4.

Писатель и художник скажут, что все это достаточно банально: они всегда понимали свою работу как некое "познание", а ее результаты – как постигнутую "истину", "красоту" и т.п. Но их деятельность радикально беднеет от обнищания обычного языка. В случае писателя это очевидно. Художник же как будто не обязан пользоваться словесным языком, и даже подчеркивает, что у него другой язык. Но разорванное сознание онемевшего человека производит кусочное искусство, как это видно в случае Пикассо. Говорят, он оставил и какие-то сочинения, но я уверен, что они бездарны, потому что у него нет языка. Упадок искусства в нашем веке – как и упадок литературы – тесно связаны с обеднением языка. А это явление коренится в вырождении образования. Итак, вырождение образования сужает нашу способность "ненаучного познания", делающую нас попросту людьми. Ясно, что через некоторое время от обнищания основного языка начнут страдать и специальные языки, основанные на нем и объясняемые лишь на нем. Не потому ли у нас нет уже таких ученых, какие были в девятнадцатом веке и в начале двадцатого? И прежде всего, не потому ли наши ученые – "узкие специалисты", не способные понять, чтó делается даже в смежных областях науки?

Почти очевидно, что восстановление культуры надо начинать с возрождения серьезного изучения живых языков, языков непосредственного человеческого общения. Но мы видели, что практика европейского образования в прошлом всегда основывалась на изучении "мертвых" языков. И дело здесь, как мне кажется, не только в том, что это коренные языки нашей культуры, о чем уже была речь. Часто говорили, что изучение древних языков "дисциплинирует" ум учащегося, но вряд ли задумывались над тем, чтó это значит в условиях нашего времени. Казалось бы, строгий и однозначный язык математики – сама логика в ее простейшем применении – должен лучше всего служить этой цели, "дисциплинировать ум". Наши предки, имевшие из науки только Евклида, усердно изучали его и, тем самым, всерьез использовали этот способ воспитания интеллекта. Но они, сверх того, изучали древние языки, бывшие для них не просто "мертвыми языками", но средством понимания древнего мира. И они думали, что эта работа изучения древних языков тоже "дисциплинирует ум", – очевидно, иначе, чем это делал Евклид. В чем же тут дело?

Надо объяснить, почему изучение живых языков, в особенности родного языка, столь важное для воспитания гибкости ума, вкуса, утонченности человеческого общения, наконец, того утраченного качества, которое называется чувством стиля ("стиль – это человек"), почему все это еще не может заменить изучение "мертвых" языков. В чем особая роль "мертвых" языков, в которой их не могут заменить живые языки? Об этом ярко свидетельствует история культуры. В нашей, европейской культуре эту роль играли латинский и греческий языки, в индийской – санскрит, в вавилонской – шумерский язык. Можно найти целый ряд других, отнюдь не случайных подтверждений.

Я хочу предложить некоторое объяснение роли древних языков, возможно, новое для многих читателей. Дело, по-видимому, в том, что единственно возможный путь изучения древних языков проходит через грамматику. Грамматика – это, поистине, "та, которую никто не любит". Мы выучиваем наш родной язык без всякой грамматики, и вряд ли какой-нибудь грамотный человек (если только он не преподает этот язык) задумывается о ней, когда говорит или пишет. Более того, все мы знаем, что в заученных с детства, привычных последовательностях действий вторжение сознательного рассмотрения составляет только помеху. Если вы по-настоящему владеете своим языком, то "с ходу" напишете любое слово правильнее, чем задумавшись, как его писать. Эти практические соображения имеют глубокие биологические основания, как объясняет Конрад Лоренц в своей удивительной книге "Оборотная сторона зеркала". Они побудили людей в двадцатом веке изменить всю систему преподавания живых языков. В сущности, языки и раньше хорошо усваивались, когда их преподавали так же, как учат родной язык, – обычно носители этих языков. В гимназии было принято, чтобы немецкий язык преподавал немец, а французский – француз; а мы уже научились не пренебрегать опытом гимназии. Но все же методы обучения зависели от учебников, которые по традиции были построены грамматически. Этот способ сохранился теперь только в России, как один из пережитков прошлого, – в России, где все очень долго учатся "иностранным языкам", и в школе, и в вузе, но этим путем не выучивается никто. На Западе учебники новых языков давно "очищены" от грамматики: языку учат на материале живой речи и непосредственных описаний, а грамматический материал вводится попутно и почти незаметно. Так построены все лучшие учебники: Эккерсли, Хорнби, Може и т.д. С "мертвыми" языками так поступать нельзя, потому что нет живых носителей этих языков. Может быть, составители учебников этих языков слишком робки в сочинении собственных текстов. Но в европейской традиции утвердился грамматический способ их изучения. Грамматика же, при сознательном и вдумчивом подходе к ней (и с непременным введением исторического элемента), есть особый вид умственной работы. Это научная деятельность по изучению интереснейшего явления природы – естественно возникшего языка. Такая деятельность несколько родственна систематической биологии Линнея, но не скована догмой о неизменности видов, так как изменения в истории языка очевидны. Кто изучал грамматику с пониманием и интересом, не заучивая ее "правила" наизусть, а усматривая их в текстах языка, тот учился на материале древнего языка навыкам индуктивного познания, возникшим задолго до Бэкона, и навыкам дедуктивного познания, безусловно предшествовавшим Евклиду. Таким образом, в течение двух тысяч лет грамматика латинского (а затем и греческого) языка была наукой до возникновения науки, школой ума, когда этот ум еще работал вхолостую в области познания природы, но был всегда активен в человеческом общении и общественной деятельности, в литературе и в искусстве. Хотелось бы прибавить: в богословии и философии, но здесь понадобились бы пояснения.

Древние языки дают учащемуся материал для научного мышления, отсутствующий в его повседневном опыте, но непосредственно связанный с его языковыми способностями. Этот материал может быть усвоен без приборов и машин, почти без денежных затрат. И польза от такого изучения вовсе не ограничивается лучшим пониманием нашей культуры. Оно развивает ум таким образом, как это не может делать математика, – потому что ее язык гораздо беднее, ее материал гораздо специальнее, гораздо дальше от человеческой жизни. И естествознание не может заменить грамматику в ее единственной в своем роде функции, потому что его предмет – нечеловеческая природа, а предмет грамматики – человеческий язык. Таким образом, грамматический метод изучения древних языков, навязанный и навязываемый до сих пор отсутствием живых носителей этих языков, это поистине "так называемое зло", обернувшееся в истории великим благом.

Страница 4 из 5 Все страницы