Вы, вероятно, помните старый анекдот о начале Руси. Тогдашние представители интеллигенции, вожди и князья славянские дрались, дрались, да и додрались до того, что, по совету старика Гостомысла, обратились к Варягам: «земля, дескать, наша велика и обильна, да порядка в ней нет, — придите княжить и владеть нами». Итак, тогдашняя интеллигенция была вся согласна в том, что 1) Русь велика, 2) Русь обильна и 3) в Руси порядка нет. Но с течением времени эти три пункта послужили точками исхода для дифференцирования русской интеллигенции. В настоящую минуту эта интеллигенция распадается по отношению к этим вопросам на множество отделов. Некоторый публицист называет их «фракциями» и насчитывает таковых фракций три: «крайнюю правую», «крайнюю левую» и «центр», но очевидно, что все эти фракции выдуманы публицистом, как немцем выдумана обезьяна. Никаких русских фракций нет, а есть русская разноголосица. Я полагаю, что не найдется двух представителей русской интеллигенции, которые были бы согласны между собою относительно вышеприведенных трех пунктов. Одни утверждают, что Русь слишком велика; другие доказывают, что не мешало бы к ней прикинуть еще три-четыре губернии, напр. Пражскую, Белградскую и Львовскую. Одни предполагают, что слова славянских послов к Варягам относительно обилия Руси до сих пор справедливы; другие находят, что обилие это давно уже отошло в область прошедшего, и вам вероятно еще памятно недавнее пререкание о факте существования голода в России. Наконец последний пункт — порядок в России — представляет самый обильный источник несогласия. Одна часть интеллигенции предполагает, что порядка в России никогда не было и нет; другая — что он всегда был и есть; третья — что он был до 19 февраля 1861 года, но что теперь его нет; четвертая — что он есть теперь, но что его не было до 19 февраля; пятая — что он был до реформы Петра Великого и исчез с появлением ее; шестая — что он родился вместе с этой именно реформой; седьмая… Тьфу, черт возьми, извольте-ка тут классифицировать! Нет уж, я лучше вместо классификации расскажу вам что-нибудь о своем недавнем вояже внутрь России.

На вояж этот я был соблазнен газетными известиями в роде того, что «в Тмутаракани вырос замечательных размеров и красоты лимон»; или: «мгновенное превращение еловых шишек в лимоны, замеченное в одно прекрасное сентябрьское утро обитателями Непроходимой волости, наполнило сердца их радостью»; или: «поселяне наши весьма быстро привыкают ко вкусу лимонов, которыми снабжает их местная интеллигенция»; или: «обширные лимонные рощи, насажденные заботливостью местной высшей интеллигенции, привлекают под свою прохладную тень толпы благодарных сограждан» и т. д. Начитавшись подобных заявлений, я почувствовал непреодолимое стремление dahin, dahin, wo die Zitronen blühen². Вздумано, сделано. Еду в один из уголков нашего обширного отечества; сначала по железной дороге, потом по шоссе, потом проселком, при чем осязательно, своими боками убеждаюсь в нелепости отрицания дуализма человеческой природы, ибо дорогой мне вытрясло всю душу и в уголок приехало одно только мое бренное тело. Сейчас разумеется за лимоны.

— Где, говорю, у вас тут лимонные рощи?

— Вот-с, пожалуйте.

— Да ведь это береза? Хоть сейчас банных веников и розог из нее наделать можно.

— Помилуйте-с. Оно с виду точно что на березу смахивает, и простым глазом пожалуй что и не отличишь, а тут нужно духовное зрение.

Так как я растерял дорогой душу со всеми ее атрибутами и духовного зрения у меня не оказалась, то я лимонных рощ и не видал в уголке. Правда, там пьют в приятном обществе чай с лимонами, но лимоны эти привозные, как я узнал из достоверных источников. Еду назад; сначала проселками, потом по шоссе, потом по железной дороге. В вагоне, мне Бог послал превеселого соседа. Это был молодой парень с сдвинутой на затылок бараньей шапкой, почти идиотским выражением лица и с гармоникой в руках. Парень всю дорогу безостановочно играл и пел. Возле него сидел седобородый мужик. Он видимо ухаживал за парнем и как-то тревожно следил за всеми его движениями. На каждой станции они выходили вместе, и парень возвращался все веселее и веселее, а старик становился все тревожнее. Я узнал, что парень был охотник и что старик вез его сдавать за сына в рекруты.

Государь ты наш Си-идор Карпыч, Куды мы без тебя-я пойдем?

Заунывно запел парень.

— Эк ты, Вася, какую затянул! сдержанно остановил его старик. — А чем не песня? Барин знакомый выучил, — отозвался охотник и опять затянул, подыгрывая на гармонике:

Государь ты наш Си-идор Карпыч,
Куды мы без тебя-я пойдем?
По миру, бабушка,
По миру, Пахомовна…

— Газет, господа, не угодно никому? — предложил, войдя в вагон, кондуктор.

Я взял несколько номеров и стал читать. Попалась передовая статья такого приблизительно содержания: «Да пронесется орел русский над Дунаем! Русская земля грудью станет за своих братьев»…

Государь ты наш Си-идор Карпыч,
По миру ходить о-чинь холодно.
В лапотках, бабушка,
В лапотках, Пахомовна..,

«Славяне, читаю я далее, с надеждой смотрят на северного колосса и ждут не дождутся, когда он явится разбить своей мощной рукой их вековые цепи». А охотник все вытягивает:

Государь ты наш Си-дор Карпыч,
По миру ходить о-очинь боязно.
С палочкой, бабушка,
С палочкой, Пахомовна…

— Перестань, Вася, что за душу тянешь! опять остановил певца старик, — спой другую какую.

— А другую, так другую, — согласился парень и запел плясовую:

Полюбил меня солдатик молодой,
Подарил он мне червончик золотой.
Мне червончика не хочется,
А солдата любить хочется.

— Знай наших! — заключил охотник и как-то тупо рассмеялся, оглядывая соседей. И странное дело: на том месте газеты, где была помещена передовая статья о полете русского орла над Дунаем, мне вдруг представился огромный клякс. В кляксе этом вырезались затем широкие скулы, идиотские глаза, шапка, заломленная на затылок, и из-под этого клякса я не мог дочитать воинственную статью, — так и бросил….

Зачем я вам рассказал это? право, не знаю, вспомнилось. Может быть вы и сумеете пришить это куда следует. Но, во всяком случае, я с прискорбием замечаю, что в моем первом фельетоне (ибо я фельетонист) нет никакой системы. Поэтому, задаю себе задачу: представить несколько типов русской интеллигенции. Первым типом будет литератор сороковых годов, чистый художник. Я выбираю его по многим причинам, из которых, на первом месте стоит моя любовь к русской литературе. Очень я люблю русскую литературу, до такой степени люблю, что все естественные, неестественные и сверхъестественные явления стремлюсь объяснить явлениями русской литературы. Напр. у одного моего приятеля ни с того ни с сего на лице вдруг показалось множество угрей. Он теряется в догадках, а для меня ясно, как божий день, что угри эти порождены чтением романа г. Бобарыкина «Жертва вечерняя». Или, напр., назвал при мне один барин Петербург «мокроглазым». Я нахожу, что это довольно остроумно: Петербургское небо вечно плачет или собирается плакать. Об чем? Отчего? Оттого так горько, так неустанно плачет петербургское небо, что под ним слишком много вздору печатается, что много глупейших книг издается с надписью «С-Петербург, такого-то года»; оттого, что в газетах под рубрикой «С-Петербург, такого-то числа» очень уже много несообразностей излагается. И обидно Петербургскому небу, что ему такую массу глупостей своей персоной прикрывать приходится. Вот как я объясняю происхождение петербургских дождей и туманов и оттого так объясняю, что русскую литературу люблю. Мысль об ней не покидает меня ни на минуту. Вижу ли я в Туляковских банях на головах банщиков красные шапочки вроде тех, какие носили якобинцы, я думаю не о странной судьбе этого головного убора, а об русской литературе. Сижу ли я в Народном театре Берга и вижу, как выбивается из сил на своей деревяшке одноногий испанский танцор Донато, — я думаю не об исполняемых им хореографических трудностях и даже не о бедной, далекой родине бедного танцора; нет, я вспоминаю русскую литературу и мысленно провожу параллель между нею и одноногим танцором. Вижу ли младенца, занимающегося пусканием мыльных пузырей, — я опять-таки не о чем другом, как о русской литературе помышляю. На дворе дворник дрова рубит, а мне чудится, что г. Полонский свою «Ночь в Летнем Саду» вслух читает. И странные бывают со мной ошибки. Загалдят, закаркают вдруг вороны, а я будто наших публицистов и критиков читаю и наоборот — публицистов и критиков мне случается за ворон принимать. При таком моем пристрастии к русской литературе, что мудреного, что и начинаю свой обзор типов русской интеллигенции с литератора. Я думаю заняться этим предметом всесторонне. Притом же, русский литератор, несомненно, стоит во главе русской интеллигенции. С него значит, и начнем. Выбираю же я для первого раза литератора сороковых годов и чистого художника потому, что в вышеупомянутом романе г. Бобарыкина «Жертва вечерняя» нашелся для разработки этого типа прекрасный материал.

² Туда, туда, где цветут лимоны (нем.). Из стихотворения Гете «Миньон». (Прим. редактора).

Страница 2 из 5 Все страницы