Политэкономия социализма

Больше всего на свете меня интересуют законы существования и преобразования множеств живых существ. Занимаюсь я сонмами плодовых мушек, дрозофил, и область науки, в которой я подвизаюсь, называется популяционной генетикой. Популяция — множество существ одного вида, населяющая замкнутое местообитание. Вот и гонялась по всему Советскому Союзу, изучая популяции плодовых этих мушек. Северный Кавказ и Закавказье, Крым, Молдавия, Киргизия и Казахстан. Множество усыпленных эфиром дрозофил дефилировало перед моими глазами под бинокуляром, демонстрируя свои различия, свои сходства. Долгие годы. Множество мух, множество людей. Накапливались наблюдения.

Время рождения моей политэкономии социализма — 1957 год. Колыбель — диетическая столовая в Пятигорске, где я в одиночестве обедала каждый день все то время, пока длилась экспедиция. По счастливому стечению обстоятельств, столовая почти пуста. Подавальщицы бездельничают. Вы долго не попадаете в поле их зрения. Но вот наконец заказ принят. С грехом пополам. Если, перечисляя блюда, вы запнулись, вам не остается ничего другого, как прокричать недосказанное вслед удаляющейся спине. Наступает долгое-долгое ожидание. Вам некогда сидеть тут, вас мучит голод. Подавальщица подсела к подругам, и они болтают. Оптимизация трудовых затрат в соответствии с мизерной зарплатой? Но трудовые затраты ничуть не больше, если сначала принести вам поесть, а потом уже кейфовать. К сожалению о потерянном времени и к мукам голода присоединяется раздражение. Очень хорошо. Преодоление преграды рождает мысль. Раздражение обостряет ее. Я мучительно напрягаюсь, чтобы понять неестественную последовательность поступков подавальщицы. Напря-жение помогает мне коротать время. Даже дает радость. Как сказано поэтом:

Радость, о радость страданья!
Боль неизведанных ран.

Постоянство, с которым изо дня в день повторяются страданья, исключает нерадивость подавальщицы и случайность. Ежедневные чаевые, интеллигентская покорность ничего не меняют.

Действие переносится из Пятигорска в Москву. Год все тот же, 1957-й. Лето. Международный фестиваль молодежи. В парке около Крымского моста тысячи москвичей переполняют павильоны художественной выставки. Перед каждой из многочисленных столовых стоит очередь. Становлюсь. Вход в столовую преграждает здоровенная — пардон, справная — баба в белом. Халат, мундир, мантия, ритуальные одежды, ритуалы ученых заседаний, судов, консилиумов — все то, что позволяет одним людям вмешиваться в частную жизнь других людей, смягчая чувство неравенства, превращая насилие в порядок. Женщина в халате следит, чтобы без ее санкции в зал не входили. Здание столовой обнесено нарядной оградой, у ее калитки разыгрывается сцена. Столики внутри здания и на веранде за колоннами. На веранде не обслуживают. Стулья вверх ножками положены на столы. Я приблизительно пятая в очереди. Обращаюсь к женщине в халате:

— Ленин сказал: «Каждая кухарка должна научиться управлять государством», — почему же вы стоите здесь, а не управляете государством?» — говорю я весело, как будто не стою в очереди с пустым желудком, а предаюсь любимому занятию. Халат недоуменно настораживается и молчит.

— Я вижу, вы не хотите заняться управлением государством. Тогда рассадите нас вон за теми столиками и накормите.

— Пройдите, — говорит халат мне, не трогаясь с места. Я обращаюсь к первым, стоящим в очереди:

— Оказывается, место есть. Пройдите. — Мужчина и женщина проходят.

— Извините меня, — говорю я халату, — но не могу же я идти без очереди. — Моя очередь подходит.

— Идите к нам, — зовут меня совсем даже незнакомые мне люди, — вы почему не боитесь так себя вести?

— Надоело, — говорю я.

1962 год. Я с целым выводком молодежи, среди них моя дочь Маша, в Одессе. Наш путь лежит из Тирасполя через Одессу, Сухуми в Дилижан. Прекрасная столовая в центре города. Большая; веранда уставлена столиками, и на этот раз посетителей, сидящих за ними, обслуживают. Несколько столов свободны. Стоит длинная очередь. Ждать не менее полутора часов. Медленно, медленно происходит смена обедающих. Подходит группа молодежи. Туристы. Снимают рюкзаки. Постояли, ушли. «Пойдем отсюда, это безнадега», — говорит Вика Горбунова — участница моей экспедиции. «Давайте постоим, — говорю я. — Практические занятия по курсу политэкономии социализма».

Партийное, профсоюзное и прямое мое университетское начальство, преграждая мне путь к докторской степени, не так уж сильно уклонялось от истины, написав в характеристике, что я развращаю молодежь.

Наконец мы сменяем тех, кто отобедал. Мы идем мимо неприкасаемых столов. «Стол для шахматистов»,— гласят надписи на каждом из них. Заказываем. Мы простояли свои честные полтора часа. Шахматисты не появлялись. Только мы уселись, как один из столиков заняли два шахматиста. Здоровенные детины откровенно пролетарского вида. Подавальщица подпорхнула к ним мгновенно. И мгновенно на столе появились две бутылки «Столичной» и две бутылки пива. Вполне привычными жестами, будто сам Станиславский тренировал их, прежде чем выпустить на сцену МХАТа, детины отправляют бутылки в карманы брюк. Четыре бутылки, четыре кармана.

Шахматисты, расплатившись, уходят.

— И много шахматистов понаехало в Одессу? — спрашиваю я подавальщицу.

Она понимает, что я понимаю. Мы обслужены первоклассно. Не знаю, как насчет шахматистов, но Лева Абольников сказал, что в магазинах Одессы нельзя было в те дни достать ни капли спиртного. Лева был тогда студентом Ленинградского университета. Приехал навестить маму и бабушку и оказывал теперь нам гостеприимство. Одесса нашла гораздо лучший способ ограничить наплыв нежелательных посетителей и резервировать место для желательных, чем стулья, положенные вверх ножками. Но и стулья в этой сакраментальной позиции мы видели в Одессе. Ресторан «Маяк». Зовется он просто «Маяк», но всякий понимает, что это не просто маяк, а маяк будущей жизни, маяк социализма. Самого невинного вопроса бывает достаточно, чтобы начальство, если вам посчастливится случайно войти с ним в контакт, немедленно распорядилось предоставить вам столик. Только вопрос: «Кого ждете? Что за делегация?» — должен быть задан соответствующим тоном. Каким? Предоставляю воображению читателя. Вариантов много. Исключен один — тон личной заинтересованности в обеде. Предпочтителен тон человека, которому дают взятки, а не того, кто их дает.

Уж не помню, какой год. Гостиница аэродрома в Ташкенте. Мест нет. Можно вложить в паспорт пятерку и протянуть паспорт и пятерку администратору. Можно показать администратору диплом доктора наук, многие так делают, и, говорили мне, помогает. Я не применяла. Стою, жду. Подходит семья. Бабушка, мать, двое детей. Им надо провести на аэродроме двое суток. Администратор говорит им, что места предоставляются только тем, кто летит на следующий день или задержался по случаю нелетной погоды, либо по техническим причинам. Им надлежит искать ночлег в городе или пусть обратятся к начальнику аэропорта. Если он прикажет предоставить им место, он предоставит. Они всем скопом отправляются бывало на поиски начальника. Я останавливаю их. Им совсем не нужно идти всем вместе. Бабушка с детьми пусть у стенки постоят — сесть негде, аэродром битком набит, погода на редкость нелетная, — а молодая пусть идет к начальнику. И я пойду с ней и расскажу ему, чему была свидетелем. Им предоставляют место.

Приходит огромная казашка или узбечка, на спине несет мальчика лет десяти. И ей отказывают. Она кладет мальчика на пол и собирается идти хлопотать. Я предлагаю ей пойти вместо нее. Терпение администраторши — женщина это была — лопается. И казашке с мальчиком, и мне предоставлены места в гостинице. «Номеров нет, — злобно полурычит, полушипит администраторша, — займете койку в коридоре». Ну, этим меня не напугаешь. Оказывается, койка в коридоре — злобное преувеличение. Холлы гостиницы отгорожены от коридоров богатейшими занавесями. Не менее двадцати чистенько застеленных кроватей, никем не занятых, заполняют помещение, где мне предстоит провести ночь.

Но фортуна не переставая баловала меня в тот час. Когда я оформляла документы у дежурной по этажу, два летчика покидали гостиницу, и их номер предоставлен мне. Только легла — стук. Номер двухместный. Какая-то высокочиновная дама получила, видно, место. Однако за дверью раздается мужской, очень бодрый голос: «Открывай, старуха». После нескольких уточнений, оглашаемых через закрытую дверь, выясняется, что вторая кровать номера предоставлена не мужчине с бодрым голосом, а его жене. Я открываю дверь. Входят трое. Папа, мама и сын. Женщина больна, горло у нее болит, жар. В медпункт вокзала не пускают. Он уже как-нибудь, а они пусть лежат вместе. Он в коридоре посидит. «Дело не пойдет», — говорю я. Меня очень страшит перспектива провести ночь в непосредственной близости от человека, больного ангиной. Два раза укол пенициллина в горло спасал меня от верной смерти. Но и мальчику не следует спать в одной постели с больной матерью.

— Возьмите мальчика, — говорю я отцу, — и идите снова к администраторше. Пусть дает место. Скажите, что вы — мать-одиночка. Она заведомо не помнит, что уже дала мальчику место.

— Нет, мальчик вписан в билет к матери. И костюмчик на нем красный. Ничего не выйдет.

— А что, синего костюмчика нет в чемоданчике? Переодевайте. И давайте ваш билет. — Он дает, и я вписываю мальчика ему в билет. Они уходят и больше не возвращаются. Фортуна продолжала меня баловать. Я не заболела ангиной.

В гостинице аэродрома, где места предоставляются по предъявлении билета и паспорта, вы, в отличие от столовой, не можете изображать полнейшую личную незаинтересованность. Иначе — зачем вы здесь? Никто не верит, конечно, в ваш альтруизм. Вас принимают за кляузника или за подставное лицо, накапливающее по заданию какой-то там инспекции материальчик. Вы производите впечатление личности, с которой лучше не связываться. А огромная узбечка, та, что положила на пол у кассы мальчика лет десяти, по-видимому парализованного, и отправилась было в путь к начальнику вокзала за разрешением провести ночь в гостинице, такого великолепного впечатления не производит и произвести никак не может. Беда попасть в ее положение.

Моя концепция политэкономии социализма уже полностью, как мне казалось, сложилась, когда я попала в положение этой узбечки и тогда только поняла природу барьера, возведенного между аккуратно застеленными кроватями в занавешенном богатейшими гардинами вестибюле ташкентской гостиницы и ее больным мальчиком.

Откровение низошло ко мне на крошечном аэродроме на Алтае, в Турочаке, в 1964 году. Один раз в моей жизни я отправилась в увеселительную поездку, с единственной целью наслаждаться красотами природы в изысканном обществе.

Нас трое. Я заведовала тогда лабораторией популяционной генетики в академическом институте. Институт помещался в Академгородке, он же Советский район города Новосибирска. Не менее 60 километров пути отделяют Город науки от Новосибирска. По приказу царя Никиты город этот возник на голом месте. Хотели сперва присвоить ему имя, но потом власти передумали — много чести, — и Город науки окрестили Советским районом города Новосибирска.

Роза — это роза, независимо от того, как ее именовать. Иное дело поселение. Район ступенью ниже однорайонного города. Пирамида попирающей его полицейской власти: милиция, исполком, партком, прибавьте КГБ — выше.

Правителем района на отлете стал первый секретарь райкома партии товарищ Можин. Про него ныне покойный поэт и правозащитник Вадим Делоне, тогда девятнадцатилетний мальчик, говорил: «Ведомо одному только Можину, что нам можино, а что нам не можино».

Изысканную компанию составляли Иван Алексеевич Лихачев и Станислав Игнатьевич Малецкий. Иван Алексеевич приехал погостить ко мне из Ленинграда. Его нет уже в живых, этого замечательного человека, поэта и переводчика, истинного Дон Кихота, сочетавшего рафинированную культуру с полнейшим пренебрежением жизненными благами.

Станислав Игнатьевич, слава Богу, жив-живехонек и заведует лабораторией в том самом институте, где я тогда служила. Он обладает феноменальной одаренностью как ученый и не менее феноменальной тягой к свободе и ко всему прекрасному. Тогда, двадцать лет тому назад, он в полной мере выявил свою одаренность, но не поднялся по служебной лестнице выше младшего научного сотрудника. Идея любоваться Алтаем принадлежала ему.

Мы все трое — ленинградцы. Иван Алексеевич всю жизнь прожил в Ленинграде за вычетом четырнадцати лет, проведенных им в лагерях и в ссылке. Станислав Игнатьевич никогда не видел своего родного города. Он был крошкой, когда в блокадном Ленинграде погибли его родители. Он вырос в детском доме на Алтае и теперь вез нас показывать то единственно прекрасное, что было в его сиротской жизни, — красоты Алтая. Мы выехали из Новосибирска. До Алтая — рукой подать.

Красоты природы открывались нашим восхищенным взорам, но не одни они. Чудовищная нищета обитателей цветущего края хватала за сердце. Увеселительная поездка подходила к концу, когда оба мои спутника заболели. Когда прибыли на аэродром в Турочак, чтобы лететь в Бийск, оба они на ногах не держались. В кассе аэродрома выяснилось, что самолет будет только завтра, билеты можно заказать, они есть, гостиницы нет и ночь нам предстоит провести в палатке. Поставить палатку я не могла, но и надобности не было. Ни холода, ни дождя, ни комаров. Больные лежали на разостланном брезенте палатки, на лугу под пихтами, а я собирала землянику и кормила их. Когда настало время лететь, оказалось, что билетов нет. Нам простояло двое-трое, не помню сколько, суток ждать следующего рейса.

Мы улетели благодаря счастливой случайности. Компания из трех пассажиров обнаружила, что рейс им не подходит.

Оплошность начальника аэродрома. Не будь ее, не видеть нам билетов как своих ушей. Мы были абсолютно безоружны. Жаловаться начальству? Чтобы до него добраться, нужен вот этот самый билет!

Тут-то и низошло на меня откровение. Я поняла, зачем мы нужны начальнику аэродрома! И почему больному мальчику-узбеку надлежало лежать на полу у кассы ташкентского аэропорта. Я поняла назначение антисервиса!

Вы думаете, начальник аэродрома в Турочаке продает билеты с помощью своего рода подпольного аукциона — кто больше? Вы правы только отчасти. Дело обстоит куда более сложно. Ваше страдание — важнейшая компонента системы. Причиняя его вам, ни начальник аэродрома, ни директор столовой, ни подавальщица не нарушают закона, не пятнают свою совесть. Они не вымогают взятку, они обеспечивают для себя и для вас единственно возможный способ существования при социализме, лучше сказать — способ сосуществования людей под игом социализма.

Создавая мою политэкономию социализма, я пыталась понять не природу человека и, тем более, не преступные ее проявления, а экономический строй, порожденный взаимодействием природы человека и навязанной человеку системы.

Общественный строй складывается стихийно в соответствии с природой человека, в каких бы условиях ни находился человек, будь он хоть академик, хоть зэк.

Когда в 1962 году «Новый мир» опубликовал «Один день Ивана Денисовича», студенты-математики, которых я тогда обучала генетике, говорили мне, что мое понимание стихийных процессов в обществе совпадает с тем, что пишет Солженицын. Они читали повесть, а я еще нет. Журнал был нарасхват.

Согласно общераспространенному на Западе мнению, экономическая система Советского Союза — государственный капитализм. Мнение это правильное, только если, во-первых, сузить определение капитализма и, во-вторых, если признать, что экономика Советского Союза не социалистическая.

Начнем с первого. Определим капитализм как эксплуатацию большинства правящим меньшинством. Раз так, экономический строй Советского Союза — государственный капитализм.

Капитализм, однако, характеризуется не одной эксплуатацией. С равным правом государственный уклад Советского Союза может быть назван государственным феодализмом.

Феодальному строю России нанесен решительный удар в феврале 1917 года, но Октябрьская революция восстановила его.

В Советской России нет капитализма, потому что нет свободного рынка с его автоматически действующими регулирующими системами обратной связи. Деньги не играют той роли, которая им принадлежит в капиталистическом обществе. Нацело ликвидирована регулирующая роль банка. Цены определяются планирующими органами, исходя из политических, а не экономических соображений, и ничего общего не имеют ни с количеством затраченного труда и материалов, ни со спросом и предложением, ни с потребностями потребителей. Хлеб, бензин, жилплощадь чрезвычайно дешевы. Зарплата и штаты так же не определяются экономическими соображениями, как и цены. Колоссальная разница между наивысшей и наинизшей зарплатой колоссально увеличена системой привилегий. Свободный спрос и предложение рабочей силы отсутствуют.

Восстановление капитализма предотвращено законом. Целая система запретительных мер преграждает путь к личному обогащению. Обитатель Советской России не имеет права воспользоваться тем, что он произвел своими собственными руками. О наемной силе и говорить не приходится. Зарабатывать деньги помимо государственной службы практически невозможно. Запрещено давать частные уроки, шить на заказ, чинить обувь, производить для продажи произведения искусства. Налоги, которыми облагают кустарей-одиночек, намного превышают их потенциальные заработки. Уклонение от налога, тайные источники обогащения выслеживаются тщательно и караются сурово. И все же подпольный рынок существует. Страх разоблачения диктует его законы, определяет цены, количество и ассортимент товаров и услуг. Потребитель, заказчик, клиент черного рынка платит не только за товар, но и за риск. Чем больше опасность попасться, тем выше цена.

Тот зачаток капитализма, о котором пойдет речь, — дикое, примитивное исчадие планового хозяйства, ничего общего с подпольным рынком не имеющее, Вступая в новые экономические отношения друг с другом, советские граждане используют государственные учреждения для личного обогащения.

Они не нарушают при этом законов, не срывают выполнение плана, «спущенного» сверку каждому учреждению, будь то завод по выплавке стали, парикмахерская или издательство.

Этот зачаток капитализма — страшный зачаток. У него нет будущего, но его последствия ужасны. Свободный рынок, его стихия коренится в плановой системе хозяйства — нет, в системе, претендующей на плановость. Эмбрион этот питается неспособностью системы урегулировать спрос и предложение.

Хронически не хватает самого необходимого: пищи, одежды, жилья, книг, зрелищ, бумаги (любой: писчей, туалетной, оберточной, копирки), самых необходимых лекарств, больничных коек, любого транспорта, мест в гостиницах, в ресторанах и столовых. Учетом потребностей никто не занимается.

Никому нет дела до бесконечной траты времени в очередях. Те, кого власть выделила в качестве привилегированных, избавлены ею прежде всего от стояния в очередях. А прочие часами стоят не только за молоком и мясом, но чтобы оплатить счет за квартиру и за электричество.

Новая экономическая система, складывающаяся в Советском Союзе, основана на экономическом хаосе, на нищете, на необходимости затратить колоссальные усилия и убить необъятное время, чтобы раздобыть насущное. Учреждения сферы обслуживания: магазины, почта, парикмахерская, железнодорожная или театральная касса, больница, издательство, суд — находятся в ведении персонала, работающего в каждом из них. Их дело — торговать, лечить, обслуживать. Но тех, кого надлежит снабжать, лечить, учить и всячески обслуживать, слишком много, а зарплата от числа обслуженных не зависит.

Выбор — продать или не продать, обслужить или отказать — предоставлен персоналу учреждения. Ни в малейшей степени не нарушая закона, в строгом соответствии с производственным планом, осуществляется отбор желательных клиентов.

Распределение товаров и услуг вводится в определенное русло. Основа канализации — взаимная выгода. Услуга за услугу.

Можешь помочь в тяжкой жизненной борьбе — получи, не можешь — катись подальше. В условиях общей нехватки сведения, что там-то, в такое-то время объявится, будет «выброшено» желаемое, приобретают гигантскую ценность. Обмен информацией о товаре становится могучей экономической силой. Формула «товар А — деньги — товар Б» — заменяется новой «товар А — информация о товаре А — информация о товаре Б — товар Б». Вы думаете, что ж тут особенного? — реклама. И никакая не реклама, а в некотором смысле нечто противоположное огласке.

Вожделенный товар спрятан от взора нежелательного покупателя под прилавком. Информация о том, что товар прибыл, будет продана желательному клиенту, тому, кто принесет информацию о товаре, необходимом продавцу. Какая уж тут реклама. Нет самых обычных вещей, ни в какой рекламе не нуждающихся. В аптеках нет ваты, термометров, горчичников, нет витаминов, рыбьего жира, отвара шиповника. В магазинах канцелярских принадлежностей, культтоваров, как они называются на советский манер, нет бумаги для пишущей машинки, не говоря о пишущих машинках, нет лент, нет копирки. Купить полотенце, зубную щетку, шампунь, мыльный порошок — неразрешимая проблема. Эмалированный чайник — недосягаемая мечта. Чтобы купить книгу, выхода в свет которой вы дожидались годами, нужно иметь знакомого продавца в книжном магазине. Если это поэзия и поэт был сперва запрещен, а потом разрешен, его книгу легче получить из-за границы, вот эту самую, прошедшую через горнило цензуры, обкорнавшей поэта до неузнаваемости, и изданную наконец в своем отечественном издательстве, чем купить в лавке напротив вашего дома. Да только, если вы живете напротив советской книжной лавки, т. е. в Советском Союзе, я сильно сомневаюсь, что есть за границей кто-либо, кто шлет вам книги.

Легко жить тем, кто имеет что предложить на рынке натурального обмена информацией. Мученья тех, кто не имеет ничего, неописуемы. Но люди — это люди.

Порой вас обслужат бескорыстно, просто потому, что искра симпатии пробежала между вами и хранителем недосягаемых для вас сокровищ. Термометр мне нужен был. Пошла в знаменитую аптеку на улице Дзержинского. Это одна из лучших аптек Ленинграда. Зовется она почему-то аптекой ГПУ. Она помещается поблизости от дома, где была главная ставка ЧК. Дом, зеленная лавка, вывеска, кровью налитые буквы — все, что Гумилев запечатлел в стихотворении «Заблудившийся трамвай», находилось тут, рядом с этой аптекой.

— Нет термометров.

— Вот, моя бабушка мерила мне температуру, а я не могу измерить температуру моей дочери, ее правнучке. Моей дочке восемь, и она говорит: «Будь Ленин жив, спутник давно бы запустили, а теперь были бы термометры!»

Продавщицы смеются.

— Приходите завтра.

На следующий день я купила термометр.

В том же восьмилетнем возрасте моя дочка комментировала рекламу. Рекламировалось... молоко! Не продукция какого-либо совхоза-гиганта с гордым названием «Красный Октябрь» или «Имени Первой Пятилетки», а молоко как таковое. Ленинский проспект. Путь следования туристов. Гигантский плакат сулил молочные реки, кисельные берега страны социализма — пейте молоко! «Разве людей надо уговаривать пить молоко?» — спросила моя дочка. «Это чтобы не ленились стоять в очереди за молоком», — сказала я.

Если нет нехватки, она создается искусственно, иначе обладание товаром не принесет никакой выгоды.

Ценность информации о наличии товара зависит от количества товара и от насыщенности рынка данным товаром, но зависимость эта не прямая.

Возьмем картофель. Информация о том, что картофеля нет и не будет, гроша ломаного не стоит. Но ничего не стоит и информация о том, что все овощные магазины ломятся от картофеля. Максимальную ценность имеет информация при определенной степени нехватки картофеля.

Какова эта степень? Соотношение между насыщенностью рынка товаром и ценностью информации о товаре можно изобразить в виде кривой. Насыщенность рынка — в процентах от потребности на оси абсцисс. Ценность информации — на ординате. Кривая пересекает ось абсцисс дважды — в нулевой точке и при стопроцентном насыщении рынка — ешь, не хочу! Мне кажется, что формула, выражающая зависимость явлений, связанных со случайными процессами, здесь та же, что и формула энтропии Н = — Рlog Р. Если это так, ценность информации о наличии товара максимальна при тридцатипятипроцентном насыщении рынка товаром. Продавец картофеля извлекает максимальную выгоду из своей должности, когда приблизительно две трети покупателей вынуждены обходиться без картофеля.

Возникает вопрос: кому хуже всего в силовом поле циркуляции информации? Ответ ясен — рабочим и ученым, тем, кому нечего предложить на свободном рынке циркуляции информации. Неутоленность одних — источник обогащения других. Жалкое обогащение, не сравнимое с наживой привилегированных, но много больше, чем ничего.

Теперь вернемся к началу. Почему так бездушно обходились со мной подавальщицы диетической столовой в Пятигорске? Я была неугодным клиентом. Чаевые — пустяк по сравнению с тем, чего ждет официантка от клиента желанного. Мне уготована роль — демонстрировать контраст. Действия белого халата, ведающего впуском в столовую, носили другой характер. Стратегия халата относилась к той же категории, что и стратегия кассира гостиницы Ташкентского аэропорта и начальника аэропорта в Турочаке. Цель — создать видимость дефицита. Лихачев, Малецкий и я демонстрировали то, чего на самом деле не было, — превышение спроса над предложением. Одесские столы для шахматистов убивали одним ударом двух зайцев: канализовали обслуживание и демонстрировали дефицит.

Никто из персонажей не переступал грани, отделяющей закон от беззакония. Невинность соблюдена, капитал приобретен.

Не жизнь — малина. Ни малейшего стимула выражать недовольство режимом у людей, вовлеченных в сферу информационного рынка, нет и быть не может. Люди эти — не спекулянты, не взяточники, их рынок ничего общего с черным рынком не имеет. Они спят спокойно. То, что их действия отбрасывают тень на жизнь всего общества, — им и померещиться не может.

Рынок натурального обмена информацией — явление не только экономическое, но и морально-этическое. Каждый становится жертвой его разлагающего влияния. Новые экономические отношения, в которые граждане вынуждены вступать, вносят свою долю в деморализацию общества, вместе с лживой пропагандой, вместе с философией, согласно которой цель оправдывает средства, а этика, как и научная истина, носит классовый характер. Свободный рынок информации — маленький добавок к ржавчине, разъедающей души людей Большой зоны, наряду с тайной слежкой, стукачеством, с жестокостью наказаний, со смертной казнью.

Антисервис и антиреклама — на поверхности. Сервис и информация о наличии товара скрыты. Антиреклама — это значит, что на прилавке выставлено нечто такое, на что стыдно смотреть. «Синяя птица» — вы узнаете стиль анекдота, он сочинен не народом. Но и за цыплятами, давшими повод острословию, стоит непомерная очередь. И возглас: «Не становитесь, куры кончаются», — приводит опоздавших в уныние.

Отдаете ли вы себе отчет в том, что значит антисервис?» Нет, не отдаете, если не жили там. Неугодного клиента надо не просто отстранить. Его надо уязвить. Зачем? Чтобы угодный оценил тот сервис, который ему оказан. Чем грубее отказ, полученный неугодным, тем выше цена услуг. — «Вам подавай одну мякоть, а другим — чтобы одни кости достались?» — обучает вас человеколюбию мясник, обвешивая вас на костях.

Подобно гоголевскому Носу, антисервис уходит с того места, где он выполняет свою функцию, и жизнь переполняется взаимными оскорблениями, ссорами, драками, уж вовсе никакой функции не несущими, кроме разрядки, утверждения своего превосходства хоть когда-нибудь, хоть перед кем-нибудь.

А по улицам США гуляет оторвавшийся от своих корыстных корней сервис. Вы ищете дощечку с названием улицы, и тут же раздается привычное: Can I help you? А один пожилой джентльмен сказал, что ему нравится узор моего платья — ландыши. Красная ладошка светофора дала ему возможность спеть немецкую песенку про Maiglöckchen. А в Москве на Земляном валу, в сквере перед домом, где жил Эфроимсон и где я стояла, глядя на его окна, — специально пошла, только чтобы посмотреть, — пожилой человек мутно посмотрел на меня и сказал: — «А пошла-ка ты на...», — точь-в-точь, как сосед-пожарник у меня дома, в коммунальной квартире...

Time pattern, распорядок действий официантки в столовой в Пятигорске, столы для шахматистов в Одессе, инцидент на аэродроме в Турочаке относятся к базису, служат целям повышения реальной заработной платы, а ее надо повышать, иначе не проживешь. Матерщина человека, прервавшего мое благоговейное созерцание в московском сквере, относится к надстройке. Он пел мне свою песню про Maiglöckchen. Не хлебом единым...

Теперь вернемся к размышлениям об экономическом укладе Страны Советов. В утверждении, что уклад этот — государственный капитализм, содержится утверждение, что экономика Страны Советов не социалистическая. Это вредное и опасное заблуждение. Оно зиждется на романтической вере в социализм, в строй, лучше всякого другого соответствующий истинной природе человека. (Замечу в скобках: за исключением коммунизма, до которого первобытные люди доросли в свое время, а советские граждане только дорастают в процессе строительства социализма и выкорчевывания пережитков капитализма в их сознании.)

От многих людей в США я слышу, что вот произойдет в США социалистическая революция и американский социализм будет истинный, а общество будет переустроено на разумных началах.

И я вижу этих людей стоящими в очереди за картошкой на колхозном рынке, где продаются излишки того, что ручным трудом добыто на приусадебных участках. И один смотрит мутными глазами на другого и поет ему песню, на свой манер, как может...

Социализм России — настоящий, единственно возможный, и никакого другого социализма в природе нет, не было и не будет. Единичное наблюдение? Да, единичное, но и тень, .которую Земля отбрасывает на Луну, — единичное явление. Однако Аристотель знал, что Земля — шар, глядя на ее тень на Луне. Каждый крут — модель бесконечности. Двести шестьдесят два миллиона обитателей Страны Советов — не бесконечность, но тоже не мало. Есть единичные явления, достоверность свидетельств которых не меньше достоверности статистически насыщенной совокупности явлений. Статистичносгъ заключена в них самих, они — интегрированные множества, как круг, как шар, как обреченные на страдания двести шестьдесят два миллиона советских граждан.

Страница 2 из 16 Все страницы