В официальных отношениях иностранцы вежливы, и это вводит в заблуждение наше начальство. Как мне рассказывали, на одном генетическом конгрессе снискал аплодисменты "мичуринский биолог" Глущенко, полагавший, что его доклад имел успех. "Что же тут удивительного, ­– комментировал рассказавший это человек, – представьте себе, что перед конгрессом выступит голый докладчик – естественно, это привлечёт внимание". Но в неофициальных отношениях иностранные коллеги не всегда так сдержанны. Когда японского учёного спросили, на сколько лет отстала наша вычислительная техника, он ответил без обиняков: for ever.

Относительно лучше положение теоретика, работающего с карандашом и бумагой. Но замечательно, что все новые направления теоретической физики возникают за рубежом, а наши физики только усваивают и иногда развивают прочитанное в иностранных журналах. По поводу этой сложившейся зависимости у физиков нет иллюзий. Чем больше предосторожностей принимается для охраны наших физических институтов, тем меньше остаётся охранять, и наши иностранные коллеги удивляются комической важности этих процедур, напоминающих Японию до революции Мэйдзи.

Даже в математике, где Россия занимала в прошлом почётное место, мы утратили свои позиции. И здесь новые идеи давно уже приходят извне, хотя время от времени какой-нибудь не добитый чиновниками чудак всё ещё выдаёт интересный результат.

Иностранцы, лишь отчасти знакомые с нашими условиями, удивляются, как советские учёные вообще ухитряются что-то делать. Всё, что делалось до сих пор, объясняется инерцией научных школ. Пока у нас были учёные, воспитанные до революции или в двадцатые годы, и пока эти люди занимали должности в институтах и в университетах, сохранялась ещё возможность серьёзного отбора аспирантов и ассистентов, а главное, сохранялись критерии оценки научной работы. Теперь же повсюду размножилась псевдонаучная деятельность, не ограничиваемая никакой обратной связью. Но поскольку всё-таки существует внешний мир, советской науке неизбежно придёт конец.

–––––––––

Почему же наша власть вообще допускает существование науки? Прежде всего, по невежеству. На Западе плохо знают наших руководителей и приписывают им невозможные для них сведения и соображения. Это чиновники, специально приспособленные к конкурентной борьбе внутри партийного аппарата. Вне этой среды они беспомощны и полагаются на экспертов, которых не умеют выбирать. Люди, сидящие в Политбюро, конечно, не понимают, что такое наука и зачем она нужна, но слышали, что наука всегда была и есть во всех странах, а потому полагают, что она должна быть и у нас. Они слышали, кроме того, что наука имеет отношение к производству и военному делу, и хотя не знают, какое именно отношение, но боятся её совсем упразднить, вспоминая прошлые конфузы с генетикой и кибернетикой. Теперь партийное руководство не занимается больше уничтожением целых научных направлений, предоставляя это Академии наук. Невежество начальства может быть даже полезно для некоторых уцелевших учёных, поскольку многие виды деятельности, не имеющие прямого выхода в производство, сохраняются ввиду их предполагаемого "прикладного" значения, но я не буду входить здесь в подробности, чтобы не выдать секреты этих учёных.

Прямое влияние науки на экономическую жизнь у нас незначительно, потому что все сносные образцы техники всё равно копируются с зарубежных и, тем самым, используются заложенные в них научные разработки. Но есть область, где приходится полагаться на собственные силы – это военная техника. Здесь единственный случай, когда советский учёный в самом деле играет серьёзную общественную роль. Институты, работающие на войну, лучше снабжаются импортным оборудованием, но кадровая политика в них ещё глупее, чем в других. Эти институты заняты преимущественно имитацией западной военной техники по опубликованным (естественно, устаревшим и неполным) описаниям и, в некоторых случаях, по краденым образцам. Начальство, уверенное в абсолютном превосходстве западной техники, большею частью прямо запрещает какие-либо оригинальные разработки. Кто лучше копирует, тот и лучший учёный. В этом есть некоторый здравый смысл, поскольку такая позиция отражает прошлый опыт нашей бюрократической системы. Бюрократы не любят рисковать.

Есть несколько институтов получше, где собрались когда-то серьёзные учёные. Когда их заставили заниматься военной тематикой, они пытались сохранить свои научные интересы и стали расплачиваться за право заниматься наукой, отдавая часть своего времени военным. Директор такого института, обычно сам бывший учёный, действует как двуликий Янус: одно своё лицо он обращает к начальству, уверяя, что выжимает всё возможное из своих учёных невольников, другим же подмигивает своим подчинённым, внушая, что он их понимает и защищает. Некоторые институты и лаборатории выторговали себе даже некоторые вольности, например, возможность держать у себя какое-то число евреев. Люди из таких учреждений очень гордятся либеральными порядками в своих шарашках. Я предполагаю, что этот термин известен читателю, но на всякий случай напомню: при Сталине так назывались институты за проволокой, где заключённые выполняли военные проекты под контролем НКВД. То же продолжается и сейчас, но исполнителям предоставляются кое-какие льготы, и считается, что они свободны.

Есть одно обстоятельство, делающее эту военную науку серьёзной. Когда-то у отсталых народов не было возможности угрожать европейцам: они могли выставить против ружей свои луки и стрелы, но соотношение потерь было всегда не в их пользу. С появлением ядерного оружия положение изменилось: чтобы угрожать, теперь достаточна возможность одного попадания. Нельзя пренебрегать тем, что наши учёные состряпали в своих шарашках: если кремлёвские стратеги запустят в Нью-Йорк две тысячи устаревших ракет со старомодными ядерными зарядами, и если хотя бы одна из них попадёт в цель, то Америка уже проиграет эту войну. Даже отсталое ядерное оружие – страшно, это поистине оружие Судного Дня. И сделали его советские физики. Напомню их имена.

Атомную бомбу спроектировали для Сталина Зельдович и Харитон. Сталин готовил в это время третью мировую войну, началом которой должен был стать корейский конфликт. Внутри страны он готовил новую волну террора, которая должна была покончить с последними остатками цивилизованного общества в России. Зельдович и Харитон прожили свою жизнь в славе и почёте, всегда пользуясь уважением своих иностранных коллег. Сахаров делал для Сталина водородную бомбу, когда тот был уже безумцем, вряд ли понимавшим смысл своих поступков. Конечно, Сахаров делал это совсем молодым человеком. Конечно, вся его дальнейшая жизнь была искуплением содеянного.

Но вчера я слышал по радио, как его приветствовал один американский учёный, почтительно называвший Сахарова "отцом советской водородной бомбы" – как будто это был некий патриотический подвиг, симметричный подвигу Теллера, – а затем восхвалял его, как борца за свободу. Я был удивлён таким близоруким энтузиазмом.

С интеллектуальной стороны здесь вряд ли есть симметрия, поскольку Сахаров, заранее зная о возможности некоторого достижения, лишь повторил открытие, сделанное другим. Американец из вежливости об этом забыл. Симметрии нет и с моральной стороны. Вероятно, этот американский учёный был воспитан в религиозной традиции, но ведь с точки зрения религии Сахаров должен рассматриваться как раскаявшийся грешник!

Между западной и советской наукой нет симметрии, ни интеллектуальной, ни моральной – как нет её между обществами, где они родились. К такому выводу, как я полагаю, неизбежно придёт читатель этой статьи.

Страница 6 из 6 Все страницы