Глава 1

Эллинский источник

Диапазон греческого мышления

До нас дошли письменные документы на классическом греческом, или древнегреческом языке, относящиеся приближенно к периоду между 750 г. до н. э. и 1000 г. н. э. и охватывающие почти весь диапазон человеческого мышления в различных областях некумулятивного знания. Греческие философы, греческие наблюдатели природы человека, греческие историки и литераторы отразили в той или иной форме почти все виды интеллектуального и эмоционального опыта, известного и описанного в западной культуре. Это утверждение может показаться чрезмерным, но, конечно, оно не отрицает достижения Средних веков и Нового времени в этих областях – их силу и значение, их красоту и мудрость, а во многих отношениях также и оригинальность.

Это утверждение можно проверить почти в любой области. В литературе греки испробовали все жанры в нашем смысле этого слова, подойдя под конец очень близко к роману. В эпической и драматической поэзии, в лирике и историографии они оставили образцы, не превзойденные до сих пор, – а по мнению некоторых, даже не достигнутые. Их философские школы поставили все Большие Вопросы: о бытии и становлении, о едином и о многом, о душе и теле, о духе и материи – и дали все большие ответы. Среди греческих философов были идеалисты, материалисты, рационалисты, монисты, плюралисты, скептики, циники, релятивисты, абсолютисты. Их живопись физически не сохранилась; упадок цивилизации, последовавший за крушением греко-римского мира, часто был столь глубоким, что люди не могли заботиться о произведениях живописи, во всяком случае они этого не сделали. Можно сомневаться, была ли греческая живопись столь же великим искусством, как греческая скульптура и греческая архитектура, в величии которых нет никаких сомнений, потому что они все же сохранились благодаря прочности материалов, хотя и с повреждениями. Наконец, в науке, или кумулятивном знании, греки высоко развили теоретическую математику и астрономию, отчасти опираясь на предшествующие достижения Египта и Двуречья, и значительно продвинулись в физике и медицине. Римляне, отчасти используя греческие образцы, достигли высокого уровня в инженерном искусстве. В политической и экономической жизни эта культура достигла большой сложности. Короче говоря, это была культура вполне «цивилизованных» людей.

И в самом деле, классическая цивилизация пользовалась таким престижем, что вплоть до 1700 года писатели и мыслители Франции и Англии все еще размышляли, могут ли они, люди Нового времени, хотя бы приблизиться к древним грекам и римлянам в своей цивилизации – в литературе, искусстве и науке. Даже великая религиозная революция, заменившая «языческую» веру христианской, не вполне разрушила престиж языческой культуры. Она оставалась «классической», но теперь, в Америке середины двадцатого века, престиж всего «классического» почти исчез. В формальном образовании классицизм сдал уже свои последние позиции. [Автор называет формальным образованием систематическое образование в специальных учреждениях, в том же смысле надо понимать «формальную философию», в отличие от личной философии индивида.] В средних школах уже не учат греческому, а латынь сохраняется не более чем из вежливости.

Достижения греков по-прежнему составляют фундаментальную часть нашей культуры, хотя многие образованные американцы не имеют представления об этих достижениях, которые когда-то так много значили для всех образованных людей Запада. Наши психологи, вслед за столь многими гуманитарными учеными и литераторами, обращаются к Греции – не из простого педантизма и не только по обычаю ученых. Именно из греческого языка психологи заимствовали свои названия – «эдипов комплекс», «нарциссизм», «фобии» и «мании», – потому что так называемая греческая мифология в действительности является богатейшей сокровищницей реалистических и образных, в неромантическом смысле этого слова, наблюдений человеческого поведения, человеческих чаяний, всей человеческой природы в ее неисчерпаемой повседневности. По сравнению с греческой мифологией, северная и кельтская мифология попросту бедны, убоги, наивны в отношении человеческой природы. Не зная греков, мы не можем по настоящему понять самих себя. (Это последнее утверждение, кстати, хорошо иллюстрирует проблемы, с которыми мы уже столкнулись в предисловии. Его можно оспаривать, в то время как доказанные математические утверждения оспорить нельзя). Более того, как полагают все размышлявшие над философией истории, греко-римская цивилизация представляет собой в некотором смысле завершенный эксперимент, нечто вроде полного цикла от юности до зрелого возраста и смерти, от весны до зимы; у нее есть начало и завершение.

Наконец, в этой цивилизации созрела христианская религия. Конечно, у христианства было еврейское начало, далекое от греческого влияния. Но в своем росте и организации она была неотделимой частью греко-римского мира, в последние столетия активной жизни этой цивилизации. Мы не можем понять нынешнее христианство, не поняв, чем было христианство в те времена.

У нас нет исторических данных о происхождении греков, но оно отчетливо отразилось в греческих легендах и мифах, а также в археологических памятниках. Ясно, что племена, говорившие по-гречески, пришли в Грецию извне, из дунайского бассейна или даже из более северных мест, и что их язык родственен по крайней мере языкам германцев, кельтов и славян. Эти греки – или эллины, как они себя называли – нахлынули несколькими волнами на более древнюю культуру, которую мы называем минойской; последняя из этих волн состояла из дорян, явившихся уже почти на рубеже исторического времени, около тысячного года до нашей эры. Почти несомненно, что эллины и минойцы смешались и в генетическом, и в культурном смысле, причем эллины были доминирующей группой; и этот процесс сопровождался культурным упадком, обычным при завоевании более цивилизованного племени менее цивилизованным. В 1952 году молодой английский ученый Майкл Вентрис привел дальнейшие свидетельства об этом смешении культур, доказав, что некоторые из «минойских» надписей, названные археологами «линейным письмом В», в действительности представляют раннюю форму греческого языка. У самих минойцев была высокая цивилизация, о чем можно судить по сохранившимся остаткам их архитектуры и скульптуры. Из этого темного времени греки вышли на свет к началу восьмого века до нашей эры, уже не только воинами, но также торговцами, художниками, может быть даже начинающими философами; и они организовали уже самое знаменитое из греческих учреждений – полис, то есть самоуправляющийся, суверенный город-государство. В полисе и выросла классическая греческая культура. Афины и окружающая их территория – Аттика – насчитывали в пору своего величия, в пятом веке до нашей эры, не более 200000 человек, как скромный американский город в наши дни.

Тысячелетие классической средиземноморской цивилизации представляет нам возможность, которой нельзя пренебречь – увидеть своего рода испытание идей, все еще составляющих часть нашей повседневной жизни. Может быть, наше нынешнее поведение гораздо больше зависит от поведения наших доисторических предков, чем от поведения сравнительно немногих поколений наших предков, принадлежавших классической средиземноморской культуре; человеческое тело, от печени до мозга, двадцать пять столетий назад было по существу таким же, как в наши дни. Многие из наших привычек мышления, наши чувства, наши физические и даже психологические потребности сформировались, несомненно, задолго до того, как явились греки, но история мало что может сказать нам об этом – и меньше всего история мышления. Однако история западного мышления в значительной степени начинается с греков, потому что они впервые стали пользоваться своим умом новым, поразительным способом. Греки оставили после себя первые в нашем западном обществе долговременные, обширные письменные свидетельства такого же мышления, как наше – точнее, как мышление, которым все мы часто пользуемся в нашей жизни, иногда невольно. Мышление этого рода трудно назвать подходящим однозначным словом; назовем его попросту объективным мышлением.

Конечно, греки были не первым мыслящим народом, и даже не первым народом с научным мышлением: египетские землемеры и халдейские звездочеты пользовались математикой, то есть научным мышлением. Но греки стали впервые размышлять обо всем круге человеческого опыта. Греки рассуждали даже о том, как надо себя вести. Пожалуй, каждый человек пытается делать то же, что делали греки с помощью рассуждения – приспособиться к этой странной, непостижимой, иногда враждебной вселенной, которая очевидным образом отлична от него самого, которая почти все время действует, не обращая на него внимания, которая, как можно подумать, имеет свою волю, силу и цель, часто расходящиеся с его желаниями. Вероятно, австралийские аборигены, ирокезы, калмыки и все другие народы размышляют об этих предметах, и если бы мы по-настоящему знали, как они мыслят, мы могли бы их понять. Но дело в том, что некоторые греки уже в свою классическую эпоху делали это как мы. Их ум работал так же, как наш.

Их примитивные предки думали не совсем так, как мы. Услышав гром и увидев молнию, они пугались. Они понимали, что гром и молния – не дело рук человеческих, но видели в них нечто живое; вернее, проявление чего-то живого, наделенного волей и способностью намеренно действовать. И в конечном счете они пришли к верованию, что некое весьма могущественное существо, которое они назвали богом Зевсом, мечет с неба свои чудовищные стрелы и производит весь этот шум. Иногда, думали они, он мечет их в других богов, иногда попросту гневается, а иногда, конечно, мечет их в смертных людей, поражая их насмерть. Благочестивый грек верил, или надеялся, что если он окажет Зевсу подобающее почтение, то бог не поразит его своей стрелой. Даже в великие дни афинской культуры простой человек верил в Зевса и его стрелы.

Обратите внимание, что греки с древнейших времен «объясняли» грозу. Они объясняли почти всё действиями богов, духов, нимф, гигантов или своего рода сверхлюдей, называемых героями. Но некоторые греки – мы не знаем в точности, когда и где – пришли к заключению, что многое происходит в этом мире без всякого вмешательства богов. Они убедились, например, что погода делается сама собой. Они мало что знали об электричестве, во всяком случае недостаточно, чтобы связать простые примеры магнетизма, которые они наблюдали, с чем-то столь могущественным, как гром и молния. Но они полагали, как мы сказали бы нашим языком, что гроза – это явление природы, допускающее разумное научное объяснение.

Конфликт между старым, сверхъестественным объяснением, и новым, естественным объяснением, отразился в пьесе Аристофана «Облака», впервые поставленной в 423 году до н. э. Несмотря на бурлеск и нарочитую бессмыслицу, которыми драматург окружает научный вопрос, можно догадаться, что некоторые афиняне придерживались респектабельной метеорологической теории, объясняющей ветры движением воздуха из областей высокого давления в области низкого давления. Аристофан был возмущен этими новомодными идеями – или, может быть, притворялся возмущенным, чтобы угодить массовой аудитории – и создавал впечатление, что старая теория с Зевсом была разумней. Но несмотря на все нелепости, которые он вкладывает в уста философа Сократа, представляющего по его мнению новое мышление, мы видим здесь действие греческого ума, пытающегося понять погоду.

Это не значит, что новые мыслители были безбожники, что они были материалисты. Таковы были лишь некоторые из них, а позже многие греческие и римские мыслители были законченными рационалистами, как мы сказали бы теперь. Но для греков великой эпохи рассуждение было средством – захватывающе новым средством, – применимым ко всему человеческому опыту, в том числе и человеческому представлению о божественных предметах. Во всяком случае, можно сказать, что древние греки пользовались своим разумом весьма уверенно и широко, что они любили сооружать теории; но они не были столь усердны в неторопливом собирании, наблюдении и проверке фактов, как современные служители науки.

Нам надо ближе присмотреться к тому, как работал греческий ум. На этой стадии его развития мы сталкиваемся по крайней мере с двумя очень старыми философскими проблемами – проблемой обобщения разнообразных частных случаев и связанной с ней проблемой сходства и различия.

Мы только что сказали: «как работал греческий ум». Но что мы называем греческим умом? Можно подумать, что были многие миллионы отдельных греков, и у каждого из них был собственный ум. В каком же реальном черепе находился этот таинственный «греческий ум»? Нам придется еще всерьез заняться некоторым аспектом этой проблемы, когда мы перейдем к средневековой Европе, где она какое-то время была в центре внимания интеллектуальных кругов. Здесь же мы только заметим, что можно разными способами обойти эту проблему, избежать заключения, что было столько же греческих умов, сколько греков, а также избежать другого заключения (еще более нелепого для обычного американца), что был только один греческий ум, квинтэссенция и образец всего греческого мышления.

Ключевое значение имеет здесь избитое выражение «у каждого был собственный ум». Конечно, каждый из нас хотел бы думать, что у него есть собственный ум. Но не думаете же вы в самом деле, что существует свыше 100 000 000 по-настоящему разных взрослых американцев, каждый их которых имеет собственный ум? Не следует ли предположить, что миллионы этих умов б`oльшую часть времени заполнены почти одинаковыми мыслями, унифицированными средствами массовой информации, которые обрабатывают наши умы – радио, телевидением, печатью, Голливудом, школой, церковью и так далее? Есть, конечно, и мятежники, неортодоксальные люди, намеренно подчеркивающие свою «особенность» – хотя и эти объединяются в небольшие группы с общими идеями. Но такие выражения как «греческий ум» или «американский ум» полезны, поскольку они соответствуют повседневному опыту. Ими можно злоупотреблять, понимая их слишком упрощенно, слишком жестко, слишком мало связывая их с фактами, но они неизбежны на той стадии умственного развития, которого достигли современные люди.

Итак, предположим, что был некий греческий ум, работавший в ряде случаев так же, как работает американский ум. Возникает вопрос, одинаково ли устроены все умы – египетский, китайский, бушменский и так далее, – насколько они похожи или непохожи друг на друга? Мы сталкиваемся здесь с особым аспектом фундаментальной логической проблемы, которой мы только что коснулись. И опять-таки, мы можем принять рабочую гипотезу, что среди членов вида Homo sapiens и групп Homo sapiens есть и сходство, и различия, так что наша задача – попытаться описать то и другое. Например, можно с уверенностью утверждать, что пищеварительная система людей почти одинакова, что отклонения в ее функционировании, даже значительные, неизбежные и связанные со сложными причинами, являются скорее индивидуальными, чем групповыми различиями. Иначе говоря, хотя можно разбить человечество на две группы – людей с хорошим пищеварением и людей с плохим пищеварением, – индивиды каждой из этих двух групп вряд ли будут иметь между собой еще что-нибудь общее. Поэтому описанные группы вряд ли можно считать реальными группами, какие изучают историки и социологи.

С другой стороны, люди весьма различаются пигментацией кожи. Всех людей можно было бы – при всей трудности такого эксперимента – расположить в нечто вроде цветового спектра, по оттенкам от совсем черных до альбиносов. Индивидуальные вариации весьма значительны. Но группы – белые люди, желтые люди, черные люди – отличаются еще больше. Эти группы, или расы – не то, чем их считают невежественные или предубежденные люди, но они несомненно представляют жизненные факты. Если собрать вместе всевозможные свойства и виды деятельности Homo sapiens, то, пожалуй, средний китаец, средний американец и средний африканский негр больше похожи, чем непохожи друг на друга. Но цвет кожи у них очевидно различен, и этому различию придавалось немаловажное значение в человеческих отношениях.

Что касается различия и сходства человеческих умов, то мы сталкиваемся здесь, конечно, с не менее сложными проблемами, чем проблемы цвета кожи. Индивидуальные различия здесь очень велики и очевидным образом идут вразрез с групповыми особенностями национальности, класса, цвета кожи и так далее. Если под «умом» понимать то, что физиологи называют «мозгом», то индивидуальные вариации очевидны. Если же говорить о «групповом уме», то существуют и в самом деле группы, разделяющие идеи, чувства и привычки мышления, отличные от идей, чувств и привычек мышления других групп. Это безусловно верно в отношении результатов умственной деятельности. Даже в английском переводе отрывок из Гомера звучит иначе, чем отрывок из еврейского Ветхого Завета или из египетской «Книги мертвых». Греческая статуя непохожа на древнюю индийскую статую. Греческий храм непохож на американский небоскреб.

Так вот, когда мы говорим, что греки первые использовали определенным образом объективный разум, что греки жили в интеллектуальном климате, во многих отношениях подобном нашему, и совершенно ином, чем их соседи в Египте, Палестине и Месопотамии, то мы делаем грубое обобщение как раз такого рода, какие приходится делать в подобных вопросах. У химика есть аналитические методы, дающие возможность определять, взвешивать и измерять с большой точностью; он может сказать, в каких отношениях данное соединение похоже на другое, в каких отношениях два соединения непохожи. Но гуманитарный ученый не может сказать о людях вообще, похожи они или непохожи. Люди – это слишком сложные соединения.

Конечно, были древние греки, которые не размышляли – мы встретимся с некоторыми из них. Были древние греки, которые, по крайней мере по темпераменту, могли бы чувствовать себя как дома в Палестине или в Индии, или в нынешних США. Но мы можем с уверенностью утверждать, что диапазон умственной деятельности греков был очень широк; и что в этих пределах, по-видимому, есть определенная норма, образец, особый способ мышления, который мы назвали объективным мышлением. Он свойствен и греческому формальному мышлению (философии), и более широкой общей культуре, которою мы рассматриваем как характерно греческую.

Страница 7 из 23 Все страницы