Еврейская Америка

2 сентября 1997, вторник.

Hеужели я действительно стою на этом немыслимо далеком берегу? И где торжественность долгожданного момента? После одиннадцатичасового перелета я плохо соображаю и не чувствую ничего, кроме усталости.

Изрядно поволновавшись на таможне и паспортном контроле, мы с Женей были свободны. Женя, бойкая и находчивая, моложе меня, прилетела со мной из Новосибирска. Из всей нашей многочисленной группы только мы вдвоем и получили визы.

На выходе из аэропорта нас встречал Виктор, сотрудник принимающего агентства, солидный, уверенный в себе мужчина лет сорока пяти. Обнял нас, расцеловал. На Женины восторженные восклицания о том, что все трудности позади, он возразил, что проблемы только сейчас и начинаются. О Викторе нам в Новосибирске говорили, что он будет для нас как отец родной, обо всем позаботится и все устроит.

Прежде всего, меня поразил здесь теплый, очень влажный воздух, густой, насыщенный незнакомыми запахами. Так, наверное, пахнет море, какие-то экзотические растения. И еще – громкое стрекотание цикад – просто гул стоит между небом и землей.

Долго, часа три, ехали по шоссе мимо городков с домиками, похожими на разноцветные детские кубики. Много зелени, холмы. Постепенно темнело, и в окнах домов зажигались огни.

Уже в темноте приехали в офис – дом на окраине какого-то селения. Несколько не очень опрятных комнат, в одной, видно, ночуют русские. Судя по их разговорам, они живут в Америке не первый год. Хорошо было бы их расспросить, но сами они интереса к нам не проявили, мы едва держались на ногах, да и Виктор не отлучался – откровенно не поговоришь.

Виктор объявил, что мы должны ему по семьсот пятьдесят долларов (пятьсот пятьдесят – за устройство на работу, сто – за встречу и сто – за приглашение). Он настаивал на том, чтобы мы сейчас же отдали ему деньги или паспорта, которые он вернет, как только мы с ним рассчитаемся. Для нас это стало неприятной новостью. В агентстве говорили только о ста долларах за встречу. Мы поняли, что нас обманули в агентстве или обманывает теперь Виктор. Но ни возможности что-то доказать, ни денег у нас не было, на улицу ночью не пойдешь, да и днем не многого добьешься без копейки в кармане и с фальшивыми туристическими путевками. Поэтому мы, как овцы безропотно, отдали свои паспорта, хотя знающие люди не раз предупреждали о том, что этого делать нельзя. Виктор дал нам номер своего телефона с тем, чтобы мы звонили ему в случае каких-либо проблем. Объяснил, что сейчас отвезет нас на место работы, будем убирать дома у евреев-хасидов. Кто они такие, я толком не знаю, слышала только, что живут они очень своеобычно. Если эта работа нас не устроит, то втечение двух месяцев мы можем бесплатно получить другую. А позже придется еще раз платить за трудоустройство. Предупредил, чтобы сразу не спешили менять работу – в любом случае поначалу будет очень трудно. Все это звучало убедительно. Как окажется на самом деле – скоро увидим.

Часа через полтора, уже глубокой ночью, приехали в деревню Монрой. На пороге большого особняка нас ожидала моя хозяйка, миссис Гольдберг, худощавая властная женщина средних лет. Тут же, на пороге, договорились об условиях моей работы – шесть дней в неделю по двенадцать часов, с восьми утра до восьми вечера. Зарплата – 300 долларов в неделю. В первый раз денег придется ждать до конца месяца. Жить и питаться я буду у хозяйки. Хорошо это или плохо, много или мало – я абсолютно не представляла, поэтому согласилась с тем, что предлагали. Женя будет работать в этой же деревне, где-то поблизости. Хозяйка предложила ужин, я отказалась – очень устала. Меня провели в маленькую комнатку в подвале дома. Кровать, шкаф, столик, в коридоре – туалет и ванная. В Москве уже утро, а в Новосибирске – и вовсе день. Буду ложиться спать. Надеюсь, завтра еще отдохну и осмотрюсь.

3 сентября 1997, среда.

Кажется, я собиралась отдыхать и осматриваться? Ничего подобного: в восемь утра уже вышла на кухню. Позавтракала овощным салатом, кофе, хлебом с очень вкусным ореховым маслом. Первое поручение – вымыть пол на кухне. Кухня огромная, разделена барной стойкой на две половины. В одной из них – диванчик, длинный-длинный стол и десятка полтора стульев. О порядке во второй половине, на собственно кухне, хозяйка рассказала мне очень подробно. Эта территория тоже поделена на две части, в каждой – своя плита, столы, холодильник, раковина, посуда и даже тряпочки. С одной стороны – все, что предназначено для молочных продуктов, с другой – для мясных. Эти продукты при приготовлении еды смешивать нельзя ни в коем случае. Недопустимо посуду для молока ставить в раковину для мяса или наоборот. Все прочие продукты прилагаются к тому или другому, но если они в мясной посуде, то их ставят на мясной стол, а если в молочной, то, соответственно, на молочный. Все это хозяйка объяснила мне очень внятно. Я поняла, что, каким бы абсурдным мне это ни казалось, все серьезно, и ошибаться нельзя. И еще я поняла, что с моей хозяйкой вообще стоит быть очень внимательной, хотя она и голоса не повышает и разговаривает приветливо.

Для работы я выбрала прямую юбку и футболку. Все это хозяйка забраковала, велела надеть чулки и что-либо длиннее. Женщины здесь носят одежду, которая закрывает ноги до икр и руки ниже локтя. Я остановилась на зеленом платье: оно с рукавами и достаточно длинное. Хозяйке не понравилась открытая шея. В конце концов мне пришлось надеть огромные разношенные шлепанцы и широченный длинный цветастый халат. Мыть в нем пол страшно неудобно – он ерзает по полу и пачкается, тем более что швабру здесь не используют, приходится ползать на коленях. В общем, я в моей рабочей одежде была похожа на чучело и очень стеснялась показываться людям на глаза.

Не знаю, понравилась ли хозяйке моя работа. Она сделала несколько замечаний, глядела изучающе и как-то неодобрительно. Потом послала меня в соседний дом. Там мне велели почистить серебряные вещи: большие красивые канделябры, блюда, бокалы и прочее. Затем вымыла несколько окон. Они очень большие, решетчатые и открываются сверху вниз, как в поезде. Старалась, конечно, очень, поэтому устала. Но с этой работой я, кажется, справлюсь.

6 сентября 1997, суббота.

Свой первый выходной день я провела совершенно бездарно – как загнанное животное, отлеживалась, отсиживалась в своей комнатке или на заднем дворике. Даже гулять никуда не ходила – нет сил. Неужели так будет всегда?

10 сентября 1997, среда.

Впечатлений много, но писать некогда – так быстро проходят эти четыре часа свободного времени с восьми вечера до 12 часов ночи! Обычно с утра я работаю в доме хозяйки, а после обеда – в чужих домах. В свою комнатку возвращаюсь в девятом часу. Моюсь, ужинаю, покурю-подумаю на своих задворках, еще час-полтора занимаюсь английским или читаю – и пора спать. Устаю страшно. Ноги к вечеру делаются чугунными. Руки избиты, все в ссадинах и болячках от ушибов и множества химикатов, которые использую во время уборки. Мою полы, окна, стены, плиты, духовки, холодильники, посуду, чищу унитазы, серебро, иногда глажу (это легче). Пот течет ручьем. Работать приходится не приседая. Клиентки, хозяйки домов, в которых я работаю, платят миссис Гольдберг за мою работу повременно, за каждый час, поэтому каждая заинтересована, чтобы в оплаченное время я сделала как можно больше. Я знаю, что если раз-другой мною останутся недовольны, то попросят прислать кого-либо другого, моложе и сильнее. Здесь, в деревне, работает много таких женщин из Украины, России, но больше всего полек. Украинские и русские женщины нелегально, с просроченными визами, живут здесь годы и годы. У полек другой статус. Им довольно легко дают визы на десять лет. Они даже могут ездить домой, но, как ни странно, не многие используют эту возможность. Я встречаю их, переходя из одного дома в другой. Здороваемся, улыбаемся. Так я познакомилась с Аллой. Она приехала сюда из России полгода назад, побывала тут и там, жила какое-то время с американцем, который ее обижал, а потом оказалось, что им интересуется полиция в связи с убийством. Очень эмоциональная, в своих рассказах путается, ругается последними словами, всем недовольна – и работой, и женщинами, с которыми она квартирует.

Оказывается, так комфортно, как я, живут очень немногие. Обычно хаускиперов (так нас здесь называют) селят по два-четыре человека в комнате, а иногда для них снимают целый дом. Там, конечно, веселее: можно многое узнать об американской жизни, о работе – а это очень важно сейчас, – но и всяких ссор, выяснений отношений тоже, видать, достаточно. Люди ведь разные, многие обозлены теснотой, непосильным трудом, тоской по дому. Мне грех жаловаться: в моей комнатке никто мне не мешает, скучать некогда, о доме я сейчас стараюсь не думать.

Иногда мне кажется, что я не выдержу и умру – так все болит от работы. Бывает, давление поднимается до 240. И это при том, что я постоянно принимаю лекарства, которыми запаслась в России. А что будет, когда они закончатся? Говорят, что лекарства здесь безумно дорогие.

12 сентября 1997, пятница.

Попробую описать местечко, в которое я попала. Здесь живут только ортодоксальные евреи, они обособились, чтобы избежать влияний современной светской жизни, которую они считают тлетворной. В пяти километрах от нашей деревни расположен городок Монрой с настоящими коренными американцами, которых я еще толком не видела. Между Монроем и нашей деревней нет автобусного сообщения. У всех местных жителей есть автомобили, а пришельцы вроде меня при необходимости ходят в город пешком.

Место здесь холмистое, повсюду лес: акации, дубы, клены. Я видела сосны, ели и много деревьев незнакомых мне пород. На дворе уже сентябрь, а зелень яркая, пышная. По лесу от дома к дому петляют, пересекаясь, неширокие дороги. Дома расположены поодаль друг от друга. Перед каждым – зеленая ухоженная лужайка, клумбы. Эти американские дома кажутся игрушечными, но на самом деле они довольно большие, двух- и трехэтажные, по 10-15 комнат разного назначения. Помню, в России, ругая наши стандартные хрущевки, говорили, что на Западе, мол, все дома – разные. Оказалось, что это не так. Эта деревня, видимо, строилась по трем-четырем типовым проектам, и многие дома похожи друг на друга, как близнецы. Но они очень удобные, с множеством спален и подсобных помещений. Кроме столовой, в которой едят в будние дни, обязательно есть парадная столовая с громадным столом, буфетами, наполненными красивой серебряной посудой, высокими серебряными подсвечниками и другими прелестными вещицами, назначения которых я не знаю. Все это не лежит мертвым грузом, как часто бывает у нас, а используется по субботам и в праздники. В гостиных – диваны, шкафы с книгами, думаю, религиозными. Мебель красивая, похожая на старинную, из дерева ценных пород. В спальнях вместительные встроенные шкафы, набитые одеждой и обувью. Есть дома богатые, в них просторнее, чище, красивее. Есть – беднее, а изредка я убираю и в очень бедных, очень неустроенных домах. Но таких мало.

Хотя Женя проживает на соседней улице, видимся мы с ней нечасто. Обе устаем от работы, к тому же она квартирует с женщинами из Украины. Они опытные, работают не первый год, знают писаные и неписаные законы и правила. Жизнь там кипит: отъезды, приезды, иногда ссоры. В общем, Жене не до меня, хотя иногда она скупо делится со мной ценной информацией. Например о том, что у нас есть возможность еще на полгода продлить визу, которая заканчивается очень скоро. Это может сделать Виктор за восемьдесят долларов. Долларов жалко, но виза – святое дело, лишь бы не обманули. Я начинаю догадываться, что вокруг таких простаков, как мы, вьется много всяких жуликов, которые щедро обещают быстренько организовать гражданство, визы, замужество – осуществить все заветные мечты неопытных нелегальных эмигрантов. Они знают, что жаловаться обманутые люди никуда не пойдут, так как их тут же депортируют, а то и в тюрьму посадят.

Мне нравится Женина практичность. Это и неудивительно – в России она занималась бизнесом, торговала на рынке молочными продуктами. Там, рассказывает, столько акул, что ой-ой-ой! Что-то не сошлось, и она осталась с астрономическими долгами и очень серьезными угрозами. Поэтому поехать в Америку было для нее делом жизненной важности. Ей нужно быстро заработать здесь деньги и рассчитаться с долгами. В России остались дочь-студентка, сестра, родители, с ними может случиться все, что угодно. Недавно Женя по секрету сообщила мне: у нее появилась возможность перейти на другую работу. Там платят гораздо больше.

13 сентября 1997, суббота.

Сегодня, присоединившись к Жениной компании, я, наконец, выбралась в Монрой. Это маленький, очень чистый и уютный городок. Мы погуляли по улицам, полюбовались красивыми домами с живописными палисадниками и случайно оказались на площади, где в это время проходил большой городской праздник «День сыра». Ничего сырного мы там не увидели, но побывали на ярмарке – много торговых палаток с разными кушаньями, одеждой и украшениями. Все казалось таким вкусным и красивым, что стоило немалого мужества отказаться от соблазнов. Там же, на площади, посмотрели концерт – обычную молодежную самодеятельность. На одной площадке хорошо танцевали русские девушки. Но, конечно, интереснее всего были для меня коренные американцы. Евреи – они тоже, конечно, американцы, но своеобразные. Те американцы, которых я увидела в Монрое, показались мне непосредственными, раскованными, хотя в чем это выражается, я сформулировать еще не могу. Мне нравится, как естественно они одеваются, в том числе и пожилые люди. Одна украинка, с которой мы там познакомились, долго задумчиво смотрела на американских стариков в шортах и осуждающе изрекла:

– Эти американцы! Никакой духовности! Одеваются, как хотят, лишь бы было удобно!

Вернувшись домой, долго наблюдала за детьми, играющими на улице.

В еврейских семьях их по 13−15, а то и больше. Старшие, женившись или выйдя замуж, сразу отделяются от родителей. Дети рождаются почти каждый год, и дяди-тети иногда бывают моложе своих племянников. И при этом еврейские женщины совсем не выглядят изможденными. У моей моложавой хозяйки тринадцать детей. Пятеро уже отошли от дома: мальчики учатся в колледжах, девочки вышли замуж. Восемь живут с родителями. Старшей домашней девочке Тове 16 лет, а младшему сыну всего два года. Матери, как правило, не работают, занимаются домашним хозяйством. С ног они не сбиваются - помогают старшие дочери, а самые тяжелые работы выполняет прислуга. Но все равно работы и забот много: одной только стирки на 10−15 человек! Одежду они меняют буквально каждый день, а дети, бывает, переодеваются по нескольку раз в день. При такой многолюдности особенной тесноты нет – дом огромный, одних только спален шесть, везде по две-три кровати, иногда двухъярусные. В подвале для детей устроена большая игровая комната с самыми разными играми и игрушками для всех возрастов. В гараже – целый парк детских колясок, повозок, велосипедов – на любой вкус. К обеду дети приходят из школы и, предоставленные самим себе, вольно бегают по всей деревне – здесь просторно и совершенно безопасно. Мне нравится, что компании у них разновозрастные, и обычно обходится без ссор. В том же случае, если вдруг что-нибудь не поделят, самый весомый аргумент «Скажу маме». Авторитет миссис Гольдберг железобетонный. Я никогда не видела, чтобы родители специально занимались с детьми – читали, играли или просто сидели вместе и разговаривали о чем-то, кроме, конечно, разговоров во время религиозных застолий.

Дома дети тоже свободны от надзора, довольно неряшливы. Вещи, игрушки разбрасывают везде, никто их за это не ругает. И вообще, я никогда не слышу никаких нотаций, поучений: и без них родителей и старших слушают беспрекословно. Самых маленьких детей очень балуют, особенно мальчиков. Они бывают настоящими тиранами – капризничают, требуют невозможного. Но если сильно зарываются, их ставят на место. Недавно я видела, как миссис Гольдберг, отучая своего младшенького от памперсов, наказала его весьма чувствительно.

Девочек рано приучают к работе по дому. На днях миссис Гольдберг с мужем уезжали на три дня. Всё хозяйство и шестеро малых ребятишек оставались на попечении двух дочерей-подростков: Товы (ей шестнадцать лет) и четырнадцатилетней Ханы.

14 сентября 1997, воскресенье.

Вечером прибежала возбужденная Алла. Из ее невнятных объяснений я поняла, что на лужайке возле школы бегает дикий гусь с завязанными лапками. Будто бы кто-то его поймал и связал лапы, чтобы зарезать на праздник, и надо бедную птицу вызволять. У Аллы фантазии, я заметила, бывают диковатые, но, как человек безвольный и не умеющий отказывать, я пошла. Во-первых, мне сразу показалось, что гусь домашний, однако Алла твердила, что он совершенно дикий и пойдет под еврейский нож. С полчаса на потеху зрителям, мелькавшим за занавесками, мы бегали по полю за этим гусем. Освобождаться он не хотел и больно щипался. Так, в конце концов, он и остался в неволе. А Алла попросила у меня 30 долларов в долг до вторника.

По телефонной карточке, которую я купила в выходной день, позвонила домой. Какое счастье – услышать голоса детей! Хотелось говорить с ними бесконечно. А вообще, я стараюсь не думать о них, о доме, иначе убогость моей нынешней жизни начинает душить меня.

15 сентября 1997, понедельник.

Расскажу, как необычно одеваются здесь люди.

У замужних женщин наголо обриты головы, совсем нет волос. Это не сразу замечаешь, потому что они всегда носят на голове шапочки вроде чалмы или, реже, парики. В каждом доме в гардеробной комнате я видела несколько болванок с париками разных фасонов. Выходя из дома, поверх парика они обычно надевают плоскую шапочку, похожую на берет. Ноги всегда должны быть закрыты чулками и достаточно длинной юбкой. Вырез горловины у платьев и костюмов плотно прилегает к шее. Вне дома одежда женщин если и отличается от общепринятой, то только скромностью. Дома они всегда носят просторные халаты.

Девушки одеваются так же, разве что немного веселее. А вот маленьких девочек принято наряжать: по субботам и праздникам они вообще выглядят, как принцессы в длинных нарядных платьицах и нижних юбках с оборками. Но главное украшение еврейских девочек – красивые вьющиеся волосы. Как, наверное, впоследствии им жаль расставаться с такой роскошью!

Мальчики до 13 лет, как правило, одеты в темные брюки и белые или клетчатые рубашки. Совсем маленьких не только не стригут, но часто волосы завязывают бантиками, скрепляют нарядными заколочками. Сразу и не поймешь, мальчик это или девочка. Мальчики постарше и дома и на улице всегда носят на макушке маленькую черную шапочку, она называется кипой. Что у них там, под кипой, не знаю, они ее никогда не снимают, а по бокам от висков у всех мальчиков и мужчин свисают пейсы – длинные бакенбарды, почти до плеч, или короче – это, наверное, зависит от моды.

Тринадцатилетие мальчиков отмечается большим праздником. Мальчик становится бар-мицвой, т.е. совершеннолетним. Считается, что к этому времени он уже должен получить основное религиозное образование. Собирается множество гостей, имениннику вручается длинный черный сюртук до колен и черная шляпа. Так он будет ходить всю жизнь: обязательны только белая рубашка, на ней тонкий белый жилет с шелковой бахромой, затем еще обычный черный жилет. Поверх этого, выходя из дома, надевают длинный черный сюртук и шляпу с кипой. Эта традиция соблюдается неукоснительно и, наверное, требует мужества и терпения, ведь климат тут жаркий. И сейчас, в середине сентября, бывают очень теплые дни, а летом?.. Если учесть, что все мужчины одеты одинаково, все в одинаковых черных шляпах, все с бородами, можете себе представить, как все они похожи друг на друга и на... Карабаса-Барабаса!

А в праздники и по субботам мужчины надевают черные панталоны чуть ниже колен, на ноги – белые чулки, туфли с пряжками, а на голову – высокую шапку из ценного, похожего на норку меха, ну и все остальное, о чем я уже писала. Красиво, необычно, будто вышли из сказки!

16 сентября 1997, вторник.

Каждую неделю с захода солнца в пятницу и до захода солнца в субботу, следуя Ветхому Завету, евреи отмечают СУББОТУ. Этот день они называют «шаббат», выходной день, посвященный Богу. Несмотря на то, что суббота отмечается с незапамятных времен, каждый раз соблюдаются все тонкости предписаний. Готовиться к шаббату начинают в пятницу с раннего утра, а то и в четверг. Во всем доме делается тщательная уборка. Готовят специальные кушанья: знаменитый еврейский куриный суп, рыбу, пекут необыкновенно вкусные сдобные плетеные булки, которые называются «хала» (обязательно нужно научиться их делать), печенья, разные пирожные. Во многих семьях готовят такие кушанья, которые не портятся, долго находясь в тепле. Для этого их ставят на специальную плиту с постоянным слабым подогревом. В шаббат нельзя абсолютно ничего делать, даже включать или выключать свет, воду, плиту, что-либо готовить или, тем более, мыть, убирать. Поэтому для нас воскресенье – самый трудный день. Столько нужно всего убрать и перемыть после субботы! Стол в парадной столовой накрывают белоснежной кружевной скатертью тонкой работы, ставят красивую посуду, серебро и хрусталь, кладут халы и накрывают их бархатными салфетками, вышитыми шелком и золотыми нитками. На стол выставляются высокие серебряные подсвечники, и к началу шаббата зажигаются свечи. Все это надо успеть сделать к закату, время определяется по гудку синагоги. Иной раз такая беготня и спешка, что пыль стоит столбом. Если какая-либо хозяйка не успела что-то выключить, то выходит на улицу и ждет, когда мимо пройдет работница, вроде меня, и просит ее, ради Бога, включить или выключить свет или вынуть пирог из духовки.

На этих празднованиях я, конечно, не присутствую, но по возможности стараюсь подмечать. Вижу, что вечером родители уходят наверх, в спальню, и дети их не беспокоят. Не знаю, верно ли это, но говорят, что муж с женой могут касаться друг друга только по субботам. Позже приходят гости, вся семья от мала до велика собирается за праздничным столом, кушают, пьют вино, поют религиозные песни, но очень нестройно, кто во что горазд. Иногда кажется, что все они вообще поют разное.

Утром в субботу все отправляются в синагогу, а вернувшись, снова садятся за стол, потом разговаривают, читают религиозные книги – их много в каждом доме. После субботнего заката, когда на небе появляются три звезды, жизнь возвращается в свое русло. Это то, что я смогла увидеть в доме своей хозяйки. Я вполне допускаю, что в других домах все происходит не так чинно. Семья Гольдбергов очень религиозная. Много в шаббат и не увидишь – ведь это мой единственный выходной, и хочется отползти куда-нибудь подальше, насколько хватит сил.

Иногда мне кажется, что я живу на другой далекой планете. Но при всей необычности и странности местной жизни невозможно не уважать этих людей за то, как крепко держатся они за свою культуру.

17 сентября 1997, среда.

Вчера, уже поздно вечером, приезжал Виктор. Ободрил меня, пообещал, что месяца через полтора-два даст мне другую работу, легче и дороже. А если у меня будет приличный английский, то устроит в американскую семью присматривать за детьми. Боже мой, неужели это возможно? Буду, буду грызть этот английский и не позволю себе никаких поблажек, ссылок на усталость и обстоятельства. Ах, как бы еще найти возможность с кем-то разговаривать или хотя бы слушать английскую речь! Вот уж не думала, что в Америке у меня могут быть такие проблемы! Евреи между собой говорят на идише, языке, очень похожем на немецкий. По-английски обращаются только ко мне, но это служебные слова: «вымой», «убери» и т.д. Я же, когда ехала сюда, представляла себе, что пусть не отлично, но в общем, я английский язык знаю. Оказалось, что ничего-то я не знаю: и словарный запас у меня мизерный, и грамматика хромая, и произношение деревянное. А тут еще американизмы: и знаешь слово, да не поймешь – так они его произносят.

Виктор пообещал сделать визу на шесть месяцев и сдать билет на самолет, чтобы получить какие-то денежки за обратный путь. Алла говорила, что Виктор – бандит и обманщик, а мне сегодня он показался таким заботливым, сердечным, интересовался моим здоровьем. Мне кажется, он хороший человек.

19 сентября 1997, пятница.

Вечер в пятницу – самое сладкое время. Каждый день я работаю с восьми до восьми, а по пятницам – с семи до семи. Вечером остается на целый час больше свободного времени, но главное – предвкушение выходного, возможность выспаться, полениться. Выходной!!! Ждешь его, как манны небесной!

Какой переполох был вчера в нашем доме! Старшему мальчику Дану исполнилось 13 лет. По этому случаю состоялся большой праздник. Готовились к нему задолго. Прежде всего, я давненько стала замечать, что с Даном больше, чем с другими детьми занимаются по религиозным книгам, чаще всего отец. Потом стали машинами завозить продукты, пригласили нескольких поваров, вынули всю имеющуюся в доме посуду. Дня за два до праздника стали накрывать столы в подвале и наверху, в общей сложности человек на сто. Миссис Гольдберг не была уверена в том, что я все сделаю наилучшим образом, и специально вызвала из Нью-Джерси свою прежнюю служанку Анну. Анна взяла отпуск и приехала с мужем. Анна – полька, веселая, полная молодая женщина, очень общительная и доброжелательная. Любо-дорого было смотреть на нее, как ловко и быстро она все делает. Она и меня многому научила.

Гости пришли к шести часам. Мужчины прошли в подвал и уселись там за столы. Я видела, как они читали вслух книги, молились, часто-часто кланяясь. Потом кушали. Было много деликатесных угощений. Женщины, нарядные, в платках и шляпках, остались наверху, за столы не садились, а так, присаживались ненадолго, разговаривая и перекусывая на ходу. По тому, как они обращались к моей хозяйке, я видела, что она пользуется большим авторитетом. Я и еще две приглашенные служанки до полуночи мыли посуду, которой было видимо-невидимо.

Сегодня весь день Дан гордо ходит по дому в новом сюртуке и шляпе.

20 сентября 1997, суббота.

Женя узнала, что какой-то монройский поляк ездит на микроавтобусе в Нью-Йорк, и мы решили этим воспользоваться, чтобы поехать в Манхеттен. Встали ни свет ни заря, пешком отправились в Монрой, не узнав толком ни о времени, ни о месте. Думали, что там сориентируемся. Не нашли ничего, заблудились, время ушло. Но день оказался не потерянным – нам повезло: мы случайно вышли на так называемый «Гарбидж». Это нечто вроде местного клуба нелегальных служанок. Название символичное: «Гарбидж», в переводе на русский означает «Мусор» – так между собой служанки называют комиссионный магазин, американский вариант нашего секонд-хенда, где за символические цены покупают одежду, обувь, разные хозяйственные вещи. Очень редкие женщины выезжают на выходные в Нью-Йорк. Большинство каждую субботу спозаранку собираются возле этого магазина, выстраиваются в очередь и, часа два, ожидая открытия, обмениваются новостями, опытом, сплетничают. Все говорят об одном и том же: о том, как все болит от этой рабской работы, как их обманывают хозяйки, какими вредными и придирчивыми бывают клиенты, о детях, которые остались в России. Еврейские обычаи им кажутся дикими, а сами евреи – жестокими и жадными. Редко у кого найдется доброе слово о своих хозяевах. Слушая их, я поняла, что одни так же, как я, работают на хозяек, которые являются посредниками между хаускиперами и клиентами и присваивают себе около четверти денег, а другие, кто смелее и освоился здесь, пускаются в свободное плавание – сами ищут работу, квартиру и не делятся ни с кем своими заработками. Все мечтают работать у американцев, они платят десять долларов за час и не требуют такой скорости. Но американцы чаще всего убирают свои дома сами или предпочитают своих, американских легальных служанок. Евреи платят хозяйкам по шесть долларов, а они нам – по четыре с половиной. Оказалось, что мою хозяйку миссис Гольдберг здесь хорошо знают, и не с лучшей стороны. Служанки у нее меняются часто – она недоплачивает за работу и безжалостна.

К некоторым женщинам сюда смогли приехать мужья и дети. Мужчины работают на стройках, бензоколонках, фабриках, дети учатся в школах – всё, как полагается. Хотя визы у всех давно просрочены, никто об этом особенно не беспокоится. С одной такой женщиной, Валей из Черновцов, мы разговорились. Здесь я встречаю столько людей именно из этого небольшого украинского города, что уже задаюсь вопросом: «А остался ли там хоть кто-нибудь?» Валя живет здесь с мужем, работает у евреев самостоятельно за шесть долларов в час. Ее муж ремонтирует автомобили, учит начинающих водителей, работает дилером в торговом центре. Они собирались ехать за покупками в соседний городок Мидлтаун, и Валя предложила нам с Женей отправиться с ними, уточнив, что это будет нам стоить по десять долларов. Мне было интересно, а Жене нужно было отправить домой деньги.

Магазин открылся, разговоры разом закончились. Все, толкаясь, ринулись к полкам с вещами, чтобы успеть захватить лучшее. Покупают не столько для себя, сколько для того, чтобы отправить в посылках домой. Себе я тоже купила подходящие одежду и обувь для работы и теперь не буду ходить в уродливом хозяйкином халате.

Валин муж Валентин оказался добродушным великаном. Руки у него – ручищи, каждая – величиной с боксерскую перчатку. Очень смешной. Хотя в Америке он уже полгода, помнит об этом каждую минуту и ведет себя, как этакий заправский американский супермен – ходит вразвалочку, вальяжно, с лица у него не сходит снисходительная мудрая улыбка. Валя, которую эта вальяжность мужа сильно раздражает, возмущенно рассказывала о том, что, отправляясь в Америку, он решил, что уже стал преуспевающим человеком, жил в Москве в дорогущем люксе, раздавал чаевые направо и налево – в общем, промотал все деньги, которые она ему прислала. Тема эта у них, видно, давно в ходу, Валя пилит его, а он только добродушно посмеивается.

Мидлтаун оказался точно таким же городком, как и Монрой, разве что чуть больше. В отличие от Монроя там много негров. Мне сказали, что в Америке слово «негр» некорректно, надо говорить «черный» или «афроамериканец». Так вот, Валя говорит, что черных нет в Монрое, потому что им не позволяют там селиться. Мне в это что-то не верится.

Здесь я впервые побывала в американских магазинах, увидела много всяких красивых и добротных вещей, но все гораздо дороже, чем в России. Хорошо, что Валентин здесь все знает: он провез нас по недорогим магазинам. Один из них так и называется «Один доллар», в нем действительно каждая вещь стоит не дороже доллара. А дороже я сейчас ничего не смогу купить – первая зарплата будет только через три дня, и все надо отдать Виктору.

Еще я узнала о том, как удобно пересылать деньги электронной почтой. Женя отослала, и уже через двадцать минут они оказались в Новосибирске. Просто фантастика!

Домой приехали поздно, день кажется таким длинным, светлым, наполненным! Как подумаю, что завтра снова уборки – все внутри сжимается. Лучше не думать!

21 сентября 1997, воскресенье.

Моя хозяйка стала очень любезной! Нахваливает, нахваливает, а сама постепенно сложила на меня свои бархатные лапки. В конце рабочего дня ласковым голосом дает мне такие поручения, которые никак в рабочее время не успеваю выполнить, часто приходится задерживаться на полчаса, а то и на час. Просит сделать то одно, то другое в выходной день, а теперь оказалось, что она собирается платить мне не 300 долларов в неделю, как условились, а 250. Здесь никто так мало не зарабатывает! Я попыталась поговорить с ней об этом, но она хитрит, изворачивается, как уж. Буду звонить Виктору, он умеет с ними разговаривать. И пусть переводит меня отсюда в другое место, пока не прошло два месяца. Ведь иначе снова придется ему платить. Так я никогда от этой кабалы не освобожусь!

Конечно, миссис Гольдберг – маленькая хищная капиталистическая акула, но и я хороша. Если бы я сразу заявила, что работать сверх положенного времени не буду, то не было бы и проблемы. Моя робость и безотказность, ощущение бесправности, желание быть для всех хорошей – вот в чем причина, это мое самое слабое место. Как изжить это в себе? Женя никогда не попала бы в такую ситуацию и не позволила бы собою помыкать.

Лекарства от давления совершенно перестали работать. Принимаю их регулярно, но к вечеру давление поднимается до 200−240. Сегодня я познакомилась с одной русской женщиной, миссис Грюнфельд. Она американка, работает в аптеке, посоветовала мне принимать пищевые добавки. Говорит, они очень эффективные. Обещала принести на днях. Мои лекарства уже заканчиваются.

22 сентября 1997, понедельник.

С утра три часа работала у Таубергов. У них я бываю редко, раз в неделю. Миссис Тауберг – приветливая деятельная дама средних лет, пытается свести концы с концами. У нее довольно большой, светлый и чистый дом, содержать который на ее скромные средства, видимо, нелегко. Поэтому здесь на пансионе всегда живут несколько мальчиков-подростков с проблемной психикой. Иногда они так ужасно кричат, что у меня кровь в жилах стынет. Я их побаиваюсь, но миссис Тауберг очень терпелива, и они ее слушаются беспрекословно, по крайней мере, при мне. По субботам одна из комнат в ее подвале становится домашней синагогой, сюда приходят мужчины для молитв. Взрослый сын миссис Тауберг, очень надменный молодой человек, не стесняется при мне ходить по дому в ночной сорочке и кальсонах. Я очень уважаю миссис Тауберг и, работая у нее, не испытываю большого напряжения.

Подвал в американском доме – не темное захламленное место, а такое же чистое и благоустроенное помещение, как и все другие. Это первый этаж дома, иногда он немного углублен в землю. Обычно в подвале устраивают детские игровые залы, комнаты для гостей и пр. Американцы называют его «бейсмент», но я не хочу злоупотреблять иностранными словами.

После я отправилась к Жолвикам. Жолвики – особая песня. Работать у них – сущее наказание. Это Плюшкины в еврейском варианте. Их скупость не имеет границ, просто семейное помешательство. Из дома абсолютно ничего не выбрасывается: обрывки бумаги, старые тряпки, прохудившаяся посуда, поломанная мебель – подержат в руках, тяжко вздохнут и скажут:

– Положи где-нибудь в гараже...

Эта рухлядь заполнила все шкафы, все свободное пространство под кроватями, на антресолях, в проходах, забила подвал, сейчас к критической точке подходит гараж. Так как в этой семейке ни у кого нет привычки класть что-либо на место, то в поисках нужной вещи буквально весь дом каждый день переворачивается сверху донизу. Моя работа в основном заключается в том, чтобы растолкать все по углам, на короткое время придать дому божеский вид и по возможности устранить отвратительный затхлый запах, который источает весь этот хлам.

Сегодня я опять перекладывала с места на место какие-то дырявые кастрюли, поломанные старые проигрыватели и битую посуду. Знаю, что приду сюда завтра и снова увижу тот же беспорядок.

Миссис Жолвик - высокая дородная дама лет 50 с титаническим самоуважением. С утра до вечера она ходит по дому с царственным видом, неприбранная, в ночной сорочке и наброшенном на плечи халате. Ей очень нравится изображать барыню и помыкать служанкой. Она дергает меня, прерывает одну работу, дает другую, третью. Ежеминутно по всему дому разносится:

– Ольга! Ольга! Ольга!

Уже не до улыбок, стисну зубы, надуюсь и терплю, терплю из последних сил.

К четырем часам отправилась к Кельнерам. Деревенька наша – небольшая, и переходы между домами, к сожалению, короткие. А жаль, это единственное время, когда можно передохнуть.

У Кельнеров большой светлый дом, самый богатый из тех, где я убираю. Все в нем устроено со вкусом и роскошью. До восьми вечера убрала три спальни и два туалета, вымыла кухню, коридор, столовую и холл. Там у меня разболелась голова от телефонных разговоров миссис Кельнер, ее дочери и истошного крика их младшенького, прехорошенького мальчишки лет пяти. Он больше часа дрыгал на полу ногами и, не останавливаясь ни на минуту, кричал дурным голосом, требовал мороженого. Он у них любимец, до сих пор ходит с соской и всего добивается криком. Но видно, в этот раз миссис Кельнер решила его проучить. И она, и ее дочка не обращали на него никакого внимания, готовили обед и обе одновременно разговаривали по телефону со своими подружками, пытаясь его перекричать. Это был конец света!

Еврейские женщины большую часть времени проводят дома, выходят куда-либо редко, поэтому телефон в их жизни занимает особое место. С утра до ночи, сколько я могу их видеть, они не расстаются с телефонной трубкой. Прижимая ее к уху плечом, они занимаются всеми домашними делами и говорят, говорят, говорят беспрерывно. Если бы я могла понимать еврейский язык, я бы, наверное, гораздо лучше узнала об их жизни и круге интересов.

Старшая дочка у Кельнеров – сероглазая серьезная и милая девушка, очень ласково относится к младшим детям и много помогает матери. Она окончила среднюю школу и сейчас там же работает с совсем маленькими детьми. И голос у нее приятный. Голос многое говорит о человеке.

Вечером дома мне снова дали такое задание, которое я смогла закончить только к девяти часам. Миссис Гольдберг заплатила мне за три недели. И все-таки заплатила по 250 долларов вместо 300. Я не стала с ней спорить, а сказала, что позвоню Виктору. Отношения сразу стали натянутыми. Ничего, прежняя сердечность мне дорого стоила.

Поздно вечером позвонила миссис Грюнфельд и пригласила взять лекарство от давления. Оно оказалось таким дорогим – 40 долларов! Ладно, лишь бы помогло. Миссис Грюнфельд приехала сюда из России со своими родителями двадцать семь лет назад. Вышла тут замуж, прижилась. Язык, однако, не забыла, по-русски говорит довольно хорошо. Советует больше есть и спать.

Алла брала у меня деньги в долг на два дня. Прошла уже неделя, она не показывается.

Виктор не отвечает на мои звонки и не приезжает.

Дорогой мой паспорт, серпастый и молоткастый! Увижу ли я тебя когда-либо?

24 сентября 1997, среда.

День получился хорошим. До обеда работала у Гурвичей, там всегда приятно. Миссис Гурвич очень дружелюбная, дети улыбчивые, открытые, здороваются. Дом светлый, просторный, нет изобилия вещей. Мною там не управляют, сама себе определяю, что нужно сделать. Убрала у них почти весь дом. И работалось легко.

Вторая половина дня у Жолвиков. Не знаю, что случились с миссис Жолвик, но сегодня она была необыкновенно любезной. Не дергала меня, улыбалась, благодарила. И работа была неутомительной – кроме обычной уборки, мыла посуду, а потом почти два часа с наслаждением шила.

Сегодня Жолвики угостили меня незнакомым овощем. Формой он напоминает банан, но внутри и снаружи оранжевый. Кожура, как у картофеля. Его пекут в духовке, и по вкусу он похож на печеную тыкву. А называется сладким картофелем. Очень вкусный.

О еде стоит написать подробнее, потому что это становится ощутимой проблемой. Двенадцать часов напряженной физической работы требуют соответственного питания, иначе нет сил. Когда меня принимали, условились, что питаться я буду у хозяйки. Широко распахнув дверь холодильника, миссис Гольдберг провозгласила:

– Бери все, что хочешь и когда хочешь!

Очень скоро мне дали понять, что не все и не всегда.

Утром легкий завтрак: хлопья с молоком, чай, печенье, фрукты, сок. Больше и не хочется, и не принято. Днем здесь не обедают, как у нас, а тоже легко перекусывают. А мне часам к одиннадцати уже очень хочется есть. Некоторые хозяева сами догадываются об этом и предлагают ланч, у других не попросишь – весь день будешь голодной. Вначале я никак не могла через это переступить, просить еду, но когда стало темнеть в глазах, стала-таки просить. Я уже знаю, где мне предложат полноценный обед, а где – пару ломтиков огурчика и ложку творога. Вечером должен быть основательный обед у хозяйки, но мне стало казаться, что для меня собирают с тарелок, и кушать там мне расхотелось. Хорошо, если клиенты покормят после работы, а если нет, перебиваюсь бутербродами и фруктами.

Я решила, что буду сама покупать себе еду, но оказалось, что это практически невозможно. Евреи покупают продукты по-особенному обработанные, кошерные, в своем специальном магазине. Туда надо ехать на машине, и в субботу он, конечно, не работает. А обычные продукты даже заносить в дом нельзя. Когда я однажды в доме миссис Ритс стала есть свой бутерброд, ее чуть удар не хватил. Хорошо, что все обошлось, и меня не выгнали. И все-таки дома я потихоньку ем нормальную еду, закрывшись в своей комнате. Я понимаю, что во многом это моя собственная проблема. Другие, не испытывая никаких неловкостей, просят поесть, а если не хватает, просят еще. Если уж я взялась за это дело – быть служанкой, то надо ею и быть, и не стесняться. Да… Может, со временем и научусь.

Когда я приезжаю на Украину, откуда я родом, соседи, встречая меня, обычно говорят:

− Какая ты худая и черная стала, Оля! Вот наша Тамила такая полная и красивая женщина!

Там, на моей милой родине, красота женщин действительно определяется прежде всего их ростом и дородностью. Я над этим посмеивалась, а теперь вижу, что в этом есть практический смысл – мне с моим маленьким ростом и худосочной комплекцией приходится здесь гораздо тяжелее, чем рослым полным женщинам: они сильнее и выносливей.

Поздно вечером сижу на заднем дворике, за которым сразу начинается лес. Покуриваю, смотрю на звезды, слушаю, как на все голоса стрекочут цикады. И нет ни евреев с их экзотикой, ни моих каторжных проблем. А только покой и беспредельность. И лететь бы, лететь. Как можно дальше отсюда.

25 сентября 1997, четверг.

Ручки, мои ручки! Ножки, мои ножки! Как же вы, бедные, болите! Достается вам и сколько еще достанется!

С утра работала дома. Миссис Гольдберг настороже, ждет развязки комбинации с моей зарплатой, знает, что должен приехать Виктор. Сегодня вручила мне кулек с леденцами: знак проявления заботы.

Потом повезли на такси куда-то далеко, к миссис Бикел. Дом богатый, но очень некрасивый. Везде – на стульях, столах, диванах, коврах – пластиковые чехлы. Но наше дело маленькое, убираем-с. Поработала часа четыре и попросила есть, миссис Бикел не поскупилась: дала мне целый стакан молока и два тонких ломтика хлеба с джемом. Пришлось терпеть до вечера.

У меня иногда такое нехорошее мутное чувство поднимается. Но я убеждаю себя, что это не антисемитизм. Нет, мне об этом даже думать противно, это – естественная классовая неприязнь.

У Варшаверов отошла немного, работа была не тяжелая – рассаживала цветы в их чудесном садике. Не знаю, вырастут ли, почва очень каменистая. Потом долго мыла посуду. Миссис Варшавер такая прелестная, красивая; фигура, грация – изумительные. И голос нежный. Но видно, что характер есть. Она единственная моя клиентка, которая где-то работает. Дочки – эмансипированные, уверенные в себе. Много занимаются с малышом двух с половиной лет, он больной: наверное, болезнь Дауна. Они учат его читать, постоянно с ним играют, делают гимнастику в спортивном зале. А то еще через каждые пятнадцать минут ему на голову надевают полиэтиленовый мешок. Видно, надо, чтобы он дышал углекислым газом.

У Варшаверов весь вечер звучала классическая музыка, больше я нигде ее не слышу. У Гурвичей всегда включено радио, а в комнате их сына я видела электронное фортепиано. Кельнеры любят читать, у них везде книги. В семье миссис Гольдберг иногда слушают попсовые еврейские песни, весьма незатейливые. Телевизоров здесь ни у кого нет. И животных, кстати, тоже.

Виктор так и не приехал.

Господи, не оставляй меня!

26 сентября 1997, пятница.

Накопилась какая-то усталость, и сдали нервы – сегодня плакала горькими слезами в кусточках по дороге от Кельнеров к Жолвикам. А у Жолвиков выместила все на дочках. В два часа дня ходят по дому в ночных сорочках, как сонные мухи, спотыкаются о горы всякого тряпья, ждут, когда Ольга придет и разгребет все, указывают мне пальцем. И никакая я им не Ольга, а миссис Ладик, и... в общем, сказала все. Девчонки надулись и побежали жаловаться. Я приготовилась к тому, что меня сейчас выгонят в три шеи. Однако миссис Жолвик обращалась ко мне подчеркнуто любезно и уже не так, как прежде: «Ольга, сделай то-то и то-то», а «Ольга, не могла ли бы ты...», как это принято у порядочных американцев.

Аллы нет, а вместе с ней нет и моих 30 долларов. Женя говорит, что Алла, ни с кем не простившись, уехала, прихватив чужую кожаную куртку.

Наверху уже начался шаббат, хозяева с детьми распевают, кто во что горазд. Вот бы взглянуть, что у них там и как, да знаю, что нельзя. Миссис Жолвик сегодня сказала, что через неделю евреи будут отмечать свой Новый Год.

Завтра из нашей деревни поедет микроавтобус в Бруклин. Можно присоединиться и провести там несколько часов. Мне кажется, что я уже немного приноровилась к работе и у меня хватит сил на путешествие. Ехать одна я еще не решаюсь – далеко, часа три езды в одну сторону. Дороги не знаю и боюсь, что, спросив, не пойму объяснений. Я еду в Нью-Йорк!

28 сентября 1997, воскресенье.

Поездка оказалась совсем не такой романтичной, как я ожидала. Водитель, пожилой чех Джой, сразу заявил, что мы едем в польский район Бруклина. Женя уговорила его завезти нас на пару часов на Брайтон-Бич. Проехали, не останавливаясь, мимо Манхеттена – где-то вдали проплыла серовато-голубая панорама нью-йоркских небоскребов, длинный красивый мост – как во сне, потом фабричного вида улицы Бруклина. Вот и Брайтон Бич, улица, о которой я столько наслышана. Я ожидала увидеть нечто удивительное, особенное, а оказалось, это неширокая, довольно неопрятного вида улица, над которой на опорах проложена линия метро. Идешь, словно в подземелье, время от времени над головой со страшным грохотом проносятся поезда. Двух- и трехэтажные дома густо засеяны маленькими дешевыми магазинчиками, кафе, ресторанами. Многие вывески – на русском языке. Например, «Ресторан «Одесса» или «Книжный магазин «Черное море». «Черного моря» здесь в избытке – повсюду звучит одесский говор. И все о чем-то вроде борща, мебели, о ценах или квадратных метрах. Много очень милых пожилых семейных пар. Люди преисполнены сознания собственной значимости. На многих дамах золотые украшения.

Сценка в магазине. В углу, возле двери, небольшая самодельная витринка с косметикой, которой торгует потрепанная жизнью, но молодящаяся особа. Я спрашиваю недорогую пудру. Она подает мне коробочку за пять долларов, но крохотную. Я говорю, что это для меня дороговато. Молниеносный ответ:

– Если это для вас дорого, то вам еще рано пудриться!

Отослала в Россию первый перевод – 400 долларов. Вот мой долг немного и уменьшился. Зашли в кафе. Вареники, вкусное пирожное – как дома. Но особенно меня умилили жареные пирожки с разными, такими родными начинками – капустой, творогом, вишнями. Купила русских газет, местных и московских. Потом, дома допоздна читала их от корки до корки. До моря не дошли – приехал Джой и повез нас в польский район. Там все абсолютно то же, с поправкой на польский манер. Деваться мне было некуда, отстать, потеряться – не дай Бог. Поэтому до одурения ходила, как приклеенная, за Женей и другими тетками по магазинам. Ресторанчиков, магазинов, больших и крохотных, сказать много – значит, ничего не сказать. Такое впечатление, что люди только тем и занимаются, что едят, продают и покупают. В гастрономах – все продукты, которые только можно пожелать, в том числе и русские колбасы, конфеты, наши салаты и деликатесы, и банки с кабачковой икрой для любителей. Много всякой одежды, но нужной мне на осень куртки я не увидела.

Домой вернулись уже в восемь вечера. От попутчиков надо отрываться, купить карту и ходить одной. В газетах – море ценной информации. Например, я узнала о том, что туристические агентства предлагают сравнительно недорогие экскурсии по Нью-Йорку, в Филадельфию, на Ниагарский водопад и т.д. Водитель Джой предложил поехать на Ниагарский водопад в начале октября – три дня евреи будут отмечать свой еврейский Новый год, никто не будет работать. Я, было, загорелась, даже фотоаппарат купила, но потом передумала. Хозяйка собирается дать мне в эти дни работу. Сейчас важно поскорее рассчитаться с Виктором и искать подходящее место, пока я тут не загнулась.

Вчера, после выходного дня, работать было особенно тяжело. Убирала в четырех домах – у Жолвиков, Кельнеров, Бикелов и Варшаверов. И все бегом-бегом. Страшно болят руки, шея, и плечи будто огнем горят. Утром кажется – поработаю год-два, а вечером мечтаю только о том, чтобы с долгами рассчитаться да на обратный билет заработать.

29 сентября 1997, понедельник.

Целый день работала только в своем доме. Устала потому, что пришлось мыть много стен. Стены и полы – самая тяжелая работа. И хозяйка все время дышит в спину – надзирает, чтобы, не дай Бог, не присела на минутку. Не понимает, что, передохнув, я буду работать быстрее.

Позавчера у хозяйкиной дочки родился первенец. Сегодня они приехали из родильного дома и будут жить какое-то время здесь. Поселили их почему-то в подвале, рядом со мной, в комнате, где пахнет газом. Я их еще не видела – с работы пришла поздновато.

Сегодня меня удивила Женя. Я видела, что в Нью-Йорке водитель Джой уделяет ей особенное внимание. Оказывается, вечером он пригласил ее к себе домой и предложил выйти за него замуж. Это при том, что они впервые встретились в тот день. Женя размышляет. Я восхищаюсь ее практичностью, гибкостью, умению при любых обстоятельствах не терять голову и не изнурять себя сомнениями.

30 сентября 1997, вторник.

Сегодня увидела ребеночка – девочка трех дней от роду. Крохотная, словно кукла. Спит и спит. За сутки я голоса ее не слышала. Лежит себе в плетеной из лозы корзиночке. Никаких пеленок – комбинезончик, памперсы. Обращаются с ней как-то не по-нашему смело. Корзиночка стоит на полу в середине комнаты, дети кругом бегают, как только об нее не спотыкаются! Видно, что народ привычен к малым детям.

Неплохой был денек. Хотя весь день работала дома, многое успела сделать. Удалось отключиться на свои мысли. А мысли эти о детях, о доме, о будущей жизни.

Хозяйка проявляет подозрительную щедрость: сегодня дала мне всякие вкусные пирожные, котлетки. Не оттого ли, что вечером должна заплатить за неделю?

Руки сегодня не болят, но давление по-прежнему за 200, несмотря на хваленые американские лекарства.

1 октября 1997, среда.

У моих любимых клиентов Ратнеров висит табличка с надписью:

«В нашем доме достаточно чисто, чтобы мы были здоровы, и достаточно грязно, чтобы мы были счастливы». Дом большой, пустой и очень светлый. На втором этаже ремонт, и, судя по всему, это надолго. Планы у них грандиозные: на стенах многометровые фрески, ванные комнаты все в золоте и серебре, как у турецких султанов. А сами Ратнеры – прелестная безалаберная семейка эпикурейцев. Живут они в Нью-Йорке, а сюда, в Монрой, приезжают на выходные. У дочки на днях родился ребеночек.

Утром пришла к ним в десять часов – тишина, все спят, дверь по местным обычаям открыта. Не стала их будить, взялась за мытье посуды. Первой часов в одиннадцать вышла дочка с дитем на руках, прилегла на диван, кормила его грудью и одновременно около часа говорила по телефону. Потом с интервалом в полчаса один за другим появились остальные, программа действий – та же. Миссис Ратнер– статная, дородная, в длинном вечернем платье с пышными рукавами, вплыла в столовую, грациозно потянулась и возлегла на тахте с книжкой. Никакой спешки, покой и нега. Как они отличаются от всех других местных евреев, таких деловитых и сосредоточенных! Я их обожаю! Интересно, смогла ли бы я так же неспешно пожить хоть недельку? Или эта пружина, давным-давно взведенная, уже никогда не расслабится?

Сегодня миссис Ратнер много хвалила меня и мою работу, расспрашивала, нет ли у меня проблем с миссис Гольдберг и с клиентами. Похоже на то, что она хотела бы пригласить меня жить и работать в ее доме. Это было бы для меня очень хорошо, но, памятуя о том, что миссис Ратнер – сестра миссис Кельнер, а та, в свою очередь, приятельница миссис Гольдберг, я отвечала, что всем довольна. Может быть, упустила свой шанс. Меня попросили поработать у них пару часов за дополнительную плату в субботу вечером. Они устраивают большую вечеринку по поводу рождения внука. Я согласилась. Может, подсмотрю, как у них это проходит, они ведь совсем не такие, как Гольдберги, да и деньги не помешают. Все, что я зарабатываю, тут же отдаю Виктору, чтобы поскорее выкупить свой паспорт, или отсылаю домой, чтобы рассчитаться с долгами. А иногда хочется себя чем-нибудь побаловать.

После обеда подалась к Жолвикам. Там пыль столбом: готовятся к Новому году. Отмечать его будут три дня, все нужно заготовить впрок, потому что три дня нельзя будет ничего делать, даже свет включить. К тому же шаббат с сегодняшнего дня наступает не в семь часов, а на час раньше. Миссис Жолвик мечется по кухне, одновременно готовит несколько блюд, а дебелые девицы, как сонные мухи, слоняются из комнаты в комнату и все время что-то жуют. Отчитала младшую Дину за разбросанные игрушки. Убирала так скоро, как только можно там убрать, потом по команде хваталась то за одно, то за другое. Гараж снова завалили мусором, они в нем когда-нибудь утонут. Но все равно настроение оставалось праздничным. Все вовремя успели, хотя мне пришлось задержаться на полчаса. Но меня там очень вкусно накормили и даже купили сигарет.

К Жолвикам приехали гости – взрослые дети и внуки. Мужчины в белых чулках, коротких черных панталонах. Сегодня я впервые поняла, что только в доме Жолвиков на меня обращают какое-то внимание мужчины. Не как на особу женского пола, а вообще замечают, как человека. В других домах я вроде мебели – со мной не здороваются, просто не видят. А мистер Жолвик иногда даже злит меня, вмешиваясь в мои дела. Например, он часто спрашивает, закончила ли я какое-то дело, или что-то в этом роде.

Я расспрашивала миссис Жолвик, как они будут отмечать праздник. Она говорит, что евреи на Новый год не веселятся, а раскаиваются в грехах, молятся и плачут.

Вечером объявилась Алла. Ее путаные объяснения и бесконечные злобные жалобы мне были совершенно не интересны. Отдала долг – и ладно.

2 октября 1997, четверг.

Не очень-то они и плачут. В нашем доме, правда, запевают нестройно время от времени, но подозреваю, что далеко не все такие ответственные. В доме Жолвиков, когда я пришла туда утром, был такой погром, что хоть святых выноси. Будто кавалерия прошлась и по дому, и по столам.

По дороге на работу увидела чудесную картину, остановилась и стояла, не дыша, не могла насмотреться. Семь часов утра. На обочине дороги стояли старец с длинной седой бородой и мальчик лет тринадцати. В руках они держали огромную раскрытую книгу. Старец что-то толковал мальчику, указывая перстом в текст. Одеты они были в праздничные, совершенно средневековые костюмы. Мне показалось, будто время откатилось вспять, и я заглянула куда-то в древность. Почему они читали свою книгу в столь ранний час на деревенской улице, я уже не узнаю никогда.

Женя не поладила с хозяйкой, и ее уволили. Виктор обещает устроить Женю на работу в Монси. Возможно, и меня тоже. Это было бы замечательно. Монси уже не деревня, а небольшой город в часе езды от Нью-Йорка. Работают там не семьдесят два, а шестьдесят часов в неделю. За работу платят семь долларов в час, а не четыре с половиной, как здесь. Правда, там нужно самой оплачивать квартиру и питание, но все равно в общем итоге за неделю получается на сто долларов больше.

Сегодня, ровно через месяц со дня моего приезда, я выкупила свой паспорт.

Время от времени я занимаюсь смешными бухгалтерскими расчетами – планирую, на что мне действительно надо заработать, и сколько времени для этого потребуется. Эти расчеты очень меняются в зависимости от степени моей измотанности. Когда мне кажется, что пришел мой конец, и я хочу только одного – умереть в России, мои притязания сужаются до предела – паспорт, долги, обратный билет и гостинцы детям и друзьям. Когда же я ощущаю прилив сил, и море мне по колено, мои списки начинают разбухать. Туда проникают такие роскошные вещи, как жилье для себя и для детей и путешествия. Сейчас, например, я в силе, и мой список потянет года на три американских трудов. Честно говоря, я стыжусь этих расчетов, но что есть то есть. Они действительно помогают мне держаться на плаву.

Уже несколько дней я не устаю так безумно, как прежде. Пригодилась привычка выстраивать мысли в виде диалогов. Теперь я часто ловлю себя на том, что веду эти диалоги на английском, стала увереннее говорить и больше понимать. Хотя языком занимаюсь мало – действительно устаю или нахожу удобные оправдания.

По утрам становится прохладно. Вчера взяла у Жени в долг 50 долларов: пойду в субботу на гарбидж покупать куртку

3 октября 1997, пятница.

Знала, что не на курорт еду, знала, что будет трудно. Но не знала, что будет ТАК ТЯЖЕЛО.

4 октября 1997, суббота.

На гарбидже потратила все деньги, которые взяла у Жени. Кроме необходимой одежды, купила плеер. Теперь, работая, буду слушать хорошую музыку.

Вечером с удовольствием потрудилась у Ратнеров три часа, в основном мыла посуду. Вечеринку я, правда, не посмотрела: она состоялась накануне. Миссис Ратнер такая сердечная, сказала мне много добрых слов, дала номер своего телефона. Возможно, она поможет мне выбраться отсюда в Нью-Йорк. Кроме этого, я еще неплохо заработала, мне заплатили 22 доллара. Если бы все хозяйки знали, как окрыляет похвала, они бы хвалили нас гораздо чаще. А я? Как редко я хвалила своих детей!

Роль женщины-матери в еврейской семье мне более или менее понятна, я за ними наблюдаю каждый день с утра до вечера. С отцами сложнее. Они, как правило, допоздна работают, я их вижу изредка, случайно. Разве только мистер Жолвик иногда днем бывает дома, да мистер Гольдберг поздно вечером приезжает с работы. Мужчины всегда окружены большим почтением и любовью, все стараются им угодить. Меня давно интересует, чем же занимаются еврейские мужчины, как им удается содержать такие большие семьи. Спрашивать об этом у хозяек я не решалась – сочтут за нескромность. Помог главный источник информации – гарбидж. Там мне хором доложили, что почти все монройские мужчины занимаются обработкой и продажей бриллиантов. Ага.

5 октября 1997, воскресенье.

Погода чудесная. Утром было тепло и туманно, дождик чуть-чуть накрапывал, днем – безоблачно и даже жарко, словно летом. Ходила в майке. Непривычно. У нас в России уже прохладно в это время.

День после выходного был не из легких, но результативный. Попробую перечислить все, что успела сегодня сделать.

8 – 11-30 Жолвики.

Навела порядок и подмела полы в столовой и в холле. Вымыла полы на кухне. Ровно три часа мыла послепраздничную посуду. Сколько люди едят! Даже противно.

11-45 – 15 Кельнеры.

Вымыла пол и вытерла пыль на кухне, в столовой и в холле. Вымыла три ванные комнаты с туалетами.

15-15 – 18-15 Гольдберги.

Вымыла пол в кухне. Пропылесосила и вытерла пыль в двух спальнях. Вымыла три ванные комнаты с туалетами. Перемыла все мусорные ящики.

18-30 – 20 час. Варшаверы.

Вымыла холодильник, посуду и одно окно.

В общем, досталось.

У Варшаверов случилось происшествие. Дети у них очень заносчивые, особенно младшая, десятилетняя девочка Эстер – то пальцем меня подзывает, то указания дает. Однажды я уже предупредила ее, чтобы, обращаясь ко мне, она употребляла слова «пожалуйста» и «миссис». Видно, для нее этого оказалось недостаточно. Сегодня, когда я мыла посуду, она стала небрежно подбрасывать в раковину ложки. Я молчала до тех пор, пока одна из ложек, брошенная издалека, не разбила стакан. Пришлось поставить ее на место. Не знаю, от стыда или от обиды, но она покраснела и отошла. Потом вертелась рядом. У Варшаверов я работаю по вечерам, и если не успеваю выполнить все дела, то частенько задерживаюсь минут на 15, а то и на полчаса. Это тяжело после двенадцатичасового рабочего дня, и мне за это не платят. Они же решили, что так и должно быть, и теперь обижаются, что я ухожу вовремя.

Заходила к Жене. Она в восторге от поездки на Ниагарский водопад. Привезла массу проспектов, фотографий. А я позавидовала ее легкому характеру – с работы выгнали, долгов сто миллионов и дочь в заложницах, но, когда нужно, она умеет от всего отойти и отдохнуть. Мне надо научиться так жить. Женя и Джой хотят открыть свой бизнес, такой как у Виктора, по вербовке на работу женщин из стран Восточной Европы.

Сегодня мыла у Жолвиков посуду и слушала свою музыку. Отлично. Ну, все, пора спать. Пока.

6 октября 1997, понедельник.

Денек выдался не из легких. Пот лился в три ручья. А все потому, что с утра три часа мыла пол у Кларов. Я люблю у них работать, но полы – тяжелое дело, после них сил уже ни на что не остается, стараюсь только дотянуть до конца дня.

Вечером у Варшаверов испытала потрясение, которого я не забуду никогда. Прелестная миссис Варшавер всегда была ко мне приветлива и обычно по окончании работы подавала мне красиво упакованное блюдо с ужином. Сначала я отказывалась, мне казалось, что принимать пищу унизительно, но она так мило и убедительно уговаривала меня, что я сдалась. Сейчас она обижается, что я не работаю сверх нормы, и ужином не одаривает. Но сегодня я случайно увидела, как она аккуратно собрала с тарелок остатки пищи, добавила туда котлетку, красиво упаковала и... Эта тарелка, скорее всего, была бы подана мне, если бы милая хозяйка не была на меня в обиде. Я разлюбила этот дом навсегда. Шла домой, глотала слезы и, каюсь, ругала на чем свет стоит не только миссис Варшавер, но всех евреев, которые носятся со своей избранностью, как дурень с писаной торбой, а всех остальных людьми не считают.

С горя зашла к Жене. У нее тоже ничего хорошего. Хозяйка ее прогнала. Виктор обещал дать работу в Монси, но не едет, на звонки не отвечает. Кроме этого, в Монси требуют, чтобы она оплатила квартиру за два месяца вперед.

Женя показала мне объявление в газете о том, что какая-то фирма набирает обслуживающий персонал на круизные судна. И заработки, и условия очень хорошие. Я сначала загорелась, а сейчас думаю, что уж слишком там все хорошее. Надо спросить об этом у бывалых людей – не нарваться бы на мошенников!

Вечером я, наконец, нашла на этом незнакомом небе единственное созвездие, которое я знаю – Большую Медведицу. Нашла, зацепилась, и все отлегло.

7 октября 1997, вторник.

Сегодня легкий день, потому что с утра убирала у Гурвичей. Я уже знаю, что как бы много я у них ни работала – сегодня, например, убрала весь дом и вымыла окна, – не устаю.

После обеда у Жолвиков снова разбирала завалы, стыдила девочек, прибегая к последнему аргументу, – кто их замуж возьмет? А между тем, именно благодаря Жолвикам в голове у меня созрела одна неожиданная идея. Моя фамилия Ладик. Это так похоже на Жолвик и на другие еврейские фамилии. Это случайное сходство или, может быть, я и сама еврейка? Отец мой происходил из старого крестьянского рода на Брянщине. Евреи в тех местах, конечно, жили, хотя крестьянским трудом они не занимались, обычно торговали или занимались ремеслами. В общем, есть о чем подумать.

Через неделю у евреев будет большой праздник кущей. По этому случаю многие пристраивают к своим домам временные комнаты, примыкающие к кухне. Гольдберги уже почти достроили большую комнату, метров 25-30. Провели электрическое освещение. Крышу покрыли чем-то вроде тростника. Стены из деревянных панелей обили внутри желтым атласом, украсили мишурой. Очень красиво. Похоже, все необходимое у них где-то сохраняется и используется каждый год. Я расспрашивала сегодня Хану, дочь миссис Гольдберг, об этом празднике. Она говорит, что они будут жить в этой комнате семь праздничных дней, молиться, кушать вкусную еду и т.д. – так, как когда-то жили их предки.

Хана рассказывала о том, что после еврейской средней школы девушки сразу выходят замуж или работают в той же школе учительницами, или, не работая, живут до замужества дома, помогают маме по хозяйству и в воспитании младших детей. Хана говорит, что хотела бы быть врачом, но, судя по тому, как уныло она покачала головой на мой вопрос, в каком университете она будет учиться, учеба ей не светит. А жаль: девочка она, видно, любознательная. Они с Товой погодки, но такие разные и внешне, и характером. Това похожа на отца – приземистая, темноволосая, характером же в мать – практичная и основательная. А Хана хоть и походит на мать, но в голове у нее какие-то флюиды, фантазии, мечты...

Способные еврейские парни поступают учиться в колледжи, но чаще в специальные религиозные учебные заведения.

Женя помирилась со своей хозяйкой.

9 октября 1997, четверг.

Никогда не знаешь, кого встретишь за очередным поворотом. Сегодня хозяйка послала меня в новый дом, и я познакомилась с Беллой. Белла приехала с родителями из Грузии лет десять назад. Очень скоро вышла замуж за молодого парня, ортодоксального еврея. Родители у нее – люди светские, и я думаю, что ни сами они, ни, тем более, Белла, не понимали, что она вступает совсем в другую жизнь. Сейчас Белле двадцать восемь лет, у нее уже шестеро малых детей и седьмой вот-вот родится. Но, глядя на нее, видишь, что она осталась такой же маленькой, как воробышек, легкомысленной девушкой, хоть и с большим животом, из которого один за другим каждый год выскакивают детки. Ее муж работает в магазине рабочим, живут они очень-очень бедно. К тому же, судя по всему, люди они ленивые и беспечные. Дом очень грязный, все порвано, поломано, пахнет нехорошо. Дети едят хлеб с кетчупом за милую душу. Однако Белла не выглядит подавленной, несчастной. Все два часа, пока я там убирала, она, лежа на диване в дырявом халате, весело болтала с русской подружкой по телефону. Я старалась убирать там очень быстро, так как знаю, что денег у нее нет, и хотелось сделать как можно больше. Однако дети бегают по дому вверх и вниз, вперед и назад, кажется, что их не шесть, а шестьдесят шесть. Наведу порядок в одной комнате, перейду в другую, пока там убираю, – дети в первой все с ног на голову поставят, моей работы не видно. Пришлось прибегнуть к драконовским мерам: убранные комнаты одну за другой закрывала, выдворив из них детей. В конце концов, бедняжки столпились в холле. Я продемонстрировала Белле свою работу, и дети тут же с криком ворвались в убранные комнаты. Через пару минут беспорядок был такой, будто меня тут никогда и не бывало.

Американцы – народ непонятный: то бьются за каждый доллар, то бывают безумно расточительными. Например, выбрасывают совершенно приличную дорогую мебель, бытовую технику, разные вещи только потому, что решили сменить обстановку. Люди бедные часто пользуются этой возможностью бесплатно получить все, что нужно для дома. В прошлую субботу недалеко от деревни возле американского дома я видела очень хорошую мебель и сказала об этом Белле. Но она только вяло махнула рукой. Мол, это же еще привезти надо!

Именно бедная Белла в разговоре со мной обронила очень любопытное утверждение: «Еврейской женщине непозволительно убирать или мыть полы». Я слышала что-то подобное на гарбидже, но думала, что это поэтическая интерпретация. А вот и нет. Думаю, что и славянские женщины не отказались бы от такой привилегии!

На дворе – золотая осень. Осень и у нас, в Сибири, красивая. Но здесь она долгая, теплая, очень яркая и пышная. Иногда поднимешь голову, посмотришь вокруг – и глаз не оторвать: так красиво!

12 октября 1997, суббота.

Вот и отлетел мой свободный денек. Как ни стараюсь его растягивать, никуда не торопиться, как говорит моя тетя, «сидеть камнем», все равно суббота проходит очень быстро. При одной мысли о том, что завтра опять нужно мыть, убирать, сразу делается тоскливо. Нужно придумать какие-то манки на дистанции, чтобы не тянуть лямку, а шажок за шажком идти от одной маленькой радости к другой. Вопрос только в том, как в моей работе выискать радости.

На гарбидже я впервые увидела, что даже среди нас, прислуги, есть свои господа. Те, кто работает на себя, ведут себя уверенно, к таким, как я, относятся снисходительно. Одна красивая модная дама работает у американцев, ездит на машине и зарабатывает по десять долларов за час – это предел мечтаний всего гарбиджа. Все стараются попасть в поле ее зрения, заговорить с ней. Она же ведет себя надменно, выражение лица у нее такое, будто она только что глотнула рюмку уксуса.

На гарбидже меня вразумили по поводу круизов. Как я и подозревала, это афера: возьмут денежки, документы и исчезнут вместе с ними. Гарбидж – очень полезный институт!

А потом я зашла в антикварный магазин и долго рассматривала там прелестные старые вещи, к которым у меня большая слабость. Моя бы воля, дом мой, наверное, превратился бы в лавку древностей. А я еще Жолвиков ругаю!

Женя убедила меня в том, что деньги можно посылать домой в почтовом конверте. Нужно только завернуть их в фольгу или в черную бумагу. Так и сделали. Я послала 300 долларов, а теперь мучаюсь сомнениями. Вдруг их вынут!

В Жениной квартире – новенькая, очень симпатичная девушка Лена из Волгодонска, художница. Видно, девушка она культурная, привезла много хороших книг. Я взяла у неё Историю русского искусства и с жадностью читаю сейчас!

Сердце сегодня болит.

14 октября 1997, вторник.

Два дня подряд приезжали Виктор и его компаньон Павел, чтобы выяснить отношения с миссис Гольдберг. В понедельник она спала (или велела сказать, что спит), а сегодня схватка гигантов все-таки состоялась. Я, правда, в ней принимала весьма пассивное участие – стояла со скорбным выражением лица и поддакивала. Виктор же и Павел боролись за недоплаченные мне деньги, как львы. Миссис Гольдберг долго отбивалась, приводя смехотворные доводы, но когда мои покровители заявили, что сегодня же заберут меня отсюда и никого привозить ей не будут, сдалась. Правда, все же выторговала себе отсрочку, эти сто долларов она обещает отдать мне при расчете. Павел усомнился, на что моя хозяйка, гордо подняв голову, ответила:

– Это слово леди!

Я сразу поняла, что ни за что не отдаст. Вопреки моим опасениям, после этой сцены миссис Гольдберг не злилась и не упрекала меня. Хоть глаза ее и метали молнии, все приличия были соблюдены... (мне даже предложили ужин). Потом вся родня долго и горячо обсуждала эту тему.

15 октября 1997, среда.

Сегодня вечером начался большой еврейский праздник кущей. Он продлится больше недели. Суета страшная. Кипят котлы кипучие – на неделю надо наготовить еды на всю семью и многочисленных гостей. Полдня я скребла в нашем доме кухню по всем закоулкам.

Пристроенную комнату украсили бегущими огнями, новогодними игрушками, картинками с видами Иерусалима, фонариками. Стол там накрыт как для юбилейного банкета: с серебряными приборами, большими серебряными подсвечниками, хрусталем. Дети все в бархатных платьях, расшитых золотыми нитками. У Дана на голове чалма из золотистой парчи. Мужчины ходят в высоких меховых шапках, белых чулках и туфлях с блестящими пряжками.

У Жолвиков – сумасшедший дом. Приехали гости, так меня задергали, что я даже стала огрызаться. И все-таки надо признаться, что в этом доме, который меня так часто злит, я чувствую себя свободнее, чем где-либо. И кормят по-божески.

У американских евреев своеобразные представления о гигиене. О Жолвиках я молчу. Но вот, например, в семье миссис Гольдберг дом чистят до безумия, ни пылинки, ни соринки. Переодеваются с ног до головы каждый день. Но никогда не моют руки, овощи, фрукты. Посуду скоблят со страшными порошками и не волнуются, что это – чистая отрава. Никого не беспокоит, что одной и той же тряпкой моют и в туалете, и на кухне. А вчера меня послали мыть мусорные ящики прямо в ванне, где купаются их дети.

Опять приходила Алла. Несет какую-то околесицу, ее постоянно одолевают разные подозрения. А то еще предлагает мне познакомиться с другом ее американского любовника. Нормальная ли она вообще?

16 октября 1997, четверг.

Целый день работала, не приседая, и не устала. Это, наверное, от того, что в праздники хорошо питаюсь, больше сил стало.

Посуды намыла за эти дни на всю оставшуюся жизнь. У евреев много посуды – все шкафы заставлены. Девочкам своим в приданое прикупают, да и в праздники не одна сотня тарелок и приборов используется.

Миссис Жолвик меня, видно, полюбила, но от господской любви, как и от гнева, лучше держаться подальше. Сегодня утром она показала мне золотое кольцо, которое собирается подарить невестке. А вечером спрашивает, не видела ли я, куда она его положила. У меня сердце похолодело. В этом доме не то, что кольцо – слона можно потерять. «Ну, думаю, попалась, голубушка. Скажут, я взяла». Через некоторое время приходит сияющая – нашлось, слава Богу.

19 октября 1997, воскресенье.

Работа изо дня в день одна и та же, а дни бывают такие разные: одни легкие и короткие, а другие, вроде сегодняшнего, тянутся, тянутся, нет им конца, и сил уже нет. Это синдром после выходного дня.

А вчера действительно был хороший денек. По случаю праздника хозяйка была настроена благодушно. Расспрашивала меня о моей российской жизни, семье, выразила желание приехать в гости в Сибирь. И самое главное – разрешила мне сфотографировать праздничную церемонию, когда вся семья собралась за столом в пристроенной комнате. Правда, делать это надо было быстро и незаметно, поэтому я не знаю, какие получатся фотографии. Конечно, миссис Гольдберг остается верной себе. Свое разрешение она тут же уравновесила просьбой помыть пол в кухне, а после этого еще и три туалета. И это в мой выходной! Полтора часа я отрабатывала эти фотографии. Маленькая, но кусачая капиталистическая акула!

Сегодня праздник продолжается. В доме гостят все дочери и их дети. Дети бегают и кричат. Матери, стараясь их перекричать, разговаривают между собой. Тут же миссис Гольдберг, не обращая ни на кого внимания, часами говорит по телефону. Человек 15 хаотично двигаются по кухне, где я в это время мою пол.

Не дозвонилась до сестры, чтобы поздравить ее с днем рождения, забыла о годовщине кончины мамы. Всю мою прежнюю жизнь будто отрезало от меня. Я забыла, как я жила, кем была. О детях только иногда вспоминаю.

21 октября 1997, вторник.

Сердце мое подводит меня. Прихватило сильно, особенно вчера. Думала, что не смогу встать. Сердечко мое, потерпи немного. Сегодня должен приехать Виктор, я попрошу его поскорее забрать меня отсюда. Хозяйка говорит, что завтра работы будет немного, а потом три выходных дня по случаю праздника. Может, отдохну, и станет легче.

Сегодня я снова обратила внимание на сына Жолвиков, который приехал из Канады, где он учится в религиозном колледже. Парень громадный, а на самом деле ему лет 15-16. Я вижу, что в этой семье он единственный нормальный человек. В отличие от всех других, немногословен, глаза внимательные, способен видеть других.

Раньше я любила мыть посуду – это легче, чем ползать на коленях по полу. Но в эти дни посуды так много, что она снится мне по ночам.

«И кой черт понес его на эти галеры?!»

22 октября 1997, среда.

Сегодня я получила хороший урок от мистера Жолвик. Когда я пришла в их дом в восемь утра, все они спали. Я постояла несколько минут на улице. Было прохладно, моросил дождь, и я решила, что зайду в дом и буду убирать на кухне. Я так делала уже не раз и у них, и у Ратнеров. Часов в девять вниз сошел мистер Жолвик, увидел меня и строго отчитал за то, что я нарушила границы их частной собственности, без разрешения вошла в чужой дом. Он прав. Но как поступать в таких случаях, я не знаю. Надо будет спросить у миссис Гольдберг.

24 октября 1997, пятница.

Не выдержало мое сердце. Вчера думала, что настал мой конец. На работе еще держалась, а пришла домой и совсем плохо стало. Давление поднялось за 200. Сердце стучит, как сумасшедшее.

Миссис Гольдберг со всей семьей уехали куда-то в гости на три дня. Мне велели переехать на это время к Таубергам. Неужели не доверяют? Пришлось тащить на гору чемодан с вещами.

Здесь очень беспокойное место. К миссис Тауберг приехали гости, бесчисленное количество внуков. Бегают по всему дому и кричат как резаные. Дверь в дверь – домашняя синагога, там по случаю праздника толпится народ. Думала, что отосплюсь – едва ли получится. Живу в комнате с пожилой немногословной полькой. Она ухаживает за мной. Говорит, что слышала переговоры миссис Гольдберг и миссис Тауберг о моем временном переселении. Дело не во мне, а в Алле, которая, оказывается, пользуется здесь дурной славой. Миссис Гольдберг опасается, что в ее отсутствие Алла опять может прийти ко мне, ей это не нравится. Мне тоже. Но я, несмотря на все мои решительные намерения, остаюсь слабым и бесхарактерным человеком и сказать: «Не ходи ко мне», – ни за что никогда не смогу.

За стеной, в домашней синагоге, мужчины пели такие красивые мелодичные песни, что плакать хотелось. А потом стали пританцовывать. Я смотрела через открытую дверь, как, обнявшись, они скачут по кругу, все быстрее и быстрее. Старые, с бородами до пояса, молодые и совсем мальчики. Глаза светятся, голоса звенят, счастливые!

25 октября 1997, суббота.

Очень теплый, почти летний день. У нас говорят «бабье лето». Шла по улице и увидела детей Беллы с незнакомым мужчиной. Дети бросились ко мне обниматься, а мужчина оказался Беллиным папой. Очень симпатичный. Воздел руки к небу, чуть не плачет: «Я советский человек! Разве я мог представить себе, что моя дочь будет так жить?» Я утешала его, как могла, рассказывала о том, что и в России сейчас не сладко.

Пока не отдам долги и не заработаю на обратный билет, рука не поднимается купить что-то дорогое, роскошное. Но человек слаб – сегодня купила авокадо: хотела попробовать, что же это такое. Звучит красиво, но ничего вкусного я в нем не нашла – какая-то жирная, похожая на масло мякоть. Может быть, его надо как-то специально готовить? Надо спросить.

30 октября 1997, четверг.

После отдыха легче не стало. Давление по-прежнему такое же высокое, по утрам под глазами «мешки» Мой отъезд опять переносится на неопределенное время. Но Виктор все же сделал доброе дело: поговорил с хозяйкой, и мне, хоть и с большой досадой, разрешили работать по десять часов в день: с восьми до шести. Это такое облегчение! Времени после работы остается так много! Можно пойти в гости, почитать, отдохнуть, сделать какие-то свои дела. Хозяйка дуется. А сейчас, когда поняла, что я действительно собираюсь уходить, просто не в себе. Во вторник, рассчитываясь со мной, хотела обсчитать меня на 25 долларов, но я настояла на своем. И хотя она притворялась, что не понимает, о чем идет речь, ей пришлось рассчитаться со мной как положено. Это моя маленькая победа. Не столько над хозяйкой, сколько над своей слабостью.

Не знаю причины, но здесь почти в каждой семье есть душевнобольные дети. Они учатся в специальных школах, а для старших детей устроены интернаты. В таком интернате я работала два дня. Там живут около десяти мальчиков лет 15-18. На лицах некоторых мальчиков заметна печать безумия, умственной отсталости, но есть такие красивые, тонкие, одухотворенные лица! Мне было так жаль их! Бедность, грязь, дурной запах. Мыла там все с тщанием – хотелось, чтобы им было приятно. Не знаю, заметили ли они, но директор заметил и очень благодарил меня.

Этот труд – он такой тяжелый, просто тупеешь от него, жизнь кажется адом. Но иногда, как дар Господень, вдруг что-то увидишь, услышишь, и всю эту мутную пелену, как рукой снимает. Недавно сидела на своих задворках и вдруг вижу: из леса в наш двор выходит семья оленей – два взрослых и двое маленьких оленят. Они медленно, будто в замедленной съемке, прошли по двору, пересекли дорогу и скрылись среди деревьев. Мне показалось, что хоть и на минутку, но я оказалась в раю.

31 октября 1997, пятница.

Кельнеры – люди хорошие, но, видно, не очень щедрые. Пока не попросишь поесть, сами не пригласят. Сегодня я держалась на двух яблоках, пока голова не закружилась. Заставила себя попросить, но они не торопились и предложили ланч, когда мне уже надо было уходить. Я разозлилась и отказалась. Сцены, уговоры. Так и ушла без обеда. Плакала по дороге от неприкаянности, обиды. У Жолвиков попила молока и вечером поужинала. Когда уже перестану стесняться? Теперь еще предстоят сцены объяснений у Кельнеров.

1 ноября 1997, суббота.

Хотела проводить Женю, сегодня она должна была уехать в Монси. Но ее отъезд сорвался, так как хозяйка не заплатила ей за неделю. Вчера шаббат начался очень рано, в половине пятого, и, когда пришло время расчета, хозяйка сказала, что она не может притрагиваться к деньгам. Виктор расстроился оттого, что зря приехал, поэтому разговаривал со мной сухо и ничего не обещал. Женя попросила нас выйти из комнаты на несколько минут и проводила с Виктором какие-то свои, секретные переговоры.

Сегодня весь день идет проливной дождь. Я до двенадцати сладко спала. А потом, обнаружив, что кончились сигареты, отправилась в магазин. Несмотря на зонтик, промокла до нитки. Когда курила на заднем крыльце, маленькая бестия Эстер замкнула изнутри дверь на замок. Пришлось под дождем бежать к парадному входу.

2 ноября 1997, воскресенье.

Два месяца в Америке.

Неожиданные новости. Жене позвонила Марина Рыбина, с которой мы познакомились в агентстве в Новосибирске, вместе уезжали. Тогда ей не удалось сюда приехать – по какой-то нелепой причине отказали в визе. А сейчас она все-таки здесь, в Нью-Йорке. Приехала по другим каналам со своей подругой Ларисой. У этой Ларисы были знакомые в Нью-Йорке, и она, чтобы не обременять себя, сбежала от Марины в аэропорту. Однако Марина не растерялась, нашла недорогую гостиницу, сейчас уже работает. Она привезла мне посылку с лекарствами от детей. Боже, как интересно, будто сюжет для кинофильма!

Звонила своим детям, они до сих пор не получили мои деньги, отосланные в конверте. Женя успокаивает меня, говорит, что письма в Россию идут долго. А я уже начинаю догадываться, что это была наша большая глупость – так рисковать. Как мне жаль этих денег, как дорого они мне достались!

3 ноября 1997, понедельник.

Работала у новых клиентов Штернов в соседнем доме. Люди они пожилые, детей много, живут бедно, но чисто. Во дворе у них на всю деревню гогочут гуси, кудахчут куры. Они тут, кажется, единственные, кто разводит какую-то живность. Все Штерны от мала до велика – ярко- рыжие, веснушчатые, на классических евреев совсем не похожи. Дети очень общительные, говоруны. Миловидной Рахель 19 лет, она преподает этикет в школе. Скоро выйдет замуж, старший брат ищет ей жениха. Я спросила, знает ли она своего будущего мужа. Нет, не знает, но уверена, что брат найдет хорошего парня. Голде лет 12, она показала мне много спортивных снарядов, на которых они занимаются, продемонстрировала все свои новые платья и рассказала разные девчачьи секреты. Потом прищурилась и спрашивает: «Вы ведь убираете у Жолвиков. Что, у них очень грязно?» «Знаешь, – говорю, – я никогда никому о своих клиентах не рассказываю. И о вас, если кто-нибудь спросит, тоже ничего не скажу». Это произвело на нее впечатление. У них в семье тоже растет девочка с психическими отклонениями. Люди они, безусловно, хорошие, но я проработала у них часов пять и мне предложили только стакан чая, даже без булки. Не думаю, чтобы от жадности. Просто сытый голодного не разумеет.

Сегодня у Жени день рождения, и я пошла поздравить ее, но оказалось, что она уже уехала в Нью-Йорк. Ей предложили работу официантки в баре с хорошими заработками. Я очень рада за Женю. Там – свобода, возможности замечательного города! Надо и мне теребить Виктора, чтобы поскорее выбраться отсюда. Достаточно уже этой еврейской экзотики и бесконечных уборок. Наверное, я гожусь на что-нибудь более достойное!

Возвращаясь с работы, встретила одну симпатичную пожилую украинскую женщину. Мы разговорились. Оказалось, что она уже лет пять работает тут, в Монрое. За все это время всего раза два-три выезжала в Бруклин. Ходит по субботам на гарбидж в Монрой, покупает вещи, отсылает их своим детям. И все. Когда я сказала ей, что хочу поскорее уехать из этой деревни, она принялась меня увещевать, говорить о том, как это опасно, что можно остаться без работы, что нужно держаться того, что есть. А я глядела на нее, и так мне было ее жаль! Неужели и я когда-нибудь стану такой же покорной и буду ходить, как слепая лошадь по кругу? Нет и нет! Мы еще поборемся за свое место под этим солнцем!

Миссис Гольдберг в последнее время часами висит на телефоне, проводит телефонные конференции с другими хозяйками с тем, чтобы понизить нам заработную плату. И преуспела. Теперь не только мне, но и другим женщинам платят только по четыре доллара за час, а раньше им платили по четыре с половиной. Это как раз то, что называется сговором капиталистов.

Однако я замечаю, что с тех пор, как работаю по десять часов в день, стала гораздо меньше уставать. Голова о чем-то думает, а руки сами по себе хлопочут. Чаще вспоминаю о доме, о детях. Раньше я не позволяла себе о них думать.

6 ноября 1997, четверг.

Чуть было не уехала из Монроя, да, видно, не судьба.

Сегодня привезли на мое место узбекскую женщину. Я должна была ввести ее в работу и завтра уехать. Эта дама – хоть роман пиши о ней. Зовут Ниной, но это русский вариант ее узбекского имени. Приехала из Ташкента. Там, говорит, была хозяйкой немаленького магазина. По-английски ни бум-бум, только «Хеллоу», и то невпопад. И решила Нина, что поедет в Америку и откроет здесь свой ресторан. Продала магазин, собрала еще денег, всего пять тысяч долларов, все свои многочисленные золотые украшения сложила на могучую грудь и подалась. Видимо, нужные люди знали о том, что она приедет, встретили, будто случайно, в аэропорту, представились земляками из Ташкента, предложили ей не тратиться на гостиницу, а переночевать у них в номере. Пока она спала, забрали у нее все деньги и исчезли. Драгоценности свои она держала в бюстгальтере, поэтому они остались при ней. Наученная горьким опытом, она их оттуда не вынимает ни днем, ни ночью. Так и ходит, позванивая. Детям своим о катастрофе Нина ничего не сообщила. Больше того, регулярно звонит им и рассказывает, как успешно идут дела в ее ресторане и что скоро деньги польются рекой.

Рассказывает мне Нина свою историю и горько плачет. Я спрашиваю у нее: «Почему же ты детям не откроешься? Они и денег не будут ждать от тебя, и посочувствуют». На что она отвечает: «Чтобы мои невестки сказали, что я дура? Никогда!» Теперь она пытается отработать свои деньги. К физическому труду Нина абсолютно не приспособлена. Прежде всего, она очень грузная, килограммов 110-120. Хотя говорит, что за месяц похудела от переживаний на 23 килограмма. Конечно, с этим весом ей нелегко мыть пол или прыгать вверх-вниз по стенам. Да и драгоценности, которые лежат все там же, тоже немало весят. Приехала, переоделась, начала вместе со мной работать, расспрашивать меня. Как узнала, что из нашей деревни нет регулярных рейсов в Нью-Йорк, засомневалась, вызвала такси и уехала. И что же я теперь? И мои намерения уехать уже завтра? И как хозяйка будет завтра со мной рассчитываться? И с клиентами своими я уже простилась. Жолвики на прощание дали мне рецепт халы, подарили чашку. Это, наверное, Кельнеры наколдовали, у них сын женится, очень просили остаться еще на неделю, чтобы помочь им на свадьбе.

Женя, по слухам, еще в Монси, убирает там. С Нью-Йорком у нее пока не получается.

А я, кажется, основательно заболела. В субботу походила под дождем, простыла, теперь кашляю, насморк, температура. На работе потею, сквозняки. Отлежаться бы день-два, скорее бы прошло.

8 ноября 1997, суббота.

Опять весь день идет проливной дождь. Спала, не ходила ни за лекарствами, ни за продуктами. Особенная болезненная и печальная красота в природе. Листья почти все облетели. Деревья стоят голые, с черными блестящими от дождя стволами.

Заходила Алла. Ей не до красот природы и не до моих болезней. Она, как всегда, в мелодраматических волнениях. Уже разочаровалась в своем любовнике, заламывает руки, думает, куда податься. Каждому свое.

10 ноября 1997, понедельник.

Столько суеты и телодвижений, а кончилось – ничем. Хозяйка не отдает 100 долларов, пока кого-нибудь не привезут вместо меня. Виктор и Павел не хотят с ней ссориться. Миссис Кельнер опять звонила и просила остаться помочь ей на свадьбе. Минимум неделю еще придется здесь жить и работать.

В воскресенье не вышла на работу, решила, что нужно лечиться. Здесь меня хоть немного знают и есть снисхождение, какое-никакое, а если приеду в Монси больной, кому я там буду нужна? Сходила только в магазин за фруктами и в аптеку.

Несколько дней не могу дозвониться до детей и узнать, получили ли они деньги, которые я выслала в конверте. Ох, есть у меня дурные предчувствия.

Вчера позвонил Виктор и стал расспрашивать о Марине Рыбиной. Я вначале не сообразила и стала рассказывать ему, что знаю, а потом прикусила язык. Потому что он вдруг стал говорить о ней в таких выражениях, вроде «Найду и голову ей откручу» и тому подобное. Видимо, он не может смириться с тем, что она к нему не обратилась, стала самостоятельно искать работу и устраиваться и таким образом лишила его возможности получать от нее деньги. Между тем, она ведь ничем ему не обязана. Как-то не по себе мне стало от того, что я имею дело с таким покровителем. Надо поскорее становиться на ноги и держаться от него подальше. Учу английский до одурения, но тяжелый физический труд не способствует развитию интеллектуальных способностей. Это факт.

12 ноября 1997, среда.

Не обманули меня мои дурные предчувствия. Дети сообщили, что письмо мое получили, но вместо денег там оказалась бумага о том, что деньги изъяты на российской границе, так как были посланы незаконным образом. Боже мой, какая досада и обида! Мало того, что вынудили уехать в Америку, чтобы не умереть от голода, так эти блюстители законности еще и конфисковали мои американские деньги, заработанные таким каторжным трудом. Сколько полов, туалетов, стен мне пришлось перемыть за эти 300 долларов! Будто молот стучит у меня в голове. Нет, так нельзя. Что сделано, того не исправишь. Об этих деньгах нужно забыть и впредь быть умнее. Моя жадность, желание сэкономить на пересылке – вот причина этой потери.

Между тем, дома срочно нужны деньги, иначе Надю отчислят из института. Я уже накопила 400 долларов, в субботу отправлю, теперь, конечно, только по почте.

14 ноября 1997, пятница.

Выпал первый снег.

Сегодня работала у Кельнеров на том самом мероприятии, о котором так много говорили. Очень разочаровалась. Видимо, я не поняла миссис Кельнер как следует, и ожидала, что увижу свадьбу. А это был только сговор перед свадьбой. Свадьба состоится в следующую субботу в ресторане в Бруклине. Конечно, и сговор – мероприятие ответственное, так как в доме жениха собираются родственники с обеих сторон. Но и этого мне не довелось увидеть, потому что работала у них только до четырех, а вечеринка состоялась позже. Работы там было немного. И заплатили мне не щедро – десять долларов да флакон недорогих духов. Я, признаться, ожидала большего.

Миссис Ратнер дала мне номер своего бруклинского телефона и обещала найти работу. Я слышала, как она звонила своим приятельницам и расписывала мои достоинства. Дай-то Бог! Почти каждый день Виктор и Павел обещают привезти замену и увезти меня отсюда. Но всякий раз отъезд откладывается. Это и понятно – я уже полностью с ними рассчиталась, денег с меня не возьмешь.

22 ноября 1997, суббота.

Много перемен. В прошлую субботу, уже около полуночи, Виктор привез на мое место грузинку, и я, наконец, покинула Монрой. Хозяйка и дети простились со мной тепло, но свой долг, 100 долларов, миссис Гольдберг мне так и не отдала.

Спасибо, Монрой, за школу, которую я здесь прошла. У меня было много трудных дней, но были и радости.

Моя новая хозяйка, миссис Фридман, – довольно молодая женщина необъятных размеров, неряшливая, с неприятным пристальным рыбьим взглядом. Шестеро неухоженных малых детей, большой неопрятный дом. Как и прежде, мне дают работу в разных еврейских домах. Клиенты, у которых я работаю, моложе, чем в Монрое, другого склада, это интересно. Напишу о них, когда познакомлюсь поближе.

Монси – симпатичный небольшой городок. Местные жители – тоже живут ортодоксальные евреи, но много и обычных американцев. Я живу на квартире у пожилой польской четы. Марек очень хозяйственный, всегда озабоченный мужчина маленького росточка и тщедушного телосложения. Несколько лет назад ему сделали операцию на горле, и теперь он не может разговаривать – что-то сипит, булькает. Страшновато и ничего непонятно. Но очень разговорчивый и любезный. То ручку поцелует, то комплимент сделает, а то и обнимет. Он не работает, промышляет тем, что собирает жестяные банки для магазина. Его супруга Зося, напротив, дама очень солидной комплекции, голос у нее сладкий, но глаза цепкие, ощупывают. Видать, хваткая. Она убирает у евреев часа по три-четыре в день. Со мной в комнате живет пожилая женщина Галина с Украины. У нее очень интересная судьба. Когда она была еще девочкой, родители оставили ее у бабушки и уехали в Америку. Мама умерла, а отец разбогател, женился на другой женщине. Сейчас жива только ее мачеха. У Гали есть американское гражданство, но живет она на Украине, в деревне, сюда приезжает заработать. Маленькая, худенькая, бойкая, очень словоохотливая и громкоголосая. Очень часто спорит или рассказывает о своих спорах и ссорах, как почти все украинцы, которых мне приходится встречать.

За все 20 лет, что она ездит сюда, язык Галя так и не выучила, осталась обычной крестьянской женщиной, хитроватой и не очень смышленой. Убирает в ресторане, жалуется, что там задерживают зарплату. Но ничего другого не ищет, хотя у нее есть разрешение на работу. А может, и шансов найти что-то подходящее у нее немного – работодатели не очень жалуют пожилых людей, а Гале уже за 70. Время от времени Галя ездит навестить свою богатую мачеху, уже, наверное, очень старенькую. Визиты эти ее расстраивают, так как там с ней родниться, видимо, не спешат, тем более что Галя не скрывает своих надежд на наследство, которым ее обделили.

Жить с Галей одновременно и очень интересно, потому что я узнаю много нового из ее рассказов, и нелегко. Обличая всех и вся, она не замолкает ни на минуту, и где уж там учить английский!

24 ноября 1997, понедельник.

Мир тесен. Здесь я встретила Нину. Оказывается, она не уехала в Нью-Йорк, как намеревалась, а работала в Монси, у родственников моей нынешней хозяйки. Что-то им, видно, не понравилось, и они уволили ее под тем предлогом, что она выпила воды прямо из бутылки, а не налила себе в стакан. Нина такая невезучая, что только руки остается развести. Недавно ранним утром на улице какой-то бандит выхватил у нее из рук сумочку, в которой, помимо денег, были все ее документы, включая паспорт. Для любого человека это большая неприятность, но для Нины, с ее замедленными реакциями, неповоротливостью и в мозгах, и в теле, это – катастрофа. Сейчас она живет на квартире, перебивается случайными заработками. Виктор пообещал устроить ее в семью ухаживать за пожилой женщиной, за это она должна заплатить ему 300 долларов. Эти агенты все время придумывают такие схемы, чтобы человек постоянно должен был им платить. Только заработаешь немного – работа пропадает или они обещают что-то очень соблазнительное и опять изымают у тебя очередной взнос. Повезли ее на смотрины, и кто-то подсказал ей, что нужно представиться еврейкой. Якобы хозяева будут благосклоннее, больше шансов, что примут на работу. Нина и сказала, что ее мама была бухарской еврейкой. А хозяева ответили, что не могут ее принять именно по этой причине, потому что еврейская женщина не должна выполнять тяжелой работы. Нина доверчивая. Как она рулила своим магазином в Ташкенте?

27 ноября 1997, четверг.

На днях Виктор привез к нам еще одну украинку, Оксану, очень энергичную и напористую особу. В Америке Оксана живет уже год. За это время, как говорят, «прошла Крым и Рим» – убирала в гостиницах во Флориде, в Нью-Йорке и Нью-Джерси. Очень хорошо ориентируется в здешней жизни, работает без устали, к физическому труду привычная – дома в деревне у нее было большое хозяйство: огород, сад, много птиц и животных. Полная противоположность рыхлой Нине, да и я рядом с ней чувствую свою несостоятельность. Ей достаточно было проработать один день у миссис Фридман, чтобы понять, что это за птица. Возмутилась тем, что ее там целый день не кормили, да еще потребовали депозит или паспорт на полгода. Я рада, что алчная миссис Фридман, наконец, получит достойный отпор.

Работа моя все такая же, как и в Монрое. Платят здесь больше. Я получаю не 4 доллара, а 6 долларов 80 центов в час. Но, надо сказать, что и работать здесь приходится проворнее. Вечером я с трудом доползаю домой и с грустью вспоминаю свою маленькую комнатку в Монрое, где я была предоставлена сама себе. Здесь же покоя нет.

29 ноября 1997, суббота.

Именины сердца. Сегодня я впервые самостоятельно ездила в Манхеттен. С погодой повезло – было очень тепло, солнечно и безветренно. Нагулялась! Насмотрелась! Ходила куда глаза глядят. Чтобы не заблудиться, ориентировалась по карте. Больше всего меня поразил Центральный парк. Я впервые увидела такой естественный парк – лужайки, скалы, дорожки извилистые. Никакой симметрии-геометрии, кажется, что гуляешь на природе, и не верится, что совсем близко – заполненные машинами дороги, небоскребы. Вокруг парка и по аллеям можно прокатиться в старинной карете с лошадками. Еще только конец ноября, а по улицам уже разгуливают Санта-Клаусы, звонят в колокольчики, собирая пожертвования для бедных. Таймс-сквер оказалась небольшой, очень оживленной площадью. Машин неисчислимое количество, людей – еще больше, и все норовят попасть под машины. Рекламы на зданиях мигают, крутятся – конец света! У меня голова закружилась. Я мечтала побывать в Метрополитен-музее, конечно, направилась туда. Там – роскошь! Мои любимые Ван-Гог, Рембрандт, Веласкес, Роден, всего много-много! Я бродила по залам, оглушенная, часа четыре.

Конечно, я приду сюда еще и еще. Я не очень хорошо поняла экспозиционную структуру музея. Хронология здесь перебивается частными коллекциями. Порядки музейные тоже непривычны. В залах шумно, как на бульваре. Люди ходят в верхней одежде, громко разговаривают. Дети бегают, шалят, трогают картины. Здесь же, в музее, расположены большой ресторан и кафе, и пройти в них можно только через музейные залы.

Впечатлений так много, что моя обыденная трудовая жизнь побледнела и отошла на второй план. И слава Богу.

2 декабря 1997, вторник.

Расскажу о своих новых клиентах. Они отличаются от монройских, по крайней мере, бриллиантов здесь не просматривается, это точно.

Миссис Леви – молодая симпатичная женщина, у нее две дочки лет трех, близнецы. Очень веселые и непосредственные говоруньи. Вот-вот родится еще ребеночек. Денег у них, видно, не хватает, поэтому миссис Леви устроила домашний детский сад, они называют его школой. Сюда приходят пять-шесть детей лет пяти. Для игр и занятий с детьми в квартире отведены две небольшие комнаты, в которых я убираю. Мне нравится здесь работать.

Рут – моя любимая клиентка. Ей около 35 лет. Она, наверное, самая культурная среди тех хозяек, которых я знаю – много читает, знает о многих странах, любит поговорить, хорошо кормит. У Рут пятеро детей. Муж у нее раввин, она говорит о нем с любовью и гордостью, рассказывает о том, что он ездит по всему миру. Это теплый, веселый дом. Встретив меня в первый раз, Рут предупредила: «Мой дом – не музей. Мне не нужно особенный глянец наводить. Надо, чтобы было чисто». И велела мне называть ее просто по имени. Я работаю у нее четыре часа в неделю и выкладываюсь с большим удовольствием.

Миссис Бялик. Вот у кого квартира – музей. К ней я всегда иду с внутренней дрожью. Она очень вежливо и вкрадчиво объясняет каждую мелочь. Все расписано, для каждого квадратного метра – свое моющее средство и своя тряпочка. Стерильности нужно добиваться идеальной. И каждую минуту пребываешь под прицелом ее пристального внимания. Не дай Бог, совершишь малейшую оплошность – тут же за спиной материализуется миссис Бялик и начинает дотошно объяснять что, где и как. Кормит миссис Бялик очень изысканно. На красивой тарелке красиво разложены три-четыре тонюсеньких кружочка огурца, ложка творога и два таких деликатных кусочка хлеба, что я каждый раз не успеваю заметить, куда они девались. Весь этот глянец и неусыпный контроль очень действуют на нервы. Я устаю там так, что уже ни на что больше не способна.

Миссис Зукер – той же породы. Сначала тоже ходила за спиной и следила за каждым моим шагом. Однажды по ее настоянию я раза четыре перемывала белоснежный контейнер для мусора. Но сейчас она оставила меня в покое.

Прекрасная Пенина, которой можно любоваться и любоваться – красавица! Ее муж так и делает. Бедные, но такие веселые, ладные, дружные, со своими детьми ласковые. И ко мне очень хорошо относятся.

Миссис Кац всегда безмятежна и спокойна, как священная корова. Когда бы я к ним ни пришла, она всегда лежит на диване: читает журналы, болтает по телефону или спит. А в доме 14 голодных сорванцов переворачивают все с ног на голову. Уберешь в первой комнате, пока дойдешь до последней, в первой – Содом и Гоморра. У них тоже приходится применять практику закрытых дверей. Но люди они добрые, приветливые и не жадные.

Миссис Ландав – молодая, но очень практичная особа. Ее главная забота состоит в том, чтобы выжать из меня все, на что я способна, до последней капли. Она всегда дает такие задания, для выполнения которых нужно вдвое больше времени, чем я имею. Поэтому у нее всегда надо спешить и спешить до изнеможения. В высшей степени религиозная. Проблема разделения молока и мяса доведена до абсолюта. Однажды я нечаянно сполоснула тряпочку «для мяса» в раковине «для молока». Боже ж ты мой! Что тут было! Сколько визга и стенаний! Она бросилась звонить раввину, описала эту катастрофу, спрашивает, что делать? Раввин, видимо, уточняет у нее, холодной или горячей водой я полоскала. Она переспрашивает у меня. Горячей! Приговор был неутешительным. Меня выгнали. Я перекрестилась и с облегчением покинула этот дом.

6 декабря 1997, суббота.

Зашла в гости Нина, и мы пошли в магазин. Мне нужно было купить куртку, так как становится по-настоящему холодно. У Нины никогда ничего не проходит благополучно. В этот раз у нее разболелся зуб. Покупку куртки пришлось отложить до лучших времен. Несколько часов я бегала в поисках дантиста. Нужно было найти американскую клинику, так как евреи в субботу не работают. Оказалось, что и американцы не работают тоже. Все это время Нина едва тащилась за мной и упрекала меня в том, что я недостаточно чутко к ней отношусь, хожу слишком быстро, не принимая во внимания ее большой вес. Наконец, нашли врача, который был согласен за 30 долларов удалить ей зуб. Но Нина посчитала эту плату чрезмерной и отказалась. Я решила, что с меня на сегодня хватит, и направилась домой. Нина заявила, что я плохой друг и бросаю ее в беде. Ехать с ней в Чикаго? Никогда! Так и будет висеть мертвым грузом на шее, а я постоянно буду заниматься решением ее проблем.

7 декабря 1997, воскресенье.

К нам в комнату поселили еще одну женщину – Ирину. Не так давно ее семья переехала в Россию из Киргизии. В Киргизии они жили в столице, Ирина занимала важный пост в Аэрофлоте. А в России стали жить в районном центре, в бараке, в одной комнате на всю семью. Ирина приехала сюда легально на полгода, чтобы заработать на квартиру. Срок короткий. Чтобы успеть больше заработать, она трудится по 12 часов и считает каждую копейку. Очень домашняя и скучает по семье. Так как у нее нет монройского опыта, Фридманша платит ей меньше, а меня перевела к другой хозяйке, своей невестке, в другой конец города. Фридманшу я покидаю без особого сожаления, но жаль расставаться с клиентами, к которым уже привыкла и знаю, чего от них можно ожидать.

15 декабря 1997, воскресенье.

Моя новая хозяйка миссис Лия Фридман – моложавая женщина лет 35. Она проще, обращаясь к ней, я называю ее по имени, без «миссис». У Лии семеро детей. Самому маленькому всего три недели. Один из мальчиков, ему лет 10-12, болен: видимо, болезнь Дауна, к тому же он не может ходить. Мне обидно за него – он все время лежит один в полутемной комнате в подвале. Только Лия иногда спускается к нему покормить и переодеть. Лия вроде неплохая, по крайней мере, не вредная. Дом бедноватый, но гораздо чище, чем у предыдущей хозяйки. Видно, что здесь не так ревностно относятся к религиозным правилам. Шаббат и все такое, конечно, соблюдается, но в шкафу припрятан телевизор, а Лия, мне кажется, покуривает втихаря.

Сегодня я работала у миссис Гинсберг. Это очень культурная и состоятельная семья. Большой, чистый и действительно красивый дом. Миссис Гинсберг, видимо, очень больна, но всегда ровна и приветлива. В отличие от многих еврейских женщин, она не висит на телефоне, не лежит на диване без дела, постоянно занята, и не столько домашними делами, которых, конечно, достаточно у матери семерых подростков, но видно, у нее есть какой-то свой бизнес. Она часто выезжает на машине по делам или мастерит очень красивые коробочки, наполняя их засушенными цветами. Несколько лет назад миссис Гинсберг побывала на Украине, там ей очень понравилось, выучила несколько украинских слов, показывала мне фотографии.

Мне нравится, что миссис Гинсберг не стоит у меня за спиной, контролируя каждый шаг. Однако несколько дельных замечаний по поводу моей работы она сделала. И я поняла, что здесь нужно быть очень внимательной.

В эту субботу я ездила в Бруклин, на Брайтон-Бич. Впервые пользовалась нью-йоркским метро. Красот таких, как в московском метро, там нет, грязновато, но устроено все толково и понятно.

На Брайтоне разыскала русскоязычные туристические агентства и заказала на следующую субботу экскурсию по Нью-Йорку.

16 декабря 1997, вторник.

Позвонила Марина Рыбина и рассказала свою невероятную историю. Четыре месяца назад, когда мы проходили интервью в американском посольстве, Марине отказались выдать визу под тем предлогом, что она не замужем, вдова. Она попыталась опротестовать отказ, но безуспешно. Я уверена, 99 против одного, что любой другой на ее месте опустил бы руки. Но Марина – человек не такого сорта. Она знает, что ей надо, и умеет добиваться своего. У нее есть сестра-близнец, они похожи, как две капли воды. Я видела их фотографии, это действительно так. Уж не знаю, как удалось уговорить сестру, но в конечном итоге, Марина приехала сюда по ее документам. Так же, как Женя, она хочет остаться здесь навсегда. Она определила свою тактику и стратегию и теперь следует им, не уклоняясь. Марина – привлекательная, моложавая, с хорошими манерами, общительная, может производить хорошее впечатление на людей. Она решила, что самый оптимальный путь для получения американского гражданства – выйти замуж, желательно за приличного человека. Долгов у нее нет. Она может позволить себе устроиться на такую работу, где платят немного, но и работать можно всего несколько часов, а в свободное время она посещает кафе, рестораны, театры, где можно познакомиться с подходящим мужчиной. Какие-то знакомства у нее уже состоялись, но пока это не то, чего она хотела бы. Я уверена, что, в конце концов, она обязательно найдет такого человека, какой ей нужен. Меня немного «царапает» такая голая практичность, но почему бы и нет? Может, кому-то она и подходит.

17 декабря 1997, среда.

Сегодня я познакомилась со своей новой клиенткой Эстер. Это молодая, очень симпатичная женщина. И она, и ее муж росли в еврейских светских семьях, оба закончили университет. Когда поженились, отправились в свадебное путешествие в Европу, заехали в Израиль. Там, как она говорит, «прониклись иудаизмом и вернулись в свою веру». Теперь они живут, как все или почти как все ортодоксальные евреи. Так же отмечают шаббат и праздники, соблюдают все иудейские предписания по поводу питания, одежды и прочее. Эстер не согласна только с тем, что обязательно нужно рожать много детей. У нее всего два сына. Видно, что она обожает их и мужа, показывала мне семейные фотографии. Эстер работает в школе психологом. В доме очень бедно, может,от недостатка, а может, от безразличия к роскоши, украшениям. Но на стенах висят неплохие картины – дедушка Эстер был художником. Я спросила Эстер, трудно ли соблюдать все иудейские правила и обычаи. Она ответила, что для нее – совсем не трудно.

Хозяйка вдруг заговорила о том, что я должна отдать ей паспорт с тем, чтобы я не уволилась раньше, чем через полгода. Не иначе, как Фридманша ее научила. Мне это совсем не подходит, потому что, как только я расплачусь со своими российскими долгами и заработаю еще чуть-чуть про запас, я тут же уеду отсюда искать своей доли в других краях. Сейчас я уже знаю, что можно найти работу, которая будет не так унизительна, не так трудна и гораздо лучше оплачивается. Мне осталось немного. Поэтому сейчас нужно переключить внимание Лии на что-нибудь другое.

Лия не злая, но кормит плохо. Целый день пью чай с хлебом. Очень похудела, вешу всего 53 килограмма. Дома я себе не отказываю, если есть силы, готовлю вечером, лакомлюсь разными американскими кушаньями, покупаю фрукты, но на работе часто бываю голодна.

18 декабря 1997, четверг.

Настала настоящая зима. Холодно. Снег. Скоро Новый год и американское Рождество. Все американские дома украшены огнями, разными рождественскими фигурками. В окнах – наряженные елки. Я шла сегодня с работы посреди этого великолепия и ощущала себя такой одинокой, что хотелось плакать. Болит каждый натруженный сустав, с трудом передвигаю ноги. И на работе сил не стало, сама вижу, что делаю все медленно. Сегодня я заметила, что миссис Гинсберг осталась недовольна моей работой – мало успеваю. Видно, откажется от меня. Давление тоже меня подводит, очень высокое. Зося посоветовала обратиться к врачу, он принимает в соседнем доме. Такой старенький оказался, лет 80, не меньше. Работает только потому, что без работы ему скучно и людям помочь хочет. За прием взял всего 10 долларов и лекарства дал бесплатно. Но эти лекарства мне не помогают. Чтобы экономить силы, спать ложусь в девять часов. Еще бы немного продержаться.

19 декабря 1997, пятница.

Хозяин нашей квартиры Марек запил и преобразился. Ходит гоголем, смотрит смело, вид у него одновременно грозный и комичный. Время от времени из-за стены слышно, как он рычит на Полину. Галя шепчет мне, что Зося сама его подпаивает с какими-то своими коварными намерениями. Галя давно вздыхает, намекает на некие таинственные проблемы, которые отравляют ей жизнь. А вчера Зося попросила у меня на короткий срок 50 долларов, и Галя стала горячо предупреждать меня, чтобы я ни в коем случае не давала. Оказывается, Зося уже давно взяла у нее в долг деньги и не возвращает. Сначала откладывала со дня на день, а сейчас и слушать о них не хочет. Деньги большие, 1370 долларов. Брала их Зося частями и сколько-то иногда отдавала. Глупая Галя не только не брала расписку, но даже для себя не записывала эти передачи, все в уме. Теперь плачет. Что я могу для нее сделать? Составили таблицу, когда и сколько денег было дано, сколько вернули. С этим надо идти в полицию, у Гали есть для этого возможности, она тут находится на законных основаниях, у нее есть американское гражданство. А сегодня, когда мы с Зосей остались на кухне вдвоем, я сказала ей, что Галя старенькая, грех ее обижать, надо отдать ей деньги. Зося, прежде всегда такая любезная со мной, злобно прошипела, чтобы я не вмешивалась в чужие дела. Да, бабенка она бедовая, такая способна на все. Леди Макбет на польский манер.

Ирина уехала в Нью-Йорк. Там ей предложили ухаживать за старушкой за 400 долларов. Я рада за нее. Жаль только, что она не оставила номер агентства.

20 декабря 1997, суббота.

Необязательность - отвратительное качество, которое меня возмущает до глубины души. Вчера, уже поздно вечером, неожиданно позвонила Люда, с которой мы познакомились в Новосибирском агентстве. Она тоже собиралась ехать с нами, но что-то ей тогда помешало. Оказывается, она и три ее подруги только что прилетели из России, где-то устроились переночевать. Языка не знают, просят встретиться, помочь им, что-то посоветовать. Что же делать? Ведь у меня на субботу была запланирована экскурсия, за нее уже было оплачено 25 долларов. Но я помню, как мне было трудно, когда я приехала. Поэтому отставила экскурсию, договорились встретиться. И что же? Я прождала целый час – никто не пришел. И вечером не перезвонили. Экскурсия пропала. Я решила поехать в Бруклинский музей, о котором много наслышана. Долго ходила по огромным залам, где каждому экспонату достаточно места, воздуха. Больше всего мне там понравились изумительные коллекции африканского, островного, азиатского искусства. Мне очень повезло – экспонировалась замечательная выставка Клода Моне, собранная из многих музеев Америки и Европы. Посетителей было много, я стояла в очереди около часа. Но в таких очередях я совсем не злюсь, а даже довольна. Пусть люди ходят в музеи, может, добрее станем. Приятно было слышать на выставке русскую речь. Меня впечатлила и огромная коммерческая работа, которую проделали предприимчивые американцы. В сувенирном магазине продаются открытки, постеры, альбомы, записные книжки, майки, чашки, все, на чем можно напечатать картину или хотя бы имя художника. Не все кажется мне безупречным с точки зрения вкуса, но люди охотно покупают, музею – прибыль. Календарь музейный очень плотный: лекции, кинофильмы, концерты – нашим бы поучиться! Я пошла на лекцию о Моне, но ничего не поняла по-английски и заснула там. Надеюсь, что это не было замечено.

После такого великолепного дня не хочется возвращаться в наше тесное убогое жилище, слушать одни и те же разговоры о деньгах, нечестных хозяйках, еде. Хочется отключиться и ничего не слышать.

Сегодня же случилось очень неприятное событие. Вечером ко мне в гости зашла Нина, и я угощала ее чаем на кухне. Вдруг из своей комнаты выскочила Зося, стала возбужденно что-то лопотать по-польски. В конце концов, мы поняли, что она требует, чтобы Нина немедленно ушла и больше никогда сюда не приходила. Мне было неловко, но что делать? Хозяин – барин. Пришлось Нину провожать. Зося могла бы сказать мне об этом и позже. Кто их поймет? Тоска.

21 декабря 1997, воскресенье.

Поговорила с детьми по телефону – будто живой воды напилась. А вчера отправила электронным переводом 850 долларов. Через неделю отправлю еще 300, и тогда у меня уже не останется долгов. Буду работать на себя. Может, станет веселее?

Я уже писала о том, что евреи не смотрят телевизор. Не то чтобы я по нему сильно скучала, однако же, интересно было узнать, какое телевидение в Америке. У Зоси телевизор стоит на кухне, и первое время я частенько его смотрела. Каналов, правда, немного, однако главные есть. Ничего хорошего, еще хуже, чем у нас. В основном идиотские ток-шоу. Новости очень странные. Вначале сообщают, кто кого убил, зарезал, переехал. Потом много говорят о деньгах, но больше всего сплетен об актерах. Американское кино принято ругать, но я видела много хороших американских фильмов с замечательными артистами. Неужели все они такие идиоты, какими их представляют на телевидении? Международных новостей практически нет, редко-редко мелькнет что-нибудь о землетрясении или пожаре. Телевизионные журналисты будто соревнуются между собой – кто выстрелит больше слов в минуту, захлебываясь, выпаливают свой текст так быстро, как когда-то меня учили говорить скороговорки. Но мне нравится, что ведущие новостей очень раскованны, могут пошутить друг над другом, ошибиться и не сконфузиться, а напротив – рассмеяться. Погода – святое дело, о ней рассказывают очень обстоятельно. И еще я вижу, как много наше российское телевидение заимствует у американцев с большим или меньшим успехом. Рекламы много, и есть очень интересная, и без каких- либо скабрезностей, которые процветают сейчас у нас.

24 декабря 1997, среда.

Зося рассказала о том, что в соседнем доме умерла от инсульта женщина-полька. Она тоже работала на уборках.

27 декабря 1997, суббота.

Ужасный день! Встречалась в Нью-Йорке с Мариной и женщинами из Новосибирска, приехавшими сюда недавно. Я настроилась было на ностальгический лад, думала, что дружным землячеством мы как-то отметим окончание года и мой день рождения – какое там! Оказывается, они встретились, чтобы выяснять отношения друг с другом. Взаимные упреки, ужасные обвинения, угрозы, пощечины! Все обвиняют Марину в воровстве, аферах, предательстве, она бледнеет и краснеет. Люди смотрят на нас, как на диких зверей. Я чуть с ума не сошла от стыда. Погода ужасная – туман, дождь, слякоть. В общем, полный комплект. Не дикость ли – встретиться с земляками в прекрасном городе, за тридевять земель от своего дома, среди чужих людей затем, чтобы устраивать эти ужасные сцены? И я спрашиваю себя, зачем я туда пошла и почему сразу же не развернулась и не оставила их? Ответ один – я продолжаю оставаться бесхарактерным человеком, даже Америка не может меня исправить. Я решила, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах встречаться с ними не буду.

30 декабря 1997, вторник.

С днем рождения, дорогая Оля!

Звонки из России, Лия и ее дети поздравили и подарили мне красивую рамочку для фотографии, отпустили на час раньше. Я испекла пирог, и вечером будем пить чай.

А у евреев сейчас очень красивый праздник Ханука. В дни этого праздника используется менора не обычная, семисвечная, а особенный ханукальный светильник для девяти свечей. Называется он ханукия. Ханукию ставят на подоконник, зажигают одну свечу, на следующий день две, затем три и так до восьми свечей. Эстер рассказала мне, что этот обычай берет начало с дохристианских времен, когда греки осквернили Храм и все, что было в нем, включая и масло для светильников. С большим трудом разыскали совсем немного неоскверненного масла. Оно, чудесным образом не убывая, горело восемь дней, пока не было изготовлено новое. Красивая история. Признаться, сначала еврейские обычаи казались мне диковатыми, но потом, со временем, я стала проникаться уважением к такому последовательному их соблюдению. А сейчас я думаю о том, что по существу, совсем не знакома с целым пластом древней культуры, из которой произрастает христианство. Это, конечно, недостаток моего ущербного образования и европейского высокомерного менталитета.

1 января 1998, четверг.

Новый год! Мы встретили его втроем, с Галей и Оксаной. Накануне приготовили вкусный ужин, напекли пирогов, купили шампанское – все, как дома. В полночь я раздала своим соседкам небольшие подарочки, они были растроганы.

Погода изумительная! Градусов десять тепла. Трава кругом зеленая, и туман густой-густой. Из него то тут, то там проявляются силуэты деревьев, а то вдруг неожиданно возникают фигуры людей. Стук шагов редких невидимых прохожих то приближается, то удаляется. Кажется, будто находишься в ином, фантастическом мире. Что принесет мне этот новый год? Будет ли он для меня добрым? Прежний не баловал, ой, не баловал!

Я решила, что сегодня по случаю праздника не пойду на работу. Впервые осталась одна в доме. Тишина. Такого одиночества мне очень не хватает, я не могу думать, когда вокруг суета. И вот какие мысли приходят ко мне сегодня: мне надо затаиться и какое-то время посидеть тихо-тихо потому, что я вступила в полосу неудач. В последнюю неделю мне раза три-четыре совершенно справедливо указали на недостатки в работе. В субботу я потеряла в Нью-Йорке зонтик, это в придачу к тому, что пришлось стать свидетельницей тех диких сцен, которые устроили мои знакомые. Вчера я потеряла 23 доллара: выпали из кармана в магазине – это полдня моих каторжных трудов. В самый канун Нового года на работе упала с табуретки и очень сильно ушибла голову и руку. На голове шишка, как рог, а рукой едва двигаю. Тихо-тихо посидеть и переждать эту полосу. Работать буду медленнее, но тщательней. Пусть лучше корят за скорость, это не так опасно, качество ценится больше. Хотела уже звонить в разные агентства, искать другую работу – пока не буду, отложу до лучших времен, к тому же еще немного заработаю. Кто знает, сколько времени понадобится, чтобы найти то, что мне надо. О помощи мне сейчас просить некого. Из всех знакомых я могла бы обратиться только к Жене, но сейчас я даже не знаю, где она. Наверное, впервые в своей жизни я оказалась действительно одна, как перст.

5 января 1998, понедельник.

Совсем недавно я обещала себе, что никогда, никогда не буду иметь никаких дел со своими земляками. Это обещание я нарушила и поплатилась сполна. Сразу после Нового года позвонили, попросили, ради Бога, найти какую-нибудь работу, так как деньги у них закончились, кушать нечего. Я забыла об их склочности, уговорила Лию взять еще одну работницу, та согласилась. В назначенный день никто, естественно, не приезжает. Опять звонят, что-то объясняют. Наконец, сегодня приезжает мадам, брезгливо, не скрывая отвращения, осматривает дом Лии, тоном капризной кинозвезды спрашивает об условиях и вдруг начинает отчитывать меня за то, что я посмела предложить ей такую грязную, отвратительную работу. Причем, имелось в виду, будто я что-то от этого себе выгадываю. Я чуть дара речи не лишилась от такой наглости! Нет, евреи – просто младенцы в сравнении с нашими благородиями. Если у меня откроется язва желудка, то только от злости. И не столько на этих бессовестных особ, сколько на себя: какой еще урок мне надо получить, чтобы не наступать снова и снова на одни и те же грабли? Даже Лия надо мной посмеялась, говорит:

– Оля, где ты видела хаускиперов с таким маникюром? Ты бы еще Элизабет Тейлор ко мне в дом привела!

О работе я ничего не пишу потому, что ничего нового нет, каждый день – полы, стены, посуда, туалеты. Возвращаясь домой, едва переставляю ноги. Сегодня целый день убирала у Гинсбергов. Стараюсь, как только могу, но вижу, что мною недовольны, тучи сгущаются, и как бы мне в этом доме не отказали.

Получила письмо от своей дочки Кати. Она пишет, чтобы я не надрывалась, работала не спеша, жила для себя и в свое удовольствие. Даже смешно.

9 января 1998, пятница.

Каждый день разворачивается по одному и тому же сценарию. Вечером приходим с работы, и мои соседки начинают подробно рассказывать, как они устали, какую грязь они убирали, какие бесчеловечные евреи, чем их кормили, или как их морили голодом. Галя заводит свою долгоиграющую пластинку – печальную повесть о том, что уже месяц работает совершенно бесплатно. Хозяева ресторана, в котором она работает, – латиноамериканцы, но ее гнев обрушивается почему-то на евреев, которых она так страстно и красочно проклинает, что я не могу удержаться от смеха и получаю свою порцию осуждения. Галя – как овца, ей не платят, но она не только упорно каждый день ходит на работу, но еще и перерабатывает час-два ежедневно.

Оксана, наоборот, из перманентных бойцов. Ничего никому не спустит, на все у нее есть острое словцо, свое мнение. Наше маленькое сообщество она постоянно поддерживает в тонусе: то выясняет отношения, то сколачивает группировки, то плетет разные интриги. Я, признаться, уже устала от ее гиперактивности. Просто диву даюсь, как у нее хватает сил, ведь работает каждый день, не покладая рук.

Сегодня пятница, все стараются приготовиться к шаббату. За девять часов я убрала три дома и страшно устала. Каждая хозяйка стремится получить как можно больше за свои три часа. Сейчас я хожу в один новый дом, там мне легче и приятней работать, хозяйка искренне хвалит, для евреев это редкость.

Виктор заезжал к нам по своим делам, и я спросила его о визе и обратном билете. Засуетился, занервничал, начал что-то путано объяснять. Я поняла, что ни денег, ни визы не будет, обманул.

12 января 1998, понедельник.

У Гали неприятности – ресторан все-таки закрыли, ее зарплата за четыре недели повисла в воздухе. На нервной почве она стала учить английский. Недавно я ее пристыдила за то, что она за 20 с лишним лет не удосужилась выучить хотя бы самые употребительные слова. Так сейчас она взяла мой англо-русский словарь и стала его переписывать в какие-то блокнотики от А до Z без купюр. Объяснять ей, что этот словарь можно купить за пять долларов, бесполезно. Сегодня у нее с Оксаной произошла ссора. Галя пришла с работы с булочками, рассказала, что ей их дала одна женщина, узнав, что Галя лишилась работы. У Оксаны, видать, давно накипело на душе, и она выплеснула все, что думает, о том, что стыдно побираться, если у тебя на счету в банке 14 тысяч долларов, о жадности и все такое. Все это лишнее, и Галю не изменит. У нее возрастные причуды.

Моя хозяйка Лия тоже стала что-то мудрить. Я неосмотрительно предупредила ее о том, что собираюсь уходить. Теперь она каждую неделю на день-два задерживает зарплату или выдает частями, всякий раз приходится выдавливать свои деньги.

А я уже начинаю готовиться к побегу. Коплю деньги, собираю информацию об агентствах.

Об агентствах я еще, кажется, не писала. Между тем, это очень важный институт для всех нелегалов. Помимо множества законных агентств, которые трудоустраивают людей, имеющих официальное разрешение на работу, есть еще больше нелегальных агентств, которые устраивают тех, кто не имеет права на работу, у кого просрочены визы и т.д. Занимаются этим незаконным, но очень полезным для нас делом предприимчивые поляки, русские или, реже, украинцы. Они собирают информацию о вакансиях в тех видах деятельности, которые не предполагают конкуренцию с американцами – уборка, уход за детьми, за больными людьми – и предлагают эти работы нелегалам за определенную плату (обычно это недельный или двухнедельный заработок). Очень часто при таких агентствах есть общежития, где можно пожить, пока тебе ищут работу. Желающих устроиться обычно бывает больше, чем вакансий, люди приходят в эти агентства бесправные. Наверное, поэтому многие агенты злоупотребляют своей властью, бывают грубы и алчны, несмотря на то, что большинство из них сами прошли нелегкий путь нелегальных работ. Эти агентства тоже уязвимы, так как не платят налогов, что по американским законам карается строже, чем убийство. Но, видимо, они прикармливают полицию, да и кто будет на них доносить, не бесправные же нелегалы?

14 января 1998, среда.

Вот и все. Самое главное – я расплатилась с долгами. Для меня это большое облегчение, потому что деньги на мою поездку давали люди, которые сами отчаянно нуждаются. Особенно совестно мне было перед моей подругой Наташей: она очень больна, и я знаю, как нужны ей сейчас дорогие лекарства. Кроме этого, я еще накопила 500 долларов для того, чтобы продержаться, пока ищу работу, и еще 500 долларов – неприкосновенный запас, на обратный билет. Признаться, был соблазн потратить эти деньги на путешествие куда-нибудь во Флориду, или в Калифорнию, но по своей трусоватости я не решаюсь ехать куда-то отдыхать, если неизвестно, что потом меня ожидает. В общем, рожденный ползать летать не может.

На днях созвонилась с Луизой, дамой из агентства, о которой говорят, что она дает хорошую работу. Через несколько дней она перезвонила – в пятницу мне уже надо быть на месте, ухаживать за дедушкой в Нью-Йорке. Зарплата 500 долларов в неделю.

16 января 1998, пятница.

Приехали. Луиза сообщила, что эту вакансию она дала своей приятельнице. Когда будет следующая, неизвестно. А я уже сказала Лие, что уезжаю. Она не расплатилась со мной за один день, это 70 долларов. И я знаю, что не отдаст.

Сегодня день рождения мамы.

19 января 1998, понедельник.

Замечательный день. В последний раз я работала на уборках. К Лие я не пошла. Знаю, что проработаю целый день, а она не заплатит. Зося дала мне адрес. Осознание того, что это последний день моей каторги, так окрылило меня, что я летала, как птица. Хозяйка с сияющими от счастья глазами бегала за мной и не знала, куда меня усадить и чем накормить.

Я решила так: если не найду ничего подходящего, уеду домой, в Россию. С долгами я расплатилась, детям немного помогла, кое-что здесь увидела. Жаль, конечно, что я не попутешествовала и не накопила на непредсказуемую российскую жизнь. Но всех денег не заработаешь. В любом случае, что бы со мной ни случилось, убирать я больше не буду. Никогда.

22 января 1998, четверг.

Звоню в разные агентства. Работы нет.

Страница 2 из 7 Все страницы