Правда – ложь, а ложь – правда

Пока Горобец расшатывал наследственность томатов с помощью страдания на средства, отпущенные ректоратом университета на лабораторию популяционной генетики, я всецело погрузилась в изучение мутабильности мух, привезенных мною в 1958 году из Умани. Я сделала попытку вернуть мухам утраченную ими высокую мутабильность. Вотще. Высокая мутабильность оказалась в те годы невозвратимо утраченной. За Уманью последовали Никитский сад, Дилижан, Ереван, Кашира, Тирасполь.

До ректора так и не дошло, что деньги, отпущенные на мою работу, утекли в другое русло. Факультет, чтобы не попасться, все же после настоятельных и униженных просьб давал деньги на экспедиции.

Мухи — моя плановая тема! Хорошо? Плохо. Меня гонят за невыполнение плана. Давай печатную продукцию. А я исследую мух, экспериментами занята, оформляю статьи и диссертацию по корреляционным плеядам. Совещания, семинары, доклады.

Написала статью, подытожив все, что сделано в 1937, 1946 и 1958 роду по изучению мутабильности уманской популяции. Издевательствам нет границ. Гонителям нет числа. Завадский, Жорж, Пиневич, Чесноков. Профессор Чесноков распоряжался финансами факультета. Он ярый лысенковец. Похож он на клопа, принюхивающегося к своей жертве, вытянув хоботок и поводя им из стороны в сторону.

Видели вы клопа, принюхивающегося к своей жертве? Не видели? А я так предостаточно. Остренький носик Чеснокова заострялся еще больше, когда он говорил. «Нечего долбить зады буржуазной науки». — «Помилуйте. Популяционная генетика рождена в Советском Союзе. Советские ученые лидировали в мире. Мы были первыми, кто...» «Были, — прерывает он меня, — сплыли». — «Кажется, вы склонны гибель генетики ставить в вину самим генетикам?» — «Нечего разговаривать, денег не будет».

Пиневич демонстрировал мою статью как пример застоя в генетике. Мух я ловила на протяжении двадцати лет в одних и тех же местах, теми же ловчими аппаратами, выращивала их потомков на одном и том же корме, скрещивала с мухами из тех же лабораторных линий, исследовала при том же увеличении бинокуляра. Это ли не застой!

Деканат факультета вступил в схватку с ректором, пытаясь изгнать меня. Когда нет поводов официальных, начинается игра на самолюбии, достоинстве, чести изгоняемого. В ход пускаются прямые оскорбления. Если жертва не проваливается в вырытую яму, в нее стреляют. Характеристика Завадского, Агаева, Хахи-ной, данная мне по случаю моего ничем не обоснованного желания получить степень доктора наук, обскакав кандидата наук, заведующего кафедрой Завадского — только одна из пуль. Их уверенность, что я буду сражена — под влиянием смертельной обиды уйду из университета, — основывалась на заблуждении. В сталинские времена я прошла закалку бесчестьем, и выкованная тогда броня непробиваема.

И там, в Советском Союзе, и здесь в Америке, я не раз имела случай убедиться, что я реагирую не на оскорбление, а на желание оскорбить, и расцениваю это желание как стихийное бедствие, как ливень или ураганный ветер, на которые не обижаются.

Потеря идеалистического отношения к жизни — всеобщая судьба. Но, если вы вкушали от древа познания добра и зла в условиях профилактического террора, когда каждый на подозрении у дорвавшихся до власти подонков, у вас неизбежно вырабатывается защитный механизм — самооценка в соответствии с вашим, а не их, кодексом морали, и трезвое понимание того, что вы пребываете в опасной зоне силового поля зла. Не обида, а эта вот самооценка и это понимание и предопределят ваши действия, и они отнюдь не совпадут с тем, чего ожидали оскорбители.

Я не только не помышляла об уходе, я даже не огорчалась. Оскорбления со стороны Пиневича, Чеснокова, Гербильского, Токина, Завадского, Жоржа, Хахиной — к ним присоединилась еще и Наташа Ростова — не выходили за пределы подпороговых раздражителей. Сладкой, однако, такую жизнь не назовешь.

Приглашение организовать и возглавить лабораторию популяционной генетики в Институте цитологии и генетики Сибирского отделения Академии наук СССР я получила при самых неблагоприятных обстоятельствах. Из Новосибирска приехал мой давний друг, в прошлом сотрудник Вавилова, ученый с мировым именем Юлий Яковлевич Керкис и передал мне приглашение директора института Дмитрия Константиновича Беляева.

Разговор происходил у меня дома. Мы были не одни. У меня жил тогда мой школьный товарищ Эрвин Зиннер. Он только последний год учился в нашей школе, но все его полюбили. Он немец. Стал филологом. В 1941 году он был арестован. В лагере он сперва как член КПСС пользовался кой-какими привилегиями. На партийные собрания под конвоем водили, а потом не стали. Он был реабилитирован в 1956 году, работал доцентом в Педагогическом институте в Иркутске, написал докторскую диссертацию о влиянии Толстого на английских писателей и приехал в Ленинград представить ее к защите в университет. Возникли, как водится, трудности. Он прожил месяц в гостинице — в гостинице больше месяца жить не разрешается, уехать — время не подоспело, — дело с диссертацией совсем застопорилось. Тут только он вспомнил о моем существовании, и я взяла его к себе. Мы отлично ладили. Ни тени разногласий в оценке окружающей нас действительности у нас не возникало.

«Приглашаю-то я вас, приглашаю, — сказал Керкис, — но хотелось бы знать, будете ли вы хорошим товарищем». «Буду, — говорю я, воспринимая его слова как милую шутку, вполне уместную при наших самых дружеских отношениях, не исключающих взаимное ехидство. — А если нуждаетесь в живом свидетеле, спросите Эрвина Петровича, он со мной в школе учился». «Да, учился, — сказал Эрвин Петрович, — только в качестве свидетеля защиты выступать не могу, ибо ничему хорошему свидетелем не был». Разговор иссяк. Когда Керкис ушел, я только посмотрела на Зиннера. «Очень рад, что подложил тебе свинью. Это моя месть, и она вполне заслужена тобою. Ты знала, что я член партии. Как ты отнеслась к моим убеждениям? Уважала ли ты мои принципы? Ты вела себя все время не по-товарищески, пользовалась моей зависимостью от тебя». «Что же ты раньше вида не подавал?» — спросила я. Он продолжал жить у меня как ни в чем не бывало. Диссертацию он защитил. Книги его печатаются. Он бичует лицемерие, эгоизм, карьеризм.

Сперва Керкис, а потом Беляев повторили свое приглашение. Я забронировала, в соответствии с предоставленным мне правом, мою ленинградскую жилплощадь и в сентябре 1963 года с Лизой и Машей уехала в Новосибирск, в Академгородок.

Когда я объявила А.Д. Александрову о моем уходе, он вознегодовал: «Поезжайте. Адье. До встречи в Новосибирске». Говоря это, он не подозревал, что чертово колесо истории закинет его в Новосибирск. Мы встретились год спустя. Его переезд в Новосибирск должен стать началом новой головокружительной карьеры. Тогдашний президент Сибирского отделения Академии наук Лаврентьев — любимец Хрущева, и Хрущев хотел отозвать его в Москву, чтобы он там что-то возглавил. На его место приглашен Александров. Новый градостроитель приехал, но не успел вступить на престол, как Хрущева сняли. Лаврентьев остался на прежнем месте. Александров занял скромную должность заведующего одним из отделов Математического института.

Экспедиция 1963 года выехала в Никитский сад и в Умань из Академгородка. Молодой стажер Миша Голубовскии, лаборантка Люда Ткаченко и я. Мы ехали изучать мух.

Институт охотнейшим образом взялся представить мою диссертацию в Ботанический институт Академии наук СССР. Только не видать бы мне степени доктора, не произойди крупнейшие политические события, ничего общего с зависимостью размеров одних частей растения от парамеров других частей не имеющие.

Дела на генетическом фронте становились все хуже. Само существование Института цитологии и генетики под угрозой. У института нет здания. Предназначавшееся для него здание передано другому институту. Началось строительство другого — и его постигла та же участь. Когда я приехала, закладывался фундамент третьего. Надежды получить его становилось все меньше. В институте ни одного доктора биологических наук. Вот уже 15 лет как степени генетикам не присуждали, а у иных отнимали. Степень доктора отняли у Эфроимсона, когда его упрятали в Джезказган. В 1949 году ему припомнили, что в 1945 году он защищал честь немецких женщин от солдат победоносной Красной Армии, писал в Кремль, просил принять меры.

Первого директора института, Н.П. Дубинина, сняли по прямому приказу Хрущева. Дмитрий Константинович Беляев, кандидат наук, много менее многих других сотрудников института заслуживающий степени доктора наук, был в то время заместителем директора. Он ловко воспользовался монаршим гневом, «подтолкнул падающего» и заместил его. Я этого, когда ехала, не знала, а то не приняла бы его приглашения. Чудо создания Института цитологии и генетики совершилось во время оттепели и было ярчайшим ее показателем. В 1963 году институт все еще возникал. Он строился даже не на песке — в зоне прилива. А тут я, с моей диссертацией, книгой «Наследственность и наследственные болезни человека», и вообще. Первая стычка с директором произошла из-за семинара по марксизму-ленинизму. Руководил им Беляев. Он настоятельно предложил мне посещать его. Я пришла. Молодой человек докладывал очередную главу «Диалектики природы» Энгельса. После доклада я частным образом сказала Беляеву, что не только не буду, за неимением времени, посещать семинар, но и не позволю ни одному из моих сотрудников тратить попусту время. А если угодно заниматься методологией науки, то я организую постоянно действующий семинар на тему «Управляюшие механизмы на разных уровнях организации живого». Доклад о механизмах управления жизненным циклом млекопитающих на этом семинаре будет делать Беляев. Он как будто согласился, но когда, распределив роли и согласовав названия докладов с сотрудниками института и с преподавателями и профессорами Новосибирского университета, я вывесила программу работы семинара в вестибюле института, он в гневе сорвал ее. Однако мой семинар заработал, а его — прекратил свое существование.

Диссертация моя резко дисгармонировала с политикой Беляева. Положение его крайне трудное. Директор каждого института в Советском Союзе — слуга двух господ. Одна властвующая над ним сила, — необходимость все же делать науку, другая — маршалы и генералы идеологического фронта и власть в прямом и точном смысле слова. Директор выдвигается на пост неумолимым ходом истории не по научным заслугам, а по умению спасать институт, потому что каждый институт надо спасать. Беляев же возглавил институт, который находился не под угрозой освежения кадров, коренной реорганизации и смены руководства, а на самом краю гибели. Однако он поддержал представление моей диссертации. Ботанический институт принял ее. Но назначение защиты не последовало. И не только ссылки на заклейменных августовской сессией ВАСХНИЛ прихвостней буржуазной науки во главе со Шмальгаузеном тому виной, и не только полнейшее игнорирование мировых достижений мичуринской биологии преграждало мне путь и мешало дирекции Ботанического института назначить защиту. Мешал китайский император Сяо Янь. Он жил в пятом веке и писал стихи. Судьба его ужасна. Я не могу без содрогания думать о ней. В Китае он предан анафеме, как император, в Советском Союзе — как китаец. Автореферат моей диссертации украшен эпиграфом — стихотворением несчастного Сяо Яня. Ученого секретаря Ботанического института, Даниила Владимировича Лебедева, великого антилысенковца, вызвали в обком. Не в райком или горком, а в обком. Областной комитет партии — инстанция, ведающая Ленинградской областью. А Ленинградская область населена многомиллионной популяцией. Секретарь обкома ее бог и царь. Что означает принять к защите диссертацию менделиста — морганиста — вейсманиста, об этом речь не шла, но не отвергнуть диссертацию, увенчанную китайским эпиграфом, означает, в глазах обкома, открытый вызов внешней политике Советского Союза. Лебедев рассказывал мне, что он пытался оправдать себя и меня, но тщетно.

Стихам императора Сяо Яня меня научил Борис Борисович Бахтин, ныне покойный. В нашу трехкомнатную квартиру на Морском проспекте Академгородка в два часа ночи постучались. Незнакомец представился — Бахтин. Он ленинградец, в Академгородок приехал, чтобы предложить Президиуму Сибирского отделения Академии наук открыть в составе Академии Институт литературы. Он гость академика Петра Георгиевича Стрелкова. Вот орхидею ему под пальто привез. Самолет опоздал. К старикам Стрелковым в коттедж нельзя в два часа ночи явиться, а наши общие знакомые ленинградцы сказали ему, что ко мне можно в любое время дня и ночи.

Борис Борисович и привезенный им горшок с орхидеей заняли подобающие им места в моей квартире. Бахтин писатель, поэт, китаевед, специалист по теории перевода. На другой день, сидя на кухне, он говорил, как трудно переводить с китайского. Поэт говорит одно, но значит это совсем другое. Изреченное и подразумеваемое представляют два разных стихотворения. Китаец, знакомый с символикой, с легкостью в одном узнает другое, а человек, не посвященный в поэтические соответствия, дальше понимания одного из текстов не идет. Как быть переводчику? Излагать выраженное словами или расшифровывать символику? В качестве примера Бахтин цитировал стихи.

В стране, которая зовется «Южнее реки»,
Распустились лотосы,
Красные блики легли на изумрудно-зеленую воду,
Цвет цветков одинаков, семена одинаковы,
Корни различны, а семена не имеют различий.

Каждый китаец знает, о чем идет речь.

Мы одновременно с тобой вступили
В пору любви,
Время настало мужскому и женскому началу
Слиться в любви.
Наши чувства теперь одинаковы,
И одна судьба впереди,
Как бы ни отличались
Наши судьбы до встречи.

Для понимания стихотворения не мешает знать, что корни лотоса съедобны, что цветки лотоса меняют со временем цвет, что красный цвет символизирует мужское, а зеленый цвет — женское начало.

Когда прозвучал первый вариант, Лиза воскликнула: «Это мамины корреляционные плеяды». И стихотворение Сяо Яня стало моим эпиграфом.

Пока на престоле сидел Никита, диссертация лежала неподвижно. Год прошел. Хрущев пал, генетика подняла над водой голову, и сейчас же меня вызвали в Москву на защиту. [Выше речь идет о присвоении Леонидом Ильичом Брежневым, только что заместившим на кремлевском престоле свергнутого Хрущева, степени доктора биологических наук шестнадцати светилам генетической науки. Защищать диссертацию для получения степени удостоенным монаршей милости не потребовалось. Благотворное влияние свержения Хрущева сказалось и на моей судьбе. Запрет со стороны партийной власти Ученому Совету Ботанического института присвоить мне ученую степень был снят. Реабилитация опальной науки - очередной маневр в холодной войне коммунистической державы за достижение мирового господства -описана мной во втором разделе Послесловия].

Мне так осточертели корреляционные плеяды, что я говорила о вкладе стандарта и разнообразия в красоту Природы, о музыкальных ритмах цветущих лугов. Их музыка темперирована. Я сравнивала стандартизирующий отбор с теми преобразованиями, которые внес в музыку Бах. Стенографистка, давая мне на следующий день на подпись стенограмму, очень похвалила мой доклад. Главное, говорит, все понятно. Эфроимсон, случайно оказавшийся в Ленинграде, говорил, что был абсолютно уверен в провале. Однако за присвоение степени проголосовали единогласно. Членов Ученого совета — 34. Один из них — Тахтаджян. Оппонентами у меня были Александр Иннокентьевич Толмачев, Павел Викторович Терентьев и Петр Михайлович Жуковский. Все хвалили, а Павел Викторович даже с Менделем сравнивал. Я прервала его и сказала, что готова сквозь землю провалиться от таких похвал.

Александр Иннокентьевич косвенным образом очень украсил мою защиту. Он упрекнул меня за китайский эпиграф: «Не следовало цитировать этих дикарей». Дикарей! Вот, что делает с человеком страх. Он внушает белое видеть черным. Толмачев дал мне повод прочесть любовный вариант стихов Сяо Яня. Высшая Аттестационная Комиссия, движимая отнюдь не чувством справедливости, в предельно короткий срок утвердила решение Ученого совета. Пиршества по случаю защиты организуются сразу после заседания Ученого совета. Пировали сперва в Ленинграде. Потом в Новосибирске. Бахтин преподнес мне огромный букет красных тюльпанов. Михаил Владимирович Волькенштейн, биохимик, один из тех, кто возродил генетику в Советском Союзе, сочинил стихи. Я привожу их с некоторым колебанием. Не уделяю ли я моей персоне слишком много внимания? Отдаюсь на суд редактора. Выбросит, так выбросит, а нет, так нет. Но модель мужа не так уж часто создается, и не так часто ее создание увенчивается присвоением степени доктора наук. Эпиграф стихотворения перефразировка стихов Лермонтова: «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник, как он гонимый миром странник, но только с русскою душой».

«Нет, я не Мендель, я другой...»

Цвели цветы, такие душки,

Лаская око и ноздрю,

Недаром Александер Пушкин

Воспел и розу и зарю.

Недаром яркие букеты,

К цветам любовью обуян,

Цветов невиданного цвета

Нам дарит Мартирос Сарьян.

Но вскрыть природы тайный смысел

Бессильны кисть или перо.

Язык тут нужен точных чисел,

Так расположенных хитро,

Чтобы в сумбуре популяций

Найти информационный код,

Чтоб знать, куда чему деваться,

Что так, а что наоборот.

Преобразованный отбором

Растенья орган половой

Не служит более укором

Моральной подлости людской.

Теперь мы знаем, в чем причина,

Что образец труда

В семье бесчинствует мужчина

И ходит к дамам, вот беда!

Пока смердящий труп Трофима

Лежит неубран у ворот,

Победно и непобедимо

Наука движется вперед.

Породы коров делятся на четыре типа — молочные, мясные, рабочие и общепользовательные. Для Беляева я была коровой общепользовательного типа — драгоценным подарком его судьбы. Аналогия с Завадским полная. Прикажут преподавать генетику — я могу, а он нет. А если начальственный гнев обрушится на него за то, что институт превысил меру дозволенного, тогда есть виновник, не желающий выполнять его требования, совпадающие с требованиями начальства. И этот виновник опять же я. Взыскания сыпались на меня непрестанно. Беляев на моем примере демонстрировал высшую добродетель администратора — уменье распознать потенциального врага, бдительность. Я получила выговор за опоздание, которого не было. Я вошла в вестибюль института без двух минут девять. Беляев в шапке разговаривал с сотрудником института, который был без шапки. Я обратила внимание на эту деталь. Ректор университета Александр Данилович Александров, входя в пустой вестибюль университета, тотчас же снимал шапку. Я видела не раз, наблюдая издали. В тот же день меня вызвали к директору. Он просит меня прекратить опоздания. В тот же миг, выйдя из кабинета, я подала заявление об очередном отпуске. Банкет в Доме ученых Академгородка как раз пришелся на время моего отпуска. Банкет устраивала я по случаю присвоения мне степени доктора наук. Среди приглашенных, конечно же, и, в первую очередь, Беляев. Для тех, кто не знаком с обычаями ученого мира в Советском Союзе, скажу, что я следовала нерушимой традиции, выполняла ритуал. Не без удовольствия, ибо позвать гостей и угостить их на славу очень даже для меня приятно. А столовая Дома ученых Академгородка недаром существовала для одной элиты — кормили в ней отлично, но только начиная с доктора и выше, членов-корреспондентов, академиков. А кандидатов наук, которыми пруд пруди, не кормили. Не без злорадства наблюдала я однажды, как директор столовой очень вежливо попросил уйти рассевшихся было сотрудников кафедры марксизма-ленинизма при Президиуме Сибирского отделения Академии. Они не имели права вкушать, не имея степени. На банкете Беляев, конечно, сидел в непосредственной близости от меня. Едим жареную утку с яблоками, кто вином, кто рябиновым соком запивает. «Приказ об отпуске подписывал, — говорит Беляев, — а в институте вас каждый день вижу». — «Звонок будильника понижает мою работоспособность. Да и переговоров на высшем уровне устраиваете очень уж много. А у меня эксперимент». — «А исчерпаете отпуск, что будете делать?» — Тон, в соответствии с обстановкой, самый дружелюбный. И я из него не выпадаю: «Ах, Дмитрий Константинович, да разве нам с вами впервой без работы быть?» Я лукавила, ставя его на одну доску с собой. Я шесть лет была без работы. Беляева с работы не гнали. Он как был зоотехником звероводческого института, так и оставался, пока Дубинин не взял его в институт и не сделал его своим заместителем.

Дело пахло катастрофой. Однако катастрофы не последовало. Я не осталась без работы, и мне не пришлось вставать по будильнику. Три женщины, заведующие лабораториями, — Зоя Софроньевна Никоро, Раиса Павловна Мартынова, Вера Веньяминовна Хвостова — просили Беляева закрыть глаза на мой распорядок. И он закрыл, сделав для меня исключение. А гонимый им непокорный гений Шерудило по его требованию представил ему медицинское свидетельство, что он страдает психическим заболеванием и нуждается в индивидуальном расписании часов работы.

Но не только заступничество трех в разной степени и по разному влиятельных женщин, но и счастливая звезда, под которой родился Беляев, предотвратили мое изгнание. Я нужна была ему для публичной, крупной демонстрации своего угодничества, а до той поры, когда он дождался случая, а он дождался его, он терпел. Корова общепользовательного типа пахала, и ее можно было доить.

Согласно идее организаторов Института цитологии и генетики, институт должен развивать науку на уровне мировых стандартов и обеспечить подготовку кадров. Когда я появилась, развитие науки было на мази, а к подготовке кадров только-только приступали. В университете Академгородка вырабатывались программы, распределялись роли. На другой день после моего приезда, я в 9 часов утра стояла на трибуне физико-математической школы и читала лекцию фымышатам, так называли мы учеников этой замечательной школы.

Но надлежало еще и переучивать учителей средних школ Новосибирской области. Уже 15 лет прошло со времени августовской сессии ВАСХНИЛ, когда генетика была запрещена и школьные учебники переработаны в соответствии с требованиями Лысенко и его клики. Учителя сами учились по этим учебникам и теперь сами учили по ним же. Сомнение не западало в их души. Молодые учителя верили, потому что не знали ничего другого. Тех, что постарше, принудили верить. Вера бывает разная. На одном полюсе — облагораживающая вера, чувство принадлежности тем, кто был, и кто будет. Это — вера бесстрашных. На другом — вера — субституция страха.

Весной 1964 года, значит, до снятия Хрущева, я читала введение в эволюционную теорию на курсах повышения квалификации преподавателей школ Новосибирской области. В перерыве между лекциями перед моими слушателями выступил методист и поучал их, как нужно повышать свою квалификацию, убеждал их следить за развитием науки, выписывать научно-популярные и научные журналы, книги. С решимостью отчаяния они заявили ему, что условия их жизни не дают им такой возможности. Колхозы не снабжают их продовольствием, а купить ничего нельзя, даже хлебных ларьков нет. Им разрешено держать корову. Заготовлять для нее сено на зиму предоставлено им самим. Колхоз дает два кубометра дров в год и оплачивает им электричество. Но, чтобы прожить в Новосибирской области зиму, нужно не два, а семь кубометров дров, а бесплатная электроэнергия отпущена на одну сорокасвечовую лампочку, и иметь вторую запрещено. Если учительница выходит замуж за колхозника, она лишается и этих привилегий. Часы работы яслей к часам работы школы не приспособлены. Если у учительницы есть дети, девать их некуда. Наибольшее впечатление на меня произвела необходимость держать корову. Кроме того, что ее нужно кормить, ее нужно доить три раза в сутки без выходных. Повышать квалификацию в этих условиях невозможно.

Я читала лекции в строго антилысенковском духе, ни в какую полемику с мичуринской биологией не вдаваясь. Они очень внимательно слушали, никаких вопросов не задавали — раз преподают, значит велено думать так, а не иначе. Но один пожилой учитель уже в самом конце курса все же спросил, каковы установки мичуринской биологии по тем вопросам, которые я им осветила.

Вопрос пожилого учителя — обычное явление. Студенты философского факультета ЛГУ спрашивали, каково официальное мнение по поводу наследования признаков, приобретенных в течение жизни индивида. Я им отвечала вопросом: «А разве в науке существуют официальные мнения?»

Учителям я сказала, что нет никакой мичуринской биологии, а этим именем названо псевдоучение Лысенко, ничего общего с наукой не имеющее. Тут они восстали. Триста сортов плодовых и ягодных растений, выведенные Мичуриным, самая передовая теория, основанная на трудах Маркса, Энгельса, Ленина, — говорили они. Я отнимала у них веру. Никто не видел не только трехсот, а хотя бы одного мичуринского сорта. А кто пробовал плоды выродившихся потомков его питомцев — плевался. В Ленинграде на рынке бабы, торгующие яблоками, говорили: «Это настоящая антоновка, а не какие-то там мичуринские прививки». Но учителям нужно верить, что они существуют, плоды прививок и перевоспитания. В школьных учебниках — портреты Мичурина и Лысенко, следовать им — их патриотический долг, им есть кого любить. То, что сами они не ели яблок, не то что персик от абрикоса, а грушу от яблока не могли бы отличить, они считали нормой. Они верили, что если не они, не их дети, то их внуки, во всяком случае, будут есть плоды этих восхитительных, лучших в мире трехсот сортов. А лучшие люди едят уже сейчас.

Рассказывали, что Хрущев, побывав в США, сказал: «В Америке никакого мичуринского учения нет, а и хлеб, и овощи, и фрукты есть. А у нас мичуринские сорта загубили». Он знал, что Русь загубила свои плодовые сады. Они, конечно, не знали.

«А в курсе генетики нам совсем другое говорят», – сказал пожилой учитель. Курс этот читал Юлий Яковлевич Керкис. Он ученик Филипченко, талантливый выпускник первой в России кафедры генетики. Он работал в Институте генетики Академии наук сперва в Ленинграде, потом в Москве, когда директором института был Вавилов, и работал в том самом отделе, которым руководил Меллер. В 1937 году он взялся научными методами изучать вегетативную гибридизацию томатов и показал, что прививка не меняет наследственных свойств привоя и подвоя. Уж он-то знал, чего стоят мичуринские методы переделки природы. Когда в 1940 году Вавилова арестовали и директором института стал Лысенко, Керкиса тут же прогнали. Он был директором овцеводческого совхоза в Таджикистане, когда в 1948 году его персона и биография привлекли внимание местных властей и он оказался лицом к лицу со смертью. Вегетативная гибридизация спасла его. До результатов его опытов докопаться некому, а название его статьи его не подвело. Смерть только на миг задержалась у порога его дома, заглянула ему в лицо и прошла мимо. Я слышала, как он рассказывал Тимофееву-Ресовскому о своем директорстве. Звучало это так: «Я бросался на койку и плакал вовсе не скупыми мужскими слезами, а как баба».

В 1958 году, когда в Сибири организовался Институт цитологии и генетики, Керкис был приглашен возглавить лабораторию радиационной генетики. Беляев ненавидел его лютой ненавистью. Уж если кому надлежало быть директором института, так Керкису, а не Беляеву.

На курсах повышения квалификации учителей Керкис преподносил им настоящую генетику, но о мичуринской биологии отзывался с похвалой. Учителя рассказали ему о моей оценке, и он забеспокоился — мера того, что весной 1964 года было дозволено, явно превзойдена. Под угрозу ставилось само существование Института цитологии и генетики. Дамоклов меч висел над ним на волоске. Он сообщил директору института. И вот тут стало ясно, что имел в виду мой давний друг Юлий Яковлевич, когда в присутствии Эрвина Зиннера он спросил, буду ли я хорошим товарищем. — Будете ли вы вилять хвостом вместе с нами, когда горькая необходимость заставит нас вилять хвостом? Или вы противопоставите себя нам, коллективу, помешаете нам лавировать и своим чистоплюйством погубите дело? Мой ответ — всегда была и впредь буду хорошим товарищем — был ложью. Эрвин Зиннер, солгав, сказал правду.

Свою кляузу, немыслимую в Реформатской школе, Керкис считал моральным подвигом. Он ставил интересы коллектива выше личной дружбы.

Я принимала экзамены в Новосибирском университете, когда за мной приехала директорская машина. Я прервала экзамен и поехала. В институте ликование. Директора института Д. К. Беляева избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Избрание в состав Академии кандидата биологических наук, притом беспартийного, каким был Д.К. Беляев, безумная удача на фронте борьбы за генетику, кардинальный стратегический успех. Его кабинет буквально утопал в цветах. Я приложила руку к этому избранию, изобразив скромные достижения Беляева в отзыве, который от имени Ученого совета направлен в Президиум АН СССР накануне избрания. Оказалось, что меня пригласили не для того, чтобы я могла принять участие в общем ликовании, а чтобы сделать мне головомойку за недостойное поведение с учителями. «Лысенковщина не продержится и трех лет, — сказала я Беляеву в ответ на отеческий разнос, — и вам стыдно будет смотреть мне в глаза, если вы к тому времени не забудете того, что сейчас происходит».

Лысенковщина пала с падением Хрущева в октябре 1964 года, меньше чем через полгода после этого разговора. Но Беляев остался при твердом убеждении в своей правоте. Стыдно ему не было. Высшие соображения руководили им всегда. Только шкала ценностей не им, а всем неизбежным ходом событий повернута на полоборота.

Беляеву судьба назначила быть лидером. Если у кого есть задатки стать у кормила власти, тот и станет вопреки неблагоприятным условиям. А условия выдвижения у Беляева самые отрицательные. Беспартийный. Сын священника. Брат врага народа. Николай Константинович Беляев, талантливый ученый, сотрудник С.С. Четверикова, погиб в 1937 году. В партию Дмитрий Константинович не вступал не из принципа, а по практическим соображениям — подашь в партию, начнут копаться в биографии, в партию не примут, как бы работы не лишили, как бы не посадили. Он слишком труслив, чтобы стать членом партии. Он советовался со мной в 1967 году, не вступить ли ему в члены партии. Лень думать, зачем ему понадобилось советоваться со мной. Он налгал, что Астауров вступил в члены КПСС. Я сказала, что про Астауро-ва не верю, а ему не советую, так как его и так в академики выберут. Он гордо отверг подтекст моих слов: «А я не для того!» — Я не спросила, для чего же тогда. Дубинин вступил в партию после избрания его в Академию, когда стал ее действительным членом, Беляев оставался беспартийным. Его дипломатия не подводила его никогда. Не наличие партийного билета, а именно его отсутствие в иных условиях — козырь. И причины, почему тому или иному деятелю надлежит воздержаться от вступления в партию, многообразны. И беспартийный беспартийному рознь, как партиец партийцу. Есть беспартийность стихийная, а есть целеустремленная. Можно с уверенностью утверждать, что беспартийность Лысенко — и до поры до времени Дубинина — целенаправленна. Но цели при этом разные. Знаки различия теряют какое бы то ни было значение перед лицом верховной власти. Она дарует знаки отличия, пренебрегая такими мелочами, как партийный билет, университетский диплом и ученая степень. Их отсутствие прекрасно оттеняет могущество властителя. Лысенко, чтобы быть избранным в Академию, партийный билет не нужен. Приказано избрать — его изберут и притом тайным голосованием, независимо ни от чего. Беспартийность Дубинина — мимикрия. Он прикрывает ею свое стремление к власти. В его лице академики защищают истинную науку. Он — ее бескорыстный жрец. Дипломы, степени, звания — у него есть все. Нецеленаправленная беспартийность представлена миллионами тех, кто не стоит на пороге рая, кого либо не допускают к кормилу власти, либо они вне игры по свойствам характера или просто им не судьба. Согласно партийному жаргону, они беспартийная сволочь. Именно к этой категории и принадлежал до поры до времени Беляев. Когда по приказу Хрущева Дубинина изгнали из директорского кресла и оно досталось Беляеву, ситуация изменилась в корне.

В Академии шла непрерывная борьба. Ученые — те, от кого зависели военная мощь страны и овладение ее энергетическими ресурсами, — отстояли свои отрасли науки от разрушающего влияния идеологии еще при Сталине. Атаки философов на теорию относительности, на теорию электромагнитного резонанса они отбили. Теперь, при Хрущеве, они расширили свое влияние, борясь за истинную науку против засилья невежества. Когда защищать Дубинина стало уж слишком опасно, взоры академиков обратились к Беляеву. Могущество Лысенко все возрастало, но возрастало и сопротивление ему. Избрание в Академию — процесс многоступенчатый. Выдвигают кандидатов Ученые Советы исследовательских институтов. На общем собрании Академии рассматриваются не все представленные к избранию, а только те, кто пройдет апробацию соответствующего отделения Академии. Биологов рассматривает Биологическое отделение. Ни малейших шансов пройти по Биологическому отделению Беляев не имел. Лысенко полновластно управлял отделением. Чтобы ослабить гнет Лысенко, приняты чрезвычайные меры. Создали новое Отделение биофизики, биохимии и активных соединений. По этому отделению и прошел Беляев в 1964 году в члены-корреспонденты, а несколькими годами позже и в академики. Его беспартийность приобрела целенаправленный характер. Раз беспартийный, значит не карьерист, и академики попались — вернейший слуга партии стал академиком. Уменье лавировать основано на умело дозированном страхе. Беляев точно знал чего, когда и в какой степени нужно бояться. Чтобы стать лидером, одного страха недостаточно, но без него не обойтись. Сегодняшний лидер накануне смертельно боялся вчерашнего — и только караулил момент, чтобы выявиться. На промежуточных ступенях генератором власти может стать только рычаг, нажимаемый сапогом вышестоящего.

Мои привилегии

Защитив диссертацию и став доктором наук, я попала в категорию привилегированных, стала худшей среди лучших. Особое снабжение полагалось докторам, членам-корреспондентам и академикам. Особый продуктовый магазин, особый магазин промышленных товаров, поликлиника высшего типа, закрытый ресторан, закрытые санатории, дома отдыха, привилегированное получение билетов в театр, на транспорт... Дьявольский сарказм звучит в названии учреждения, ведающего распределением жизненных благ среди элиты. Учреждение называется ОРС — Отдел рабочего снабжения.

Жилье распределяется по чинам, и разница между коттеджами академиков, коттеджами членов-корреспондентов, квартирами докторов наук и жильем прочих грандиозна. Высота потолков понижается по мере снижения чина и заработка. Плата за электроэнергию повышается. Коттеджи и квартиры для элиты снабжены электрическими плитами. Газа в Академгородке нет. В квартирах для прочих вообще нет плит. Прочие вынуждены готовить на электроплитках, которые берут энергии больше, чем плиты. Прочие платят 4 копейки за киловатт-час, а элита платит две. Если бедняк просрочил платеж, электроэнергия отключается. Богачи вольны платить, когда им заблагорассудится. Я не прикреплялась к привилегированным магазинам, платила 4 копейки за киловатт-час, и порой пресмешные, порой ужасные драмы разыгрывались на этой почве.

Из привилегированного магазина принесли «подарок» к празднику — икра, консервы, кукурузное масло, пльзеньское пиво. За «подарок» надо платить, но тем не менее принесенное — подарок, подарок судьбы. Сплошной дефицит! Назавтра являются — отдавайте обратно, вам не положено, ошибка вышла. Это смешно. Но когда ребенок болен, в жару, с приступом астмы, а никого больше дома нет, а каратель является и отключает свет — плачу-то я четыре копейки, а не две, тут уж не до смеха.

Руководили мною, когда я отказалась от привилегий, в равной мере отвращение к неравенству и неосведомленность. Привилегированность скрыта под стыдливым покровом, и никто не торопится его приподнять. Но вот вы узнали, что вам полагается то, что другому не полагается. Вам предстоит бой. Армия, противостоящая вам, — огромный, необозримый аппарат обслуживания, те, кто распределяет, кому что по чину полагается.

Кое-что перепадало и мне. Получить главный предмет вожделения каждого советского человека — заграничную командировку — мне не довелось.

В 1965 году на столетнем юбилее выхода в свет статьи Менделя, в Праге, на секции «Мутация в популяции» заслушан доклад об исторических и географических закономерностях наследственной изменчивости дрозофил. Доклад мой. Читал его Астауров. Меня приглашали на съезды и для чтения курсов неоднократно.. Побывать за границей мне не пришлось ни разу.

1939 год. Седьмой Международный генетический конгресс в Эдинбурге. Я была одной из сорока приглашенных. Вавилова — главу делегации и президента конгресса — не допустили к участию и принудили написать отказ, в форме, Вавилову отнюдь не' свойственной. И об этом, и о том, что нас сорок, и что только две страны не участвовали в работе конгресса — фашистская Германия и Союз Советских Социалистических Республик — я узнала только здесь, за границей. Немецкая делегация прибыла с требованием открыть секцию расовой гигиены и на отказ ответила бойкотом. Съезд начался до войны, закончился в ее разгаре. Судно, на котором американские ученые возвращались домой, потоплено немцами. Люди спаслись.

Тезисы моего доклада привлекли внимание Джулиана Гексли и в 1945 году я удостоилась чести стать свидетелем профанации русской науки перед мировой общественностью. Об этом рассказано.

1958 год. Я получила приглашение председательствовать насекции популяционной генетики Десятого Международного генетического съезда в Монреале, в Канаде, и читать лекции в одном из университетов США и Канады по моему выбору. Предложена зарплата — жалованье, как сказал бы мой отец, — 600 долларов в месяц, и дорогу Оргкомитет конгресса брался оплатить. Я описала, как бился ректор университета, чтобы меня включили в делегацию, и как я отказалась ехать, прочтя в самиздате отказ Астаурова. Но еще до того, как письмо Астаурова в ЦК дошло до меня, Александров посоветовал мне поехать в Москву, в Министерство высших школ, к министру Елютину и просить поддержки. Я поехала. И зачем только я поехала, неизвестно. Александров, давая совет, действовал по неосведомленности, но я-то знала себя.

Я попала на прием к заместителю министра Прокофьеву. Говорю ему, что послать меня не накладно будет, еще и доллары в казну сдам. Он мне возражает, что действия США и Канады предполагают ответные акции со стороны Советского Союза и моя поездка влетит в копеечку. «Да разве в деньгах дело, — говорю ему я, — нужно отстоять поруганную честь страны перед лицом всего мира и показать, что генетика не погибла в нашей стране, а совсем наоборот...» «И с такими идеями вы собираетесь ехать за рубеж?» — спросил он меня в недоумении. Он встал со своего роскошного кресла и прислонился к роскошной стене, как будто я прижала его к стене. Он не дал мне открыть рот. «Мы отказываем вам за неимением денег оплачивать ответный визит». Оставалось только выкатиться из кабинета.

Из Министерства пришла бумажка на кафедру дарвинизма, подписанная самим министром Елютиным, подтверждающая отказ Прокофьева и его мотивировку. Александров не сдался, обратился в ЦК к Кириллину, получил обнадеживающую санкцию. Но к тому времени я уже отказалась от намерения возглавить секцию популяционной генетики Международного конгресса, прочтя слова Астаурова. Уж он-то умел отстаивать честь науки перед всем миром, и акция его поколебала бы веру правителей в непогрешимость Лысенко, не будь Лысенко плоть от плоти тех самых правителей, чью веру надлежало колебать.

1963 год. Меня приглашали на конгрессы в Гаагу и в Прагу читать курс эволюционной генетики. Я даже не апеллировала. Молодой человек по имени Гнесь, агент КГБ, вербовавший меня в стукачи, персонаж «Процесса» Кафки, соблазнял меня музеями и архитектурой Праги, на него большое впечатление произвел музей алхимии. Я и сама соблазнена Прагой, Прагой Цветаевой, и ее каменным рыцарем на мосту, ее готикой... Да, ладно, нечего бередить старые раны, Гнесь не имел никаких шансов убедить меня.

1965 год, и вот я в Новосибирске — профессор, завлаб, доктор наук, не какой-то там кандидатишка, каких пруд пруди, какой была еще два года назад. Юбилей Менделя. Чехословакия. Сто человек, по крайней мере, получили приглашения. Кроме делегатов, едущих за счет государства, отправляется туристская группа. Ее члены платят сами. Я имею все шансы поехать, если не в числе делегатов, то как турист. Все бумаги оформлены. Тезисы посланы еще весной за четыре месяца до юбилея, из Туркмении, где я изучала корреляционные плеяды эфемеров пустыни. Доклад подготовлен.

Будущих участников международного форума оповестили телеграммой, что настало время явиться в Москву. Мое имя отсутствовало. Я все же полетела, приняв неполноту списка за недосмотр. С аэродрома в Москве я позвонила Дубинину. «Ваша кандидатура отклонена ЦК, никакие хлопоты не помогли», — пел страстный тенор в телефонной трубке. Я решила, что и это недоразумение. Я отправилась в Президиум Академии наук, чтобы поговорить с вице-президентом Академии, главой Отдела науки ЦК В.Н. Кириллиным. Это ему я писала пламенные письма, прося защиты книжке, написанной мной в соавторстве с С.Н. Давиденковым. Все делегаты и туристы в сборе. И прежде чем пойти на прием к Кириллину, я села в обитое алым бархатом кресло с золоченными ручками в зале, где собрали отправляющихся за границу счастливцев, чтобы преподать им урок патриотического поведения. Все знали, что я не еду. «Вы сами виноваты. Вы наказаны за то, что послали ваши тезисы не через Москву, через комитет, который занимался тезисами, а диким способом», — сказала мне Милиция Альфредовна Арсеньева, генетик старой школы. Мне очень запомнился ее тон. Она не только на стороне тех, кто наводит порядок и чинит расправу, ей не терпится демонстрировать свою причастность. Все знали, что Тимофеев-Ресовский и Эфроимсон не едут, но помалкивали в тряпку, боялись рот раскрыть. Мы молча выслушали наставления, как вести себя за границей. Мы молчали. Все, кроме одного. Когда выяснилось, что главой делегации будет Столетов — в прошлом один из гнуснейших апологетов Лысенко, влиятельный и чиновный при всех трех сменяющихся главах правительства, — возвысил голос Рапопорт и сказал, что незачем генетикам плестись в хвосте у Столетова, уж очень он себя скомпрометировал как приверженец Лысенко. Никакой реакции не последовало. Разошлись.

Секретарша Кириллина предельно любезна: — вот выйдут представители Общества «Знание», и я могу пройти к вице-президенту. И тут я увидела Дубинина: «Николай Петрович, идите к Кириллину, попросите за меня», — он с готовностью согласился. На одну секунду я отвлеклась, приветствуя одного из делегатов, и прошла, чтобы вместе с Дубининым идти к Кириллину. Секретарша сказала, что Дубинин дал все нужные сведения, мне отказано, Кириллин отказывается выслушать меня. Дубинина и след простыл. Все уехали. «Почему вы в Москве, а не в Брно?» — спросила меня Татьяна Антоновна Детлаф, ученица и великая почитательница Дмитрия Петровича Филатова, знавшая всех и весьма проницательная. «А вы так и поверили? Идите в Иностранный отдел Президиума Академии и спросите, на каком этапе отвергнута ваша кандидатура. Не поленитесь. Ложь, сочиненная Дубининым, будет иметь последствия. В ваших интересах выяснить истинное положение вещей».

Я пошла. Молодой человек в Иностранном обтделе, огромный, стройный, в светлом костюме, разговаривал со мной стоя. У него такой красивый галстук, что я глаз не могла оторвать. Мне казалось, что галстук стоит дыбом перпендикулярно к торсу молодого полубога. «Списки подавал Дубинин, — сказал мне молодой полубог. — Ваше имя он вычеркнул и написал мотивировку: "Без доклада". В список, направленный в ЦК, ваша кандидатура не вошла». Мой доклад на секции «Мутация в популяции» в Праге прочел Борис Львович Астауров. Доклад напечатан в трудах Конференции. Мне никогда не представился случай увидеть Дубинина и сказать ему пару теплых слов, что я непременно сделала бы при встрече. В описании секционных заседаний, опубликованном в журнале «Генетика», где особое внимание уделено участию советских генетиков, мой доклад не упомянут. [В 1980 году, уже после того, как были написаны эти строки, я встретила Дубинина в Канаде, в Оттаве, на Международной Конференции по охране генотипа человека от мутагенного действия внешних факторов. Я демонстрировала результаты исследований по спонтанному мутагенезу у человека и дрозофилы. Дубинин был без доклада. Он разлетелся было приветствовать меня. «Людям вашего типа я руки не подаю»,-сказала я ему. «Но почему?» - воскликнул он в величайшем изумлении. «Вы знаете, почему», - сказала я. Разговор на том был закончен. В 1981 году, будучи на конференции в Токио, я узнала, что Дубинин снят с поста директора Института генетики АН СССР и не состоит больше консультантом по биологии в Отделе науки ЦК. В Токио его не пустили].

Приглашения приехать на конференцию или читать лекции я получала и позже. В 1967 году Университет им. Гумбольдта в Берлине пригласил меня читать на юбилейных торжествах по случаю пятидесятилетия Октябрьской революции. Бумаги посланы, все медицинские справки в полном порядке. Начальник Иностранного отдела Президиума Академии, на этот раз в Новосибирске, очень пространно объяснил мне, что Иностранный отдел Академии наук, куда посланы бумаги, вряд ли ответит, а, если ответит, то только тогда, когда ехать будет поздно. «Если бы Иностранный отдел стал отвечать на все письма, понадобился бы еще один Президиум...» Я не стала дожидаться ответа и уехала в экспедицию последнюю из Новосибирска.

В 1968 году я была включена в делегацию для участия в Двенадцатом генетическом конгрессе. Мне предстояла поездка в Японию, страну моей мечты. Меня вышвырнули из делегации, когда стало известно, что я подписала прошение о пересмотре приговора Гинзбургу и Галанскову. Но мне было не до конгресса. Нет, мне должно было быть не до Конгресса, будь я благоразумней. Только бюрократический недосмотр спас меня от тюряги. Я и действительно в ту же осень 1968 года, находясь под дулом пистолета, участвовала в Международном конгрессе, только проходил он не за границей, а в Москве. Был это Тринадцатый энтомологический конгресс. Меня избрали председателем Секции генетики и цитологии насекомых. И на этом посту настигла меня карающая рука закона, меня вышвырнули, и вице-президент конгресса, великий специалист по тутовому шелкопряду, Борис Львович Астауров, возглавил секцию. Я все же председательствовала на одном из заседаний секции. Переводчица только одна, и владеет она только английским, и, когда канадцы задавали вопросы французу Давиду на французском, я переводила сама, прослыла знатоком французского языка и жестоко поплатилась. Я устроила прием в гостинице для всех участников заседания, сидела за столом с женой Давида и с превеликим трудом изъясняла ей, в ответ на ее вопрос о русских супах, разницу между щами, борщом, окрошкой, солянкой, рассольником и ухой.

В 1957 году я участвовала в Первом Международном симпозиуме по возникновению жизни на Земле. Доклад делала. Печатала. Однако ни в 1957, ни в 1968 году на торжества в Кремль билета мне не выдавали. Всю жизнь меня оставляли без сладкого.

Страница 6 из 16 Все страницы