, а в сознательном мышлении человека принимает вид гипотезы и последующего ее подтверждения. То, что поначалу в виде предположения думают, при проверке на опыте очень часто оказывается ошибочным, но если предположение выдерживает испытание достаточно часто, оно становится знанием. В науке эти процессы называют выдвижением гипотезы и верификацией.

К сожалению, эти два шага познания отделяются друг от друга не столь четко, а результат второго из них не столь ясен, как можно было бы подумать, судя по изречению моего учителя Гейнрота. В процессе познания гипотеза играет роль строительных лесов: строитель заранее знает, что при продвижении работы их придется разобрать. Она является предварительным допущением, и делать такое допущение имеет смысл лишь тогда, когда существует практическая возможность опровергнуть его специально подобранными для этой цели фактами. Гипотеза, не поддающаяся никакому опровержению*, тем самым не может быть проверена и потому непригодна для экспериментальной работы. Выдвинувший гипотезу должен быть благодарен каждому, кто укажет ему новые пути, на которых она может быть найдена недостаточной; в самом деле, единственно возможная верификация состоит в том, что гипотеза способна выдержать попытки ее опровергнуть. В поиске таких подтверждений и состоит, в сущности, работа любого естествоиспытателя; поэтому говорят также о рабочих гипотезах, и такая гипотеза тем полезнее, чем больше она предоставляет возможностей для проверки: вероятность ее правильности возрастает с числом приводимых фактов, которые с ней согласуются.

Иногда считают – это заблуждение распространено также и среди специалистов по теории познания, – будто гипотеза может быть окончательно опровергнута одним или несколькими фактами, которые не удается с ней согласовать. Если бы это было так, то все существующие гипотезы были бы опровергнуты, потому что вряд ли найдется среди них хоть одна согласная со всеми относящимися к ней фактами. Любое наше познание представляет собой лишь приближение – хотя и последовательно улучшаемое – к внесубъективной действительности, которую мы стремимся познать. Гипотеза никогда не опровергается единственным противоречащим ей фактом; опровергается она лишь другой гипотезой, которой подчиняется больше фактов. Итак, «истина» есть не что иное, как рабочая гипотеза, способная наилучшим образом проложить путь другой гипотезе, которая сможет объяснить больше.

Однако наше мышление и чувство не могут подчиниться этому теоретически бесспорному положению вещей. Как бы мы ни старались не упускать из вида, что все наше знание, все, о чем говорит наше восприятие внесубъективной действительности, представляет собой лишь грубо упрощенную, приближенную картину существующего «в себе», мы все же не в состоянии не считать многое попросту верным и не быть убежденными в абсолютной правильности этого знания.

Убеждение это с психологической и в особенности с феноменологической точки зрения* следует отождествить с верой – в любом смысле этого слова. Если естествоиспытатель проверил некоторую гипотезу настолько, что она заслуживает наименования теории, и если эта теория настолько «удалась», что, как можно предвидеть, в дальнейшем придется лишь уточнять ее дополнительными гипотезами, но не изменять кардинально, то в такую теорию мы «твердо верим». Вера эта, впрочем, не причиняет какого-либо вреда, поскольку «замкнутая» теория такого рода сохраняет свою «истинность» в пределах области ее применимости, даже если эта область оказывается не столь всеобъемлющей, как полагали во время построения теории. Так обстоит дело, например, со всей классической физикой: квантовая механика ограничила область ее применимости, но не опровергла ее в собственном смысле.

Есть целый ряд теорий, проверенных, по-видимому, до границ возможной достоверности, в которые я «верю» в том же смысле, что и в принципы классической механики. Так, например, я твердо убежден в правильности так называемой коперниканской картины мира; я был бы по меньшей мере беспредельно поражен, если бы оказалась правильной пресловутая теория пустотелого мира* или если бы планеты, как полагали во времена Птолемея, ползали все-таки по небесному потолку, описывая причудливые эпициклические петли.

Есть, однако, и такое, во что я верю столь же твердо, как в доказанные теории, хотя у меня нет ни малейшего доказательства правильности моего убеждения. Я верю, например, что Вселенная управляется единой системой не противоречащих друг другу законов природы, которые никогда не нарушаются. Убеждение это, имеющее лично для меня безусловно аксиоматический характер, исключает сверхъестественные события; иными словами, все явления, описанные парапсихологами и спиритами, я считаю самообманом. Мнение это совершенно ненаучно – ведь сверхъестественные процессы могли бы быть, во-первых, очень редкими и, во-вторых, незначительными по масштабам, и то обстоятельство, что я никогда не сталкивался с ними лицом к лицу, не дает мне, разумеется, никакого права делать утверждения об их существовании или несуществовании. Я верю – и сознаю, что это чисто религиозная вера, – что есть лишь одно великое чудо и нет никаких чудес во множественном числе – или, как это выразил поэт-философ Курд Ласвиц, что Богу незачем творить чудеса.

Как я уже сказал, эти убеждения – и научно обоснованные, и эмоциональные – феноменологически тождественны вере. Чтобы найти для своего стремления к познанию хотя бы по видимости прочное основание, человек неизбежно должен принять некоторые положения в качестве твердо установленных истин, «подставив» их, как архимедовы точки опоры, под здание своих умозаключений. При выдвижении гипотезы сознательно исходят из фикции, что такой фундамент надежен, и «поступают так, как если бы»* гипотеза была верна, чтобы посмотреть, что из этого получится. И чем дольше удается строить внутренне непротиворечивое и прочное здание на таких фиктивных архимедовых точках опоры, тем вероятнее становится, по принципу взаимного прояснения, безумно смелое вначале допущение, что эти гипотетические точки опоры являются настоящими.

Таким образом, гипотетическое допущение, что многое попросту верно, является необходимым элементом реализации человеческого стремления к познанию. Точно так же одной из мотивационных предпосылок человеческого исследования является надежда, что допущение верно, что гипотеза правильна. Лишь некоторые относительно немногочисленные естествоиспытатели предпочитают продвигаться "per exclusionem" [Методом исключения (лат.)], экспериментально исключая одну возможность объяснения за другой, пока не останется единственная, в которой и должна заключаться истина. Большинство же из нас – и в этом следует отдавать себе отчет – любит свои гипотезы, и, как я говорил уже однажды, полезно проделывать ежедневно, наподобие утренней зарядки, болезненное, но сохраняющее молодость и здоровье упражнение – выбрасывать за борт какую-нибудь любимую гипотезу. Само собой, чем дольше мы защищали свою гипотезу, тем больше мы ее любим; привычки мышления столь же легко превращаются в «любимые» привычки, как и все другие. Особенно легко это происходит, когда мы не вырабатываем такие привычки сами, а перенимаем их у великого и почитаемого учителя. Если учитель открыл новый принцип объяснения и у него было поэтому много учеников, то действие привязанности к нему усиливается массовым воздействием мнения, разделяемого многими людьми.

Сами по себе эти явления вовсе не дурны и, более того, полезны. Хорошая рабочая гипотеза действительно становится более правдоподобной, если многолетние исследования не обнаруживают никаких противоречащих ей фактов. С течением времени возрастает действенность принципа взаимного прояснения. Оправданно также самое серьезное отношение к словам ответственного учителя, который особенно строго взвешивает все, что передает своим ученикам, или же усиленно подчеркивает гипотетический характер сказанного. Такой человек основательно размышляет, прежде чем признать какую-либо из своих теорий «созревшей для учебника». Точно так же, если мы укрепляемся в своем мнении оттого, что его разделяют другие, это не заслуживает безусловного осуждения. Ум – хорошо, а два – лучше, и это особенно верно, когда другой исходит в своей индукции из данных иного рода и приходит при этом к результатам, согласующимся с нашими, – что означает несомненное подтверждение.

Но все эти воздействия, укрепляющие наши убеждения, возможны, к сожалению, и тогда, когда они не оправданы. Прежде всего, как было уже сказано, гипотеза может быть построена так, что все подсказываемые ею опыты заранее могут лишь подтверждать ее. Например, гипотеза, что рефлекс является единственным заслуживающим изучения элементарным актом центральной нервной системы, вела исключительно к таким опытам, в которых регистрировался ответ системы на некоторое изменение состояния среды. При такой постановке опытов невозможно было обнаружить, что нервная система способна не только пассивно реагировать на раздражители. Чтобы не впасть в ошибку, обесценивающую гипотезу в качестве рабочей, сколько бы она ни доставляла «информации» в том смысле, в каком это слово понимается в теории информации, требуется самокритика и богатая творческая фантазия. Иначе гипотеза не приносит больше нового познания или приносит его лишь в виде исключения.

Точно так же доверие к слову учителя, как бы ни было оно ценно при основании новой «школы», т. е. нового направления исследований, влечет за собой опасность возникновения доктрины. Великий гений, открывший новый принцип объяснения, склонен, как известно, переоценивать широту области его применимости. Это делали Жак Лёб, Иван Петрович Павлов, Зигмунд Фрейд и многие другие из самых великих. Если к тому же теория слишком «пластична» и не стимулирует поиск опровержений, то это вместе с почтением к учителю может привести к тому, что ученики превратятся в адептов*, а школа – в религию и культ, как произошло во многих местах с учением Зигмунда Фрейда.

Однако решающий шаг, ведущий к возникновению доктрины в более узком смысле слова, состоит в том, что к двум только что рассмотренным факторам, превращающим теорию в твердое убеждение, добавляется еще слишком большое число ее сторонников. В наши дни возможности распространения, предоставляемые таким учениям так называемыми средствами массовой информации – газетами, радио и телевидением, – очень легко приводят к тому, что учение, представляющее собой не более чем непроверенную научную гипотезу, становится не только общепринятым в науке, но и просто общественным мнением.

С этого момента, к несчастью, вступают в действие все механизмы, служащие для сохранения испытанных традиций, о которых подробно говорилось в 7-й главе. Доктрину защищают с таким упрямством, с такой горячностью, какие были бы уместны, если бы надо было спасти от гибели испытанную мудрость, неоспоримое знание старой культуры. Всякого несогласного с ходячим мнением клеймят как еретика, осыпают клеветой и, насколько возможно, дискредитируют. На него обрушивается в высшей степени специфическая реакция "mobbing" – общественная ненависть и травля.

Подобная доктрина, ставшая всеохватывающей религией, доставляет своим приверженцам субъективное удовлетворение окончательным познанием, принимающим характер откровения. Все противоречащие ей факты отрицаются, игнорируются или, чаще всего, вытесняются в смысле Зигмунда Фрейда, т. е. загоняются ниже порога сознания. Вытесняющий эти факты человек оказывает ожесточенное, очень сильно аффектированное сопротивление любой попытке вновь довести вытесненное до его сознания, и сопротивление это тем сильнее, чем б?льших изменений это потребовало бы в его представлениях, особенно в представлениях о самом себе. «Когда встречаются приверженцы противоборствующих доктрин, – говорит Филип Уайли, – с каждой стороны всегда возникает сильнейшее отвращение, каждая сторона убеждена, что другая погрязла в заблуждении, язычестве, неверии и варварстве, да и вообще состоит из вломившихся разбойников. После этого неизменно начинается священная война».

Все это случалось много раз; как говорит Гёте, «где дьявол праздник свой справляет, он ярость партий распаляет, и ужас потрясает мир».* Но поистине дьявольским индоктринирование становится лишь тогда, когда огромные массы людей, целые континенты, а может быть, даже все человечество соединяется в одном и том же вредном заблуждении. Именно такая опасность угрожает нам сейчас. Когда в конце прошлого века Вильгельм Вундт предпринял первую серьезную попытку превратить психологию в естественную науку, то, как это ни странно, вновь возникшее направление исследований ориентировалось не на биологию. Хотя открытия Дарвина были уже в то время общеизвестны, новой экспериментальной психологии остались совершенно чужды сравнительные методы и постановки вопросов, связанные с происхождением видов. Она взяла за образец физику, где как раз в то время атомная теория торжествовала свои победы, и приняла допущение, что поведение живых существ, как и все в материальном мире, должно состоять из самостоятельных и неделимых элементов. Поэтому правильное само по себе стремление одновременно учитывать при исследовании поведения его взаимодополняющие физиологические и психологические аспекты не могло не привести к тому, что важнейшим и даже единственным элементом всех, даже наиболее сложных нервных процессов стал считаться рефлекс. В то же время открытия И. П. Павлова создали впечатление, что процесс образования условных рефлексов является очевидным физиологическим коррелятом изученных Вундтом ассоциативных процессов. Прерогатива гения – переоценивать область применимости открытого им принципа объяснения. Поэтому не приходится удивляться, что эти действительно эпохальные открытия, столь убедительно согласующиеся друг с другом, ввели в заблуждение не только самих первооткрывателей, но и весь научный мир, уверовавший, что на основе рефлекса и условной реакции можно объяснить «все» поведение животных и человека.

Огромные и бесспорно заслуживающие признания первоначальные успехи учения о рефлексах и экспериментального исследования условных реакций, подкупающая простота гипотезы и кажущаяся точность опытов сделали оба эти направления исследований поистине господствующими во всем мире. Однако большое влияние, оказанное ими на общественное мнение, нуждается в другом объяснении. Дело в том, что основанные на них теории оказались весьма удобными в применении к человеку: они рассеяли озабоченность по поводу существования в человеке инстинктивных и подсознательных побуждений. Ортодоксальные приверженцы этого учения заявляют коротко и ясно, что человек рождается подобным чистому листу бумаги, а все, что он думает, чувствует, знает и во что он верит, является результатом «кондиционирования» (к сожалению, немецкие психологи также пользуются этим словом).

По причинам, весьма ясно указанным Филипом Уайли, такое мнение получило поддержку со всех сторон. К нему можно было склонить даже религиозных людей; в самом деле, если ребенок при рождении есть "tabula rasa" [Буквально - «чистая доска» (лат.)], то каждый верующий обязан заботиться, чтобы его дитя – как, по возможности, и все другие дети – было воспитано в его собственной, единственно истинной вере. Таким образом бихевиористская догма укрепляет каждого доктринера в его убеждении, ничего не делая для примирения религиозных доктрин. Либеральные и интеллигентные американцы, которых это крепко сколоченное, простое и удобопонятное, а самое главное, механистическое учение привлекает с большой силой, почти все примкнули к этой доктрине – прежде всего потому, что она сумела выдать себя за свободолюбивый и демократический принцип.

Что все люди имеют право на равные возможности развития – это несомненная этическая истина. Слишком легко, однако, эта истина обращается в ложь – в утверждение, что все люди потенциально равноценны. Бихевиористская доктрина идет еще дальше, заявляя, что все люди были бы равны друг другу, если бы могли развиваться в одинаковых внешних условиях, и притом стали бы совершенно идеальными людьми, если бы только эти условия были идеальны. Тем самым люди не могут или, лучше сказать, им не дозволяется обладать никакими унаследованными свойствами и прежде всего никакими свойствами, определяющими их социальное поведение и социальные потребности.

Люди, держащие в своих руках власть в Америке, в Китае и в Советском Союзе, в наши дни вполне сходятся между собой в одном вопросе: по их общему мнению, неограниченная кондиционируемость людей в высшей степени желательна. Их вера в эту псевдодемократическую доктрину – как утверждает Уайли – происходит от желания, чтобы она была верна, ибо сами эти манипуляторы вовсе не какие-то дьявольски хитрые сверхчеловеки, а всего лишь слишком человеческие жертвы собственной бесчеловечной доктрины. С точки зрения этой доктрины все специфически человеческое нежелательно, а все рассмотренные в этой работе явления, способствующие потере человеческой сущности, весьма желательны, ибо они делают массы более удобным объектом манипуляций. «Будь проклята индивидуальность!» – таков лозунг. И крупному капиталисту, и советскому чиновнику должно быть одинаково удобно кондиционировать людей до состояния в наивысшей степени однородных, идеально неспособных к сопротивлению подданных – почти таких же, каких изобразил Олдос Хаксли в жутком романе о будущем «Прекрасный новый мир».

Заблуждение, будто от человека, подвергнутого надлежащему «кондиционированию», можно потребовать решительно всего, можно сделать из него решительно все, лежит в основе многих смертных грехов цивилизованного человечества против природы, а также против природы человека и человечности. Такие вреднейшие последствия и должны получаться, когда охватившая весь мир идеология, вместе с вытекающей из нее политикой, основана на лжи. На псевдодемократической доктрине несомненно лежит также изрядная доля вины за угрожающий Соединенным Штатам моральный и культурный развал, который, по всей вероятности, увлечет в свою пучину и весь западный мир.

А. Мичерлих, столь ясно сознающий опасность индоктринирования человечества ложной системой ценностей, желательной лишь для манипулирующих им людей, высказывает, однако, странную мысль: «Мы никоим образом не вправе утверждать, что хитроумная система манипуляции больше препятствует в наше время индивидуальному становлению человека, чем в былые времена». Я совершенно убежден, что мы вправе это утверждать! Никогда еще столь большие массы людей не входили в небольшое число этнических групп, никогда еще не было столь действенно массовое внушение, никогда еще манипуляторы не располагали столь развитой, основанной на научных экспериментах рекламной техникой, никогда еще не было у них столь всепроникающих «средств массовой информации», как в наши дни.

Поскольку одинаковы в своей основе целевые установки, повсюду в мире одинаковы и методы, с помощью которых различные "establishments" хотят превратить своих подданных в идеальных представителей American Way of Life [Американского образа жизни (англ.)], идеальных чиновников и советских людей или еще в какой-нибудь идеал. Мы, якобы свободные люди западной культуры, уже не осознаем, в какой мере нами манипулируют крупные фирмы посредством своих коммерческих решений. При поездке в Германскую Демократическую Республику или в Советский Союз нам повсюду бросаются в глаза красные транспаранты и плакаты, сама вездесущность которых должна производить такое же глубокое внушающее воздействие, как "babbling machines" [Болтающие машины (англ.)] Олдоса Хаксли, тихо, настойчиво и непрерывно бормочущие пропагандируемые догматы веры. Однако мы с удовольствием ощущаем при этом отсутствие световой рекламы и всяческого расточительства. Не выбрасывается ни одна вещь, из которой можно еще извлечь пользу, газетная бумага употребляется для завертывания покупок, за древними автомобилями любовно ухаживают. Мало-помалу становится совершенно ясно, что реклама, организованная производителями с большим размахом, по природе своей отнюдь не аполитична; она выполняет – mutatis mutandis [С необходимыми изменениями (лат.)] – в точности те же функции, что лозунги и цитатники на Востоке. Можно держаться разных мнений о том, все ли, к чему призывают красные транспаранты, глупо и плохо. Однако выкидывание недолго бывших в употреблении вещей ради покупки новых, лавинообразное нарастание производства и потребления несомненно столь же глупо, сколь и плохо – в этическом смысле этого слова. По мере того как ремесло вытесняется конкуренцией промышленности и исчезают мелкие предприниматели, в том числе крестьяне, все мы оказываемся попросту вынужденными подчинять наш образ жизни желаниям крупных фирм, поедать такую пищу и напяливать на себя такую одежду, какие, по их мнению, для нас хороши. И что всего хуже – из-за кондиционирования, которому нас подвергли, мы всего этого даже не замечаем.

Самое эффективное средство, позволяющее манипулировать большими массами людей, унифицируя их устремления, – это мода. Первоначально она возникает, видимо, просто из общечеловеческого стремления явно выразить свою принадлежность к некоторой культурной или этнической группе; достаточно вспомнить хотя бы о возникновении – в результате типичного процесса образования псевдовидов – удивительных «видов», «подвидов» и «местных форм» народных костюмов, особенно в горных долинах. Уже говорилось о связи этих костюмов с коллективной агрессией. Другая, более важная для нашей темы функция моды выступает на сцену лишь там, где внутри больших городских сообществ проявляется стремление публично выразить особенностями одежды свое «положение», свой общественный ранг. Как превосходно рассказал Лейвер в докладе на симпозиуме в лондонском Institute of Biology [Институт биологии (англ.)] в 1964 году, когда-то именно высшие сословия следили за тем, чтобы нижестоящие отнюдь не присваивали себе неподобающих им по «сословному положению» ранговых знаков. Вряд ли найдется другая область истории культуры, где возрастающая демократизация европейских стран выразилась бы так отчетливо, как в модах на одежду.

В своей первоначальной функции мода оказывала, вероятно, стабилизирующее, консервативное влияние на развитие культуры. Ее законы диктовались патрициями и аристократами. Как показал Отто Кёниг, в истории мундиров старые, восходящие еще к рыцарским временам особенности, давно исчезнувшие в мундирах рядовых, сохранялись еще очень долго в качестве знаков различия у офицеров высоких и наивысших рангов. Когда стали заметны явления неофилии, оценка наследия старины в области моды изменилась на противоположную. Отныне для больших человеческих масс стало признаком высокого ранга маршировать в первых рядах последователей всех «современных» новшеств. Само собой разумеется, в интересах крупных фирм было укрепить общественное мнение, считающее такое поведение «прогрессивным» и даже патриотическим. Прежде всего, им удалось, по-видимому, убедить широкие массы потребителей, что обладание новейшими образцами одежды, мебели, автомобилей, стиральных и посудомоечных машин, телевизоров и т. д. служит самым надежным «символом статуса» (и самым действенным образом повышает кредитоспособность владельца). Фирма может использовать в качестве такого символа и превратить в предмет широкомасштабной финансовой эксплуатации самую смехотворную мелочь. Это видно из следующего трагикомического примера: как могут припомнить старые знатоки автомобилей, у машин фирмы «Бьюик» раньше были по обе стороны капота лишенные каких бы то ни было функций отверстия с хромированным краем, напоминавшие по форме бычий глаз; у восьмицилиндровой машины было с каждой стороны по три таких дыры, а у более дешевой шестицилиндровой – лишь по две. Когда фирма в один прекрасный день стала делать по три бычьих глаза также и на шестицилиндровых машинах, эта мера возымела желаемое действие: продажа машин этого типа резко увеличилась. В таком утешении фирма нуждалась, поскольку получала бесчисленные жалобы от владельцев восьмицилиндровых машин, горько сокрушавшихся, что им придется разделять подобающий лишь их машинам символ статуса с владельцами машин низшего ранга.

Однако наихудшие воздействия мода производит в области естественных наук. Было бы серьезной ошибкой думать, что профессиональные ученые не затронуты болезнями культуры, составляющими предмет этой работы. Лишь представители прямо относящихся к этому наук, например экологи и психиатры, вообще замечают, что неладно что-то в виде Homo sapiens L. Но как раз эти ученые имеют крайне низкий статус в ранговом порядке, который нынешнее общественное мнение приписывает различным наукам, что прекрасно изобразил недавно Джордж Гейлорд Симпсон в своей сатирической статье о "peck order" [«Порядок клевания»* (англ.)] в сообществе наук.

Не только общественное мнение о науке, но и мнение внутри наук, несомненно, склонно считать важнейшими те из них, которые представляются таковыми лишь с точки зрения нынешнего человечества – в массе своей деградировавшего, отчужденного от природы, верящего лишь в коммерческие ценности, эмоционально нищего, низведенного до уровня домашнего скота и потерявшего связь с культурной традицией. В общем и целом общественное мнение ученых страдает теми же болезнями упадка, о которых была речь в предыдущих главах. "Big Science" [«Большая наука» (англ.)] – это вовсе не наука о самых великих и высоких вещах на нашей планете, не наука о человеческой душе и человеческом духе; это едва ли не исключительно то, что приносит много денег или много энергии, или дает большую власть, хотя бы это была всего лишь власть уничтожать все подлинно великое и прекрасное.

Первенствующую роль, которая действительно подобает физике среди естественных наук, никак невозможно отрицать. Физика образует фундамент, на котором держится непротиворечивая многоэтажная система естественных наук. Любой удавшийся анализ, относящийся к любому, сколь угодно высокому уровню интеграции естественных систем, является шагом «вниз», по направлению к физике. «Анализ» в немецком переводе означает Auflosung (растворение, разложение); но в процессе анализа растворяются и устраняются вовсе не особые закономерности отдельных естественных наук, а лишь границы, отделяющие ту или иную науку от ближайшей к ней более общей. Подлинное растворение границы в этом смысле удалось до сих пор лишь однажды: физическая химия действительно сумела свести законы природы, открытые в ее области, к более общим физическим законам. Аналогичный процесс начинается теперь в биохимии, где растворяется граница между биологией и химией. И хотя в других естественных науках столь разительных успехов, по-видимому, указать нельзя, принцип аналитического исследования всегда остается неизменным: пытаются свести явления и закономерности некоторой области знания или, как выразился бы Николай Гартман, некоторого «слоя реального бытия», к явлениям и закономерностям, существующим в ближайшей более общей области, и объяснить их, исходя из более специальной структуры, свойственной лишь этому более высокому слою бытия. Впрочем, мы, биологи, считаем изучение этих структур и их истории достаточно важным, а также достаточно трудным, чтобы не рассматривать биологию, вслед за Криком, как несложную боковую ветвь физики (a rather simple extension of physics); мы подчеркиваем также, что и физика, в свою очередь, покоится на некотором основании, и основанием этим является биологическая наука, а именно наука о живом человеческом духе*. Но в указанном выше смысле мы последовательные «физикалисты» и признаем физику той основой, к которой стремится наше исследование.

Я утверждаю, однако, что репутацией «величайшей из наук», которой физика пользуется в глазах общественного мнения, она обязана вовсе не заслуженно высокой оценке ее как основы всех наук о природе, а совсем другим, безусловно дурным причинам, о которых было сказано выше. Лишь отправляясь от этих причин – и некоторых других, о которых пойдет речь дальше, – можно объяснить удивительную оценку наук нынешним общественным мнением, ценящим каждую отдельную науку – как справедливо считает Симпсон – тем ниже, чем выше, сложнее и значительнее ее предмет.

Естествоиспытатель безусловно вправе избрать себе предмет исследования, принадлежащий любому слою реального бытия, любому сколь угодно высокому уровню интеграции жизненных явлений. Наука о человеческом духе, и прежде всего теория познания, начинает превращаться в биологическую науку. Так называемая точность естествознания не имеет ничего общего со сложностью и уровнем интеграции ее предмета; она зависит исключительно от самокритичности исследователя и чистоты используемых методов. Широко распространенное выделение физики и химии как «точных естественных наук» есть клевета на все другие науки. Известные изречения вроде того, что любое исследование природы является наукой в той мере, в какой в ней используется математика*, или что наука состоит в том, чтобы «измерять то, что измеримо, и делать измеримым то, что не измеримо», представляют собой и в смысле теории познания, и с человеческой точки зрения величайшие нелепости, когда-либо срывавшиеся с языка у людей, которым следовало бы лучше понимать, что они говорят.

Но хотя вся эта псевдомудрость, как можно доказать, ложна, образ науки до сих пор складывается преимущественно под ее влиянием. В наше время модно пользоваться методами, возможно более похожими на методы физики, причем безразлично, обещают ли они успех в изучении выбранного предмета. Каждая естественная наука, и физика в том числе, начинает с описания, переходит затем к упорядочению описанных явлений и лишь после этого к абстрагированию их закономерностей. Эксперимент служит для проверки абстрагированных законов природы и занимает поэтому в ряду методов последнее место. Эти стадии, выделенные уже Виндельбандом – он назвал их дескриптивной, систематической и номотетической, – должна пройти каждая естественная наука. Поскольку физика давно уже находится в номотетической и экспериментальной стадии развития и поскольку она, сверх того, столь далеко продвинулась за границы наглядного, что вынуждена определять свои объекты, по существу, через операции, посредством которых она о них узнает, многие полагают, что те же методы следует применять и к таким предметам исследования, в отношении которых в настоящее время, при нынешнем состоянии наших знаний, уместно лишь простое наблюдение и описание. Чем сложнее органическая система и чем выше уровень ее интеграции, тем строже должна соблюдаться виндельбандовская последовательность методов; поэтому именно в области исследования поведения современный преждевременно экспериментальный операционализм приносит особенно абсурдные плоды. Это ошибочное направление поддерживается, естественно, верой в псевдодемократическую доктрину, согласно которой поведение животного и человека определяется вовсе не возникшими в процессе эволюции структурами центральной нервной системы, а исключительно внешними влияниями и обучением. Фундаментальная ошибка способа мышления и работы, диктуемого бихевиористской доктриной, состоит как раз в этом пренебрежении структурами: описание их считается совершено излишним, и допускаются лишь операционные и статистические методы. Поскольку, однако, все биологические закономерности вытекают из действия структур, попытки абстрагировать законы поведения живого существа без дескриптивного исследования структур, от которых зависит это поведение, представляют собой напрасный труд.

Насколько очевидны эти элементарные общие принципы науки (которые должны быть, собственно, понятны каждому поступающему в университет), настолько же упрямо и твердолобо модное подражание физике захватывает почти всю современную биологию. Действует это тем вреднее, чем сложнее изучаемая система и чем меньше о ней известно. На первое место здесь можно поставить нейросенсорную систему, определяющую поведение высших животных и человека. Модное представление, будто исследование на низших уровнях интеграции «более научно», слишком легко ведет к атомизму, т. е. к частным исследованиям подчиненных систем без обязательного учета того, каким образом они связаны между собой, составляя единое целое. Методическая ошибка состоит здесь не в общем всем естествоиспытателям стремлении свести все явления жизни, даже принадлежащие наивысшим уровням интеграции, к основным законам природы и объяснить их, исходя из этих законов, – в этом смысле мы все «редукционисты»; методическая ошибка, которую мы называем редукционизмом, состоит в том, что при таких попытках объяснения упускается из виду безмерно сложная структура, в которую складываются подсистемы и исходя из которой только и могут быть поняты системные свойства целого. Каждый, кто хочет ближе познакомиться с методологией систематического естествознания, должен прочесть «Строение реального мира» Николая Гартмана или "Reductionism stratified" [«Расслоенный редукционизм» (англ.)] Поула Вейса. В обеих этих работах говорится, по существу, об одном и том же; поскольку предмет рассматривается в них с весьма различных точек зрения, он предстает особенно ясно.

Самые вредные последствия нынешней научной моды обусловлены тем, что она, точь-в-точь как мода на одежду или автомобили, создает символы статуса, поскольку отсюда как раз и возникает высмеянный Симпсоном ранговый порядок наук. Нынешний здравомыслящий операционалист, редукционист, квантификатор и статистик смотрит с сострадательным презрением на отсталых людей, полагающих, что путем наблюдения и описания поведения животных и человека без экспериментов и даже без расчетов можно получать новые важные знания. Занятие высокоинтегрированными живыми системами признается «научным» лишь тогда, когда от связанных со структурами системных свойств с помощью специальных мер – "simplicity filters" [«Фильтров простоты» (англ.)], как удачно назвал их Дональд Гриффин, – домогаются обманчивой «точности», т. е. внешней простоты, напоминающей физику, или когда статистическая обработка внушительного численного материала позволяет забыть, что изучаемые «элементарные частицы» — не нейтроны, а люди. Короче говоря, исследование признается «научным» лишь при условии, что из рассмотрения устраняется все, чем действительно интересны высокоинтегрированные органические системы, в том числе человек. Прежде всего это относится к субъективному переживанию: оно вытесняется в смысле Фрейда как нечто крайне неприличное. Если кто-либо сделает предметом исследования собственное субъективное переживание, его окружают величайшим презрением как субъективиста, особенно если он отважится воспользоваться изоморфизмом психологических и физиологических явлений, чтобы понять какой-нибудь физиологический процесс. Сторонники псевдодемократической доктрины открыто написали на своем знамени «Психология без души», совершенно забыв, что сами они, даже в своих «самых объективных» исследованиях, могут получать знания об изучаемом объекте лишь благодаря собственному субъективному переживанию. Если же кто-нибудь утверждает, что науку о человеческом духе также можно разрабатывать как естественную науку, его попросту считают безумцем.

Все эти ошибочные установки нынешних ученых в принципе ненаучны. Объяснить их можно только идеологическим давлением массы одинаково настроенных, жестко индоктринированных людей – давлением, часто вызывающим и в других областях человеческой жизни совершенно невероятные глупости моды. Особая же опасность модного индоктринирования в области науки состоит в том, что оно уводит стремление к знанию слишком многих, хотя, к счастью, не всех современных естествоиспытателей в сторону, прямо противоположную подлинной цели всего человеческого познания — лучшему самопознанию человека. Тенденция, предписываемая наукам нынешней модой, бесчеловечна в худшем смысле слова. Многие мыслители, ясно видящие разрастающиеся повсюду, подобно злокачественным опухолям, явления обесчеловечения, склоняются к мнению, что само научное мышление, как таковое, бесчеловечно и что опасность «дегуманизации» вызвана его колдовством. Как видно из уже сказанного, я не придерживаюсь такого взгляда. Я полагаю, напротив, что нынешние ученые, будучи детьми своего времени, заражены явлениями дегуманизации, первоначально возникающими повсюду в «не-научной» культуре. Имеется отчетливое, доходящее до подробностей соответствие между этими общими болезнями культуры и специальными болезнями, касающимися науки, и первые неизменно оказываются при ближайшем рассмотрении не следствиями, а причинами последних. Опасное модное индоктринирование науки, угрожающее отнять у человечества его последнюю опору, никогда не могло бы возникнуть, если бы ему не проложили дорогу болезни культуры, рассмотренные в первых четырех главах. Перенаселение с неизбежно сопровождающими его потерей индивидуальности и унификацией, отчуждение от природы, отнимающее способность к благоговению, коммерческий бег человечества наперегонки с самим собой, превращающий при утилитарном мышлении средство в самоцель и заставляющий забыть о первоначальной цели, и не в последнюю очередь всеобщее притупление чувства – все это находит свое отражение в дегуманизации наук и является не следствием, а причиной этой дегуманизации.

Глава 9

Ядерное оружие

Если сравнить угрозу атомного оружия с воздействием на человечество семи других смертных грехов, трудно не прийти к заключению, что из всех восьми этого греха избежать легче всего. Конечно, к пусковой кнопке может пробраться дурак или нераспознанный психопат; конечно, простая авария у противника может быть ошибочно принята за нападение и вызвать чудовищное несчастье. Но можно, по крайней мере, ясно и определенно сказать, что надо делать против «бомбы»: надо ее попросту не изготавливать или не сбрасывать. При невероятной коллективной глупости человечества добиться этого довольно трудно. Но что касается других опасностей, то даже те, кто их ясно видит, не знают, что можно против них предпринять. В отношении возможности предотвратить сбрасывание атомной бомбы я настроен более оптимистично, чем относительно семи других смертных грехов.

Самый большой вред, который ядерная угроза уже сейчас причиняет человечеству и который не устраняется даже в самом благоприятном случае, состоит в том, что оно создает общее «настроение конца света». Безответственное и инфантильное стремление к немедленному удовлетворению примитивных желаний и сопровождающая его неспособность к ответственности за сколько-нибудь отдаленное будущее, несомненно, связаны с тем, что подсознательно в основе всех решений лежит жуткий вопрос – как долго еще простоит наш мир.

Глава 10

Резюме

Мы рассмотрели восемь различных, но тесно связанных причинно-следственными отношениями процессов, угрожающих гибелью не только нашей нынешней культуре, но и всему человечеству как виду:

1. Перенаселение Земли, вынуждающее каждого из нас защищаться от избыточных социальных контактов, отгораживаясь от них некоторым в принципе «не человеческим» способом, и, сверх того, непосредственно возбуждающее агрессивность вследствие скученности множества индивидов в тесном пространстве.

2. Опустошение естественного жизненного пространства, не только разрушающее природную среду, в которой мы живем, но и убивающее в самом человеке всякое благоговение перед красотой и величием открытого ему творения.

3. Бег человечества наперегонки с самим собой, подстегивающий гибельное, все ускоряющееся развитие техники, делающий людей слепыми ко всем подлинным ценностям и не оставляющий им времени для подлинно человеческой деятельности – размышления.

4. Исчезновение всех сильных чувств и страстей вследствие изнеженности. Развитие техники и фармакологии порождает возрастающую нетерпимость ко всему, что вызывает малейшее неудовольствие. Тем самым исчезает способность человека переживать ту радость, которая требует преодоления препятствий и дается лишь ценой тяжких усилий. Приливы страдания и радости, сменяющие друг друга по воле природы, спадают, превращаясь в мелкую зыбь невыразимой скуки.

5. Генетическое вырождение. За исключением «естественного правового чувства» и некоторых унаследованных правовых традиций в современной цивилизации нет никаких факторов, производящих селекционное давление в пользу развития и сохранения норм социального поведения, хотя с ростом общества эти нормы становятся все более необходимыми. Нельзя исключить, что многие проявления инфантильности, делающие из значительных групп нынешней «бунтующей» молодежи социальных паразитов, могут быть обусловлены генетически.

6. Разрыв с традицией. Он наступает, когда достигается критическая точка, за которой младшему поколению больше не удается достичь взаимопонимания со старшим, не говоря уже о культурном отождествлении с ним. Поэтому молодежь обращается со старшими как с чужой этнической группой, выражая им свою национальную ненависть. Главная причина этого нарушения отождествления – недостаточный контакт между родителями и детьми, вызывающий патологические последствия уже у грудных младенцев.

7. Возрастающая индоктринируемость человечества. Увеличение числа людей, принадлежащих к одной и той же культурной группе, вместе с усовершенствованием технических средств воздействия на общественное мнение приводит к такой унификации взглядов, какой до сих пор не знала история. Сверх того, внушающее действие доктрины возрастает с массой твердо убежденных в ней последователей, быть может, даже в геометрической прогрессии. Уже и сейчас во многих местах индивид, сознательно уклоняющийся от воздействия средств массовой информации, например телевидения, рассматривается как патологический субъект. Эффекты, уничтожающие индивидуальность, приветствуются теми, кто хочет манипулировать большими массами людей. Социологические опросы, рекламная техника и искусно направляемая мода помогают крупным капиталистам по эту сторону «железного занавеса» и чиновникам по ту сторону весьма сходным образом держать массы в своей власти.

8. Ядерное оружие навлекает на человечество опасность, но ее легче избежать, чем опасностей, порождаемых семью другими процессами.

Явлениям обесчеловечения, рассмотренным в первых семи главах, содействует псевдодемократическая доктрина, согласно которой общественное и моральное поведение человека вообще не определяется устройством его нервной системы и органов чувств, выработанным в ходе эволюции вида, но складывается исключительно в результате «кондиционирования» человека той или иной культурной средой, которому он подвергается в течение своего онтогенеза.

Литература

Bolk L. Das Problem der Menschwerdung. Jena, 1926.

Campbell D. T. Pattern matching as an essential in distal knowing// Hammond K. R. The psychology of Egon Brunswik. New York: Holt, Rinehart & Winston, 1966.

Carson R. Silent Spring. Boston: Houghton Mifflin, 1962.

Crick F. On Molecules and Men. Seattle: Univ. of Washington Press, 1966.

Erikson E. H. Ontogeny of ritualisation in Man//Philosophical Transactions, Royal Society, London, 251 В., 1966. P. 337—349.

Erikson E. H. Insight and Responsibility. N. Y.: Norton, 1964.

Hahn K. Die List des Gewissens//Erziehung und Politik. Minna Specht zu ihrem 80. Geburtstag. Frankfurt: Õffentliches Leben, 1960.

Hartmann N. Der Autbau der realen Welt. Berlin: De Gruyter, 1964.

Heinroth O. Beitrãge zur Biologie, namentlich Ethologie und Psychologie der Anatiden//Verhandl. V. Internation. Ornithol. Kongreb, Berlin, 1910.

Holst E. v. Über den Prozeb der zentralnervösen Koordination//Pfl?gers Archiv. 1935. V. 236. S. 149—158.

Holst E. v. Vom Dualismus der motorischen und der automatisch-rythmischen Funktion im Rückenmark und vom Wesen des automatischen Rhythmus//Pflügers Archiv. 1936. Bd. 237. S. 3.

Huxley A. Brave new World. London: Chatto & Windus, 1932.

Laver J. Costume as a means of social aggression//The natural history of agression/Ed. by J. D. Carthy and F. J. Ebling. London; N. Y.: Academic Press, 1964.

Leyhausen P. Über die Funktion der relativen Stimmungshierarchie. Dargestellt am Beispiel der phylogenetischen und ontogenetischen Entwicklung des Beutefangs von Raubtieren//Z. Tierpsychol. 1965. Bd. 22. S. 412—494.

Lorenz K. Psychologie und Stammesgeschichte//Heberer G. (Hrsg.), Die Evolution der Organismen. Jena: Fischer, 1954.

Lorenz K. Das sogenannte Bõse. Zur Naturgeschichte der Agression. Wien: Borotha-Schoeler, 1963.

Lorenz K. Evolution and Modification of Behaviour. Chicago: Univ. Press, 1965.

Lorenz K. Die instinktiven Grundlagen menschlicher Kultur//Die Naturwissenschaften. 1967. Bd. 54. S. 377—388.

Lorenz K. Innate Bases of Learning. Harvard: Univ. Press, 1969.

Koenig O. Kultur und Verhaltensforschung. Einf?hrung in die Kulturethologie. M?nchen: Deutscher Taschenbuchverlag, 1970.

Mitscherlich A. Die vaterlose Gesellschaft. München: Piper, 1963.

Montagu M. F. Man and Aggression. N. Y.: Oxford Univ. Press, 1968.

Popper K. R. The Logic of Scientific Discovery. N. Y.: Harper & Row, 1959.

Schulze H. Der progressiv domestisierte Mensch und seine Neurosen. M?nchen: Lehmann, 1964.

Schulze H. Das Prinzip Handeln in der Psychotherapie. Stuttgart: Enke, 1971.

Simpson G. G. The Crisis in Biology//The American Scholar. 1967. V. 36. P. 363—377.

Spitz R. A. The First Year of Life. N. Y.: Int. Univ. Press, 1965.

Weiss P. A. The living system: determinism stratified//Arthur Koestler & Smythies. Beyond Reductionism. London: Hutchinson, 1969.

Wylie Ph. The Magic Animal. N. Y.: Doubleday, 1968.

Wynne-Edwards V. C. Animal Dispersion in Relation to Social Behaviour. London: Oliver & Boyd, 1962.

Примечания переводчика, помещенные в конце книги

* Телеология (от греч. τελοζ — цель и λογοζ — слово, учение) – учение о целях явлений; объяснение явлений не предшествующими им причинами, а их предполагаемыми целями.

* Облигатные связи – связи, обязательные в процессе функционирования системы.

* Аппетентное поведение – от лат. appetens — домогающийся, добивающийся, жадный, падкий.

* Оба термина – экономика и экология — содержат корень греческого слова οίκος — дом.

* Закарстоваться – приобрести рыхлое строение с трещинами и пустотами (от названия плато Карст в Словении).

* Большой аргус (Argusianus argus) – птица из семейства фазановых.

* Скрытое цитирование слов Фауста, обращенных к Мефистофелю (дословный перевод): Итак, ты противопоставляешь вечно деятельной, /Благотворно созидающей силе /Холодный дьявольский кулак, /Сжимающийся в тщетной злобе.

* Глубинная психология — данным термином обозначают психоанализ Фрейда, аналитическую психологию К.-Г. Юнга, индивидуальную психологию А. Адлера и другие связанные с ними психологические концепции; термин отграничивает их от психологии реакций, не занимающейся более глубокими слоями личности (ср. ниже, гл. 8).

* Тепловая смерть чувства – от выражения «тепловая смерть мира», обозначающего гипотетический процесс выравнивания неоднородности Вселенной вследствие перехода упорядоченного механического движения частиц в неупорядоченное тепловое движение. Происходящее при этом разрушение структур приводит к возрастанию беспорядка, мерой которого служит энтропия. В данном случае это выражение означает общее притупление, ослабление чувства.

* Аппетенция – от лат. appetentio – сильное желание, стремление.

* Аверсия – от лат. aversio – отвращение, неприязнь.

* ...а потом перестал – в подлиннике австрийский диалект.

* Непереводимая игра слов: фамилия Фрейда (Freud) созвучна со словом «радость» (Freude).

* «Радость, прекрасная божественная искра» — начальная строка оды Шиллера "К радости".

* Вильгельм Буш (1832-1908) - немецкий сатирик и карикатурист.

* Лептосомы – так называются люди с врожденной недоразвитостью мышечной системы (от греч. λεπτός — тонкий, худой, слабый и σώμα – тело).

* Шизотимная последовательность — напоминающая шизофреническое упрямство.

* Имеется в виду умерщвление психически больных по приказу Гитлера.

* Mobbing – «нападение толпы» – реакция нападения общественных животных на хищника, схватившего одного из них. Здесь имеется в виду реакция против субъекта, которого воспринимают как хищника.

* Наследование приобретенных признаков – ироническая ссылка на теорию Ламарка, приписывающую животным способность передавать по наследству признаки, приобретенные в процессе онтогенеза. Здесь идет речь о передаче таких свойств путем культурной традиции, а не генетическим путем (что, как установлено, невозможно).

* Дивергирующее развитие (от позднелат. Divergentio – расхождение) – имеется в виду аналогия с "дивергенцией признаков" в Дарвиновой схеме эволюции, объясняющей возникновение новых видов.

* ...полки императорской королевской австрийской армии. – Австрийский император был одновременно венгерским королем, отсюда двойное название различных учреждений Австро-Венгрии.

* Без фрустраций – имеется в виду популярная в США, начиная с 20-х гг., система воспитания, в соответствии с которой полагалось избегать любых ситуаций, способных вызвать у детей ощущение подавленности, вынужденного сдерживания эмоций (лат. frustratio).

* Опровержение – перевод термина К. Поппера Falsifikation (англ. falsification). Попперу принадлежит и гносеологический принцип, содержащийся в этой фразе.

* Феноменологическая точка зрения – здесь (в смысле философии Канта): основанная на самонаблюдении субъекта.

* Теория пустотелого мира – имеется в виду благосклонно принятая правителями нацистской Германии фантазия шарлатана Гарбигера, представлявшего себе земную поверхность в виде внутренней поверхности шаровой полости, окруженной твердым веществом, подобным хрусталю.

* «Поступают так, как если бы» – выражение Канта.

* В подлиннике труднопереводимое противопоставление слов Schuler (ученик в смысле школьного обучения) и Junger (ученик основателя религии, апостол).

* «...и ужас потрясает мир». – Дословный перевод: «В конце концов во всех праздниках дьявола ненависть партий наилучшим образом играет свою роль, доводя ужас до последнего предела».

* «Порядок клевания» – cпециальный термин для обозначения рангового порядка в обществе животных, заимствованный из наблюдений над курами, у которых порядок клевания соответствует популяционному рангу.

* …о живом человеческом духе – … немецкое слово Geist не тождественно по смыслу русскому слову «дух» и шире по объему, чем слово «разум». В данном контексте оно означает психическую деятельность человека.

* «...любое исследование природы является наукой в той мере, в какой в ней используется математика...» – высказывание Канта.