Финалы

После того, как я подписала вместе с Андреем Дмитриевичем Сахаровым прошения об отмене смертной казни и об амнистии политзаключенным, мои шансы получить штатное место упали до нуля. Возможности печататься, преподавать, работать, не пребывая в штате, все сокращались и сокращались.

Меня часто спрашивают, много ли в Советском Союзе диссидентов. Явных мало. Тайных — множество. Деятельность тайных ограничивается жадным чтением произведений самиздата и помощью тем, кто уже попал на заметку карателей. Тонкие связи личных симпатий и тайного диссидентства, на которых держалась моя судьба, рвались и рвались.

Финал моего существования «на панели», т.е. моей журналистской деятельности, ознаменовался отказом редакции журнала «Знание — сила» напечатать мой очерк «Наследуются ли признаки, приобретенные в индивидуальном развитии». Редакция сама заказала. В полемику с Лысенко я не вдавалась, но очерк мой, конечно, антилысенковский. О каком наследовании приобретенных признаков может идти речь, когда признаки вообще не наследуются. Из поколения в поколение передаются не признаки, а гены. Ген может и не проявиться, не подать ни малейших признаков своего присутствия, если его действие подавлено его более активным партнером. Передача гена следующему поколению не зависит от того, осуществил ген свое действие или нет. Оба задатка передадутся следующему поколению с равной вероятностью. Молекулярный уровень хранилища наследственной информации, нет, лучше сказать информационный принцип передачи признаков из поколения в поколение исключает наследование приобретенных в индивидуальном развитии признаков. Один умный грек, не помню кто, сказал, что верить в наследование того, что само не унаследовано от родителей, нелепо. Всякий знает, что если из свежего дерева выстругать скамейку и сучок прорастет, то вырастет дерево, а не скамейка. Канал прямой связи от гена идет к признаку. От признака к гену сигналы на протяжении жизни индивида не поступают. Сколько корову не дои, ее дочери, вопреки мнению Шаумяна, не станут от этого рекордистками. А если гены знают, как делать свое дело, чтобы организм выжил и оставил жизнеспособное потомство, так знают они, потому что кто из генов не знал — погиб. Гибель неумелых, преимущественное размножение умелых генов совершенствует гены, а мутационный процесс делает гены разнообразными, так что есть чему соревноваться и есть из чего отбирать. Значит, сигнал обратной связи все же поступает от признака к гену? Да, поступает, но совершается передача информации по каналу обратной связи в процессе смены поколений через отбор наилучших генов. Обладатели «глупых» генов погибли, обладатели «умных» выжили и передали их своим детям. Гибель одних, воспроизведение других — это и есть сигнал обратной связи. Он достигает потомков, и потомки имеют в среднем более «умные» гены, чем их предки. Отбор стоит на страже соответствия между геном, признаком и средой.

Знать истину в этом вопросе важно не только тем, кто работает с животными, растениями, микроорганизмами, приспосабливая их к разнообразным нуждам человека, но и врачу и его пациенту. Врач и больной должны знать, что исцелив наследственный недуг, а все больше врожденных болезней поддается лечению, врач не предотвращает передачу болезни следующему поколению. Приобретенный признак — здоровье — достояние исцеленного и по наследству не передается. Дети, если они унаследуют болезнетворный задаток, потребуют того же лечения. Важно? Важно. Идея наследования признаков, приобретенных в индивидуальном развитии, чисто алхимическая. Я особенно гордилась тем, что разгадала, почему идеи алхимиков давно отошли в прошлое, а их биологический аналог продержался до двадцатого века.

Не содержание статьи оказалось причиной отказа, а биография ее автора. И всю-то жизнь я держала одну ноздрю над водой и не тонула за счет беспорядка, грандиозной энтропии, рассогласованности отдельных звеньев системы. Порядок возрастал.

Финал моей педагогической деятельности, а заодно и работы с мухами, произошел по причине психического заболевания одного из студентов Педагогического института имени Герцена, тезки Герцена — премилого Саши.

Лабораторию, где мне предоставлялась возможность считать мух, и факультет повышения квалификации учителей-биологов, где я читала лекции, возглавил Петр Яковлевич Шварцман, мой ученик, как он называл себя, хотя только слушал мои лекции. Невозможно представить себе существо более обаятельное, чем Петя Шварцман. Красотой он не блещет, смахивает на шимпанзе, но изумительный, мужественный голос, умная, всепонимающая улыбка, излучающая доброжелательность, весь строй его речей и действий покоряют. Необходимость платить дань подхалимства за возможность возглавлять лабораторию причиняла ему ужасные мучения.

Он был черный, когда рассказывал мне о заседании, где Ефима Григорьевича Эткинда, красу и гордость института, профессора, обожаемого студентами, изгоняли и лишали всех степеней и званий. Я рассказывала о его отчаянии Ефиму Григорьевичу. «Голосовал-то он за изгнание», — сказал Ефим Григорьевич. «Откуда вызнаете?» — спросила я. — «Постановили отчислить и ходатайствовать о лишении степеней и званий единогласно».

Петя Шварцман чуть не плакал, прося меня больше не приходить в лабораторию. Он получил приказ не пускать меня. Он мне даст бинокуляр, пробирки с кормом для мух мне будут домой приносить, но пускать меня в лабораторию он не может. «Сволочь я, — говорил он, — но не о себе одном думаю. Лабораторию закроют — сколько людей пострадает».

А поводом к приказу изгнать меня послужил телефонный звонок безумного Саши. Заболел он манией преследования. Родителям своим и брату он заявил, что считает их заботу о его здоровье происками КГБ, к психиатру обратится, только если я сочту это нужным. Я узнала все это от его матери. По моей просьбе мои знакомые психиатры положили его в клинику Института имени Бехтерева, и оттуда мне звонил дежурный врач, прося уговорить Сашу принимать лекарства. В ответ на мои уговоры Саша нес нечто для телефона совершенно неподходящее, но настолько откровенно патологическое, что всякому идиоту должно было быть ясно, что говорит больной человек. Те, кто подслушивал, пардон, кто прослушивал телефонные разговоры в институте имени свободолюбца Герцена, в тонкости психиатрии не вникали. Грехов и без Саши за мной числилось предостаточно. Сашин бред привлек их внимание ко мне.

Не стало и дачи. Кто только не отнимал ее у меня! В Комарово дачи давали не только академикам, но и писателям. Рассказывали, что Ахматова, получив не в личное, а в пожизненное пользование дачу, сказала: «Я домовладелец. Бред». Я владела дачей 24 года. И это бред, и то, что отняли ее у меня, — бред.

Начали ее отбирать у меня еще до того, как я ее получила. Меня уведомили, устно само собой разумеется, что постановление о праве академиков передавать дачи по наследству отменено, что дача будет заселена до того, как я вступлю в права владения ею. «Мы разорим вас, мы заставим вас заботиться о благоустройстве дачи, вы на юристе разоритесь», — кричал не кричал, а говорил с металлом в голосе начальник хозяйственного отдела Академии из породы квадратнолицых. «Разрешите познакомить вас с моим юристом», — вежливо сказала я и представила ему милейшего Марголина. Я законы сама отлично знала, а Марголина держала в качестве пугала против стервятников. Отлично действовало. Я случайно оказалась в 1964 году в Москве, когда после смерти Шмальгаузена ту же процедуру пытались проделать с его дочерью. Я отправилась в Президиум и без помощи юриста в два счета обтяпала все дело, и Ольга Ивановна не знала хлопот.

Я выкупила две трети дачи у мачехи и Сима и вступила в права наследования. Я жила в Новосибирске, когда на даче моей произошел пожар. Дело было зимой. Пожар произошел по вине Яши Виньковецкого, единственного обитателя дачи, художника, курившего среди ведер с такой краской, которая, по его словам, воспламеняется немножко хуже пороха, но немножко лучше бензина. «Будем радоваться, что из того, кто рисует, вы не превратились в то, чем рисуют», — писала я из Новосибирска, имея в виду уголь, сажу и жженую кость. Из искры этого пожара возгорелось пламя вражды в нашем неустанно разрушаемом мачехой семействе. Яша, получая страховку, выяснил, что дача в жилищном отделе райисполкома числится за тремя наследниками. Потребовали от Сима и мачехи заявлений, и бюрократическая ошибка дала мачехе повод оспаривать мое право на дачу. Сим защищал меня. Дело дошло до суда. Мачеха хлопотала не о себе. Был еще один родственник, о котором я предпочитала умалчивать в моем повествовании и которого и сейчас введу в него только в связи с дачной эпопеей.

Мачехе за восемьдесят, она дрожащей рукой пишет заявления в суд, что отец лишил меня наследства. Родственник писал прямо в ЦК: дачу у меня следует отнять по причине моей антисоветской деятельности. Гинзбург и Галансков, осужденные судом праведным, злоумышленники против партии и правительства — вот кого я защищала. Ни мачеха, ни Родственник ничего не добились. Удивление вызывал тот факт, что дело восемнадцатилетней давности суд принял к рассмотрению. Не обошлось и без драматических моментов. Адвокат Родственника, а Родственник представлял интересы мачехи, не выдержал. «Я не могу участвовать в этом негодяйстве», — сказал он, пожал мне руку и вышел из зала суда. Нужны чрезвычайные обстоятельства, чтобы старик Горнштейн, прославленный юрист, проявил такую несдержанность. Решение суда мачеха и Родственник обжаловали.

Мне пришлось побывать и в Прокуратуре РСФСР, и в Прокуратуре СССР. Мне навсегда запомнились некоторые персонажи в приемной этого последнего учреждения. Средних лет мужчина-эстонец, латыш или финн, судя по синеве его глаз и пшеничной белокурости, в синем, очень чистом рабочем комбинезоне стоял неподвижно, как изваяние. Лицо его выражало непоколебимую решимость. Ирония судьбы делала его великолепным образцом Для статуи латышского стрелка. Он знал, чего хотел. А огромная старуха — крестьянская баба, одетая до ужаса бедно и совсем не по-городски, видно, знала только свою обиду, а кому и как жаловаться, понятия не имела. Она было ушла, пришла снова и снова ушла. Она ни к кому не обращалась, и никто не предложил ей помощь. За спиной у нее мешок — не вещевой мешок, а простой из дерюги. Содержимое мешка кровоточит, и пятно свежей крови увеличивается. Она, видно, разжилась мясом в гастрономе, не завернутое в пергамент мороженое мясо оттаяло и мешок промок. Лицо старухи выражало беспредельную покорность судьбе. В Прокуратуре СССР я узнала об обращении Родственника в ЦК. Жалобу на мои подрывные действия из ЦК переслали в Прокуратуру, а Прокуратура направила ее в районный суд, где слушалось дело. Там мы с Лизой и списали ее не без удовольствия. Дело длилось годами. Ни Сим, ни мачеха не дожили до развязки. Сперва умер Сим, а потом и мачеха.

Главная опасность моему владению грозила со стороны Академии и ее членов — академиков. Наследников с первого дня вступления в права наследования брали на мушку и так и держали. Снайперов несметное количество: Жилищный отдел Академии, Правление Поселка академиков, куда входят академики, избранные общим собранием академиков-домовладельцев, и Василий Филатович. Самый искусный снайпер — Василий Филатович, Филатыч. Он начальник домоуправления, его функция — следить за исправностью водопровода, электросети, дорог, принимать квартирную плату. Чего, казалось бы, скромней. И одет соответственно, бедновато. По слухам, он сказочно богат. Взятки текут к нему рекой. Он всесилен: кому хочет поможет с ремонтом дачи, кому хочет — откажет. Да что там ремонт! От него зависит объявить любого из нас нарушителем советских законов и административных правил и призвать нас к порядку через весь гигантский, все никак не желающий идти по пути отмирания аппарат принуждения: милицию, налоговую инспекцию, пирамиду исполкомов. Кто у кого служит приводным ремнем — он у них или они у него, — это еще вопрос. Правление академиков безропотно танцует по его указке. Его панически боятся. «Он — агент КГБ», — сказал мне шепотом у себя на даче академик, к которому я обратилась с просьбой написать отзыв на автореферат кандидатской диссертации Люси Колосовой.

По степени уязвимости наследники делятся на четыре категории. Наименее уязвимы вдовы, далее идут в возрастающей последовательности прямые потомки, дальние родственники и лица, в родстве с академиком не состоящие. Академик Герман, мой сосед по даче, завещал дачу своей домработнице. Востоковед-академик, князь Щербатской женился на своей экономке. Сын сенатора, президента Географического общества, прославленного ученого и сам прославленный ученый и поэт, переводчик Горация, Андрей Петрович Семенов-Тян-Шанский оказался законным мужем своей кухарки Натальи. Академик Герман не женился, завещал домработнице дачу, благо закон тому не препятствовал.

Цель санкций против наследников — заставить их продать дачу Академии, а по уставу только Академии и могут быть проданы элитные дачи, где академики вкушают покой. Вот тогда-то дача, купленная по казенной цене, поступит в собственность очередного академика, жаждущего ее иметь. Подачка в виде дач, как сказал бы поэт, — одноактная комедия, разыгранная Сталиным в строгом соответствии с классическим каноном единства времени и места. Однажды одарили — и все. Вновь избранные академики щелкали зубами, вожделея.

В феодальной структуре советского общества бывшая домработница, владеющая академической дачей, — существо предельно уязвимое. Санкции против наследников экономические. Им строжайше запрещено сдавать дачу, хотя прочие граждане права сдавать излишки жилплощади не лишены. Плати налог и сдавай. Академики сдают и налога не платят — деньги к деньгам. Наследник — не академик, содержать ему дачу не по карману. Образцом санкций может служить бумажка: «Правление Академического поселка предлагает вам в кратчайший срок отремонтировать жилые строения, гараж и забор вашей дачи. Ваша дача не служит украшением Поселка академиков. Правление предлагает снять пристройки и перегородки, возведенные вами с целью спекуляции жилплощадью. Невыполнение постановления карается по закону».

Я неоднократно получала такого рода бумажки, хотя никаких пристроек и перегородок не воздвигала и дачу держала в полном порядке. Запрещали поливать сад — воды может не хватить академикам. Постоянно грозили отключить свет и воду. Что делает при этих условиях несчастный наследник? Пускает жильцов под видом родственников и платит Филатычу и его секретарше-паспортистке, мордатой Надьке (это, конечно, за глаза, а так — Надежде Михайловне) взятку. Мало дал — правление академиков, не Филатыч, требует доказательств, что жильцы — кровные родственники, а не седьмая вода на киселе. Можно за взятку и такую бумажку раздобыть, но ведь чтобы платить, надо деньги иметь! Заколдованный круг.

Экономические санкции применялись все энергичнее, и все больше денег выкачивалось из наследников. И вот нас созвали на общее собрание домовладельцев. До тех пор на общем собрании присутствовали одни академики, а наследники права голоса не имели. Президиум собрания — академик Наливкин и Василий Филатович. Наливкин сообщил приятную новость: наследница Германа продала дачу Академии. Это результат тех разумных мер, которые принимало правление, чтобы охранять покой академиков. Жильцы наследницы шумели. Он лгал со слов Филатыча. Мои соседи буквально не подавали признаков жизни. «Суровые меры будут применяться и впредь. Не лучше ли расстаться с дачей до того, как нагрянет беда». Приятная новость потрясла наследников. Они приняли ее в штыки. Запахло разоблачением. Кристально-прозрачные голубые глаза Филатыча замутились. Нос его непристойно алкоголично покраснел и набух. Идеальный квадрат его лица вытянулся и перекосился. Племянник покойной вдовы Полканова сказал, что наследница Германа, видно, не имела средств содержать дачу, он же их имеет, переехал в Ленинград из провинции, законно вступил в права наследования, знаком с правилами сдачи в наем излишков жилплощади, нарушать их не собирается, никакой другой площадью не обладает и не видит никаких оснований расстаться с дачей. Внук академика Порай-Кошица говорил, как государственный деятель. Привилегии, так щедро предоставляемые академикам правительством, не дают им права нарушать законы и самовольно ставить себя в еще более привилегированное положение, чем их ставит законная власть. Академики компрометируют себя, отдавая менее состоятельных людей на произвол начальника домоуправления. Он говорил спокойно, как будто не он жертва притеснений. Так мог бы говорить в зале суда адвокат. А сын академика Баранникова кричал с перекошенным бледным лицом и дрожащими губами: «Пусть подумают академики, что и они смертны. От закона естественного отбора не уйдет никто. Сегодня ты, завтра я. Сегодня академики и этот вот тип, — он ткнул в Василия Филатовича, — травят нас. Завтра точно так же будут травить их наследников. Не хотите думать о нас, думайте о себе и своих близких». Меня особенно поразила апелляция к естественному отбору. Баранников отождествлял его со смертью.

Я взяла слово последней и сказала, что охрана наших прав в интересах академиков, как правильно сказал Баранников. Академикам, претендующим на наши дачи, лучше всего объединиться и войти в Совет Министров с ходатайством, чтобы им выделили участок, где они могли бы выстроить себе дачи. А нас пусть оставят в покое. И про ничуть не дефицитную на Карельском перешейке воду сказала. Не проще ли рыть на средства, которые мы платим в виде квартплаты, артезианские колодцы, чем запрещать одним поливать цветы, чтобы воды хватило другим. И про несуществующие перегородки сказала. Я предложила, чтобы в состав правления поселка обязательно ввели представителя наследников и назвала Порай-Кошица. Очень меня подмывало назвать Баранникова, но удержалась. Предложения мои приняты не были. Травля только усилилась.

Я решила эмигрировать и встал вопрос о средствах. Взять их неоткуда. Решила продать дачу. Решение совпало с постановлением об оплате образования теми, кто покидал Родину. Об отмене постановления по требованию мировой общественности, и в виду крайней необходимости закупать за границей хлеб, мы и не мечтали. Какое счастье, что Советский Союз нуждался в американском зерне, чтобы кормить им итальянских коммунистов. Скандал с продажей кормового зерна итальянцам тогда проник даже в советскую печать. К тому времени, когда я собиралась уезжать, постановление либо отменили, либо перестали применять. Шансов уехать, будь оно в силе, у меня не было никаких. Пенсионеры, а я в их числе, от оплаты за образование не освобождались, хотя, казалось бы, долг государству выплачен. Пенсии отъезжающих, как теперь лишают, так лишали и тогда. Никаких денег, вырученных от продажи дачи, не хватило бы для оплаты моего образования — университет, аспирантура, докторантура, тринадцать лет государство тратило на меня средства. Мне предстояло выплатить десятки тысяч. Торопиться с отъездом я не могла. Уехать без журналов моих экспедиций для меня равносильно самоубийству. Я два года потратила на подведение итогов и изготовление микрофильма. Тем временем произошло два события: на мою дачу нашелся покупатель и постановление об оплате образования перестали применять.

Покупатель — академик Канторович, законный претендент на элитную дачу. Началась невообразимая канитель. Чем законнее требования, тем меньше шансов. Взяткой не пахнет. Летом 1973 года дело сорвалось. Зимой на даче произошел пожар. Загорелась она ночью, когда никого из нас не было.

Мои мытарства при расследовании дела изобиловали юмористическими деталями и совпадали с мытарствами Акакия Акакиевича после похищения его многострадальной шинели. Сразу после пожара правление поселка и хозяйственное управление в качестве великой милости дали разрешение Канторовичу купить дачу. Я сбавила цену и мы отправились в райисполком за разрешением на сделку. Оказалось, что райисполком уже имеет заключение инспектора, что дача не существует, ибо уничтожена пожаром. Напрасно я говорила, что я получила страховку в ничтожной сумме. Напрасно жена Канторовича демонстрировала фотографии дачи, снятой ею с четырех сторон. И напрасно я говорила снова, что на участке два строения. Кроме самой дачи есть еще гараж и сторожка, двухкомнатная с водопроводом, и они не пострадали нисколько. Постановление райисполкома предписывало Василию Филатовичу дачу у меня изъять, отключить свет и воду, чтобы я не могла пользоваться сторожкой, а мне сдать райисполкому участок в «освобожденном от мусора виде» — снести строения и убрать с участка пыль и прах моего домовладения.

Две секретарши вели протокол заседания. Они как-то недоуменно притихли, и в них появилось то самое нечто от выеденного яйца, что было в старушке-библиотекарше, когда она по приказу свыше заливала тушью имя Вавилова.

Чтобы снести два дома, нужны средства, намного превышающие те, что выплатила мне страховая касса. Я заикнулась об этом. На меня кричали. Их это не касается. Я обжаловала решение в горисполком. И там на меня кричали, как и на других посетителей. Я обжаловала решение обоих исполкомов — районного и городского — в Совет Министров, чтобы меня не принуждали ломать здания и убирать щебень. Представляю, каких усилий потребовала бы уборка мусора! Без постановления райисполкома о предоставлении участка для свалки не обошлось бы. А грузовики, шоферы, грузчики? Я улизнула, не дождавшись решения Совета Министров и не очистив участок.

Уголовный розыск не стал затруднять себя выяснением того, как ночью в пустом доме возник пожар. А один мой знакомый выяснил. Потомки академиков — не дети, а внуки, — развлекались мелкими кражами и насмешками над мещанскими замашками домовладельцев. Они не столько крали, сколько разрушали презренный уют — били зеркала, гадили на стол. Набег на мою дачу был вторым. Первый раз, не обнаружив регалий богатства, резвящиеся внуки похитили было статуэтку Дон Кихота, но и ту бросили в снег, где ее в мое отсутствие обнаружила ищейка. Мне позвонили из милиции и сказали, что Дон Кихот у них. Я могу за ним приехать. Я сказала, что красть на моей даче нечего, а Дон Кихота я жертвую в дар милиции.

Во второй раз воришки украли несколько ценных книг: Андрея Платонова, Камю на французском языке и, по-видимому, нечаянно обронили спичку в кладовке, где свет не горел. Точно известно, кто это был. Дела выяснение истины не меняло. Дачи не стало.

Страница 13 из 16 Все страницы