От редакции. Николай Константинович Михайловский родился в 1842 году в бедной дворянской семье. Он учился в Горном корпусе, но не окончил курса. Его обширное образование было приобретено самостоятельным трудом. С 18 лет он начал печататься в разных журналах и до самой смерти (в 1904 году) оставался неутомимым тружеником печати: его Полное собрание сочинений, вышедшее перед революцией, составило десять огромных томов. В 1867 году Михайловский перевел «Французскую демократию» Прудона. Через два года он начал сотрудничать в «Отечественных записках» Некрасова и вскоре стал там главным критиком: в России критики были руководителями общественного мнения, заменяя собой политическую деятельность. С 1869 до закрытия журнала в 1884 году он был одним из трех его редакторов, вместе с Салтыковым и Елисеевым. В этом журнале были напечатаны его знаменитые статьи на общественные темы: «Что такое прогресс», «Теория Дарвина и общественная наука», «Что такое счастье», «Борьба за индивидуальность», «Герои и толпа». Там же появились литературно-критические статьи о Толстом («Десница и шуйца графа Л. Толстого») и о Достоевском («Жестокий талант»). В дальнейшем он продолжал работать в «Северном вестнике», «Русской мысли», а в девяностые годы возглавил знаменитый журнал «Русское богатство».

Михайловский стал, после Писарева, «властителем умов» русской публики. Его часто трактовали как популяризатора радикальных идей, что он делал с редким литературным талантом. Но теперь можно видеть его подлинное значение, не сводящееся к исполнению общественного долга — чему он посвятил все свои силы. Михайловский был глубокий социолог и философ, не уступающий в этих областях никому из русских авторов, кроме Герцена, и во многом опередивший популярные в то время зарубежные теории. В советское время его не переиздавали и замалчивали, потому что он считался идеологом народников — или даже партии эсеров, возникшей уже в самом конце его жизни.

ОЧЕРКИ ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ

ПИСЬМА ОБ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ.

Письмо I.

Составляя часть русской интеллигенции, я, как и большая часть моих собратий по литературному ремеслу, пишу главным образом для русской интеллигенции. Правда, что некоторые газеты наши перекликаются даже с императором французов; правда и то, что г. Ситенский-Селявин издает книжки для народа, а ни император французов, ни народ наш в состав русской интеллигенции не входят. Но это не более, как блестящие исключения. В сущности же все мы пишем для самих себя, т. е. для русской интеллигенции, а я еще кроме того собираюсь писать об этой самой интеллигенции, об ней одной. Таким образом, я надеюсь заслужить то расположение русской интеллигенции, которого не удостаиваются писатели, трактующие о предметах, к русской интеллигенции никакого отношения не имеющих. Но писать о русской интеллигенции, — не находите ли вы, что это слишком узкая программа? Не полагаете ли вы, что русская интеллигенция, по микроскопичности своих размеров, может представить только скудный материал для разработки? Если смотреть на этот вопрос с общей точки зрения, то вы, пожалуй, и правы, но… Но позвольте мне сообщить вам те поучительные размышления, которым я имел случай недавно предаваться.

Я был в одном провинциальном театре. Театр величиною так с небольшой сарай. Освещается стеариновыми огарками. В партере сидели большею частью господа офицеры и время от времени побрякивали саблями. В ложах помещался целый цветник дам и девиц, и слезы висели на длинных дамских ресницах. А слезы висели потому, что на сцене шел «Гражданский брак» г. Чернявского. Я и сам не плакал только потому, что очень уж смешно было, а главное — некоторые особенности провинциальной постановки знаменитой комедии навели меня на нижеследующие размышления. Роль жертвы нигилизма исполняла актриса, отличавшаяся замечательною округлостью бюста и полнотою рук; тем не менее она, к немалому удивлению публики, следуя предписанию г. Чернявского, в последнем действии умерла в чахотке. Актер, изображавший молодого Новосельского, был очень похож на лакея, почти так же, как актер, исполнявший роль лакея Алешки, был похож на барина. Импольский, долженствующий разбудить своим криком Новосельского, простудил вероятно горло и вследствие этого кричал так, что не разбудил даже партера. Тем не менее, Новосельский, не зная по всей вероятности о болезни своего друга и принимая за его голос пронзительный крик суфлера, проснулся. Если бы я был распорядителем труппы, я бы сделал следующую перетасовку. Роскошную жертву нигилизма я заставил бы толковать о рутине, а сухопарую Дах-Реден уморил бы в чахотке, суфлера заставил бы будить партер и Новосельского, а Импольского упрятал бы в будку на место суфлера; Алешку усадил бы в кресло, а Новосельского поставил бы перед ним с руками по швам. Коемуждо по делам его. Комедия г. Чернявского много бы выиграла от этих перемещений…

Здесь мысли мои от комедии г. Чернявского перенеслись к великой жизненной трагикомедии. Что, думал я, если бы и там все было так устроено, чтобы сразу было видно, кто лакей и кто барин, кто суфлирует и кто сам от себя говорить; что, если бы в чахотке умирали только те, кому Бог велел, а в будку сажали бы тех, кто действительно такой штуки стоит; что, если бы всякий сверчок знал свой шесток? Вдумывались ли вы когда-нибудь в смысл или, лучше сказать, в бессмыслие зоологической видовой клички человека — homo sapiens? Как вам кажется, — по шерсти она? Что до меня касается, то я вижу гораздо больше смысла в астрологическом поверьи, по которому головою человека управляет знак Овна (в просторечии барана). В этом-то печальном обстоятельстве я и вижу причину того, что в чахотке умирают и в будку бывают сажаемы не те, кому это подобает. Здесь же следует искать объяснения и таким фактам, что какой-нибудь господин, имел на плечах голову, управляемую знаком Овна, третирует, например, Овэна как овна, а себя считает представителем вида homo sapiens и причисляет к интеллигенции. Гейне говорит где-то в «Reisebilder», что восточные народы принимают безумных за пророков, а западные — наоборот — пророков за безумных. Во всяком случае роли, значит, перемешаны. Мы — народ полуевропейский, полуазиатский (а до продажи северо-американских владений были еще немного и американский), и потому у нас по отношению к интеллигенции идет такая кутерьма, что не разберет и лучший из обер-полицмейстеров. Эго запутанное дело распутается только тогда, когда всякий сверчок свой шесток знать будет, а до тех пор приходится считать интеллигенцией все то, что само себя признает таковою. Теперь вы видите, что тема моя даже очень широка, ибо кто в нашем обширном отечестве от Перми до Тавриды, от Финских хладных скал до пламенной Колхиды не считает себя интеллигенцией. Мужик не считает, ну я об нем и не буду говорить, разве только мимоходом, если к слову придется, для сравнения. А затем посмотрим: литератор, чиновник, адвокат, актер, околоточный надзиратель, артист, духовное лицо, — все это несомненная интеллигенция. Всякая Перепетуя Епистратовна мнит себя причастною к интеллигенции, «потому как она дама образованная». А уж если человек знаком с Персией по персидскому порошку, с Англией по английской соли и с Францией по французской болезни, то интеллигенция его не подлежит ничьим сомнениям. Кажется, Наполеон говорил: «поскоблите русского и обрящете казака, поскоблите казака и обрящете медведя». Теперь к этому изречению следует еще прибавить такой хвостик: «поскоблите медведя и обрящете интеллигенцию». И потому я боюсь даже, что моя программа слишком широка, но не отступлюсь от нее. Я знаю, что теперь в ходу узкие панталоны, узкие головы и узкие программы, но я имею некоторое основание бояться узких программ. В этом случае я, как карлик, взбираюсь на плечи великана, г. Случевского, и вижу следующее… Да вы может быть думаете, что я говорю о том великане, которого показывают в Пассаже? Нет, я не знаю, как зовут этого великого человека. Г. же Случевский есть представитель одной из отраслей русской интеллигенции, именно литературы, и в Пассаже его, к сожалению, не показывают. Итак, я взбираюсь на г. Случевского и вижу следующее. Сочинитель этот издал несколько брошюр под общим заглавием: «Явления русской жизни под критикой эстетики», имевших по его собственным словам un succes de silence¹. Вы находите, что заглавие не совсем грамотно? Я с вами не стану спорить, тем более, что тут дело не в заглавии, а в том, что г. Случевский на себе испытал неудобство усадить все явления русской жизни «под критику эстетики». Т. е. он-то, может быть, и не чувствует этого неудобства, но со стороны оно очень ясно видно. Поучаемый сим чужим опытом, я не обещаю вам подводить русскую интеллигенцию и представителей ее под критику эстетики или этики или политики, вообще не обязуюсь предстать пред вами в модных узких панталонах. Что хорошего, если они вдруг публично лопнут. С г. Случевским, например, вот какой казус случился. Желая взять под критику эстетики явления исключительно русской жизни, этот остроумный и глубокомысленный, но непредусмотрительный сочинитель занял ровно половину своей первой громоносной брошюры рассуждениями о Прудоне. Я понимаю, что, принимая в соображение неопределенность наших границ на юго-востоке, довольно трудно решить, где кончается жизнь русская и где начинается жизнь бухарская и самаркандская, но решительно недоумеваю, каким образом в число явлений русской жизни мог попасть Прудон. Оно конечно, Прудон издавал «La voix du peuple», а одним из представителей русской интеллигенции, именно г. Юркевичем-Литвиновым, издавался тоже «Народный Голос», но ведь это еще не резон. Может быть, г. Случевский и смешал эти два органа, но я склонен думать, что дело было не так и что г. Случевский просто сшил себе слишком узкие панталоны. Не желая попадать в подобный просак, я заранее объявляю, что не буду говорить ни об императоре французов, ни о Прудоне, но зато в области русской интеллигенции уподоблюсь солнцу, благодушно освещающему и согревающему и столбы высокие, и последнюю былинку, и всякого пса смердящего. Но я не претендую на объективность солнца. Солнце что? Сидите вы, например, с своей подругой жизни, и натянутые нежные струны вашей души звенят про ваше счастье: солнце обольет вас своими золотыми лучами, точно и в самом деле радуется вашей радости. А и врет, вовсе и не радуется: завтра подруга жизни уже не подруга жизни, а оно все также бесстрастно и глупо светит, именно глупо. Вздернут человека на виселицу, задрыгает он ногами, а оно опять светит. Плывет по широкой Неве посинелый труп, «предавшийся высокой степени гнилости», как выражаются «Полицейские Ведомости», редактируемые ныне известным представителем русской интеллигенции и русских путешественников по Северу и Востоку, г. С. Максимовым; плывет он (не г. Максимов, а труп) мимо кафе шантана, в котором русская интеллигенция изучает точки соприкосновения цивилизации и сифилизации, — солнце одинаково усердно золотит и труп и веселую интеллигенцию. А желал бы я быть солнцем. Смотреть без злобы и удивления, без омерзения и ропота, без слез и смеха, как мимо тебя проходят, ломаясь, кувыркаясь и спотыкаясь, нестройные ряды русской интеллигенции, — это завидная доля. Но не всякому дан такой дар. Нет, я буду смеяться и плакать, любить и ненавидеть, я буду жить в своих письмах об русской интеллигенции. Я начну с классификации.

¹ Успех умолчания (фр.). (Прим. редактора).

Вы, вероятно, помните старый анекдот о начале Руси. Тогдашние представители интеллигенции, вожди и князья славянские дрались, дрались, да и додрались до того, что, по совету старика Гостомысла, обратились к Варягам: «земля, дескать, наша велика и обильна, да порядка в ней нет, — придите княжить и владеть нами». Итак, тогдашняя интеллигенция была вся согласна в том, что 1) Русь велика, 2) Русь обильна и 3) в Руси порядка нет. Но с течением времени эти три пункта послужили точками исхода для дифференцирования русской интеллигенции. В настоящую минуту эта интеллигенция распадается по отношению к этим вопросам на множество отделов. Некоторый публицист называет их «фракциями» и насчитывает таковых фракций три: «крайнюю правую», «крайнюю левую» и «центр», но очевидно, что все эти фракции выдуманы публицистом, как немцем выдумана обезьяна. Никаких русских фракций нет, а есть русская разноголосица. Я полагаю, что не найдется двух представителей русской интеллигенции, которые были бы согласны между собою относительно вышеприведенных трех пунктов. Одни утверждают, что Русь слишком велика; другие доказывают, что не мешало бы к ней прикинуть еще три-четыре губернии, напр. Пражскую, Белградскую и Львовскую. Одни предполагают, что слова славянских послов к Варягам относительно обилия Руси до сих пор справедливы; другие находят, что обилие это давно уже отошло в область прошедшего, и вам вероятно еще памятно недавнее пререкание о факте существования голода в России. Наконец последний пункт — порядок в России — представляет самый обильный источник несогласия. Одна часть интеллигенции предполагает, что порядка в России никогда не было и нет; другая — что он всегда был и есть; третья — что он был до 19 февраля 1861 года, но что теперь его нет; четвертая — что он есть теперь, но что его не было до 19 февраля; пятая — что он был до реформы Петра Великого и исчез с появлением ее; шестая — что он родился вместе с этой именно реформой; седьмая… Тьфу, черт возьми, извольте-ка тут классифицировать! Нет уж, я лучше вместо классификации расскажу вам что-нибудь о своем недавнем вояже внутрь России.

На вояж этот я был соблазнен газетными известиями в роде того, что «в Тмутаракани вырос замечательных размеров и красоты лимон»; или: «мгновенное превращение еловых шишек в лимоны, замеченное в одно прекрасное сентябрьское утро обитателями Непроходимой волости, наполнило сердца их радостью»; или: «поселяне наши весьма быстро привыкают ко вкусу лимонов, которыми снабжает их местная интеллигенция»; или: «обширные лимонные рощи, насажденные заботливостью местной высшей интеллигенции, привлекают под свою прохладную тень толпы благодарных сограждан» и т. д. Начитавшись подобных заявлений, я почувствовал непреодолимое стремление dahin, dahin, wo die Zitronen blühen². Вздумано, сделано. Еду в один из уголков нашего обширного отечества; сначала по железной дороге, потом по шоссе, потом проселком, при чем осязательно, своими боками убеждаюсь в нелепости отрицания дуализма человеческой природы, ибо дорогой мне вытрясло всю душу и в уголок приехало одно только мое бренное тело. Сейчас разумеется за лимоны.

— Где, говорю, у вас тут лимонные рощи?

— Вот-с, пожалуйте.

— Да ведь это береза? Хоть сейчас банных веников и розог из нее наделать можно.

— Помилуйте-с. Оно с виду точно что на березу смахивает, и простым глазом пожалуй что и не отличишь, а тут нужно духовное зрение.

Так как я растерял дорогой душу со всеми ее атрибутами и духовного зрения у меня не оказалась, то я лимонных рощ и не видал в уголке. Правда, там пьют в приятном обществе чай с лимонами, но лимоны эти привозные, как я узнал из достоверных источников. Еду назад; сначала проселками, потом по шоссе, потом по железной дороге. В вагоне, мне Бог послал превеселого соседа. Это был молодой парень с сдвинутой на затылок бараньей шапкой, почти идиотским выражением лица и с гармоникой в руках. Парень всю дорогу безостановочно играл и пел. Возле него сидел седобородый мужик. Он видимо ухаживал за парнем и как-то тревожно следил за всеми его движениями. На каждой станции они выходили вместе, и парень возвращался все веселее и веселее, а старик становился все тревожнее. Я узнал, что парень был охотник и что старик вез его сдавать за сына в рекруты.

Государь ты наш Си-идор Карпыч, Куды мы без тебя-я пойдем?

Заунывно запел парень.

— Эк ты, Вася, какую затянул! сдержанно остановил его старик. — А чем не песня? Барин знакомый выучил, — отозвался охотник и опять затянул, подыгрывая на гармонике:

Государь ты наш Си-идор Карпыч,
Куды мы без тебя-я пойдем?
По миру, бабушка,
По миру, Пахомовна…

— Газет, господа, не угодно никому? — предложил, войдя в вагон, кондуктор.

Я взял несколько номеров и стал читать. Попалась передовая статья такого приблизительно содержания: «Да пронесется орел русский над Дунаем! Русская земля грудью станет за своих братьев»…

Государь ты наш Си-идор Карпыч,
По миру ходить о-чинь холодно.
В лапотках, бабушка,
В лапотках, Пахомовна..,

«Славяне, читаю я далее, с надеждой смотрят на северного колосса и ждут не дождутся, когда он явится разбить своей мощной рукой их вековые цепи». А охотник все вытягивает:

Государь ты наш Си-дор Карпыч,
По миру ходить о-очинь боязно.
С палочкой, бабушка,
С палочкой, Пахомовна…

— Перестань, Вася, что за душу тянешь! опять остановил певца старик, — спой другую какую.

— А другую, так другую, — согласился парень и запел плясовую:

Полюбил меня солдатик молодой,
Подарил он мне червончик золотой.
Мне червончика не хочется,
А солдата любить хочется.

— Знай наших! — заключил охотник и как-то тупо рассмеялся, оглядывая соседей. И странное дело: на том месте газеты, где была помещена передовая статья о полете русского орла над Дунаем, мне вдруг представился огромный клякс. В кляксе этом вырезались затем широкие скулы, идиотские глаза, шапка, заломленная на затылок, и из-под этого клякса я не мог дочитать воинственную статью, — так и бросил….

Зачем я вам рассказал это? право, не знаю, вспомнилось. Может быть вы и сумеете пришить это куда следует. Но, во всяком случае, я с прискорбием замечаю, что в моем первом фельетоне (ибо я фельетонист) нет никакой системы. Поэтому, задаю себе задачу: представить несколько типов русской интеллигенции. Первым типом будет литератор сороковых годов, чистый художник. Я выбираю его по многим причинам, из которых, на первом месте стоит моя любовь к русской литературе. Очень я люблю русскую литературу, до такой степени люблю, что все естественные, неестественные и сверхъестественные явления стремлюсь объяснить явлениями русской литературы. Напр. у одного моего приятеля ни с того ни с сего на лице вдруг показалось множество угрей. Он теряется в догадках, а для меня ясно, как божий день, что угри эти порождены чтением романа г. Бобарыкина «Жертва вечерняя». Или, напр., назвал при мне один барин Петербург «мокроглазым». Я нахожу, что это довольно остроумно: Петербургское небо вечно плачет или собирается плакать. Об чем? Отчего? Оттого так горько, так неустанно плачет петербургское небо, что под ним слишком много вздору печатается, что много глупейших книг издается с надписью «С-Петербург, такого-то года»; оттого, что в газетах под рубрикой «С-Петербург, такого-то числа» очень уже много несообразностей излагается. И обидно Петербургскому небу, что ему такую массу глупостей своей персоной прикрывать приходится. Вот как я объясняю происхождение петербургских дождей и туманов и оттого так объясняю, что русскую литературу люблю. Мысль об ней не покидает меня ни на минуту. Вижу ли я в Туляковских банях на головах банщиков красные шапочки вроде тех, какие носили якобинцы, я думаю не о странной судьбе этого головного убора, а об русской литературе. Сижу ли я в Народном театре Берга и вижу, как выбивается из сил на своей деревяшке одноногий испанский танцор Донато, — я думаю не об исполняемых им хореографических трудностях и даже не о бедной, далекой родине бедного танцора; нет, я вспоминаю русскую литературу и мысленно провожу параллель между нею и одноногим танцором. Вижу ли младенца, занимающегося пусканием мыльных пузырей, — я опять-таки не о чем другом, как о русской литературе помышляю. На дворе дворник дрова рубит, а мне чудится, что г. Полонский свою «Ночь в Летнем Саду» вслух читает. И странные бывают со мной ошибки. Загалдят, закаркают вдруг вороны, а я будто наших публицистов и критиков читаю и наоборот — публицистов и критиков мне случается за ворон принимать. При таком моем пристрастии к русской литературе, что мудреного, что и начинаю свой обзор типов русской интеллигенции с литератора. Я думаю заняться этим предметом всесторонне. Притом же, русский литератор, несомненно, стоит во главе русской интеллигенции. С него значит, и начнем. Выбираю же я для первого раза литератора сороковых годов и чистого художника потому, что в вышеупомянутом романе г. Бобарыкина «Жертва вечерняя» нашелся для разработки этого типа прекрасный материал.

² Туда, туда, где цветут лимоны (нем.). Из стихотворения Гете «Миньон». (Прим. редактора).

Роман г. Бобарыкина написан в форме дневника одной очень странной женщины. Она вдова, богата (пятнадцать тысяч годового дохода), барыня светская, красивая и, как отзываются об ней действующие лица романа, очень умная Светскость ее выражается главным образом в том, что она ежеминутно признается в своем незнании русского языка. Тем не менее дневник ее написан так, что дай Бог всем русским публицистам так писать. Барыне скучно, она бросается и на канкан в Михайловском театре и на нравственную философию, и стремится изучать быт камелий. Наталкивается она наконец на некоего представителя русской интеллигенции, Домбровича. Он-то и есть искомый тип. Домбрович, по его собственным словам, «делает книги, как сапожник делает башмаки». Его «сверстники и собраты все теперь разбрелись по белу свету и по Елисейским полям: один в Испании, другой в дебрях… там где-то на Ветлуге, третий в Бадене, четвертый отправился к прародителям»; «а в сороковых годах, продолжает Домбрович, мы ни больше, ни меньше, как составляли всю русскую словесность. Мы только и работали».

Для характеристики Домбровича я прошу у вас позволения выписать страницу из дневника Марьи Михайловны (так зовут героиню).

— Видите-ли, Марья Михайловна, мы теперь попали в дураки. Если бы вы послушали кого-нибудь из новых… мы только болваны. Никаким вопросам мы не сочувствуем, переплетных заведений не заводим и не можем мы никак понять, что такое делается в российской литературе? Я помню, как мы все начинали свою жизнь. Мы не мудрствовали, не разрушали основ, да-с, это такое теперь специальное занятие! Мы обожали искусство. Bера была, огонь, оттого и таланты появлялись… Да вот и теперь еще на старости лет, возьмешь какую-нибудь сцену… Сганареля что-ли Мольеровского, и хохочешь себе как малое дитя; пред картиной, пред барельефом, пред маленьким антиком простаивали мы по целым часам. Каждую точку, каждый штрих изучали мы с благоговением, да-с, с благоговением! Есть такой немец, Куглер, написал богатую книгу… просто библия для всех, кто изучает красоту… Но впрочем, что ж это я вам какую чушь рассказываю? Хоть на месте уснуть!

— Напротив, напротив! остановила я, все это меня ужасно интересует.

— Коли интересует, извольте. Так вот этого самого Куглера мы наизусть зазубрили и каждую строчку на себе проверяли. Я помню, как я написал первую повесть, страх на меня напал, сомнение. Держал я ее полтора года. А нынче, как семинариста выгонят за великовозрастие…

— За что? переспросила я.

— За великовозрастие, когда его вытянет с коломенскую версту, а он все еще в риторике (!) пребывает. Он сейчас передовые статьи писать. Глядишь, через полгода на него уж все молятся… а мы имели такую глупость: чувствовали священный страх перед печатным словом. Первые-то деньги совестно было и получать. Потом, уж с летами, понемногу мирились с этим. Вот мы какие были глупые. Как же вы желаете, чтобы мы сошлись с этими… анахарсисами (я так их называю). Мне скучно, я глуп, я ничего не понимаю во всех этих реализмах, социализмах, нигилизмах и разных других измах. Все это мертвая болтовня! Талантишку ни в одном на булавочную головку. Что ж, и прикажете в мои-то лета поступать в обучение к анахарсисам? Нет-с, забыть следует, что они и существуют! Что такое писатель, поэт, позвольте вас спросить?

Он нагнулся всем корпусом ко мне, точно будто хотел вырвать из меня ответ.

— Я не знаю, проговорила я тоном маленькой девочки.

— А вот что-с. Художник, артист во всем одинаков. Скульптор какой-нибудь или живописец бьется из-за того, чтоб у него фигура вышла живая, чтоб ее можно было схватить, осязать, чтоб вы видели, как в ней кровь переливается. Больше ничего-с. Точно то же самое и писатель. Клади краски, схватывай жизнь просто, «не мудрствуя лукаво». Чтоб каждое слово было звучно, как нота в аккорде. А нынче нет-с, не так. Нынче повести сочиняются по такому рецепту: на ободранном диване лежит нигилист Синеоков. На столе стоит графин с водкой. Взад и вперед по комнате ходит друг Синеокова Доброзраков, потрясая гривой. Грива должна быть непременно. Синеоков выпил уже пять рюмок и говорит: «пьянство есть порок: но мой организм требует импульса». «Да, отвечает Доброзраков, запуская пальцы в гриву, организм прежде всего. Но не подлежит ли он также отрицанию?» «Что ж, восклицает Синеоков, давай отрицать и организм». И на шестидесяти двух страницах друг Доброзраков занимается на утеху читателей отрицанием организма друга Синеокова.

Домбрович одушевился. И так он смешно представлял Доброзракова и Синеокова, что я хохотала как сумасшедшая. Если б Домбрович не был сочинитель, он мог бы сделаться прекраснейшим актером. Он вовсе не гримасничает, не шаржирует, а выходит ужасно смешно.

— Повесть ли, роман ли, рассказ ли, заговорил Домбрович уже серьезным тоном, должны быть написаны с детской простотой, да-с, без всяких тенденций там, прогрессивных идей и всего этого дешевого товару. Тот не писатель, Марья Михайловна, т. е. я хотел сказать — не артист, кто вперед думает, что я дескать вот докажу то-то, размягчу сердца, взяточников обличу и подействую на гражданские чувства, les sentiments civiques. Это слово нынче каждый гимназист первого класса знает. На русском чистом диалекте это называется цивические мотивы.

— Послушайте однако, мсье Домбрович, перебила я, — я с вами спорить не стану, для меня все это ново, что вы говорите. Но когда я читаю роман, для меня интересно видеть; что хочет доказать автор? какая у него идея? Ведь без этого нельзя же.

— Все должно придти само собой, продолжал он еще горячее. Я на своем веку довольно марал бумаги. Но как я сделался писателем? Приехал я в деревню, предо мной природа. Не любить ее нельзя. Кругом живые люди. Стал я их полегоньку описывать. Так попросту, без затей; как живут, как говорят, как любят. Все, что покрасивее, поцветнее, пооригинальнее, то, разумеется, и шло на бумагу. А больше у меня никакой и заботы не было.

— Позвольте, перебила я опять, я помню очень хорошо, что девушкой читала ваши повести.

Он молча поклонился.

— И я, как говорится, в три ручья плакала… уж теперь простите меня, я не вспомню подробностей, но идея… сочувствие ваше к бедняку растрогало меня. И я не хочу верить, чтобы вы написали все это так… без всякой цели!

— Клянусь вам Богом, Марья Михайловна… Меня ведь до смерти смешили разные критические статьи о моей особе. Чего-чего только не навязывали мне! И высокие гражданские чувства, и скорбь за меньшую братию, и дальновидные социальные соображения, просто курам на смех. Господа Доброзраковы и Синеоковы теперь меня презирают. А ведь им бы нужно было сопричислить меня к лику своих начетчиков.

— Что такое? переспросила я.

— Это у раскольников законоучители так называются. Помилуйте, давно ли я был чуть не революционер, давно ли все кричали, что мои повести, так сказать, предтеча разных общественных землетрясений? И ничего-то у меня такого в помышлении даже не было. Какое мне дело, пахнут мои вещи цинизмом, или не пахнут, возбуждают они мизерикордию³ или не возбуждают? Я этого знать не хочу!

Тут я начала чувствовать, что в тоне Домбровича послышалось раздражение. Или он притворялся, или он говорил не совсем хорошие вещи Я остановила его.

— Позвольте, позвольте. Если вы добрый человек, вам вовсе не все равно, какое впечатление делают ваши повести… служат ли они доброму, или дурному делу?

— Добрая моя Марья Михайловна (он так и сказал: добрая моя), вы совершенно правы; но вы меня не так поняли. Когда художник, писатель или живописец — все равно, творит… простите за это громкое и глупое слово, он не должен думать ни о добре, ни о зле… он будет непременно пред чем-нибудь лакействовать, если пожелает что-нибудь такое «выставлять», как говорят в тамбовской губернии. Он будет хлопотать не о том, чтобы вещь была живая, а о том, чтобы понравиться господину Доброзракову или Синеокову. За примером я далеко не пойду. Милейший наш Иван Сергеевич Тургенев. Конечно изволили читать его повести?

— Читала, ответила я, а сама хорошенько не знаю, что я читала из Тургенева.

Желаю ему прожить Мафусаилов век, напишет он еще, может быть, тридцать, сорок томов. А что останется, что переживет его? Одна вещь, и только одна: «Записки Охотника». Остальное, все эти вот тенденции, разные «Накануне», «Отцы и Дети», все это ухнет. Огромный талант его тут употреблен на то… знаете, как один француз сказал, после представления новой пьесы: «Lauteur mit beaucoup de talent a mal prouver des choses auxquelles il croit peu»⁴. Все это баловство, модничество, угождение и тем, и другими, и третьим, чтоб и в салонах вас похвалили, и чтоб г. Доброзраков одобрил или чтоб наш брат — nous autres ganaches⁵ восхитились, бесспорно, прелестными подробностями!

Простите мне эту длинную выписку. Я тем более должен за нее просить прощения, что рассуждения Домбровича отнюдь не новы и вам не раз и не два случалось встречать их и в печати, и в разговорах, и именно в том же «Всемирном Труде». Но именно это-то обстоятельство для меня и важно. Вы полагаете без сомнения, что такой милый сердцу «Всемирного Труда» субъект, как Домбрович, являясь в помянутом журнале, и льва Немейского поразит, и Авгиевы конюшни очистит, словом, совершит все Геркулесовы подвиги и возложит на главу свою весь лавровый лист, какой только найдется в петербургских мелочных лавочках. Ничуть не бывало. Домбрович оказывается негодяем и развратником, и, надо отдать справедливость г. Бобарыкину, он мастерски сделал свое дело. Этот самый Домбрович, который «без Куглера ни единого дня не может продышать», для которого «весь Париж в двух зданиях: Лувр и Musée de Cluny»⁶, этот самый эстетик pur sang⁷ держит, например, у себя библиотеку, как он сам говорить, «классических» сочинений по части клубнички, в роде «Les liaisons amoureuses»⁸ и «Mon noviciat»⁹, и просвещает ими героиню. Любопытно было бы знать, удостоилась ли знаменитая повесть г. Авенариyca чести попасть в число «классиков». Далее Домбрович, завязавши с Марьей Михаиловной благородную интрижку, вводит ее в вечера á la regence¹⁰, задуманные им самим. С этих пор дневник Марьи Михайловны превращается уже в ночник, ибо в нем описываются преимущественно веселые ночи á la régence. Остальные участники этих ночей состоят из трех светских дам и одной танцовщицы и при них соответственного количества кавалеров, — «моншер с машерью», как не совсем изящно выражается Домбрович. На вечерах этих пьют шампанское, поют, канканируют, пишут акростихи «на разные неприличные слова» и время от времени уходят попарно в отдельные комнаты. Все это описано у г. Бобарыкина очень обстоятельно, и всему этому голова все тот же Домбрович. Наконец этими милыми фолишонами¹¹ затевается костюмированный вечер. Костюмы следующие. Танцовщица была одета «баядеркой в тигровой коже и с венком из виноградных листьев. Я (героиня) ее упросила надеть как можно меньше тюник, как в Париже»… (Многоточие в подлиннике). Сама Марья Михайловна была в греческом костюме: «руки все обнажены, с широкими браслетами под самые мышки, тюника и peplum полупрозрачный. Одно плечо совсем открыто, с боку разрез до колена». Из других костюмов поучительны: мужские — дикаря и Бахуса и женский — «маркизы с таким лифом, какой носили при Людовике XV». Начинается такая свирепая оргия, что даже набившая руку героиня чувствует себя не в силах обстоятельно записать ее в свой ночник: ни в сказке, значит, не сказать, ни пером не написать. Оргия прерывается неожиданным появлением нового лица, не посвященного в таинства фолишонов. Вслед за этим, интересующий нас тип — Домбрович уходит на задний план, и ночник героини опять превращается в дневник. Г. Бобарыкин, устами одного из действующих лиц, произносит породе Домбровичей такой приговор:

«Не та беда, что Домбрович и люди его сорта не понимают молодых стремлений и клевещут на них, не та беда, что они не обучались естественным наукам; но они развратники и лжецы. Они развратники и как частные люди, и как общественные деятели, потому что никаких основ у них не было и нет, кроме совершенно внешних увлечений таланта и праздного ума, лжецы они опять-таки вдвойне: в домашней жизни и пред глазами всего общества. Лгать для них такая же потребность, как для теперешней генерации добиваться правды. В этом они, если хочешь, не виноваты. Все их умственное и душевное воспитание вышло из красивой увлекательной лжи. Домбровичу теперь вероятно лет сорок пять. Он — человек сороковых годов. Их образцы доживают теперь свой век во Франции. Видел я их, вблизи: они написали много талантливых вещей, но все-таки весь свой век лгали и теперь лгут, Высочайших эгоистов ты встретишь в их среде. Эгоизм доведен у них до художественности, до целой системы. Эту систему г. Домбрович тебе преподал очень старательно, сколько нужно было для твоей светской жизни. Узнай раз навсегда, Маша, что для этих художников, как они себя называют, выше красного словца, т. е. рисовки, ничего быть не может. Если б весь мир превратить в большое обойное заведение, в декоративный балаган, эти господа были бы прекрасные драпировщики. У них бы люди, идеи, чувства, страсти, страдания пошли на всякие фигуры, кариатиды, занавески и драпировки».

³ От фр. miséricorde, сострадание. (Прим. редактора).

⁴ «Автор употребляет много таланта, плохо доказывая то, во что он мало верит» (фр.). (Прим. редактора).

⁵ Мы, тупицы (фр.). (Прим. редактора).

⁶ «Музей Клюни» (фр.). (Прим. редактора).

⁷ Чистокровный (фр.). (Прим. редактора).

⁸ «Любовные связи» (фр.). (Прим. редактора).

⁹ «Мой первый опыт» (фр.). (Прим. редактора).

¹⁰ В стиле регентства (фр.). (Прим. редактора).

¹¹ Дуралеями (фр.). (Прим. редактора).

Таковы люди, бросающие комьями грязи в непонятные для них явления новой жизни. Когда Христос предложил евреям забросать каменьями блудницу, ни один из них не решился бросить камень первым, потому что у всех у них лежали на совести более или менее тяжеловесные грешки. А у этих новых фарисеев ложь до того въелась в плоть и кровь, что они нагло тычут пальцами во всякую соломинку, не замечая бревна в своем собственном глазу. Но наступит наконец время, когда кто-нибудь соберет эти бревна и построит из них такой монумент, который переживет все талантливейшие произведения этих пресловутых художников. К нему не зарастет народная тропа.«И как подумаешь, что одно из таких бревен положено г. Бобарыкиным чрез посредство «Всемирного Труда»… Я просто руками развел, когда прочитал «Жертву Вечернюю». И не потому я развел руками, что роман г. Боборыкина уж очень пикантен. Правда, что автор перещеголял даже Венеру Медицейскую, которая все-таки стремится прикрыть руками некоторые части своего грешного тела. Но затем, во всем романе нет до сих пор ни одной ноты, которая звучала бы в лад со всем оркестром «Всемирного Труда». «Поветрие» г. Авенариуса, критики и публицисты «Всемирного Труда» ставятся, так сказать, вверх дном помощию «Жертвы Вечерней»… Чудные дела делаются в среде русской интеллигенции, и даже странно говорить об ее классификации. Пикантный рассказ г. Бобарыкина есть сама действительность. Мне рассказывали об одном молодом человеке, который, попав в общество этих самых литераторов сороковых годов, просто в ужас пришел от того, чего он наслушался в несколько часов. А в публику эти господа являются, умастив главу свою елеем, и весь свет готовы залить потоками своего гражданского негодования, или всенародно преклоняться пред «чистой красотой». Но Бог с ними, с этими нарумяненными и набеленными публичными мужчинами. Их пора прошла или проходит, изолгались они до того, что им ни на грош не верят. Но они оставили по себе в русской жизни след более глубокий, чем обыкновенно думают.

Я могу похвастаться довольно коротким знакомством с наиболее выдающимися пунктами русской интеллигенции. Я знаю весь тот невообразимый сумбур, который там царствует, и потому мне просто смешно, когда при мне говорят о русских либералах и консерваторах. Я не знаю ни одного сотрудника «Литературной библиотеки», который не решился бы толкнуться в двери возрожденных «Отечественных Записок» с попыткой решить самые жизненные и жгучие современные вопросы, и кажется, что может быть общего у «Литературной Библиотеки» с новыми «Отечественными Записками». Есть очень рьяные обличители дикости современных нравов, за которых тем не менее я, на основании очень полновесных фактов, не поручусь, что они не начнут вдруг плюходействовать, — а сатире с кулачной расправой, кажется, трудно бы ужиться. Я нисколько не изумлюсь, если завзятый друг народа изобьет рабочего, — я присмотрелся к той каше, которая именуется русской интеллигенцией. И, Боже, что это за нелепая, позорная каша! Страшно и приступиться к ней. Но стыдно сказать, а утаить грех. Я попробую приподнять только один какой-нибудь уголок занавеси. Роман г. Бобарыкина наводить меня на мысль о так называемом женском вопросе.

Об интеллигенции сороковых годов говорить нечего, — она вся в романе г. Бобарыкина, за что нельзя не сказать ему самого искреннего спасибо. Люди сороковых годов дошли до Геркулесовых столбов клубницизма тем же путем, каким и древние греки добрались до педерастии: они обожали красоту, одну красоту в самом узком смысла этого слова, и ничего кроме этой красоты у них не было заветного. Но это был только высший, казовый слой русской интеллигенции. Бок о бок с Домбровичами, умеющими облекать свою формулу жизни в изящную оболочку, существовали люди, которые, под эгидой крепостного права и бюрократической мощи, пользовались приятностями обычного juris primae noctis¹², не давали прохода ни одной юбке, словом развратничали напропалую. Этим не было никакого дела до эстетических теорий жизни, они просто практиковали. В таком положении стояло дело, когда наступили памятные пятидесятые и в особенности шестидесятые года. Поднялись длинной вереницей вопросы за вопросами, мы стали тормошить свое прошедшее, и вылезли на свет божий из этого безобразного мешка и всякие гадости. Женский вопрос был поднят единовременно с практическим отрицанием крепостного права и административного всемогущества и с теоретическим (и потому беспощадным часто до нелепости) отрицанием эстетических теорий. Заговорили о правах женщины на труд, на знание, на положение ее в обществе и семействе, указывали на безобразие существующих отношений между мужчиной и женщиной. Явились нигилисты и нигилистки. И так как собственно политическая сфера представляет у нас очень скользкий и тернистый путь, то практически нигилизм занялся главным образом разрешением вопросов семейной жизни. Но не одно только отсутствие или неудобство политической деятельности поставило нигилизм в такое положение. Здесь замешались и предания клубницизма. Я не берусь на этот раз разобрать все стороны этого сложного и запутанного дела. Я хочу только обратить ваше внимание на одно явление. Старая Россия не могла естественно вдруг преобразиться. Но нашлись такие представители ее, которые, будучи насквозь пропитаны духом доброго старого времени, нашли тем не менее в нарождающихся, новых, недостаточно выработанных теориях жизни кое-какие элементы, пригодные для своей позорной эксплуатации. Такими элементами были, между прочим, идея свободы чувств и теория наслаждения (утилитаризм). При добром желании можно все на свете испакостить. Это повело к самым прискорбным результатам.

Что такое нигилизм, нигилист, нигилистка? Коллекция ответов на эти вопросы была бы очень любопытна. Я думал даже одно время завести у себя тетрадь и каждого навещающего меня приятеля обязать вписывать в нее свое определение нигилизма. Дело это не состоялось, но тем не менее мне удалось собрать несколько чрезвычайно любопытных взглядов на нигилизм и нигилистов. Нигилистка — стриженая девка, нигилист — космач, и, следовательно, нигилизм — отрасль парикмахерского искусства, — это уже старо. Нигилист — чиновник, служащий в Западном Kpae, — это газета «Весть» уже давно доказывает. То ли еще попадает, как куры во щи, в нигилизм. Я недавно слышал, что губернатор одной из южных губерний высылает из своей резиденции в качестве нигилистов — купцов, ездящих на богомолье в Иерусалим и самым мирным образом купующих и куплю-деющих. А то вот еще любопытный ответ на вопрос: что такое нигилистка? Был у меня приятель, и приятель этот, по подозрению в политической неблагонадежности, должен был предаться на некоторое время размышлениям в уединении. Дело было после несчастного 4-го апреля, когда на женщин с короткими волосами чуть не плевали на улицах. В судьбе моего приятеля, человека ни в чем неповинного, принимал почему-то большое участие один полицейский офицер. Он все осведомлялся, что не знакомы ли де Иван Иванович с нигилистами и особенно с нигилистками. — Помилуйте, говорят ему, да что это за звери такие особенные — нигилистки? — А вот те, что с мужчинами даром знакомство водят! — отвечал благодушный полицейский офицер. Недавно, говорят, разбиралось у одного из петербургских мировых судей такого рода дело: две «гулящие мамзели» жаловались на свою квартирную хозяйку за то, что она их «обругала нигилистками»!..

Что же это такое, наконец? И кто в этом безобразии виноват? О, русская интеллигенция! Если бы в тебе было хоть на грош силы и следовательно смелости, если бы ты не истаскалась и не разменялась на гривенники, — этого бы не было. Русская интеллигенция бессильна, и потому ей приходится лгать, чтобы показаться сильною. Она бессильна, и потому заботится не о качестве, а о количестве своих членов. Кто бы ни явился в качестве охотника в так называемый либеральный лагерь, русская интеллигенция кричит: «лоб!», если только рекрут соглашается говорить то, что говорится в лагере. А до того, что этот рекрут, под прикрытием своих либеральных фраз, совершает, до этого никому и дела нет. Точно сборы Хлестакова в дорогу: «что там, — веревочка? Тащи сюда и веревочку. В дороге, брат, все пригодится». И точно ведь в самом деле в какой-нибудь далекий путь собираются, а между тем преспокойно себе на месте топчутся. Над знаменитым афоризмом — «можно быть честным писателем, не будучи честным человеком» — глумились многие из тех, кому следовало бы в таких случаях из приличия держать язык на привязи. Mногие, по-видимому основательно, рассуждают так: какое мне дело до дел человека, когда он говорит то же самое, что и я. Но основательность такого рассуждения сильно колеблется фактами. Посмотрите, как подогреты либеральные возгласы и каким холодом веет от самых патетических словоизвержений русской интеллигенции. «Твои глаза холодны, на тебе нет помазания», говорил Робеспьер Барнаву. И то же самое можно сказать, за малыми исключениями, почти всей русской интеллигенции, и либеральничающей, и ретроградствующей. Может ли рассчитывать сделать что-нибудь партия, которая отделяет слово от дела; и может ли быть искренним и произвести желаемое впечатление слово, за которым прячется фактически отрицающее его дело? И взгляните, например, на всероссийских либералов. Они готовы поедом съесть своего бывшего товарища, сделавшегося редактором «Полицейских Ведомостей», и не стыдятся того, что идут рука об руку с другим товарищем, бьющим рабочих. Чем один из них хуже другого? А тем, что последний — друг народа, изволите ли видеть, и продолжает «говорить то же самое, что говорил прежде», т. е. продолжает лицемерить и напускает на себя либерализм. Да что же он может сказать дорогого для дела? Разве Христос не разгадал Иудина поцелуя? Плохо дело партии, ищущей такой опоры. Такая терпимость, результат бессилия, ведет только к тому, что к честному делу пристегнулось множество глупцов и негодяев, умеющих обтачивать известным образом фразы. Нашего полку прибыло, рассуждает «фракция» и ликует, а не видит того, что общество не слепо, что шила в мешке не утаишь и что прикосновение глупцов и негодяев грязнит дело, душит его. И это к сожалению не априористическое рассуждение, которое может оказаться ошибочным. Нет, у нас перед глазами факты в роде вышеприведенных определений нигилизма.

В том самом «Всемирном Труде», который ныне устами г. Бобарыкина обличает Домбровичей, с год тому назад были обличены, со стороны той же клубнички, нигилисты г. Авенариусом. Этот последний представитель русской интеллигенции тоже весьма пикантно (до такой степени пикантно, что, говорят, даже получил на этот счет внушение свыше) рассказал несколько безобразных эпизодов из жизни петербургских нигилистов. Я с г. Авенариусом и со всей этой породой разговаривать не желаю и потому не стану ему доказывать, что он… как бы это поприличнее выразиться… бесцеремонно ошибается, утверждая, что рассказанные им безобразия вытекают непосредственно «из принципов новых людей». Крайняя недобросовестность или крайнее тупоумие, — вот печальная альтернатива, в которую усадили себя эти господа. Но что они были бы правы, если бы говорили только об одиночных фактах, — в этом не может быть никакого сомнения. Клянусь честью, я думать хладнокровно не могу о том, как еще недавно некоторые российские либералы надругались над делом, которое на словах выдавали за свое кровное дело. «Женский труд», «женский вопрос», «эмансипация женщин» — не сходили у них с языка. И толпами шли к ним бедные девочки, прося разрешения томивших их вопросов, они ждали манны с небеси. А в пустых головах либералов кроме клубничного огорода ничего не было, и обратились несчастный девочки к жертвы утренние, дневные, вечерние и ночные. Что же «партия», «фракция», как она на это смотрела? О, она жала либералам руки, сажала их в передний угол под образами!.. А на жертвы эти, на фактическое опошление и оплевание ее дела она сквозь пальцы смотрела и только хитро подмигивала, слыша о подвигах героев: делай, что хочешь, только говори вместе с нами. А слова что ж? — товар дешевый и отпустить их можно и на грош, и на рубль. За что же души-то людские загублены, спросите вы, молодые свежие души, жаждавшие истины и добра; за что они отошли прочь, — одни разочаровались и сожгли все, чему поклонялись, другие бросились в разврат? И кто виноват? спрошу я словами г. В. С., моего собрата по фельетонному ремеслу. Я уж не говорю, честно ли это, а практично ли это и много ли полку прибыло? О других сферах либеральной деятельности я когда-нибудь тоже поговорю, и вы увидите, что плоды ее подчас таковы же.

¹² Права первой ночи (лат.). (Прим. редактора).

Г. Авенариус жестоко ошибается, предполагая, что он изобразил новых людей. Это может быть и молодые люди, но не новые. Это то самое старье, которое прежде пользовалось приятностями juris primae noctis и «обожало красоту». Они только мундир переменили, потому что в этом новом костюме им было легче ловить в мутной воде рыбу. Старый мундир был уже давно замаран и не одним развратом, а в новом было так удобно стрелять по двум зайцам за раз: с одной стороны приобретались лавры либерализма и иногда даже мученика, а с другой срывались цветы наслаждения. И вот вам русская партия…

Я уже обратил ваше внимание на то, что женский вопрос был поднят единовременно с практическим отрицанием крепостного права и теоретическим отрицанием искусства. Сила была на стороне отрицателей, между прочим и потому, что по некоторым вопросам на их стороне было и правительство. Следовательно разработка женского вопроса совпадает по времени с крайне неудобным положением крепостников и Домбровичей, за которыми была признана монополия разврата. Виновниками этого неудобства были те же самые люди, которые и за женский вопрос ухватились. Вследствие этого, монополисты разврата вцепились когтями и зубами во все, что делали и говорили их противники. Все их усилия были тщетны, пока женское дело было не замарано прикосновением старья в новом мундире. Но как только появились эти негодяи, они могли уже успешнее тыкать пальцами в чужой разврат, — les diables qui prêchent la morale!..¹³ — А между тем им следовало бы обняться и вместе отправиться на какие-нибудь вечера à lа régence. Там их настоящее место. Вся беда в том, что ни один сверчок своего шестка не знает, и потому своя своих не познаша.

Мне хочется рассказать вам историю, случившуюся с одним сверчком недавно, несколько месяцев тому назад. Сверчок этот не простой сверчок, а педагог, значит, представитель русской интеллигенции. Он был преподавателем во многих учебных заведениях, отличался благочестием и издавал назидательные книжки, в которых неодобрительно отзывался о нигилизме (а что такое нигилизм — зри выше). У педагога был друг, тоже педагог и тоже весьма благочестивый и издававший книжки вместе с первым педагогом. Но друг оказался коварным другом и произошла некоторая семейная история, рассказывать которую я считаю неудобным и излишним. В то время как шла по поводу этой истории катавасия, оказалось, что благочестивый педагог большой ходок по части клубнички. Но что всего любопытнее, так это то, что почтенный педагог вел дневник или опять-таки скорее ночник своих амурных похождений, в котором описывал оные со всеми мельчайшими психическими и физическими подробностями. Отрывки из этого дневника ходили по рукам. Я сам не видал их, но мне кое-что передавали, — почище будет гг. Авенариуса и Бобарыкина.

И такие-то люди имеют право укорять новых людей в разврате! Грустно, читатель. До такой степени грустно, что мне очень хочется рассказать вам pour la bonne bouche¹⁴ что-нибудь веселенькое. Разве вот что… Вы слыхали о г. Я. Полонском? Как, я думаю, не слыхать. Ну так вот он какую штуку выкинул. В последнее время его поэтическая лира бряцала не особенно громко по разным закоулкам русской литературы в роде «Литературной библиотеки». По поводу голода он тоже любопытным стихотвореньем в «Петербургских Ведомостях» разразился. Но он и от прозы не прочь. В одном из последних номеров старых «Отечественных Записок» была напечатана весьма занимательная статья г. Полонского: «Прозаические цветы поэтических семян». Я не берусь вам передать все красоты этой статьи, прочтите сами, если вы уже не прочитали, Дело в том, что г. Полонский счел почему-то нужным доказывать (от Р. X. в 1867 году, заметьте) г. Писареву, что все, сказанное когда-либо этим критиком в прозе, было уже давно изъяснено им, г. Полонским, в стихах. В этом и состоит вся суть довольно длинной статьи. И презабавно выходить: вы, говорить, требуете утилитаризма? да я что ж говорил, помилуйте, — следует стихотворная цитата. Вы, говорит, насчет образования женщин, а это что? — и опять г. Полонский цитирует самого себя. И так это мило, по домашнему, в халате и в ночном колпаке. Только вдруг разрешается г. Полонский в июньской книжке «Вестника Европы» полупрозаической, полупоэтической статьей: «Ночь в Летнем Саду». И в этой самой «Ночи» попадаются строфы такого рода (речь ведется от имени Крылова и, как кажется г. Полонскому, в крыловском роде):

Я услыхал ворчанье в той аллее,
Где с нашим Гнедичем я гуливал не раз…
Там, Тумба вбитая, подняв тупое рыло,
Хрипливым голосом учила
Юнону (что в тени подстриженных ветвей
Из мрамора как снег белелась перед ней):
«Эх, милая моя! — ей Тумба говорила: -
Будь современнее — приноровись к тому,
Чтоб в праздник на тебе горели с салом плошки.
А то к чему
И для чего со мной стоишь ты у дорожки?
Ведь если б все такой вопрос
По моему, как следует, решили,
Твой нос -
Красавица, давно б отбили»…
…
Я долго ждал, что будет отвечать
Статуя Тумбе; но красавица молчала
И может быть должна была молчать,
Чтоб даром слов своих на ветер не бросать.
«Ну погоди же ты! — вновь Тумба прорычала;
- Плевать мне на твои античные красы!
Чтоб у богинь сколачивать носы
Я на Руси найду охотников не мало»….

Вот те и здравствуй! Вот те и утилитаризм, провозглашенный г. Полонским задолго до г. Писарева! Утилитаристы-то оказываются «тупорылыми тумбами»… Так-с. Пойдем дальше.

И слышу вдруг: Оса тихонько выползает
Из-под травы, где у нее
Дыра в подземное жилье,
И на свиданье
К Дождевику кружась летит.
Чуть слышно скромное осиное жужжанье,
Однако жалом шевелит
И говорит:
— «Любезный дождевик! как публицист ты знаешь,
Что у невежественных Ос
Осят не мало развелось.
И разумеется ты понимаешь,
Что их развить,
Иль, иначе сказать, предохранить
От всякого влиянья
Всем нам известного преданья,
Гораздо мудренее, чем плодить.
Вот у меня один — такой осенок вострый,
Так любознателен, что страсть!
Зачем, кричит, у пчел воск белый, а не пестрый.
И отчего нельзя из меду нитки прясть?
И к моему стыду, я не умею
На эти умные вопросы отвечать -
И разумеется должна молчать,
И разумеется краснею.
А от чего?
Все от того,
Что пчелы лекций Осам не читают,
Не понимают
И как бы не желают понимать
Что я склонна к естествознанью,
Почти на столько же, на сколько и к жужжанью.
…
Опять послышалось Осы жужжанье:
— Любезный дождевик! на днях у пчел собранье.
Они сбираются о воске рассуждать,
О меде, обо всем, что следует нам знать,
Я написала к ним посланье
- Они должны сейчас свой улей позабыть,
Должны сейчас свой мед оставить
И Ос учить,
Как им мозги свои поправить.

И т. д.

Читателям «Совр. Обозр.», знакомым с историей адреса женщин, поданного ими в съезд естествоиспытателей, понятно, куда гнет свой юмор г. Полонский, тот самый г. Полонский, который предвосхитил у г. Писарева мысль о необходимости женщинам образования. Угорела, значить, барыня в нетопленой комнате. Ну, скажите же мне теперь, к какой «фракции» принадлежит или может принадлежать г. Полонский да и «Вестник Европы» тоже, этот, так сказать, «Messager de l'Europe»¹⁵, состав редакции которого украшается именами многих членов университетского сословия? Подумайте, да и скажите. А теперь до свидания.

Аркадий Протасов

Современное обозрение, 1868. № 6.

¹³ Дьяволы, проповедующие мораль (фр.). (Прим. редактора).

¹⁴ Для хорошего вкуса во рту (буквально, французская идиома). (Прим. редактора).

¹⁵ «Вестник Европы» (фр.). (Прим. редактора).