Христианская церковь. Средние века отличались от эпохи «первичного порабощения», какое было на Древнем Востоке, существенно новым элементом жизни: религией нового типа. У этой религии был только один бог, не терпевший никаких соперников; у нее была церковь – организация жрецов, не имевшая аналога ни в какой другой религии; и у нее была детально разработанная доктрина, изложенная в письменном виде. Конечно, христиане несколько отступили от еврейского монотеизма, прибавив к своему культу бога-сына, богоматерь, а потом еще множество святых. Но при этом верующие должны были знать, что бог все-таки един, хотя и в трех лицах. Единый бог должен был иметь единообразный культ, не зависящий от местных традиций и вкусов; этим христианская церковь отличается от египетской, самой могущественной религиозной организации древности. Прообразом христианского культа был, конечно, еврейский, где был единственный храм, а жрецов возглавлял первосвященник. Христиане заимствовали у евреев их священную книгу – библию, искусственно связав ее с «Новым Заветом». Наконец, они взяли у евреев и развили дальше совершенно чуждое другим народам учение о боге – «богословие», претендующее на знание свойств и намерений божества.

Но это развитие опиралось на технические навыки греческой философии, принявшей в поздней античности схоластический характер. Христианская теология была причудливым сооружением из еврейского материала, с цементом из декадентской греческой философии. Мышление, оторванное от действительности, оперировало пустыми абстракциями – утвердившимися в философской традиции ключевыми словами. Эта традиция, исходившая из «идей» Платона, обогатилась христианской лексикой: можно было рассуждать не только о мудрости и красоте, о добре и высшем благе, но и о боге, с его тройственной природой, о бессмертии души, о свободе воли и о множестве столь же важных, но неизбежно спорных предметов. Эти споры могли быть эмоционально окрашены, поскольку обсуждаемые предметы имели все же человеческое происхождение, но эмоции разных мыслителей были различны и подсказывали им разные рассуждения. В позднем средневековье учителем схоластов оказался полученный через арабов Аристотель: они уверовали, что все знание может быть получено с помощью силлогизмов, применяемых к ключевым словам философии. Рассуждения о словах поработили человеческое мышление на тысячу лет. Это страшное словесное рабство можно уподобить знаменитой метафоре Платона, где люди видят только тени предметов на стене пещеры, но не могут повернуть головы к свету, чтобы увидеть стоящую за ними действительность. Средние века были сном человеческого разума, и нужно специальное изучение этого явления, чтобы в него поверить.

Роль церкви в истории разума была двойственной. Поскольку церкви надо было хранить и передавать новым поколениям «священное писание», она была заинтересована в обучении грамоте священнослужителей; кроме того, грамотность давала клирикам значительные преимущества при дворах варварских королей, где требовались дипломаты и юристы. В течение ряда столетий священники – а точнее немногие из монахов – были единственными грамотными людьми в Европе; монахи, обязанные переписывать священные книги и сочинения отцов церкви, иногда переписывали также каких-нибудь других латинских писателей. Таким образом церковь сохранила, большей частью невольно, то немногое, что мы знаем о классической древности.

Но церковники боялись образования, особенно образования мирян, потому что само священное писание было источником всех ересей. Библию намеренно не переводили на новые языки, и все богослужение велось на непонятной людям латыни, что, впрочем, только усиливало благоговение верующих. Чтение библии мирянами не поощрялось, а толкование разрешено было только докторам богословия. Один из пап дошел до того, что запрещал священникам изучение грамматики. Но самым страшным продуктом церковного обскурантизма было создание «религии дьявола».

Древние были суеверны: даже образованные люди, не веровавшие в официальных богов, прибегали к гаданиям и боялись примет, а простые люди жили в постоянном страхе перед нечистой силой, так как все народы имели своих злых духов, приносивших всевозможные бедствия. Сам Христос, если верить евангельским рассказам, опасался злых духов и предостерегал от них своих слушателей. Церковь, всегда применявшаяся к представлениям своей паствы, впитала в себя эти суеверия, впрочем, нисколько не чуждые ее пастырям, тоже детям своего времени. Более того, церковь сохранила и веру в языческих богов, превратив их в дьяволов: неверие в этих новых дьяволов очень скоро стало считаться ересью. Постепенно церковь построила из всех народных суеверий систематическое учение о «нечистой силе» – демонологию, или религию дьявола. Во главе всех злых духов был поставлен Сатана, почти равносильный христианскому богу, и даже внушавший средневековому человеку больший страх: о боге вспоминали в торжественных случаях, а дьявол всегда «ходил кругом, выискивая, кого бы пожрать». Злые духи – демоны – вербовали себе сообщников среди смертных: колдуны и ведьмы, всегда беспокоившие народное воображение, стали предметом богословского исследования и привлекались к суду по церковным законам. Конечно, все попытки самостоятельного мышления рассматривались как ереси, а все ереси относились за счет дьявольского соблазна.

По существу, в те века, когда христианская религия была сильна, когда во всей Европе не было неверующих, это была религия с двумя богами, добрым и злым. Прообразом такой религии была персидская, в которой вся мировая драма описывалась как борьба между Ормуздом, носителем света, и Ариманом, возглавляющим силы тьмы. Эта концепция жизни была подхвачена сектой манихейцев. Церковь жестоко подавила манихейскую ересь, но сама впала в нее и не могла от нее избавиться, пока Просвещение не устранило с исторической сцены сначала ее дьявола, а потом ее бога. «Здоровая», то есть не подточенная сомнением христианская религия была манихейской религией.

Нам трудно представить себе психическую жизнь средневекового человека, воспринимавшего в раннем детстве фантастические представления христианской религии и – в отличие от нынешних «верующих» – принимавшего эти представления всерьез. Этот человек видел в окружающем мире прямое действие сверхъестественных сил – божественного Провидения, и еще больше Дьявола. В его сознании вредоносному влиянию Дьявола и его приспешников, ведьм и колдунов, противостояла магическая сила молитв и заклинаний, подтверждаемая чудесами. Чудеса, как он верил, творит сам бог, или более доступная человеку богоматерь, или посредники между богом и человеком – святые. Твердая вера в чудеса, продолжавшаяся больше тысячи лет и постепенно исчезнувшая в Новое время, нуждается в объяснении: может быть, это самая непонятная для нас особенность средневекового человека.

Чудеса стали теперь камнем преткновения для христианских церквей. Церковь не может отрицать чудеса, описанные в Библии, и признает чудотворные способности апостолов и святых первых веков христианства; но в более близкие к нам времена даже святые, по-видимому, утратили эти способности, и претензии на чудо не вызывают у церковного начальства никакого энтузиазма. В чем же тут дело? Конечно, и в Средние века законы природы не нарушались, то есть не было никаких чудес, но люди воспринимали как чудо любое необычное стечение обстоятельств, любую неожиданность. Человеку свойственна глубокая потребность понимать и объяснять все происходящее: это функция его мозга, важная для сохранения вида и приводимая в действие даже в случаях, не имеющих практического значения. Для объяснения всевозможных явлений человек строит «теории», то есть правдоподобные гипотезы, соответствующие его знаниям и логическим способностям. Вплоть до Нового времени эти «теории» были антропоморфны, то есть в качестве объяснительной модели использовали действие некоторой человекообразной силы; это естественно, поскольку самой понятной человеку силой была его ственная сила, зависящая от его сознательной воли. Отсюда и возникла «примитивная наука», то есть религия. Конечно, «теории», предлагаемые религией, так же как теории современной науки, сравнивались с опытом. Но человек был крайне беспомощен в своем мышлении и не умел осмыслить наблюдаемые факты. У него не развилось еще причинное мышление – привычка выделять повторяющиеся последовательности явлений и систематически проверять необычные утверждения. Средневековый человек сравнивал с опытом свои «теории», пользуясь своими мыслительными способностями, и находил подтверждение этих «теорий»: он охотно принимал желаемое за действительное. Он верил и тому, что говорили сведущие и почтенные люди, даже если сам не был свидетелем чуда; точно так же мы верим научным теориям, принимая их готовые выводы от специалистов-ученых.

Культура, которую раньше называли христианской, а теперь часто называют средневековой, кажется примитивной и статичной: мышление людей подчинялось в ней застывшим догмам религии, а материальные потребности удовлетворялись традиционным ручным трудом. И все же, эта культура, глубоко отличная от античной греко-римской культуры, несла в себе потенциал будущего развития, породивший после «промышленной революции» современную «Западную культуру». Средневековая культура не была простым результатом завоевания Римской империи германскими племенами. Еще до этого к античной культуре индоевропейских народов было «привито»⁷, посредством христианской религии, культурное влияние семитического происхождения, содержавшее в себе, по-видимому, новые психические элементы. Эти элементы, вероятно, усилили «внутреннюю», интроспективную ориентацию человека, вначале направленную на моральные предметы – ощущение греха и потребность в искуплении – но потом содействовавшую развитию абстрактного мышления. Мышление богословов-схоластов, беспредметное по своему содержанию, в формальном отношении подготовило не только философию Декарта, но и теорию множеств.

С этим обострением внутренней жизни человека было связано и важнейшее изменение человеческой психики – вера в загробное существование или, как говорили верующие, в «бессмертие души». «Классическая» древность очень мало беспокоилась о загробной жизни. У греков, римлян, а также у евреев в их ветхозаветное время все внимание было устремлено к «земной» жизни человека. Как видно из одного места «Одиссеи», греки представляли себе загробный мир как мрачное царство бога Аида, где тени умерших ведут призрачное существование. Важное значение придавали загробной жизни египтяне и, несомненно, другие ближневосточные народы. Ко времени Христа, как мы видели, вера в «бессмертие души» была уже широко распространена в Древнем мире, а христианская религия детально разработала эту веру и привила ее европейским народам настолько прочно, что для средневекового человека ад был почти так же реален, как земная жизнь, и страх загробного воздаяния был серьезным мотивом человеческого поведения. Этой «потусторонней» установки не было у «язычников», и ее нет у нынешнего, по существу арелигиозного человека. Поэтому нам очень трудно представить себе психическую жизнь средневековья. Личное бессмертие принималось тогда всерьез: во всей Европе не было неверующих в христианскую мифологию. Это верование настолько меняет поведение человека, что можно было бы говорить о «видовом» признаке: тогда был, в метафорическом смысле, «человек бессмертный». Ностальгия по этому бессмертию лежит в основе патологической любви к средневековью некоторых современных философов. Эти люди не смогли бы прожить в средневековье и одного дня.

Конечно, страх смерти и раньше приводил к фантастическим надеждам ее избежать. Но особая сосредоточенность на «загробной жизни», какая была в древнем Египте или в средневековой Европе, должна рассматриваться как невротическая эпидемия: Фрейд рассматривал религию вообще как коллективный невроз человечества, и эта точка зрения, при ее очевидной недостаточности, заслуживает внимания как эвристический подход к пониманию человека.

Возникает вопрос, каким образом «отцы церкви» – несомненно, самые способные и образованные люди своего времени – могли соорудить это тысячелетнее царство тьмы. Интересы церкви, как мы видели, определили хитроумную политику ее «отцов», но не следует думать, что сами они были циничные комбинаторы, сознательно обманывавшие публику. Даже сознательные фальсификации, к которым они прибегали, не вызывали у них ощущения вины, потому что они не отделяли интересы церкви от своего религиозного долга. По сравнению с нашими нынешними политиками они были невинны, потому что сами верили в то, что говорили. Чтó здесь в самом деле нуждается в объяснении – это человеческий тип, способный производить такую умственную продукцию и принимать ее всерьез. Мы не можем подойти к нему с позиций психологии, поскольку историческая психология не вышла еще из стадии благих намерений. Но мы можем присмотреться, в какой культурной традиции воспитывались эти люди.

По сравнению с классической греческой культурой это была эпоха глубокого упадка. Ко времени «отцов церкви» от нее осталось несколько почитаемых, но почти не читаемых книг, а образование свелось к банальным абстракциям и риторическим упражнениям позднего платонизма: резко снизился технический уровень мышления. Но это снижение началось задолго до начала «христианской эры». В действительности уже пятый век до нашей эры, век расцвета афинской демократии, был временем упадка греческой мысли. У греков оригинальное развитие науки началось очень рано, и вовсе не в Афинах, а в Ионии – в греческих городах Малой Азии. Первый ученый, имя которого до нас дошло, был иониец – Фалес из Милета; отец медицины Гиппократ был из Коса, тоже в Малой Азии; Демокрит из Абдер, Архимед из Сиракуз, Аполлоний из Перги – все они жили на периферии греческого мира, центром которого стали Афины. Первые «философы», строившие системы мироздания, – Анаксимандр, Пифагор, Зенон – тоже не были афиняне. Ирония истории была в том, что век Перикла был веком расцвета искусства и политической жизни, но в то же время веком упадка объективного мышления. Уровень, достигнутый в то время греческим мышлением, можно видеть в дошедших до нас работах математика Евклида, историка Фукидида, врача Гиппократа – строго логичных, объективных, свободных от фантастических построений. Платон и Аристотель, символизировавшие древнюю мудрость в течение Средних веков, представляли уже реакцию против научного мышления. В Афинах четвертого века пытались применить наукообразные подходы к тому, что мы назвали бы психологией и социологией, путем не подходящих к этим предметам умозрительных построений. «Идеи» Платона и «сущности» Аристотеля были отступлением от объективного изучения природы: в них и коренится великое заблуждение средневековья, именуемое «схоластикой». Платон не внес ничего оригинального в науку. Кто-то из его школы назвал правильные многогранники «платоновыми телами», но они были, как известно, открыты до него. Он ненавидел научный подход, и вряд ли случайно возник рассказ, как он скупал и уничтожал произведения Демокрита. О стиле его мышления говорит якобы найденное им «платоново число» – математический секрет, как сочетать родителей, чтобы получить наилучшее потомство. Платон был изобретатель мифов и политический прожектер. И, конечно, он был философ – не в смысле учености вообще, как понимали это слово греки, а в специфическом смысле умозрительной философии, до наших дней процветающей на одноименных факультетах.

«Отцы церкви» изучали философию Платона у его эпигонов, когда этой философии было уже пятьсот лет. Это значит, что мышление древнего мира пятьсот лет пережевывало одно и то же. Представьте себе, что в наше время молодых людей просвещали бы схоластикой, занимавшей умы полтысячи лет назад, – спорами о предопределении, благодати и таинстве причастия. Кто знает, если наша культура будет деградировать дальше, наши потомки будут, может быть, заучивать сочинения Хайдеггера и Сартра! Но скорее всего они просто разучатся читать.

Выражение «Темные Века» вызовет возражения у современных историков. Эти историки, не различающие порядки величин, будут настаивать, что и в Средние века не все было темно. С таким же успехом можно отрицать, что ночью бывает темно, а днем светло; этому банальному суждению можно противопоставить много случаев, когда днем бывает не так уж светло, а ночью не очень темно. Но нельзя не видеть, что на месте погибшей древней цивилизации возникло примитивное общество, сплошь неграмотное, где почти прекратились промышленность и торговля, и где подавляющая масса населения находилась в крепостном рабстве. В 800 году нашей эры Карл Великий был неграмотен, и через тысячу лет после Архимеда простая арифметика была трудным делом – так и говорилось: «Трудное дело – деление». В Европе было очень мало грамотных людей, и почти все они принадлежали к духовенству. Быть грамотным означало понимать латынь. Древних авторов читало лишь несколько монахов, если их читали вообще, потому что такое занятие считалось опасным для спасения души. Лишь около тысячного года начали ездить в завоеванную арабами Испанию, где можно было прочесть Аристотеля в арабских переводах. Это были поистине «Темные Века». Все, что рассказывают о «цветущей средневековой культуре», относится уже к «Осени средневековья», то есть к заре Возрождения. Идеализация Средних веков, даже в этом их позднем развитии, выражает лишь отчаяние наших нынешних мудрецов. Достаточно сказать, что к началу эпохи Возрождения уже перестали переписывать древние рукописи, а уцелевшие не умели хранить. И если мы теперь входим в «новое средневековье», как думают некоторые философы, то мы по крайней мере знаем, что это значит.

–––––––––––

Церковь и частная собственность. Частная собственность всегда была камнем преткновения для церкви. Спор между «капитализмом» и «социализмом» есть современная форма конфликта богатых и бедных; как мы видели, этот конфликт отчетливо прослеживается уже в первых документах, оставленных Шумером и Египтом. Но представления о «справедливом обществе» и протест против «социальной несправедливости», выраженные в доктрине социалистов, непосредственно коренятся в христианстве. Удалить из христианской религии эти ее составные элементы было невозможно.

Церковь и не пыталась это делать. Она должна была считаться с частной собственностью, как с основным фактом общественной жизни – и церковь ее приняла. Церковная иерархия стала частью государственной власти, а власть принадлежала собственникам; да и сама церковь превратилась в крупнейшего собственника. Но, с другой стороны, церковь не могла порвать со своим источником – с первоначальным христианством, решительно осуждавшим частную собственность. Отказ от собственности был условием вступления в апостольскую общину, и все общины первых христиан имели общее имущество. Это был не просто «социализм» в понимании его критиков, а его наихудшая форма – «коммунизм». Церковники вынуждены были сохранить в отредактированных ими евангелиях резкие обличения собственности, приписываемые Христу: как мы видели, они пытались смягчить их, но, конечно, верующие уже знали их на память, так что их никак нельзя было опустить. Более того, хотя церковь стала церковью господ, она не могла порвать со своей нищей и униженной «паствой»: иначе эта народная масса перешла бы на сторону сектантов и еретиков. Поэтому церковь никогда – вплоть до наших дней – не одобряла собственности и всегда подчеркивала опасность стремления к богатству.

Крайности Нагорной Проповеди надо было примирить с действительностью, и церковь пошла на уступки человеческой слабости, сохранив свой высокий идеал для праведников. Праведники давно уже образовали общины, отрекшиеся от мира и посвятившие себя делам спасения. Церковь упорядочила эти общины, превратив их в монастыри. Монахи демонстрируют обыкновенным верующим, в чем состоит христианский идеал: у них нет ни собственности, ни семьи. Нестяжание и целомудрие – важнейшие добродетели христианина. Католическая церковь хотела бы даже навязать монашеский образ жизни всему духовенству, опасаясь, что священники, наряду с соблазнами плоти, привяжутся к собственности. Церковь может иметь собственность, поскольку это «достояние бедных», но отдельный священник должен быть неимущ. Другие христианские церкви близки к этой доктрине, по крайней мере в теории, но безбрачия священников не требуют.

Что касается мирян, то христианская церковь взяла на себя функцию «умиротворения» социального конфликта: она выразила принципиальное осуждение богатства и власти, поддержав человеческое достоинство бедных тружеников, и в то же время направила их надежды на потустороннее воздаяние, предписывая «воздавать кесарево кесарю, а божье богу». Эта общественная роль церкви, содержавшая очевидное противоречие, соответствовала роли, которую ей предстояло выполнять в новом классовом обществе Средних веков. Церковь освятила новое порабощение человека варварами-завоевателями, внушив угнетенным извращенную, но логичную в контексте христианского смирения доктрину Павла из Тарса: «Нет власти не от Бога». Она дала им силу переносить унижение, но ценой их достоинства и свободы в этом мире.

Величайшей заботой каждого христианина, особенно в трудные дни жизни и перед смертью, было спасение души, что зависело от церкви, державшей в своих руках отпущение грехов. Наконец, в Средние века, когда религия была неизменной спутницей человека от колыбели до гроба, сложились те «моральные правила», на которых до сих пор основывается человеческое поведение. Моральный кодекс поведения, внушаемый человеку в детстве, все еще остается христианским, даже если родители отроду не были верующими: такова сила культурной традиции. Консерваторы всех времен хорошо понимали важность старых правил. О них заботился еще божественный Платон: «Если мы потеряем эти правила, – сокрушался он, – то где и у кого возьмем мы другие?».

Мы все знаем эти правила, в основном воспроизводящие уже известные нам правила племенной морали. Их христианский характер, по сравнению с описанным в главе 3, состоит в глобализации этой морали, которая у христиан относится – или должна относиться – ко всем людям. Как мы уже сказали, в этом заключается важная историческая заслуга этой религии. В действительности глобализация в Средние века ограничивалась «братьями во Христе» и не применялась к «неверным», но в новое время понятие «ближнего» значительно расширяется. В то же время сила этих «моральных правил» постепенно ослабевает, по мере того как религия, бывшая опорой воспитания, перестает приниматься всерьез. Это очень важное явление, потому что без «моральных правил», унаследованных от христианства, не может существовать рыночная система, именуемая «капитализмом».

Средневековый феодальный строй был гораздо дальше от рыночного хозяйства, чем торгово-промышленный уклад Римской империи, не говоря уже о нынешнем капитализме. Таким образом, «моральные правила» современного человека сложились в условиях, разительно непохожих на современную жизнь.

Чему же учила религия в то время, когда она в самом деле владела мыслями и чувствами людей? Эрих Фромм напоминает об этом в своей книге «Бегство от свободы»⁸ : «Для понимания позиции индивида в средневековом обществе важны этические взгляды на экономическую деятельность, выраженные не только в учениях католической церкви, но и в светских законах». И дальше Фромм цитирует книгу историка Тони «Религия и развитие капитализма»⁹. В основе экономической жизни, – говорит Тони, – лежали два основных принципа:

«Экономические интересы подчинены подлинному делу жизни, каковым является спасение души; и экономическое поведение – всего лишь одна из сторон поведения человека, над которой, как и над другими ее сторонами, стоят связывающие ее моральные правила».

Затем Тони описывает, каковы были эти «моральные правила», то есть как смотрели в Средние века на экономическую деятельность:

«Материальные блага необходимы; они имеют служебное значение, поскольку без них люди не могут существовать и помогать друг другу… Но экономические мотивы подозрительны. Люди боятся их, поскольку они вызывают жадность; но они и не настолько дурны, чтобы не вызывать одобрения… В средневековой теории не было места для экономической деятельности, не связанной с моральной целью; если бы кто-нибудь предложил средневековому мыслителю основать науку об обществе на допущении, что стремление к экономической выгоде есть постоянная, измеримая сила, принимаемая, подобно другим силам природы, за неизбежный и самоочевидный исходный факт, то подобная точка зрения показалась бы ему столь же неразумной и безнравственной, как если бы пытались основать социальную философию на неограниченном действии таких человеческих свойств, как драчливость и половой инстинкт… Святой Антоний говорит, что богатства существуют для человека, а не человек для богатства… Поэтому на каждом шагу мы встречаем пределы, ограничения, предостережения, не позволяющие экономическим интересам вмешиваться в серьезные дела. Человеку дозволено стремиться к такому благосостоянию, какое необходимо для жизни в его общественном положении. Стремиться к большему – это не предприимчивость, а жадность; жадность же – это смертный грех. Торговля законна: различные произведения разных стран свидетельствуют о том, что она была предусмотрена Провидением. Но это опасное занятие. Человек должен быть уверен, что делает это для общего блага, и что получаемая им прибыль – не более чем плата за его труд. Частная собственность – необходимое учреждение, в этом падшем мире; люди больше работают и меньше ссорятся, если блага находятся в частном владении, чем если они принадлежат им совместно. Но это можно лишь терпеть как уступку человеческой слабости, а не приветствовать, как нечто желательное само по себе. Идеал же – если только человек может до него возвыситься – это коммунизм. “Communis enim, – писал Грациан в своем «Декрете» – usus omnium quae sunt in hoc mundo, omnibus hominibus esse debuit”.¹⁰ И в самом деле, владеть имуществом было по меньшей мере хлопотно. Оно должно было быть приобретено законным путем. Оно должно было иметь как можно больше владельцев. Оно должно было доставлять помощь бедным. Оно должно было, по возможности, быть в общем пользовании. Его собственники должны были быть готовы разделить его с нуждающимися, даже если те не находятся в бедственном состоянии».

К этому Фромм добавляет: «Хотя здесь выражаются лишь нормы, не дающие точной картины экономической жизни, они в некоторой степени передают подлинный дух средневекового общества».

В средневековой Европе почти не было рыночного хозяйства. За редкими исключениями, хозяйство было замкнутым: нужные продукты и изделия производились в пределах того же имения или того же города, где они потреблялись. Ремесленники были объединены в цехи, имевшие исключительное право заниматься в данной местности некоторым видом труда. Цех устанавливал «справедливые» цены на изделия, обязывая своих членов сообщать, где и почем они покупают сырье; цех контролировал количество и качество продукции, регулировал взаимные отношения и претензии. Надзор над всем производством осуществляла королевская власть, часто вводившая предельные цены. Крестьяне вели натуральное хозяйство, отбывали барщину или платили сеньеру оброк; они почти не участвовали в денежном обращении. Подвижность населения была невелика, и города не имели такого значения, как в древности, или, тем более, в наши дни. Париж и Лондон насчитывали в Средние века 20 – 30 тысяч жителей.

––––––––

В эту жестокую, бесконечно долгую в своей умственной неподвижности эпоху воспитывались идеи гуманизма – в фантастической оболочке христианской «любви к ближнему». В действительности эти идеи были вполне привычны уже греческим и римским философам, последователям Зенона и Эпикура. Бессмысленно спрашивать, нужна ли была еврейская религия, нужно ли было переселение германских племен. История была случайным процессом, и оставалась им до наших дней. Конечно, весь конкретный ход событий вообще объяснить нельзя, потому что для этого понадобилось бы утраченное знание о прошлом. Но многое в этом прошлом мы можем понять.

Как и в древности, в Средние века поведение человека определялось его инстинктами, и в основе его лежали те же правила племенной морали. Форма их проявления зависела от культуры. «Социальная справедливость» была по-прежнему предоставлена попечению сверхъестественных сил, но вместо шумерской богини Нанше призывали на помощь христианскую богоматерь.

Неподвижность средневековой жизни делала весь ее строй глубоко чуждым нашей современной культуре. Можно было бы подумать, что средневековый человек смирился со своим порабощением. Но все же, протест против социальной несправедливости не угасал и в средние века. Время от времени социальное равновесие все же нарушалось, и чрезмерное угнетение вызывало взрывы восстаний. Французские крестьяне не могли примириться с привилегиями дворян – по их представлениям, захватчиков, «пришедших с королем Франком». Они были глубоко проникнуты идеей врожденного равноправия всех людей. Крестьяне, восставшие во время «Жакерии», пели:

«Мы такие же люди, как они,

Мы так же храбры

И так же можем страдать».

Такие же представления были у английских крестьян, восставших под предводительством Уота Тайлера. Вот что говорил им мятежный священник Джон Болл:

«Добрые люди, – Плохо идут дела в Англии, и так всегда будет, пока все блага не станут общими, пока не станет ни крепостного, ни джентльмена, пока все мы не станем равны. По какому праву эти люди, которых мы называем лордами, отнимают у нас все лучшее? Чем они это заслужили? Почему они держат нас в рабстве? Раз все мы произошли от одного отца и одной матери, от Адама и Евы, как могут они говорить и доказывать, что они б`oльшие господа, чем мы? Разве что тем, что они заставили нас работать на них и делать все им на потребу. Они одеваются в бархат и одежды, украшенные горностаем и мехом, а мы носим грубые ткани. У них вина, пряности и хороший хлеб, а нам достаются ржаной хлеб, отруби, солома и вода. У них дворцы, красивые поместья, а на нашу долю приходятся заботы и труд, мы должны выносить на полях дождь и ветер. И вся их роскошь происходит от нас, от нашего труда».

В начале шестнадцатого века – заключительным аккордом средних веков – прогремела потрясшая Германию крестьянская война. Восставшие крестьяне выступали под знаменем евангельского христианства.

________

Наследие Средних веков для нас все еще важно. Культура, прежде называвшаяся «христианской», теперь именуется «европейской», или «западной». Люди давно утратили веру, не принимают всерьез ни бога, ни дьявола и не беспокоятся о загробном воздаянии. Но «моральные правила», сохранившиеся в законах и обычаях, по-прежнему носят отпечаток христианства. Люди не знают никаких других. В частности, рыночное хозяйство предполагает соблюдение тех же моральных правил – правил, возникших в глубоко чуждом нам обществе Средних веков. Иначе говоря, от дельца требуется некоторый минимум «честного поведения», но не слишком много такого поведения, если он хочет остаться дельцом. В самом деле, главным мотивом бизнеса является жадность, порожденная нищетой. Христианство осуждает жадность, но мирится с нищетой.

Наши предки думали, что «честное поведение» невозможно без религии. Но честность древнее религии: в основе ее – социальный инстинкт, который возник задолго до рынка и, конечно, переживет его, в более высокой культуре будущего.

¹Христом я называю человека, описанного в Евангелии, не занимаясь вопросом о его историческом существовании. Как часто бывает, мысли, приписываемые Христу, отвечали назревшим потребностям и встречаются во многих текстах того времени. Большинство историков допускает, что человек, послуживший прообразом евангельского Христа, в самом деле существовал.

² Конечно, завершающее Евангелия поучение Христа, посылающего апостолов проповедовать всем народам – позднейшая интерполяция церковников, введенная уже после того, как христианство превратилось в «религию для всех».

³ Цитаты приводятся по переводу с греческого В.Н.Кузнецовой, опубликованному уже после советской власти («Канонические Евангелия», Москва, «Наука», 1993). Одобренный церковью так называемый синодальный перевод был выполнен с оглядкой на традиционный старославянский текст Кирилла и Мефодия и с использованием множества архаических или искусственных слов, непонятных современному читателю. Во многих отношениях этот церковный перевод ненадежен.

⁴ Эта фальсификация, по-видимому, была произведена уже в греческом оригинале Евангелия от Матфея и не отразилась на современных переводах (английском, немецком, французском) Евангелия от Луки, но в переводе Кирилла и Мефодия, а также зависящем от него «синодальном» русском переводе те же «нищие духом» удивительным образом являются и в тексте Луки, где греческий оригинал не дает для этого никакого повода!

⁵ F. Mauthner, Geschichte des Atheismus im Abendlande, Bd 1, s.72.

⁶ Даже в наше время трудно посягнуть на авторитет Платона и Аристотеля. Впрочем, Поппер написал проницательную книгу о Платоне (первый том его "Открытого общества"), и Крейн Бринтон заметил в своей замечательной истории культуры: "Возможно, что такие писатели, как Платон и Аристотель, были в действительности разочарованными интеллектуалами (intellectuals), свидетелями краха великой культуры, и что они были, в некотором смысле, писателями, уводившими от основных проблем жизни (wrote as political escapists)" (Crane Brinton. Ideas and Men. The Story of Western Thought. Prentice-Hall, 1965).

⁷ Процесс образования новой культуры посредством «прививки» был рассмотрен Лоренцем, обозначившим его, следуя П.Валери, французским словом la greffe.

⁸ Erich Fromm, Escape from Freedom, 1941; русский перев., М., изд-во «Прогресс», 1990.

⁹ Tawney, Religion and the Rise of Capitalism, Harcourt, Brace & Co, New York, 1926.

¹⁰ «Ибо пользование всем, что есть в этом мире, должно было быть общим для всех людей». Грациан – юрист 12-го века; «Декретом» называется его сочинение по каноническому праву.

Страница 15 из 44 Все страницы