Послесловие

В предисловии описано чудо выхода в свет книги моих воспоминаний, моего «Суховея» — «там», в логове капитализма, в Нью-Йорке, и дана моя разгадка природы преград, преодоленных на пути к публикации. В послесловии я опишу несколько событий моей жизни «там». Одни — продолжают оборванное на полуслове повествование, другие — бросают новый свет на описанное или трагически завершают повествование.

Мой долг ученого — описать печальную участь моего истолкования причин синхронных взлетов частоты возникновения мутаций в географически разобщенных популяциях дрозофил, судьбу моей космической гипотезы.

Как историк науки, свидетель и объект манипуляций наукой со стороны государства, я добавлю описание, как меня, эмигранта, а значит врага народа, Горбачев орденом награждал за мои заслуги в возрождении генетики. Награждение это высветило из мрака прошедшего перепады гонений и реабилитаций генетики в послесталинское время и позволило мне по-новому понять причины этих перепадов.

Я опишу события, трагически завершившие нашу дружбу с Андреем Дмитриевичем Сахаровым.

Трагический финал моего заоблачного романа с Юрой Вальтером заключит повествование.

* * *

Тридцать семь лет прошло с момента открытия первого взлета мутабильности в полностью изолированных друг от друга более чем на тысячу километров популяциях плодовой мушки, дрозофилы Украины и Крыма, до того момента, когда, по политическим причинам, я навеки лишилась возможности изучать дальнейшую судьбу мутабильности моих популяций.

Из этих тридцати семи лет (1937— 1974) я имела возможность, опять же по политическим причинам (война, лысенковщина), только 22 года отдавать все время, все силы измерению мутабильности в популяциях плодовых мук, обитателей фруктовых садов и винных заводов восьми республик Советского Союза, куда снаряжались мои экспедиции.

Я обнаружила два взлета, разобщенные друг от друга тридцатилетним отрезком времени, когда частота возникновения мутаций была повсюду низкой. Первый взлет длился с 1937 по 1945 годы, второй наступил в 1967 году. Когда он кончился, и кончился ли он вообще, я не знаю. В 1974 году исследование оборвалось.

Всюдность взлетов мутабильности в течение всего времени, пока длился взлет, — главный признак сходства между двумя пиками.

Повсеместность взлетов — фундамент космической гипотезы.

Раз изолированные друг от друга популяции, обитающие в разных климатических зонах, на разной высоте над уровнем моря, отличающиеся друг от друга по множеству признаков, а я выбирала именно такие, претерпевают синхронные изменения, одновременно вступают в период высокой мутабильности и одновременно выходят из него, значит причина сдвигов — внешняя, лежит за пределами планеты. Вспышки космических излучений казались возможной причиной вспышек мутабильности.

Гипотеза, связывающая изменение мутабильности с изменением интенсивности космического излучения, натолкнулась на множество преград. Как бы ни менялась доза облучений, она, даже в максимуме, не могла вызвать обнаруженное повышение мутабильности. Но дело не только в количественном несоответствии. Будь космические лучи причиной вспышки мутабильности, все без исключения гены подпали бы под мутагенное действие. Мои наблюдения показали, что таинственная причина действовала на гены избирательно. Мутабильность одних генов претерпевала грандиозное, подчас стократное, изменение, в то время как другие гены сохраняли свою исконную низкую мутабильность. Набор генов, поддавшихся мутагенному воздействию, был один и тот же во всех популяциях как во время первой, так и во время второй вспышки. Набор податливых генов первой вспышки был другой, чем набор мутабильных генов второй вспышки

Мутагенное действие вирусов во время вирусной пандемии могло бы вызвать повсеместный взлет частоты возникновения мутаций и объяснить избирательный характер мутагенного воздействия.

Преградой космической гипотезе послужила избирательность действия агента, ответственного за взлет мутабильности.

Всюдность взлета мутабильности — непреодолимый барьер для вирусной гипотезы.

Пандемия невозможна, если популяции атакуемого возбудителем болезни вида абсолютно изолированы друг от друга. Не только активная миграция мушек из любой изученной мною популяции в любую другую, но и пассивная миграция при пересылке фруктов исключена.

Объяснить синхронность повсеместных вспышек мутабильности казалось возможным, приписав повышение мутагенной активности вирусов изменениям уровня космической радиации.

Мутагенное действие вирусов предстало в новой космически-вирусной гипотезе, как усилитель перепадов интенсивности космического излучения, как фактор, способный атаковать одни гены, оставляя вне сферы своего действия другие.

Когда я писала книгу воспоминаний, я и не подозревала, что вспышки мутабильности в географически разобщенных популяциях дрозофилы и человека получат совсем другое истолкование.

На Западе я возобновила исследование естественных популяций дрозофил.

Глобальная вспышка мутабильности настойчиво требовала от генов сицилийских, французских и североамериканских дрозофил, попавших в поле моего зрения, мутировать по тем же законам, что и гены дрозофил тех восьми республик Советского Союза, которые я изучала полжизни.

На Западе я застала глобальную вспышку мутабильности на исходе. Мутабильность не была высокой, но возникающие мутации были изменениями тех же генов, что и на Востоке.

В преддверии своей гибели вирусно-космическая гипотеза получила новое обоснование. Ее столп: всюдность — не был поколеблен.

Мой доклад на Европейской конференции дрозофилистов в 1976 году, в Лувен-ля-Нёве, в Бельгии, где я излагала результаты историко-географических исследований мутационного процесса в естественных поселениях дрозофил и интерпретировала их с позиций вирусно-космической гипотезы, привлек внимание замечательной француженки, доктора Надин Плюс, специалиста по вирусным болезням насекомых, дочери украинского социал-революционера, чудом спасшегося от большевистского террора.

Надин Плюс предложила выяснить, играют ли вирусы роль, приписанную им моей гипотезой.

Если вирусы ответственны за возникновение мутаций, значит мутации — индикаторы вспышки мутабильности — возникают у мух, зараженных вирусами, а в старых лабораторных линиях, как показали мои исследования, мухи, не затронутые пертурбациями в космосе, свободны от вирусов.

Я изучала мутабильность линий, Надин выявляла наличие или отсутствие вирусов.

Ни малейшей связи мутабильности с вирусной инфекцией не оказалось.

Из популяции дрозофил — обитателей фруктовых садов Сент-Кристоля-лез-Алеса на юге Франции, где жила Надин и где в Инстатуте защиты растении она проводила исследования, она выделила линию мух, свободных от вирусов.

Мутабильность мух этой линии ничем не отличалась от мутабильности мух, зараженных вирусами. Мутации — индикаторы вспышки — возникали в ней с той же частотой, что и в зараженных вирусами отводках.

Вирусно-космическая гипотеза оказалась ошибкой. Всюдность и одновременность повышений и спадов частоты возникновения одних и тех же мутаций требовали нового истолкования.

Совместно с Надин Плюс мы нашли разгадку. Лидировала Надин. Она предложила выяснить, не отличаются ли мухи природных популяций от своих лабораторных коллег сопротивляемостью по отношению к инсектицидам. Врожденный иммунитет мог быть одним из мутантных признаков — индикаторов вспышки мутабильности.

Надин травила диких «мутабильных» мух и стабильных мух лабораторных линий инсектицидами и регистрировала смертность.

Врожденный иммунитет был обнаружен. Мутация, делавшая мух резистентными, входила в комплекс тех самых наследственных недугов, которые служили индикаторами вспышки мутабильности. Дрозофилы, обитатели фруктовых садов Сент-Кристоля-лез-Алеса были резистентны, их стабильные коллеги, обитатели пробирок, гибли поголовно.

Исследуя зараженность вирусами мух, выходцев из популяций, отличающихся друг от друга по частоте возникновения мутаций, Надин опровергла вирусную часть моей вирусно-космической гипотезы. Изучая способность мух тех же популяций противостоять губительному воздействию, она не только подтвердила космическую часть гипотезы, но и вскрыла источник космического воздействия. Им оказалось применение инсектицидов, одно из бесчисленных воздействии человека на среду своего обитания. В нашем веке воздействие это приняло, далеко за пределами борьбы с насекомыми, глобальный характер, и я имела все основания спутать его с перепадами интенсивности космического излучения.

Оставалось разгадать связь между отбором резистентных мутантов и повышением частоты возникновения того комплекса мутаций, в который, как оказалось, включен врожденный иммунитет.

К превеликой моей радости, к превеликой досаде, способность отбора повышать и снижать частоту возникновения мутаций, присущую популяции, была предугадана мной и экспериментально обоснована за тридцать пять лет до обнаружения Надин резистентности французских мух. Я радовалась открывшейся возможности привлечь результаты моих давних исследований и размышлений к построению новой селекционно-генетической гипотезы, я негодовала, что не воспользовалась ими раньше.

В 1946 году на Кафедре дарвинизма Московского университета мы с Мариной Померанцевой, моей ученицей и участницей экспедиций, сравнивали частоту возникновения мутаций у мух-мутантов с мутабильностью их нормальных собратий.

И те, и другие были выловлены на винных заводах Умани (Украина) и Тирасполя (Молдавия) и привезены в Москву.

Мутабильность мутантов была выше мутабильности нормальных мух. У всех без исключения нормальных самцов мутации возникали редко. Высокая частота возникновения мутаций была присуща большинству мутантов. Иные из них не отличались по частоте возникновения мутаций от нормальных самцов.

Контраст был разительным. Чем он был обусловлен? Ответ на этот вопрос гласил: наличием генов, принуждающих другие гены мутировать, генов-мутаторов у мутабильных самцов и их отсутствием у стабильных самцов-мутантов. Уровень мутабильности оказался наследственным признаком популяции.

Взаимоотношения между отбором и мутационным процессом в естественных популяциях дрозофил лежали у нас на ладони.

Статья под заголовком «О взаимоотношении мутационного процесса и отбора в естественных популяциях дрозофилы», успела «проскочить» в последний выпуск «Журнала общей биологии» (том 9, № 4, с. 299 — 315) в роковом для генетики 1948 году, перед тем как генетика была изгнана, казалось — навеки, со страниц научных публикаций.

Досягаемость частоты возникновения мутаций для отбора легла в основу селекционно-генетической гипотезы.

Повышение под влиянием отбора числа генов-мутаторов в популяции любого вида: дрозофилы, человека — ведет к повышению частоты возникновения мутации.

Наступает катастрофа: пандемия косит людей, инсектициды травят дрозофил.

На помощь виду приходит мутагенная активность генов-мутаторов. Каждый из них ведает мутабильностью набора генов. Если мутации хоть одного гена, из набора мишеней мутатора, обеспечивают сопротивляемость по отношению к губительному воздействию измененной среды, катастрофа завершится возникновением популяции, состоящей из одних мутантов. Большинство из этих счастливцев несли в своем генотипе гены-мутаторы.

Катастрофическое воздействие среды, неся гибель нерезистентным, пополняло популяцию выживших генами мутаторами, генераторами защитного средства против него самого.

Когда все представители популяции обладают наследственным иммунитетом, численность генов мутаторов начинает падать, естественный отбор, выметая из популяции мутантов, возникающих в результате мутагенного действия мутаторов, выметает и их самих. Падение численности мутаторов ведет к снижению мутабильности до прежнего уровня.

Всплеск частоты возникновения одних и тех же мутаций у представителен популяций, отгороженных друг от друга тысячами километров пространства, морями и океанами, пустынями и горными цепями, всплеск этот был следствием глобальной катастрофы, результатом повсеместного применения новых инсектицидов.

Многие исследователи, сперва в Австралии, а затем во Франции и в США показали, что обитатели фруктовых садов их стран, дрозофилы (того же вида, который был объектом моих исследований), подвергавшиеся действию инсектицидов, и мухи лабораторных линий, избавленные от соприкосновения с инсектицидами, являются представителями разных видов. Потомство дикого самца и самки, взятой из лабораторной линии, интродуцированной в лабораторию более полувека тому назад, было почти полностью стерильно. Значит изменения частоты возникновения мутаций, которые я наблюдала, сопровождались превращением вида Drosophila melanogaster в новый вид.

Изменчивость частоты возникновения мутаций во времени была обнаружена мной у человека.

В конце тридцатых годов причиной повышенной рождаемости больных, отягощенных наследственными недугами, могла быть пандемия испанки, инфлюэнцы, как тогда называли грипп, скосившая в 1918 году несчетное число людей, и эпидемия сыпного тифа, свирепствовавшая в годы мировой и гражданской войны в России.

Каждое облако имеет серебряную кайму, — гласит английская поговорка. Нет худа без добра: не обязаны ли эпоха возрождения, золотой век и серебряный век русской литературы своим существованием эпидемиям? Избирательно щадя людей, обладающих врожденным иммунитетом, то есть мутантов, эпидемия повышала долю носителей генов-мутаторов. Среди мишеней этих генов-мутаторов оказались гены гениальности. Выжившие счастливцы получили шанс порождать гениев.

Из схватки человека с маленькой мушкой победителем вышла мушка. Способности человека выступать в качестве космической силы дрозофилы противопоставила способность продуцировать на всем протяжении ареала своего распространения приспособительные изменения, наследственные новшества, врожденный иммунитет.

В схватке человека с микромиром, грозящей человеку истреблением, человек выходит победителем.

Вернемся, однако, к селекционно-генетической гипотезе взлетов мутабильности в популяциях дрозофилы.

В 1946 году, сами того не подозревая, мы с Мариной Померанцевой создали модель глобального взлета мутабильности.

Мы вылавливали на винных заводах удаленных друг от друга городов мутантов с одинаковыми мутантными признаками и предоставляли им возможность производить потомство. Мы обнаружили повышенную частоту возникновения мутаций у этих мутантов.

Искусственный отбор мутантов и обнаруженная у них повышенная мутабильность и были моделью естественного отбора резистентных мутантов, отбора, повышающего мутабильность на космической арене.

В Москве, на Долгоруковской, где прошли первые пять лет моей жизни, в кабинете моего отца Льва Семеновича Берга, над его письменным столом висел портрет Дарвина.

Под портретом великого основателя теории естественного отбора, силы, преобразующей органический мир, самый крупный, по свидетельству зарубежной прессы, антидарвинист мира писал свою книгу жизни «Номогенез или эволюция на основе закономерностей». [Берг Л.С. Номогенез или эволюция на основе закономерностей. Труды Географического института. Петроград: Государственное издательство, 1922. Т. 1. Переиздано в сборнике: Берг Л.С. Труды по теории эволюции. Л.: Наука (Ленинградское отделение), 1977. С. 95-311.

Leo Berg. Nomogenesis or Evolution Determined by Law. Introduction by D'Arcy Wentworth Thompson. Publisced by Constable and Co, Ltd& London, 1996. Переиздано: M.I.T. Press. Cambridge (Massachusetts), London (England), 1969].

Дарвин считал редкие наследственные изменения, случайно оказавшиеся полезными, материалом естественного отбора, крошечными шажками по пути к образованию нового вида.

Берг решительно отказывался признать случай участником эволюции. Самым веским доказательством закономерного хода эволюции он считал массовое появление признаков нового вида на огромной территории, заселенной конкретным видом, доказанное трудами ботаников-путешественников. Прерывистый, взрывной характер видообразования, обусловленный этими периодическими взлетами изменчивости, сводит к минимуму роль отбора в видообразовании. Отбор имеет дело с существующей помимо него тенденцией.

Мне посчастливилось обосновать с генетических позиций утверждение Берга о разобщенности во времени вспышек видообразования, но моя селекционно-генетическая гипотеза трактует чередование взлетов и падений уровня мутабильности с дарвинистских позиций.

Выполнять свою функцию защиты популяции от катастрофических изменений среды ее обитания защитный механизм, состоящий из мутатора и из набора подвластных его действию генов, может только через отбор.

Мутатор так же не способен целесообразно реагировать на воздействие изменившейся среды как всякий другой ген. И как всякий другой ген, мутатор не ведает, что творит. Катастрофа не имеет никакого влияния на характер возникающих мутаций. Мутатор штампует мутантные гены. Случай решает, есть ли среди его мишеней хоть один ген, способный меняться в нужном в данный момент направлении. Если есть, в распоряжение вида поступает мутант — объект положительного отбора, счастливец, способный выжить и воспроизводить жизнеспособное потомство в катастрофически измененной среде.

Не имея в своем распоряжении ничего, кроме случайно возникших различий по плодовитости, отбор участвует, вместе с мутационным процессом, в создании и усовершенствовании особого механизма, назовем его генетическим контролем эволюции.

Механизм генетического контроля эволюции состоит из гена(ов) мутатора(ов) и набора генов, подвластных его (их) мутагенному действию.

Механизм этот, пройдя через горнило отбора, способен обеспечить сохранение вида в порой катастрофически меняющихся условиях существования, но и победу в межвидовом соревновании за овладение жизненными ресурсами в относительно неизменной среде.

Встроить, а затем усовершенствовать механизм генетического контроля эволюции отбор может, только используя обратную связь между жизнеспособностью мутантов, произведенных мутатором, и ценностью перед лицом отбора самого мутатора.

Зависимость судьбы производителя от качества его продукции — основа самоусовершенствования систем с вероятностным программированием будущего. Система генетического контроля эволюции органического мира и рыночная экономика многих государств относятся к этому типу систем.

Чем больше жизнестойкость и плодовитость мутантов, тем больше вероятность того, что ген, ответственный за их появление, сохранится в нисходящем ряду поколений. Мутант может не унаследовать ген-мутатор от своего родителя, обладателя генератора новшеств, но вероятность иметь в своем генотипе мутатор у мутанта выше, чем у других представителей той же популяции. Прямой положительный отбор мутантов, в то же время, является косвенным положительным отбором представителей вида, в генотипе которых, кроме мутантного гена, имеется еще и ген-мутатор.

Взлеты мутабильности тридцатых и шестидесятых — семидесятых годов в популяциях дрозофил Советского Союза — результат успешного применения инсектицидов. Выжили лишь мутанты — обладатели врожденного иммунитета. Большинство из них несли в своем генотипе гены-мутаторы и я зарегистрировала взлет мутабильности.

Не только взлет мутабильности, но и падение частоты возникновения мутаций — результат деятельности отбора. Если мутация, возникшая в результате активности мутатора, спасла популяцию от неминуемой гибели, и все выжившие представители популяции — мутанты, дальнейшая мутагенная активность гена, спасшего популяцию, оборачивается против него самого: отрицательный отбор мутантов, бракующий теперь продукцию гена-мутатора, ведет к снижению числа носителей генов-мутаторов в популяции.

Низкая мутабильность была обнаружена мной в 1945 и в 1946 годах в популяциях, отличавшихся в прежние годы высокой частотой возникновения мутаций, а затем во всех популяциях, изученных до наступления вспышки в конце шестидесятых годов.

В свете селекционно-генетической гипотезы я трактую повсеместные взлеты мутабильности как результат всюдности применения нового инсектицида, когда прежний перестал истреблять моих дрозофил. В катастрофически измененной среде грандиозно возросла ценность перед лицом отбора (selective value) определенной категории мутантов, а значит и ценность мутаторов, ответственных за возникновение именно этой категории мутантов.

Всюдность появления одних и тех же мутаций, обеспечивающих выживание, была делом отбора.

Дрозофилы, обладатели врожденного иммунитета, не имеют видимых отличий от своих собратий по популяции. До того как была обнаружена повышенная мутабильность мух, обладателей врожденного иммунитета, я регистрировала вспышки мутабильности по изменению частоты возникновения мутаций, имеющих видимый эффект, мутаций, снижающих жизнеспособность их обладателей.

В поле моего зрения были мишени мутатора, гены, не способные в данный момент мутировать в нужном для вида направлении. Мутанты, обладатели врожденного иммунитета, не могли попасться мне на глаза, когда, разглядывая под бинокуляром дрозофил, я выискивала мутантов. Чтобы разгадать роль отбора в создании и усовершенствовании генетического контроля эволюции, нужно было задаться вопросом: как поведет себя отбор, если в поле его действия окажется мутатор, производящий полезные мутации, не будет ли отбор включать в генотип популяции вместе с мутантами еще и мутатор? Загипнотизированная своей вирусно-космической гипотезой, я не ставила этого вопроса.

Без Надин Плюс я не раскрыла бы роль отбора в создании и усовершенствовании генетического контроля эволюции.

Массовый характер появления по всему ареалу распространения вида обладателей одних и тех же новых признаков Берг считал наиболее убедительным свидетельством закономерного хода эволюции, идущего независимо от отбора. Иные приспособления, утверждает Берг, не могли возникнуть иначе, чем путем изначального массового появления приспособительного уклонения. Удлинение хоботка медоносной пчелы, обнаруженное у одной из географических рас, тому пример.

Мне посчастливилось показать, что отбор отодвигал на задний план редкое возникновение мутаций, ставил под надзор генотипа частоту возникновения мутаций, превращал эволюцию в Номогенез, представал не только как преобразователь живых существ, но и как творец законов эволюции.

Перехожу к описанию, как меня Горбачев орденом награждал.

Я была награждена орденом Дружбы народов. Орден был послан в Вашингтон. Я получила из посольства приглашение на вручение. Я отказалась принять орден и написала Горбачеву, что принять орден не могу, так как попрание конституционных прав народа не прекращено.

Я мотивировала отказ тем, что он не прислушался к просьбам, .высказанным в моих предыдущих письмах, не пошел навстречу желанию народов Прибалтики воспользоваться правом на независимость, не освободил политзаключенных на условиях, совместимых с человеческим достоинством.

В те времена мне не было дано понять, зачем Горбачеву понадобилось награждать генетиков, а не правозащитников, не Сахарова, Ковалева, Орлова, к примеру, а самых активных антилысенковцев, Рапопорта, Кирпичникова, не говоря уже обо мне. Орден Дружбы народов, прими я его, оказался бы рядом с клеймом «врага народа». На каждом эмигранте стояло это клеймо, поставленное верховной властью. Я была изгоем среди изгоев.

В распоряжении Истории как науки, те же два могучие рычага познания, что и в арсенале других наук: сравнение и эксперимент. Естествоиспытатель сам волен ставить эксперимент. Истолкование эксперимента, поставленного для него жизнью народов, удел историка.

Истинный смысл «милости к падшим» Горбачева я поняла, сравнив благоприятный и, казалось, ничем не мотивированный поворот событий в пользу генетиков в горбачевское время с реабилитацией генетики Брежневым в середине шестидесятых годов.

Обе акции преследовали одну и ту же цель, методика достижения цели была тождественной, обе — были вызваны усилением напряженности международных отношений и, как показали дальнейшие действия Горбачева и Брежнева, служили для прикрытия неизменности экономического и политического уклада рабовладельческого строя.

Обеим акциям предшествовали наглые нескрываемые нарушения условий партнерства Советского Союза в переговорах о мерах предотвращения атомной войны, условий, поставленных Штатами Кремлю в середине пятидесятых годов.

К 1964 году накопилось множество свидетельств возобновления испытаний мегатонных атомных изделий, прекращенных было в 1958 году, а усилия Советского Союза скрыть от Запада использование психиатрии в борьбе за единомыслие не увенчались успехом. Психиатрические больницы-тюрьмы и уголовная ответственность тунеядцев были нововведениями Хрущева.

Каралось не противостояние творческой личности официальной идеологии, а отсутствие раболепства перед диктатом свыше.

Любой, кто творил не пресмыкаясь, мог быть объявлен тунеядцем и осужден по соответствующей статье уголовного кодекса.

Рядовым событием того времени был суд над поэтом Бродским, будущим лауреатом Нобелевской премии, тогда уже известным за пределами Союза как переводчик польских, испанских, английских поэтов. Бродский был признан судом тунеядцем и сослан в Архангельскую область на принудительные работы на лесоповале.

Лысенковщина под покровительством Хрущева мужала не по дням, а по часам. Наука изгонялась из медицины, из всех сельскохозяйственных наук и заменялась лысенковским знахарством.

Хрущев, давший своей десталинизацией повод Западу заговорить о детанте, стал помехой детанту, поставил его под угрозу расторжения.

Чтобы спасти детант — верное средство завоевания Кремлевским коммунизмом мирового господства — Кремлю необходимо было снять Хрущева, обуздать лысенковщину, реабилитировать генетику и присвоить степень доктора наук генетикам — светилам науки.

Горбачев пришел к власти, когда детант, протаранивший надежный путь к мировому господству коммунизма, был расторгнут президентом США Картером в знак протеста против ввода войск в Афганистан, а сменивший Картера президент Рейган развеял своей знаменитой стратегией оборонной инициативы (СОИ) созданный Кремлем миф об угрозе атомной войны со стороны Штатов. Ракеты-перехватчики над океаном вражеских носителей ядерных боеголовок, сущность СОИ, свидетельствовали, что Штаты намеревались не нападать, а обороняться.

Чтобы сохранить славу миротворца, лидера борьбы за мир, Советский Союз, и в 1964 году, и в восьмидесятые годы, был вынужден демонстрировать не просто восстановление нарушенной справедливости, а триумф справедливости, ее торжество. В шестидесятые годы справедливость торжествовала, когда генетикам без защиты диссертации, по приказу свыше присваивали степень доктора биологических наук. В восьмидесятые годы триумф справедливости был ознаменован вручением Горбачевым в Кремле орденов генетикам. [Не могу не отметить преимущество акции Горбачева по сравнению с аналогичным демаршем Брежнева. Награждение верховной властью жертв несправедливости со стороны почившего самодержца ? это еще куда ни шло, но присвоение жертвам свергнутого властителя ученой степени со стороны пришедшего к власти правителя - фарс исторического ранга].

Акции обоих свежеиспеченных властителей – Брежнева и Горбачева – органически вливались в поток лживой пропаганды, нацеленной на создание пятой колонны в тылу врага, демонстрировали Западу, что страна зрелого социализма — не цитадель чудовищного насилия, а миролюбивое царство свободы и справедливости.

Брежнев, выведя генетику из под пяты Лысенко, как бы продолжал начатую Хрущевым десталинизацию и отмежевывался от возврата Хрущева к сталинским порядкам. Ввод войск в Чехословакию и последующая расправа с участниками демонстрации протеста против этого чудовищного злодеяния показывают, что Брежнев оставался верным последователем Хрущева, как оперируя на мировой арене, так и в домашних делах. От хрущевских методов поддержания единомыслия с помощью судей и психиатров Брежнев не отказался.

Награждение орденами генетиков, как и другие, куда более значимые, акции Горбачева, включая вывод войск из Афганистана, возвращение Сахарова из ссылки в Москву, освобождение политзаключенных (на условиях, несовместимых с человеческим достоинством!), снятие запрета критиковать кремлевских властителей (всех, кроме Ленина и Горбачева!) должны были отвести глаза мировой общественности от непоколебимого решения Горбачева сохранить экономические основы рабовладельческого строя и полицейскую систему насилия.

Само избрание генетиков в качестве падших, удостоенных милости со стороны Брежнева и Горбачева, изобличает преступную подоплеку акций и того, и другого. По смыслу вещей, награждение давало репрессированным свободу критиковать идеологические основы преследования, требовать их отмены и наказания преследователей. В интересах Кремля было встать на защиту отрасли знания, как можно более далекой от политики, доступной пониманию узкого круга ученых, не требующей военного засекречивания, а уж позаботиться о благополучии своих сподручных судей и палачей, всех ответственных за террор, было легче легкого.

Кровавая расправа с генетиками и тотальное искоренение генетики должны были предстать теперь перед всем миром как тяжкое преступление Сталина. Реабилитация жертв погрома и возвращение генетике статуса разрешенной науки укладывались в рамки десталинизации, должны были получить на Западе самую широкую известность и способствовать восстановлению доброго имени Страны Советов, поколебленного вводом войск в Афганистан. Присвоение орденов органически вливалось в поток лживой пропаганды великого мастера этого дела, любимца Запада Горби.

* * *

Дружбе между мной и Андреем Дмитриевичем Сахаровым наши разногласия в оценке Горбачева не помешали.

Инициаторами знакомства были Сахаров и Елена Георгиевна Боннэр, его жена. Они пришли ко мне вскоре после моего переселения из цитадели науки, новосибирского Академгородка, в коммунальную квартиру, в Ленинград. Конспирация была соблюдена и сработала. Приставленного ко мне коммунально-квартирного соседа-стукача и прослушивающих телефонные разговоры кагебешников отчасти случайно, отчасти преднамеренно удалось отключить от нужной им информации.

Целью визита было предложение подписать вместе с Сахаровым и другими учеными петицию властям об отмене смертной казни и об амнистии политзаключенным и помочь Андрею Дмитриевичу и Елене Георгиевне в сборе средств для семей политзаключенных.

Подписывая, я сказала, что лучше делать хоть что-то, чем не делать ничего, но что я против обращения к правительству. Мы обращаемся к нечистой силе с жалобой на нечистую силу. Нас пересажают, а толку не будет.

«А что нужно делать?» — спросил Андрей Дмитриевич. Я сказала: «Статья Ваша о необходимости сочетать в управлении государством лучшие стороны капиталистической и социалистической систем, руководствуясь демократическими принципами, в самиздате анонимно циркулирует. Вот это дело. Надо добиться понимания народом при каком зверском режиме он живет». Я имела в виду сопротивление народов Индии, приведшее без кровопролития к краху британской колонизации. «Мы с Люсей только что приехали из Краснодара. Мы были в суде. Восемнадцатилетнего мальчика приговорили к трехлетнему сроку заключения за чтение моей рукописи», — сказал Андрей Дмитриевич.

Я стала бывать в Москве у Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны. Когда настало для меня время эмигрировать, Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна поддержали меня. Благодаря Андрею Дмитриевичу я получила возможность переслать дневники исследований за рубеж. В американском посольстве сотрудники, явно завидуя моему знакомству с Сахаровым, расспрашивали меня о нем.

В декабре 1974 года по израильской визе я вылетела по традиционному тогда маршруту Ленинград — Вена — Рим — Нью-Йорк. Как сложилось бы мое переселение в Америку и осуществилось ли бы оно вообще без вмешательства Елены Георгиевны и Андрея Дмитриевича неизвестно. Моя непричастность к какой бы то ни было религии оказалась камнем преткновения при первом же соприкосновении с израильской администрацией, ведающей распределением эмигрантов по странам, принимающим беглецов.

Место действия — Вена. Представитель израильской администрации знакомится с претендентами на помощь. Наш разговор начинается с вопроса: «Где вы получили еврейское религиозное образование?» Мой отец крестился, чтобы получить право на высшее образование в пределах России. Став лютеранином, он и детей своих сделал лютеранами.

На вопрос израильского администратора я ему всю чистую Вравду говорю. Заканчивается разговор скандалом.

Он: — Вы лжете, вы — не еврейка, вы — немка.

Я: — Как вы смеете так разговаривать со мной? Я — религиозный человек.

Я имела в виду, что правда — моя религия.

Он обрывает меня. Он понял: я чту каноны моей лютеранской религии. Говорить не о чем. Он обрывает разговор словами: «Придете в комнату номер такой-то после перерыва. Талоны на обед вам выдадут».

В комнате номер такой-то человек, как две капли воды похожий на Корнея Чуковского, судя по портретам, при моем появлении вздымает руки к небу и в неподдельном отчаянии восклицает: «Я не могу тут работать! Я уеду в Рим! Я ненавижу эти прямые вопросы! Не беспокойтесь, мы передадим вас в другую организацию. Приходите завтра. Рано утром». Все понятно: израильская организация отказалась взять меня — немку — на попечение.

«Не могу прийти утром, — говорю, — я записана на прием к послу Израиля в Вене. Мои ленинградские друзья просили меня передать ему список евреев — жертв арестов, обысков, провокаций».

«Придете прямо оттуда. Деньги на такси в оба конца получите там-то».

Сообщение, что еврейская организация отказалась взять меня на попечение, не привело меня в отчаяние. Пойду, думаю, в Венский университет, попрошу должность мне предоставить. Статьи мои в Германии публиковались. Авось что и выйдет.

Утром следующего дня предстаю перед послом Израиля. Посол выслушал меня, взял список. О моей судьбе не спросил. Книжки об Израиле подарил. Я о себе ни слова не сказала. Наш разговор прерывает телефонный звонок. Звонят послу из той самой организации, которая вышвырнула меня накануне.

Значит, думаю, заподозрили, что я на них жалуюсь, и звонят, чтобы оправдаться: немку отвергли.

Оказалось — ничего подобного: звонят, чтобы сказать, что берут меня на попечение. Им, по просьбе Андрея Дмитриевича Сахарова, позвонил из Москвы посол США и просил оказать мне внимание.

Идти в Венский университет мне не понадобилось.

Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна, заботясь о моей судьбе, знали, что правда — моя религия, и что евреям я скажу, что я крещеная лютеранка, а христианам, что в моей крови нет ни капли какой бы то ни было крови помимо той, что текла в жилах Адама и Евы, и, поэтому, никто не возьмет меня на попечение и худо мне будет.

Я прожила на Западе 20 лет. Мне на долю выпало счастье три

месяца быть римлянкой. В «Суховее», говоря о моем знакомстве с

Вернадским, я написала:

«Море, Рим и Вернадский вызывали у меня сходную реакцию. Словно рамки бытия раздвигаются, словно приобщаешься к бессмертию, ощущаешь себя бессмертным. Очень сладостное чувство».

В Римском университете мне посчастливилось продолжить исследования популяций моей плодовой мушки, дрозофилы. Все последующие 20 лет моего пребывания в Штатах и в Западной Германии, где бы я ни была, я «считала мух» и писала книгу воспоминаний, мой «Суховей», книгу, посвященную Андрею Дмитриевичу Сахарову.

Весь свободный мир был потрясен тогда чудовищными сроками заключения и ссылки ученых, причастных к международному правозащитному хельсинскому движению, а пятью годами позже арестом и ссылкой Андрея Дмитриевича Сахарова, лауреата Нобелевской премии защитникам мира, единственного общественного деятеля, который на предложение ЦК КПСС публично одобрить ввод войск в Афганистан ответил осуждением преступной акции Кремля.

Директор огромного института при Гарвардском университете в Бостоне, Жорж Уолд, ученый мирового ранга, лауреат Нобелевской премии, привлек меня, еще в мою бытность в Риме, к деятельности возглавляемого им учреждения, главного отдела Amnesty International США.

Я обращалась с просьбой заступиться за правозащитников, попавших в лапы карательной системы Советского Союза, к главам правительств и к тем, кто возглавлял правозащитные организации США, Великобритании, Франции, Германии, Австрии и Ватикана, собирала подписи под обращениями к ним, просила Брежнева, Горбачева, послов Советского Союза не наносить урон престижу своей страны перед западными демократиями.

Где бы он ни был: в Москве, в ссылке в Горьком, я ставила Сахарова в известность о моих действиях. Я не получила ни одного письма от Андрея Дмитриевича, но позже узнала, что он мои письма получал.

Из американских газет я знала, что происходит в России. И вот обласканный лауреатом Нобелевской премии мира Горбачевым ссыльный Сахаров на свободе.

Мы встретились 27 августа 1989 года. Андрей Дмитриевич и Елена Георгиевна гостили в Бостоне у дочери и сына Елены Георгиевны. Мне позвонила из Бостона в Сент-Луис Таня, дочь Елены Георгиевны и сказала, что Андрей Дмитриевич просит меня приехать 27 августа. «Не могу приехать, — в отчаянии восклицаю я. — У меня гостит мой внук Максим, приехал из Парижа повидать меня. Один приехал. Ему 14 лет». — «А вы с ним приезжайте. У нас для него и компания найдется».

С главой этой компании, Матвеем, сыном Тани, я была знакома по Москве: в 1974 году на кухне, на квартире Сахаровых не хватало рук подержать Матвея. Ему еще не было года. «Дайте мне подержать», — попросила я. «Нет, я подержу, — сказал Сахаров. — Я это люблю». И взял Матвея.

Мы явились, и я получила возможность высказать Андрею Дмитриевичу мою оценку кремлевского самодержца и предостеречь Андрея Дмитриевича от ставки на эту однозначно отрицательную фигуру.

Мы завтракали на веранде. Жара была несусветная. Андрей Дмитриевич вошел, натягивая на одно плечо шерстяную курточку поверх рубашки: знак уважения к даме почтенного возраста.

Завтрак был прерван телефонным звонком. Униженные просьбы Сахарова отказаться от свидания с ним из-за его чрезвычайной занятости были адресованы какому-то высокопоставленному лицу, пересекшему океан в надежде повидать Сахарова.

Сахаров приехал в США не отдыхать. Он был всецело поглощен завершением своих мемуаров и созданием Конституции своей страны, целостность которой он всеми силами стремился сохранить.

Позади был Первый съезд народных депутатов, арена борьбы депутата Сахарова за отмену шестой статьи Конституции, вручающей КПСС безраздельную власть над телами и душами подъяремного народа, и за создание партии, объединяющей все свободолюбивые силы страны.

Я поблагодарила Андрея Дмитриевича за звонок американскому послу. «Это все Люся надоумила», — сказал Андрей Дмитриевич.

Дальше следовала атака: «Вы нарушили демократический принцип, дав согласие баллотироваться в народные депутаты Съезда не от территориального округа, а от ведомства, от Академии наук». «Там я оказался бы конкурентом Ильи Заславского, — сказал Сахаров, — а я этого не хотел. Я считаю Заславского самым лучшим человеком в мире».

Дело дошло до Горбачева: «Вы Горбачева поддерживаете, а он о перестройке и не мыслит. Вы его книжку «Перестройка и новое мышление» читали? Там черным по белому стоит: плановое хозяйство, колхозный строй, разделение Германии на два государства остаются в неприкосновенности. Разговоры о семейном крестьянском подряде, о хозрасчете промышленных предприятий, об объединении Германии — одна болтовня». «Я Горбачева не читал, — говорит Сахаров. — Я сужу по его делам. Он прогрессирует. Вы были в России?» «Нет, — отвечаю, — и не тянет». «Напрасно, — говорит Сахаров. — Это другая страна. Вы бы ощутили себя пассажиром машины времени».

Он говорил о забастовках, о необходимости наладить налоговую систему, об изыскании средств на пенсии. Источником финансирования пенсионеров должны были стать партийные взносы коммунистов. Он называл число членов партии, число пенсионеров, объем пенсионного фонда, размер членских взносов коммунистов. Он знал все.

Я прощалась с ним в саду перед домом. Он сидел в тени, за садовым столом, и писал мемуары.

Семь часов разницы во времени между Москвой и Сент-Луисом позволили местной газете «Сент-Луис Пост-Диспетч» опубликовать сообщение о смерти Сахарова в тот же день: 14 декабря 1989 года. Утром этого дня, просидев всю ночь в лаборатории, я собиралась уходить из университета. Вошел мой коллега, профессор Эд Жоерн с газетой в руках и сказал мне: «Сядьте». Когда я села, он показал мне газету с сообщением о смерти Сахарова.

Воспоминания Сахарова опубликованы посмертно. Елена Георгиевна прислала мне оба тома. В конце второго тома помещен проект конституции, написанный Андреем Дмитриевичем в последние дни жизни.

* * *

Я подошла к концу повествования, к финалу моего романа с Юрием Вальтером. Мне кажется сейчас, что весь роман состоял из одних финалов, провалов в безнадежность. Их было по крайней мере три. Два из них описаны в «Суховее», всем трем нашлось место в английском издании моих воспоминаний, вышедших пятью годами позже «Суховея».

Пятилетие между опубликованием «Суховея» по-русски и его выходом в свет в английском переводе вместило третий финал, финал всех финалов.

Роман наш длился 60 лет, с 1926 по 1986 год. Три его финала органически связаны друг с другом и свидетельствуют о коренных сдвигах в психике народа, приведших в конце концов к краху коммунистического режима.

Первый финал. 1929 год. Столкновение представителя интеллигенции, не поддавшейся революционному угару, — ее представителем был Юра — с интеллигентом, жаждущим отдать свои силы построению общества на благородных началах. Этим интеллигентом была я. Финал романа ознаменовался письмом Юры.

Принципиальное различие наших жизненных позиций, причина разрыва, излагалась аллегорически. Осторожность Юры свидетельствовала о зрелости совсем еще юного корреспондента.

1969 год. Сорокалетний период, пролегший между первым и вторым разрывом, включая годы возобновления контакта между мной и Юрой. Когда мы встретились, он был инвалидом войны с Финляндией. Его мама все годы дружила со мной. От нее я знала, что, раненный в ногу, он потерял пол-валенка крови и что он лечится от нервного заболевания в клинике знаменитого невропатолога, соавтора моих статей по медицинской генетике Нины Александровны Крышовой. Он нуждался в моей помощи, и я была счастлива оказать ее. Ничего романтического в отношении Юры ко мне не было. Его выздоровление ознаменовалось женитьбой.

Наши жизненные установки были теперь так же различны, как и сорок лет назад. Мы поменялись ролями: я была в откровенной конфронтации с режимом, стала объектом его преследования. Юра безропотно шел в советской упряжке. Мы никогда не касались различий наших взглядов и его подъяремная установка навеки осталась бы для меня тайной, не будь тремя актерами: Юрой Вальтером, его женой и мной, разыгран финальный, как мне казалось, акт трагедии моей жизни, моего романа с Юрием Вальтером.

Сценой, где разыгрывалась трагедия, была кухня квартиры счастливой четы в доме одной из хрущоб Ленинграда.

Хрущобами русский народ, не теряющий чувства юмора ни при каких обстоятельствах, окрестил новостройки Хрущева.

Помнил ли Юра о своем письме, написанном почти полвека тому назад, письме, возвестившем его разрыв со мною, когда он молча внимал тому, что звучало? А звучало вот что:

Жена: — Рая, я все знаю. Я вас, Рая, осуждаю.

Я: — За что же?

Жена: — Правительство надо любить.

Я: — За что же нам его любить?

Жена: — Оно нас кормит, защищает.

Я: — А по-моему, это мы его кормим, и неплохо кормим, и защищаем. Вот Юра с пол-валенка крови потерял, защищая правительство.

Мне не пришлось отвергнуть его, он сам понял, что нашему знакомству пришел конец.

Я заблуждалась. Последний акт трагедии был сыгран много позже, когда я уже жила в Штатах, в городе Сент-Луисе. Готовилось английское издание «Суховея», и описание попало в него.

В 1986 году моя школьная подруга Елена Константиновна Ашкенази написала мне: Юра Вальтер хочет получить от меня письмо. Послать письмо мне надлежит по ее адресу, она передаст. Юра обещал написать мне.

Я хотела писать. Письмо пребывало в моей душе, не воплощаясь в слова.

Человечество имеет, в лице искусства, богатейший набор средств выражать мысль, чувство, стремление, не прибегая к слову: музыка, танец, начертательное искусство, ваяние, архитектура. Я имею возможность сказать сокровенное, рисуя.

Название вполне абстрактной картины, посланной Юре: «Ласточки улетают на рассвете». Ласточек нет. Нежно-зеленые и розовые узоры, схваченные по краю золотом, окаймляют пространство между ними, выразительную пустоту, и то тут, то там пронизаны небольшими темно-лиловыми остроконечиями.

Письма от Юры я не дождалась. Вместо него пришло известие: Юра Вальтер умер. Его товарищи по горным экспедициям погребли его прах у конечной морены ледника, названного его именем.

Предыдущая часть:

Суховей. Воспоминания генетика. Часть 1

Страница 16 из 16 Все страницы