Из полевых дневников

В дар Светлане Яковлевне Кудряшовой

Дороги

То насыпью, то глубью лога,

То по прямой за поворот

Змеится лентою дорога

Безостановочно вперед.

Пастернак

Предисловие

Каждый этап работы у меня ассоциируется с чем-то, очень характерным для определенного отрезка времени. Карачи – это катена, Шортанды – поля пшеницы и ночи в степи во время маршрутов по Казахстану, Владимировка – это уютный деревенский стационар. А вот Алтай, Тува, Монголия связаны с дорогами – длинными, гористыми и степными. И любимая мной песня чаще всего пелась на Алтае и в Туве.

Дорога, дорога легла далеко,

Как до самой далекой звезды.

Как жаль, что немного, как жаль, что немного

Осталось во фляге воды.

Дорога, дорога клубит под ногами соленую пыль,

И молится богу, и молится богу усталый ковыль.

Зачем твои руки, зачем твои руки так нежно на плечи легли?

Как будто разлуку, как будто разлуку

Отсрочить могли.

Мы выбрали сами на север, на запад, на юг, на восток.

Мы жизнь записали на длинные серые ленты дорог.

Они нас манили, вели за собой, как испытанный друг,

От встречи до встречи, от разлук до разлук.

Начиная тетрадь о дорогах, я, прежде всего, должна отдать долг нашим водителям.

Экспедиционные шоферы

Теперь эта каста практически исчезла, так как для экспедиционных поездок машины арендуют в разных местах. Ранее автобаза принадлежала СО РАН, и у каждого Института были свои шоферы.

Длинные дороги, смена ландшафтов, работа с разными людьми делали водителей философами, мизантропами, юмористами, в зависимости от присущего им характера. Была среди них своя элита, которую сами водители уважительно называли академиками. Сколько тысяч километров я проехала в своей жизни, сидя в кабине грузовика и беседуя с водителями. Они любили ездить со мной и говорили:

− Вот Аргента Антониновна, никогда не дает советов и указаний по какой дороге ехать, а спросишь – отвечает: «самая близкая дорога – знакомая дорога». Если машина в пути сломается, она выйдет, сядет на что-нибудь и читает свою английскую книжечку, не суетится ни в дождь, ни в холод.

Лестно мне было слышать такие признания. Мы все уважали наших шоферов, понимали их нелегкую работу, ценили их выносливость и мастерство. Многое забылось, но кое-что было записано в полевых дневниках и теперь нашло свое место на «Рассыпанных страницах».

***

В Онон-Аргунских степях, где мы работали с сотрудниками Института географии СО РАН, был проложен трансект от вершины сопки к озеру. Ботаник Нина Петровна отбирала пробы по всему трансекту и поднялась на вершину сопки, усталая и нагруженная пробами. Наверху стоит экспедиционная машина, за рулем Кеша – бурят с непроницаемым лицом.

− Кеша, отвези меня вниз,  − просит Нина Петровна.

− А чего я там не видел?  − невозмутимо отвечает Кеша.

Оскорбленная Нина Петровна идет к дороге. Через 100 метров Кеша ее догоняет:

− Садитесь!

− Ты же сказал: «Чего ты там не видел?» – возмущается Нина Петровна.

− А чего я здесь не видел? – возражает Кеша.

***

На Карачах сменилось много водителей, «академиков» среди них не было, но фигуры были колоритные. Первым шофером был Вася – тихий, спокойный пьяница. Выезжал он со стационара в поселок Карачи с похмелья. Где он успевал подлечиться, а потом опять напиться – загадка. Хотя, сопровождающий всегда ездил с ним – купить хлеб, закваску – так называлась местная простокваша-кефир (очень хороший) – набрать воды, отправить почту и т. д., но он не мог отловить Васю за бутылкой. Финал же всегда был один: машина въезжала на стационар, останавливалась точно на своем месте, дверка на стороне шофера открывалась, и Вася кулем сваливался с сиденья на землю. Все к этому привыкли, и никто его не поднимал. Вася спал несколько часов, вставал, осматривал машину и залезал в кузов – досыпать. И так каждый день.

Видимо Тамаре Николаевне – нашему начальнику отряда – эта пьеса надоела, и Васю сменили на Сашку. Но Саша, женившись, ушел из экспедиции, и у нас опять был новый шофер – Николай – мастер фигурного вождения машины и пьяница. Все свободное время он проводил или пьяным или в поисках выпивки. Лаборанты, в чьем распоряжении был спирт (например, Милочка), плакали от него кровавыми слезами. Он вцеплялся в них, клянча спирт, как клещ.

Но вот становится известным, что через три дня Николай едет на соревнование. Тут уж он, кристально трезвый, крутит немыслимые фигуры на пятачке около колка. Спокойный, веселый, услужливый! Наконец, едет на соревнование, и мы все, конечно, за него переживаем. Приезжает с призовым местом. Отметить! И все с начала!

Как-то мне надо было срочно выехать в Новосибирск, но Николай пьян в стельку. На улице дождь, слякоть, за два часа до Карачей просто не дойти – не успеваю к поезду. Рауф – мой молодой коллектор – поднимает Николая пинками.

−  Рауф, да я боюсь с ним ехать.

−  А вы, не бойтесь, он же мастер фигурного вождения, а мастерство, как известно, не пропьешь.

Вот в этом я убедилась на практике, пока мы ехали 12 км по скользкой дороге, по ямам, глубоким колеям и ухабам, по непроезжему расплывшемуся солонцу. Николай за рулем засыпает через каждую минуту. Рауф сидит рядом и будит его каждый раз кулаком в скулу. Николай открывает глаза:

−  Ты, чего? Я же мастер, провезу, как по воздуху.

Не скажу, что «как по воздуху», но мы не свалились в яму, не перевернулись, ни разу не забуксовали и приехали к поезду за час до отправления. Вот так – мастерство не пропьешь!

Однако его работа нас не устраивала: главным было даже не пьянство, а его постоянные отлучки то на соревнования, то на какие-то сборы. Однажды, мы две недели сидели вообще без шофера. И вот появляется новый водитель – Эдик! Красавец, высокий, с хорошо подвешенным языком, любитель женщин и ко всему гонщик, уж теперь забыла какого класса. Пить – это Эдику было не интересно. Он любил красивую жизнь!

У меня была очень напряженная по времени программа. Я работала в университете: прием в деканате во вторник и четверг, а в пятницу обычно проводился ректорат. Так что я могла смыться из Новосибирска вечером в пятницу, пробыть на стационаре субботу, воскресенье, понедельник, а во вторник утром в чистеньком платьице уже сидеть за своим столом в деканате. Поэтому время у меня было расписано практически по часам. В этот раз на субботу был назначен отбор проб, а в воскресенье – поездка на речку-Омку для отмывки монолитов. Приезжаю рано утром в Карачи, иду пешком на стационар, прихожу – здрасте-пожалуйста: ни машины, ни девочек, никого из моей команды, кроме Рауфа. Спрашиваю его:

−  Где все?

−  На Омке.

− А что они там отмывают, ведь монолиты не отобраны?

−  А они ничего и не отмывают. Они на шашлыки поехали.

−  На какие шашлыки?! – я аж задохнулась от возмущения и удивления.

− А вот такие. Эдик сказал, что по субботам все отдыхают, и нечего здесь рабство устраивать. На свои деньги он накупил баранины, вина и чего-то еще и отправился с девушками и ребятами на Омку – культурно отдыхать!

Я даже не помню, что я тогда сказала, когда поздно ночью веселая компания вернулась с песнями с Омки. Мы втроем: Нина Григорьевна, Рауф и я так намотались за день, отбирая пробы, что к машине не вышли. В воскресенье все мои девушки с виноватым видом ранним утром побежали на опыт. Эдик же глядел так победительно, что я ничего ему не сказала и, не завтракая, молча ушла на катену. Через час подъезжает к катене машина, и Эдик, нацепив чей-то белый колпак, идет к нам с термосами чая и кофе, с бутербродами и скатертью.

Ну, что тут скажешь? Любит человек красивую жизнь!

***

В Казахстане, в Шортандах у нас первые два года работали какие-то чужие, временные водители, которые и не запомнились. Но вот, в начале очередного полевого сезона нам сказали, что рекультиваторы отказались от своего постоянного шофера Черникова Петра Федоровича и нам его вместе с машиной ГАЗ-53 предлагают взять в Казахстан. Ну, думаю, раз рекультиваторы отказались, значит, водитель – барахло. А зачем он нам тогда? Решила выяснить, иду к начальнику отряда рекультиваторов − Фикрату Рагим-заде. Спрашиваю его:

−  Что, Черников – плохой водитель?

−  Очень хороший.

−  Может быть, он не следит за машиной, и она часто ломается?

−  Что вы? У него машина всегда в полном порядке.

−  Пьяница, наверное?

−  Ну, любит выпить, как все, но на работе это никогда не отражается.

−  Плохой полевик?

−  Отличный, всегда помогает, если надо.

−  Ну, а если он такой золотой, то почему вы от него отказываетесь?

−  Не буду я вам ничего говорить, идите к Сергею Сергеевичу и у него спрашивайте.

Пожала плечами, пошла к заведующему лабораторией рекультивации Сергею Сергеевичу Трофимову. Разговор почти повторяется:

−  Сергей Сергеевич, Черников поди пьет?

−  А кто не пьет? Нормально принимает, норму знает.

−  А какой он водитель?

−  Классный он водитель!

−  За машиной следит?

−  Да, машина у него всегда в полном порядке.

−  Он, наверное, не помогает в поле?

−  Да, что вы? Он раньше всех встает и костер разожжет в любую погоду и чай сварганит.

−  Ну, тогда в чем дело? Почему вы от него отказываетесь?

Тут Трофимова прорвало:

−  Вот, Аргента Антониновна, когда он начнет учить вас биогеоценологии, тогда вы поймете, почему терпеть его больше нет сил.

−  Что-то я, Сергей Сергеевич, не понимаю, о чем вы говорите.

−  Поймете! Он считает, что лучше всех все знает! Одного учит копать разрезы, другому про растения все объясняет, третьего учит уму-разуму, как ставить лизиметры. И так целый день! Он меня стал учить рекультивации, так я от него прятался в подвале, где стоят лизиметры. Сил моих больше нет слушать его поучения.

Самое странное, что Сергей Сергеевич был человеком с хорошим чувством юмора, и чтобы довести его до такого состояния требовалось что-то из рук вон выходящее.

−  Ну, ладно,  −  сказала я,  −  уж меня он биогеоценологии учить не будет, а если он водитель хороший, то мы его берем.

−  Водитель хороший – не пожалеете.

Все оказалось чистой правдой. Петр Федорович был хорошим водителем и полевиком, машина у него всегда была в полном порядке и пил он умеренно. Я проехала с ним по Казахстану многие километры, и никогда он меня ничему не учил. Но другим сотрудникам переносить его поучения было необыкновенно трудно.

То Тихомирова Наталья просто плачет. Она работает в агроценозе и ей надо выкопать пшеницу с корнями, то есть надо копать вдоль рядка пшеницы. Копать должен Черников. Наталья объясняет, что ей надо. Черников:

−  Что, ты, мне глупости говоришь? Кто так разрезы копает? Знаешь, сколько я их выкопал с Романом Викторовичем (директор Института)? Копать надо так, чтобы свет падал на рабочую стенку. Будут тут мне всякие девчонки указывать, как надо копать разрезы. Пусти!

И копает по всем правилам и совсем не слушает, что не нужен Наталье разрез, а надо выкопать рядок пшеницы.

То Нина Григорьевна на стенку лезет. Привезли целую груду монолитов, которые надо мыть в речке. Ребята быстро сгружают их в одну кучу в кустах около речки. Черников, выходя из кабины:

−  Ну, трутни! Чего это все в кучу свалили? Надо разобрать, где, что, все записать. А ты, (к Нине Григорьевне) записала или опять все как попало!

Нина даже не отвечает

−  Еще и молчат, бездельники, одни с вами промблемы.

«Промблемы» и «трутни» – были любимыми выражениями Петра Черникова.

Наумов ходит по степи и ищет подходящие и разные по размеру кусты полыни, чтобы измерить дыхательную активность листьев и корней. Черников за ним:

−  Ну, чего ходишь, чего зря степь топчешь, она же заповедная?! Чем тебе этот куст не нравится? Мелкий? Ну, и что же, что мелкий  −  их тоже надо измерять. Копай здесь, я тебе сказал.

И так целый день с советами и со своими требованиями ко всем, кроме меня и Мордковича. Меня он боится, а Мордкович, наверное, его послал, куда подальше. А уж, как мучился с ним начальник отряда – тут и слов нет. Однако, два года до окончания наших работ в Шортандах мы с ним проработали довольно сносно и даже эффективно.

***

Филипп Мефодиевич Савченко – “академик”. Любимый мой водитель. Мастер своего дела и юморист. К сожалению, я не запомнила и не записала целую серию рассказов про его тещу под общим названием “Теща – друг человека”.

***

Петр Филиппович Федоровых – “академик” и водитель-аристократ. С ним на его ГАЗ-66 мы проехали сотни и сотни километров от Новосибирска до Тувы, по Туве и обратно. Уверенные руки на баранке, щегольски оборудованная кабина и спокойствие. По дороге в Монгун-Тайгу (горный район Тувы) мы пересекли (я считала) шестнадцать горных потоков, иногда очень бурных и глубоких. Нигде не сели на камни, нигде не перевернулись. Класс!

А как он помнил местность! Вот мы ставим точки наблюдения за водохранилищем. Я в год их установки тщательно записываю все приметы дороги к точке: после моста через Шагонарку – два км по левой дороге, поворот направо, маленький мостик и т. д. Кажется записано все от и до. А на следующий год не могу найти эту точку. Петр некоторое время терпит мои команды: налево, прямо, теперь еще налево. Наконец, спрашивает:

−  Да, ты скажи, какая точка? Это, где Нина в прошлом году большой букет колокольчиков нарвала?

−  Да, кажется, был какой-то букет.

−  Так, вот же она!

И через пять минут подвозит точно к месту, где стоит наш столбик-отметка. После этого я уже говорила:

−  Ну, а теперь на точку, где мы видели большое стадо овец (или что-нибудь вроде этого). И Петр точно подвозил к нужному месту. Академик!

***

Особый народ экспедиционные водители – надежные и уверенные. Я рада, что многие километры иногда очень опасных горных дорог проехала с ними без волнений и страха.

Только однажды в Туркмении, когда мы направлялись на одну из вершин Копетдага, я испугалась. Произошло это так. Мы едем по обычной асфальтированной дороге, За рулем молодой туркмен. Я смотрю на его руки и вижу, что они дрожат.

−  Ты, давно за рулем?

−  Да, вот две недели, как автошколу закончил.

−  Ты, боишься ехать в горы?

−  Боюсь.

−  Останавливай машину.

Остановил. Я выхожу из кабины. В кузове  − мой аспирант, девочки-лаборантки и зав. лабораторией Берды, который хорошо водит машину.

−  Берды, садись за руль, я с этим несмышленышем не поеду.

Берды уже знает, что со мной лучше не спорить. Садится за руль. Поднимаемся в горы. Въезжаем на какую-то площадку. Берды всех просит выйти. Выходим, и я наблюдаю такую картину. Очень маленькая площадка, на которой надо развернуться. Берды поворачивает немного машину, и одно колесо свисает в пропасть, которая окружает эту площадку с трех сторон. Берды что-то подкладывает под колеса, медленно-медленно, каким-то чудом, разворачивает машину и выводит ее на дорогу. Я смотрю на дорогу и мне первый раз страшно. Дорога узкая, идет вдоль глубокой пропасти и очень неровная.

−  Я не поеду, – заявляю я.

−  Как не поедете? − спрашивает Берды, – я же хорошо вожу и знаю эту дорогу.

−  Все равно не поеду – боюсь.

−  Ну, давайте хоть до заставы доедем, не здесь же нам стоять.

Вижу заставу, туда ведет не очень крутая дорога, а вот после заставы – такая крутизна, что смотреть не хочется. Доезжаем до заставы, знакомимся с начальником заставы, пьем чай. Берды отзывает капитана в другую комнату. Через некоторое время капитан возвращается и спрашивает:

−  А с Сашей поедете?

−  А кто такой Саша?

−  Наш шофер-старослужащий. Три года служил в Афганистане, гоняя машину и не по таким горам.

−  С Сашей поеду.

А вообще, куда было мне деваться? Это же мы с моим аспирантом ехали на наши точки, это просто моя работа.

Приходит Саша – молодой, стройный, уверенный в себе парень. Прощаемся с капитаном. Грузимся. Поехали. Я смотрю, как уверенно лежат сильные руки Саши на баранке. Смотрю налево – крутой откос пропасти. Спрашиваю Сашу:

−  Вы, не боитесь водить машину по этим горным дорогам?

−  А чего бояться? – отвечает Саша – здесь же не стреляют, а гонять машину в горах дело привычное: проверь тормоза, будь трезвым, жмись к скале и твердо держи баранку – вот и вся премудрость.

Саша так спокоен и уверен, что мой страх тут же улетучивается, и я с интересом смотрю на окрестности, пока мы не достигаем нашей степи перед самой вершиной горы. На вершине – пост пограничников. И вот на следующий день я вижу, как по этой горной, такой страшной дороге лихо карабкается к нам полуразбитая полуторка.

−  А это что за явление? – спрашиваю я лейтенанта, спустившегося к нам с вершины попить кофе.

−  А это наша водовозка, – отвечает он, – она каждые два дня к нам приезжает.

Глядя на полуторку, уже несущуюся вниз, я вспоминаю свой вчерашний страх и начинаю смеяться громко и весело. Лейтенант не может понять – чего это так меня разобрало, а Саша понимает, весело подмигивает и дружелюбно говорит:

−  Ну что же, со всяким бывает!

***

Страница, вывалившаяся из старой миассовской тетради

Дорога ночью

Я люблю ездить на машине ночью, когда мимо пролетают огоньки, а сама дорога кажется бесконечной и загадочной. Я помню одну поездку от Заповедника до Свердловска. Выехали мы на ГАЗике еще до полудня и обедали в Челябинске у старого геолога – знакомого директора Заповедника Володи Басова. Всю дорогу до Челябинска старый геолог рассказывал нам невыдуманные истории, а в машине стоял смешанный запах бензина, сигаретного дыма и духов. Странно, но было уютно. Обед прошел весело с пельменями, водкой, солеными огурцами. Тогда, чокаясь со старым геологом, я вдруг перехватила Володин взгляд. Басов смотрел на меня с восхищением и нежностью.

После обеда мы загрузились опять в машину, а старый геолог стоял на балконе со штопором в руках и кричал: «Ребята! Помните, лучшее лекарство от гриппа – штопор». Мы неслись по ночной дороге Челябинск-Свердловск. Вдруг начался сильный снегопад, перед стеклом машины, сверкая в свете фар, летели огромные хлопья.

Поздно вечером мы остановились у какой-то дорожной столовой уже закрытой. Но все-таки нам дали пиво и бутерброды. Мы сидели на полу перед горящей печкой. За окнами непрерывно летел снег, а в печи трещали поленья, пахло свежевымытым деревянным полом, горячим хлебом и березовым дымом. Случайный дом, случайный вечер, случайные слова и огонь, пляшущий в печи.

А потом опять дорога, ночь, летящие хлопья снега и казалось, что неразгаданное будущее рядом – чуть протяни руку и коснешься твердого плеча.

Люблю ездить на машине ночью по пустынной лесной дороге.

Пустыня

Дорога, длинной около 400 км вьется по пустыне от Ашхабада до остатков заброшенного тысячелетия назад города в Мешед-Мессерианской долине. Там, на границе песчаной и глинистой пустынь стоит наш маленький пустынный стационар. Дорога идет вначале по асфальтированному шоссе, потом по проселочной дороге; изредка мелькают маленькие поселки, а кругом бесконечная ширь пустыни: то голый глинистый такыр, то заросли биюргунника, то чахлые кусты полыни. Иногда дорогу переходят верблюды, казалось бы, не красавцы, но в пустыне с ее барханами верблюды удивительно гармонично вписываются в пейзаж и украшают его. Медленно, не обращая никакого внимания на гудки машины, они переходят дорогу, следуя к какой-то лишь им известной цели. Они и ныне свободно вышагивают по пустыне, возвращаясь однако, в конце концов, к хозяйскому двору. Туркмены, живущие в пустыне, до сих пор при встрече друг с другом, как приветствие, произносят: “Не видал ли ты моего верблюда?”

Наконец, уже вечером, когда, по словам Гумилева “расстилаются лиловые тени”, доезжаем до своего стационара. Наш стационар – это вагончик с навесом. В вагончике небогатая утварь, сложенные раскладушки и пробы, пробы, пробы, которые заполняют все полки и грудой высятся на полу. Все члены экспедиции спят под навесом или, просто, где понравится за вагончиком. Зав. лабораторией Берды уносит свою раскладушку за два бархана. Он так оглушительно храпит, что только на расстоянии 500 м от общего лежбища не мешает спать другим.

Нас приветствует Бердышка – сторож стационара, который по совместительству значится старшим лаборантом. Он очень гордится своей должностью и, знакомясь, представляется:

−  Сотрудник Академии наук Туркмении.

Утром холодно (еще только конец апреля). Я вылезаю из мешка и начинаю вытряхивать песок из спальника, из одежды, из полевой сумки, из собственных волос. Песок везде, даже в пиалах, из которых мы пьем утренний чай. «И звенит и поет, поднимаясь, песок» [Гумилев]. Я умываюсь, поливая себе воду из кумгана (металлический кувшин с узким и длинным загнутым носиком). Ни умывальника, ни ведра, ни таза. На стационар приезжают работать одни мужчины и им, кроме кумгана, оказывается, ничего не нужно, даже тазика. В легком платье я иду к столу пить кофе. Около стола длинный и неподвижный, как столб, закутанный в теплую куртку, стоит мой аспирант – туркмен Саты-Палты. Спрашиваю:

−  Ты чего стоишь столбом?

−  Холодно.

−  И что же ты собираешься делать? − с любопытством продолжаю я его расспрашивать.

−  Работать, – ясным голосом отвечает он.

−  А-а-а! – с уважением заканчиваю я разговор.

После завтрака начинают загружать машину. Я всегда с любопытством смотрю на этот процесс в Туркмении и в Туве (но по разным причинам).

Если мы из Владимировки едем за 30 км на точку, то ничего, кроме оборудования для отбора проб, термоса и нескольких бутербродов, с собой не берем. Но в Туркмении так не принято. Грузят огромный войлок, потом кошмы, флягу с водой, котел, мешки с продуктами, кумганы, и наконец, лопаты, рейки, мешки для отбора проб. Ну, все. Я сажусь в кабину, Берды – за руль – поехали.

Проехали 30 км, вот и наши точки. Начинается разгрузка. Стелют войлок, на него кошмы, снимают флягу и вот уже двое мальчишек (сыновья Бердышки) разводят огонь под двумя кумганами.

−  Это зачем? – спрашиваю я.

−  Как зачем? – Чай пить!

И ничего не сделаешь – здесь Туркмения, пустыня, кочевой народ и у них свои порядки. Наконец, после чая, начинаем работать, а мальчишки опять бегают, собирают сухостой для костра под большой котел. Будут варить суп или плов. Зав. лабораторией Берды отдыхает пузом кверху на кошме – устал голубчик!

Мы вчетвером (Саты, его помощник из местных, Эльмар – это мой очередной подкидыш и я) начинаем работать. Саты работает очень хорошо, да и Эльмар не отстает. До обеда мы успеваем многое. Но вот после сытного обеда темп уже не тот. Впрочем, план рабочего дня, заранее доведенный мной до сознания Саты и Эльмара, выполняется. Так проходит неделя, и мы отбор проб уже почти закончили. Нам осталось поработать день-два. И вот тут я совершаю глупость, которая могла закончиться трагически.

Вечером на стационаре я пью чал (кислое разведенное верблюжье молоко) и чай. Старый туркмен говорит мне, что чай и чал вместе пить нельзя – желудок не выдерживает. Но я очень хорошего мнения о своем желудке и продолжаю пить чай (а чал я уже выпила).

Плохо мне становится на следующее утро, уже на точке. У меня начитает страшно болеть живот и разыгрывается отчаянный понос. В пустыне, в компании с одними мужиками – это довольно сильное испытание. Но события развиваются дальше быстро и страшно. У меня начинаются дикие спазмы, меня просто сворачивает в клубок от низа живота до груди. Под машину кладут войлок, кошму и я лежу на них, закрывшись свом старым тулупчиком. Спазмы не проходят, хуже того, они провоцируют маточное кровотечение. У меня есть с собой кровеостанавливающее средство, но оно на стационаре. Я ничего не могу сделать, только терпеть и надеяться. Спазмы проходят, а кровь все течет. Мой тулупчик, я не говорю уже о брюках и свитере – весь в крови. Я чувствую, что уже промокла кошма, а кровотечение все не останавливается. Мужики тихо переговариваются по-туркменски, а я впадаю в забытье. Когда я прихожу в себя, то с облегчением понимаю, что кровотечение (временно) остановилось.

−  Берды, – говорю я, – вези меня на стационар, но вези, как по воздуху, любой толчок может меня угробить.

С трудом меня садят в кабину, и машина трогается. Берды везет меня, действительно, как по воздуху. Наконец, вот и наш вагончик. Прежде, чем лечь на кровать, которую Берды ставит в вагончик, мне надо помыться.

−  Берды, – прошу я, – мне нужно два чайника теплой воды, таз и ведро.

−  Но у нас нет ни таза, ни ведра, – испуганно отвечает Берды.

И ни одной женщины вокруг!

−  Вот видишь верблюдицу и около нее ведро? – Укради его, купи, выпроси, делай, что хочешь, но принеси мне ведро и воды, немедленно.

Тут, к счастью появляется сотрудник АН Туркмении Бердышка, и необходимые вещи мало-помалу находятся. Я принимаю лекарства, кое-как отмываюсь от крови, переодеваюсь в теплую мужскую рубаху и, наконец, сваливаюсь совершенно обессиленная в кровать.

Дверь открывается, и на меня смотрит испуганный Бердышка.

−  Чаю черного, горячего, сладкого и как можно быстрее.

Бердышка исчезает и через некоторое время приносит мне чай – горячий и сладкий. С чаем ко мне возвращаются кое-какие силы, и я засыпаю. Может быть, я просто дремлю, потому что все время отмечаю – вот опять открывается дверь, и на меня смотрят испуганные глаза Бердышки – моей сестры милосердия.

Берды я отправила сразу же на точку с приказом – всем работать и всю работу закончить за сегодняшний день. Вечером у меня поднимается температура до 39°. Около моей кровати сидят Саты и Эльмар. Мне кажется, что я падаю в какой-то глубокий колодец. От падения меня удерживают только их голоса. Я их прошу:

−  Мальчики, говорите, говорите, рассказывайте что-нибудь, а то я упаду в этот страшный колодец.

Они пугаются моего полубреда, но все же что-то лопочут. Наконец, я глубоко засыпаю.

Утром я просыпаюсь, относительно здоровой, но безумно слабой. Я с трудом встаю и вижу теплую воду в ведре, таз, холодную воду в кумгане, чай и тарелку рисовой молочной каши. Привожу себя в порядок, надеваю очень широкое, цветное узбекское платье, съедаю полтарелки каши и выхожу на крылечко вагончика. Кроме Саты и Эльмара, все мужики, включая Берды, здесь. После “Здравствуйте” говорю им:

−  Знаете, когда я вчера валялась под машиной, то думала только одно: вот если я сдохну тут под машиной, что же они будут делать?

−  Ой, ханум, – отвечает Бердышка, – мы то же само думал.

Просто трогательное единомыслие!

Берды говорит мне, что ребята поехали в горы накосить травы, чтобы устроить мне удобную лежанку в машине. Сегодня же мы выезжаем в Ашхабад. Работу вчера закончили.

−  Вот и молодцы! Значит можно, да и нужно выезжать, – заключаю я.

Машина приходит с травой. Мне устраивают в кузове лежбище, и мы трогаемся в обратную дорогу. Несмотря на прием лекарств, кровь до конца не останавливается. В кузове трясет, и время от времени я пересаживаюсь в кабину. По дороге я думаю лишь о том, что мне нужна женская помощь. Вообще-то я живу у Берды, но там масса детей, кроватей нет, а главное, женщины не говорят по-русски и находятся при том в полном загоне. Я решаю переехать к Эльмару в большой дом его родителей. Говорю об этом Берды. Какой поднимается скандал! “Увести гостя!” – это смертельное оскорбление по их понятиям. Берды орет на Эльмара, тот смущается и уже не знает, что делать. Но я твердо знаю, что мне нужны женские руки, и наплевать мне на все туркменские обычаи.

−  Не ори, Берды, – говорю я, – это моё решение, только мое, я еду в дом к матери Эльмара. Мне нужна женская помощь, а от вас, мужиков, я уже за это время устала и одурела. Всё!

Наконец, мы приезжаем в Ашхабад и подъезжаем к дому родителей Эльмара. Дом стоит в затененном дворе, там деревья, беседка, увитая виноградом, там хорошо! На пороге нас встречает мать Эльмара – старая азербайджанка. Что-то по-азербайджански говорит ей Эльмар. Она меня обнимает и ведет в дом. Эльмар сообщает, что будет готовить ужин, но меня это не интересует. Наконец-то, наконец-то меня обнимают женские руки. Теперь все будет хорошо! Она ведет меня в теплый душ, моет, как маленькую девочку, вытирает большим полотенцем. Потом переодевает в мягкое и пахнущее цветами платье и ведет в уютную комнатку, все время что-то говоря по-азербайджански. Я не понимаю ее, но это не важно. Я там, где мне хорошо, уютно, спокойно.

Она укладывает меня на широкую мягкую кровать, и я чувствую, как начинает отходить от одеревенения все мое измученное тело. Она приносит отвар из трав, теплый и ароматный. Я его пью и тихо засыпаю. Когда приходит Эльмар с ужином, я уже сплю, и мать не позволяет меня будить.

Утром я встаю еще слабая, но уже почти полностью здоровая. Я нахожу на стуле свое постиранное и отглаженное узбекское платье, принимаю прохладный душ и иду в комнату, где пахнет чем-то вкусным. Я обнимаю и целую мать Эльмара и говорю ей по-русски одно слово:

−  Спасибо.

______________________

P.S. врача-гинеколога Андрея Георгиевича.

Неотложное состояние – кровотечение, с которым Вы столкнулись в дикой Туркменской пустыне, является осложнением, приводящим к летальному исходу. Вам очень повезло, что Вы остались живы. «Падение в колодец» – это ступор – первая стадия мозговой комы, вызванной кровопотерей и гипоксией головного мозга.

______________________

P.S.S. А. А. Титляновой – Вот уж не думала тогда, что я была на краю смерти, хотя утренняя фраза «сдохну под машиной» заставляет думать, что подобные мысли у меня были.

Алтай

На Алтае я бывала довольно часто. В первой экспедиции 1966 г. участвовало всего 5 человек: я, Вячеслав Генрихович Мордкович (еще аспирант), две студентки второго курса и один студент – бывший моряк. Жили мы очень славно. Украсили свой лагерь на берегу Курайки деревянными скульптурами, поставили плотину на Курайке, что бы можно было проплыть 3 м (температура воды около 8°), много пели и смеялись, хотя и жили на весьма скромные деньги. Слава был начальником отряда и берег каждую копейку.

Однажды мы с ним пошли в поселок Курай:

−  Ну, хоть соком ты можешь меня угостить? – спросила я.

−  Соком? Ладно, – и купил мне стакан самого дешевого томатного сока. И вдруг в нем взыграла купеческая щедрость:

−  А, гулять, так гулять! – заявил он молодецким тоном – и купил мне пачку вафель за 8 копеек.

Выпускали мы там стенную газету. Каждый день на листе бумаги, прикрепленном к дереву, висели новые заметки, объявления, признания и распоряжения.

Мордкович

Основной вопрос философии по Курайградски: “Мытие – определяет сознание” (Вероятно, связано с тем, что студентки жутко боялись холодной воды).

Объяснение редакции

Научно-фантастический рассказ “В дебрях систематики” не закончен за отсутствием времени, за что редакция приносит глубочайшие извинения.

Студентки в газету

Кто, чему и как нас учит.

Аргента Антониновна

Туризм я не только не понимаю, но и осуждаю. Туристы все идиоты, особенно те, которые лазят в горы без всякого дела. Добро бы пробы там брали. Тут уж хочешь, не хочешь – полезешь, а за просто так? Идиотство!

Вячеслав Генрихович

Надо было привезти мне кофейную мельницу Игоря Васильевича и все корешочки изрубить вдрызг и перемолоть начисто.

Аргента Антониновна

Ну, теперь мне осталось научиться отличать типчак от осоки и можно умереть спокойно.

Основная, поставленная Мордковичу И. В. Стебаевым, научная задача – изучение сгущений жизни. Например, куст (сгущение) и межкустье. Сгущение Игорь Васильевич называет клеткой. Мордкович ищет аргументы в пользу клетки и находит самый существенный:

−  Аргента Антониновна, где бы вы жили – в кусте или в межкустье?

−  В кусте!

Подслушанный разговор

Девочки: “Слава, но мы же промокнем там!”

Слава: “Да, но затем вы высохните!”

Путевые наблюдения

Какое дерево! Половина лиственница, половина чего-то другого.

Философия Мордковича

−  Кошелек так же неисчерпаем, как атом.

Уголовная хроника

В Курайграде украдены свет, тепло и приятные ощущения. Как известно, учение – свет, неучение – тьма. Хорошо бы научиться, но как это сделать без света?

Мы с Мордковичем знакомимся с ландшафтами в окружности около 100 км от лагеря. Идем-идем, видим – машина прямо посередь степи. Чей-то грузовик – то ли геологи, то ли строители. Поднимаем руки, машем. Машины обычно останавливаются, и мы едем туда, куда идет машина, что-нибудь еще посмотреть. Никаких бандитов, никаких хулиганов в степи – все рабочий народ. А нет машины, так мы и на тракторе не прочь прокатиться. У нас даже был друг – трактор Беларусь. Он нас всегда подбирал, если мы ему махали рукой. Мы сидели (если можно так сказать) в прицепе и ехали, подскакивая на всех неровностях горной дороги, туда, куда держал путь трактор.

Однажды мы застряли в Чуйской степи – никакой попутной машины не было. В ожидании машины дискутировали, что такое растительная ассоциация, а затем решили изложить наши размышления в стихотворной форме. Машины все не было, но, наконец, появился трактор с прицепом, и мы поехали, сидя на каких-то мешках, редактируя и распевая новые стихи. (Мордкович почему-то утверждает, что в мешках был ревень. Откуда ревень в опустыненной Чуйской степи?).

Потом мы встретили в Курае известного ботаника К.А. Соболевскую и преподнесли ей эти стихи, а она в ответ назвала нам те ассоциации, которые нас интересовали.

Стихи, написанные между Чуйской и Курайской степями, в ожидании попутной машины

Мы стоим в глубочайшей прострации  −

Не хватает нам информации.

Все мы знаем об этой фации,

Кроме имени ассоциации.

В растительной ассоциации

Плебеи есть и есть патриции.

Плебеи жаждут эмансипации,

Патриции хранят традиции.

Дать патрициям дефиницию,

А плебею – детерминацию,

И учтя между ними градации,

Может, выйдет ассоциация?

Нет достаточной информации

Подходящи ли эти градации.

Может это лишь вариации

Интереснейшей ситуации?

Перейдем к детализации растительной ассоциации

Методом рандомизации, учтем в ней все флуктуации

С помощью математизации найдем коэффициент корреляции

Меж плебеями и патрициями, эдификаторами и прочими лицами.

Здесь достаточно информации

Для научной публикации,

И с избытком эрудиции

Для психической больниции.

Тува

Помню первый маршрут в Туву с Мордковичем и Фаей Хакимзяновой от Абакана, через Саяны – всегда холодный перевал, спуск, горные веселые речки, Кызыл и еще не асфальтированная дорога вплоть до Эрзина. Дорога и степи, по которым бродили мы с Фаей легко и бездумно.

Второй раз в Туве – это уже настоящая экспедиция с отбором проб и поисками места для стационара. В тот раз мы менялись со Славой Мордковичем: он уезжал из Тувы, а я приезжала. Мы должны были встретиться в Кызыле в точно обозначенное число в 15 часов около гостиницы. Накануне приехала Фая Хакимзянова, она тоже любит Туву и работала с нами ботаником за просто так. Утром мы с ней походили по Кызылу, а потом решили на 2 часа дня пойти в кино. Ну не приедет же Мордкович сюда от середины Тувы ровно к 15 часам. А он приехал и, конечно, не застал нас у входа в гостиницу. Слава узнал, что мы уже здесь и ждал нас прямо в машине около гостиницы. А кинотеатр – напротив гостиницы.

- Куда они могли деться? – не мог понять Мордкович.

Тут вдруг мы выкатываемся из дверей кинотеатра. Пять слов Слава сказал нам вслух, остальные сто двадцать – про себя.

Передал Мордкович мне все записи, где и что сделано и отправился в аэропорт. А мы с Фаей сели в грузовик и поехали туда, где стоял наш отряд. К вечеру остановились около озера Чагатай. Было оно совершенно безлюдным и чистым. Дно покрывали шершавые водоросли, по которым ступаешь, как по ковру. А если немного попрыгать на этом ковре, то начинают всплывать пузырьки воздуха. Кислородная ванна в озере – это было чудесно! Тут мы и решили заночевать: шофер в кузове, а мы постелили свои спальники прямо на обрывистом берегу озера, головой к воде и заснули под звездами. Проснулись, когда солнце всходило, а над озером стоял легкий туман. Это была одна из незабываемых ночей моей жизни.

Стационар в Туве открывать нам не разрешили и следующие годы прошли в Шортандах. Но моей постоянной мечтой была Тува.

Вернулась я в Туву в 1988 году. Это была необычная экспедиция. Нас пригласил провести исследования первый секретарь райкома партии Шаганарского района. Происходило заполнение Саяно-Шушенского водохранилища и было необходимо оценить потери сенокосных земель, которые уходили под воду, а кроме того, дать прогноз изменения растительности.

Мы приехали дружной командой в 7-8 человек и всей компанией ввалились в кабинет Неделина (фамилия первого секретаря). Говорили мы об условиях работы. Было уже очень тяжело с бензином, но нас, по приказу Неделина потом заправляли под завязку. Неделин нас очаровал: молодой, энергичный, деловой. Приятно было посмотреть на такого партийного работника. Как потом о нем сказала Фая Хакимзянова: “обнять и плакать”. Вот только он очень не хотел, чтобы мы, между делом, обследовали еще и пастбища. Однако его нежелание не помешало нам эти обследования на землях района все-таки провести.

В это время в Туве работала Горшкова Антонина Александровна – известный и грамотный специалист по пастбищам. Мы попросили ее присоединиться к нам и дать несколько уроков по оценке пастбищ. Эти уроки она нам дала. Так как я уже хорошо знала степи, то двух дней работы с А.А. Горшковой мне хватило для выработки грамотного взгляда на пастбища. Спасибо Антонине Александровне за ее уроки.

Работы по водохранилищу мы провели и ближайшие пастбища обследовали. Недалеко от нашего лагеря располагалась дойка коров, а кругом бродили стада овец. Пастбища были выбиты, горные же луга, куда следовало перегнать скот на лето, не использовались, так как там были сломаны поилки для скота. Все это я четко изложила в отчете и про водохранилище и про пастбища, да еще приложила листик с рекомендациями.

Приезжаем на следующий год: ни дойки, ни овечьих стад, трава поднялась – глаз радуется. Навещает нас как-то Неделин, сидим за столом, пьем чай. Я его спрашиваю:

−  А скажите-ка мне, в чем дело? В прошлом году тут стада бродили повсюду, а в этом году я лишь одно стадо видела, вон на той горке.

−  Как видели? – взорвался Неделин, – я же им приказал, чтобы к приезду Титляновой тут ни одна овца не бродила!

−  Что же вы с ними так сурово? – удивилась я.

−  Да вы же сами так написали в рекомендациях!

−  И вы эти рекомендации выполнили?

−  Как видите!

−  А куда же вы стада-то дели?

−  В горы, как положено.

−  И поилки починили?

−  И поилки починили, вот уж никогда не думал, что вы и туда залезете.

−  Ну, здорово! – обрадовалась я, – наконец-то собственными глазами вижу: “наука – практике”!

За всю мою жизнь это был единственный случай, чтобы мои знания так успешно претворились в практическую деятельность. Нет, особым первым секретарем был Неделин – хозяином района!

То ли место, где мы стояли лагерем, было удивительным, То ли погода в те годы была особенная. Вставала я рано и шла в степь. Небо голубое, легкие облачка и цепь невысоких гор не стоит, а льется волнами. И такая гармония во всем и примирение души с окружающим миром. А вечером наплывали туман, прохлада и тишина, разливались запахи мяты, полыни, тимьяна. Ночь опускалась медленно с обещанием отдыха и покоя.

А потом мы приехали в Шагонар с Ниной Петровной вдвоем осенью 1991 г. Уже были закрыты райкомы, с верхних этажей партия спустилась на первый этаж в простые комнаты. И Неделин, сидя в небольшой комнате, беседовал с какими-то мужиками о создании фабрики по переработке шерсти. Он был на своем месте, он был хозяином и ожидал, что его выберут главой района. Не выбрали, выбрали тувинца, и налаженное хозяйство района стало разваливаться. Но это “песня о другом” и не моя к тому же.

Вновь мы вернулись в Туву в 1995 г. На двух машинах (наша и зоологов во главе с В.Г. Мордковичем). Мы совершили длинный маршрут от Кызыла, через Тере-Холь в Монгун-Тайгу. Где-то по дороге на Ирбитей я увидела сваленную изгородь, сколоченную из довольно толстых брусьев.

−  Вот, – разозлилась я, – наверняка было загонное пастбище, а свалили изгородь, никому ничего не надо, и гуляй скот на свободе.

−  Аргента Антониновна, – прекратил мои стенания Мордкович,- это не изгородь пастбища, это – Государственная граница с Монголией.

−  Еще лучше, – рассердилась я.

За горным массивом Цаган-Шибету расположено на высоте 3200 м село Могур-Аксы. Туда мы доехали в поисках хороших горных степей. Жили на территории противочумной станции, там и познакомились с врачами-противочумниками. Молодые, сильные мужчины-врачи, которые могут собраться за 40 мин и при полной экипировке вылететь на борьбу с чумой. Противочумная служба была очень хорошо организована еще в царской России, но в момент развала СССР и она почти развалилась. Однако, думаю, что ее модель и принципы были затем положены в организацию “Медицины катастроф”.

Там на противочумной станции за нехитрой выпивкой спросила я этих ребят:

−  у, вот, мы работаем в районе, где очаги чумы всегда существуют. Что вы нам порекомендуете для профилактики и безопасности?

−  Увидите мертвого суслика – не берите его в руки, – был ответ.

−  Да и так никто из нас не возьмет в руки мертвого суслика. Это что, все ваши рекомендации бродячим экологам?

−  Да, пожалуй, все, – ответил мне начальник противочумного отряда.

Прямо скажем, не густо.

Монголия

В Монголию мы приехали на совещание, которое проводил их министр экологии. Монголы были важные и неразговорчивые, хотя русский знали хорошо. Через три дня я взвыла от монгольской еды – это была баранина, пресный жесткий сыр вместо хлеба и соленый чай с молоком. Однако, приходилось терпеть. За совещанием последовала полевая экскурсия. Утром машина министра – фырк – и рванула в неизвестном направлении, а за нею все остальные монгольские машины. Остались мы одни с пятью нашими машинами посередь степи. К счастью, Виктор Викторович Бугровский знал общее направление, и поехали наши машины по неоглядной степи. Изредка мы останавливались и немного бродили с Ниной Петровной, разглядывая травостой и, прямо скажем, ничего нового для себя не видели: те же степи, что и в Туве.

Степь не была безлюдной. В этот день по Монголии неслось авторалли Париж – Дакар. В ралли участвовал один монгол – мотоциклист. Вся Монголия в национальных костюмах с лозунгами, на которых иероглифами было написано “Дойди до Дакара!”, собралась на горках вдоль дорог, по которым должно было пройти ралли. Выехали и мы на такую дорогу, и именно там встретили умчавшиеся вперед монгольские машины. Ралли уже приближалось, когда мы заняли позицию на двух холмах вдоль дороги. Видны были только тучи пыли и проносившиеся в этой пыли то машины, то мотоциклы. Мы ждали наши непобедимые КАМАЗы и отказывались уезжать, несмотря на стенания руководителя экспедиции Бугровского. Бугровский пристал ко мне, чтобы я не нарушала порядок экспедиции и садилась в машину. Я сказала, что пока Камазы не пройдут, я с места не стронусь. Меня поддержал на другом холме академик Корапачинский. Наконец, КАМАЗы промчались в клубах пыли и вряд ли их водители видели, как мы прыгали, махали руками и кричали.

После этого мы расселись по машинам. Тут расходились три дороги, и одна из них вела вовсе не к Пекину, куда мчалось ралли, а к озеру, куда уже уехали монгольские машины нашего отряда. Машины ралли изначально были белого цвета, как и наша последняя машина, в которой сидела я.

Мы тронулись своим караваном – за нами какая-то машина из ралли, приняв нас за участников этого сумасшедшего пробега. А за первой, примкнувшей к нам, помчались и другие машины. Так мы увели за собой часть машин ралли, которые, конечно, перегнали нашу колонну. Через некоторое время они очухались, поняв, в чем дело и повернули обратно. Мимо нас проносились запыленные машины разных марок, одно у них было общее: кулаки, которые показывали нам потерявшие время водители машин ралли.

−  Хотела бы я знать, что они сейчас говорят, – сказала я.

−  Хотите, скажу, – вызвался кто-то из мужчин в нашей машине.

−  Пожалуйста, по-французски, – любезно разрешила я.

Потом мы еще четыре часа ехали по каменистому берегу озера. Берег был везде одинаковый, и я никак не могла понять, почему нельзя остановиться в любом месте. Наконец, встали на ночевку. Тут объяснили, что нам оказана честь (особая!) – нас привезли на родовое место главы улуса, на территории которого мы находились.

Кое-как мы вылезли из машины, потирая ушибы и пытаясь разогнуть ноги. А на берегу уже горел костер, готовили национальное угощение для дорогих гостей. Технология такая: режут и разделывают барана, одновременно нагревая до каления камни в костре. Затем в большую флягу складывают вперемежку мясо и раскаленные булыжники. Потом эту флягу полчаса катают по камням на берегу озера (лучше уж бы по степи). Ну, и, наконец, мясо вытаскивают и подают к столу, то есть в круг людей, сидящих на земле. Ничего более жесткого, опасного для зубов (так как все мясо в мелкой гальке) и просто невкусного я не ела. Дополнялось все это все тем же сухим пресным сыром. Я хотела кашу! И думаю, что в этом желании я была не одна. Лишь утром красота горного озера и купание в жемчужно-розовой от восходящего солнца воде примирили меня с “родовым местом”.

Китай − внутреняя Монголия

Вот зачем китайцы так упорно приглашали нас в Пекин? Лично я думала, чтобы заняться корнями степных растений, о которыхъ лучше нас – сотрудниц БГЦ – никто не знал. Но ни директор нашего Института – Ильяс, ни Боря Кленов, ехавшие со мной в Китай, наверняка, так не думали.

В Пекине выяснилось, что пригласивший нас профессор в отъезде. Без него нас возили по Институтам и китайским ресторанам. Было и вкусно и интересно, но как-то все не о том, ради чего мы (или я) ехали в Китай. Вот, наконец, наш профессор вернулся из дальней поездки, и завтра мы выезжаем на стационар в степи Внутренней Монголии. С нами кроме профессора Чжоу – молодая китаяночка (она переводит с китайского на английский и обратно, а Боря – Ильясу – с английского на русский). Китаяночка никак не хочет, чтобы мы называли ее по имени, только официально: мисс Ванг.

Тронулись в 5 утра по хорошей дороге на Мерседесе проехали 650 или 700 км. Приезжаем на стационар ночью, что-то едим и ложимся спать. Утром я, как всегда, встаю рано и иду оглядеться. Выхожу за изгородь стационара, иду, куда глаза глядят. И что же я вижу? Степь, обычную центрально-азиатскую степь на каштановой почве. И травки все те же: ковыль, змеевка, полынь. Мне это надо? Я что, этого не видела? За 700 км (не считая перелета в Китай) приехать в степь, о которой я могу тут же все рассказать, даже не беря проб. Ну ладно. Говорят, у них опыт с нормированной пастбищной нагрузкой идет уже 12 лет. Значит, что-то новое профессор Чжоу через мисс Ванг мне все-таки расскажет.

Мы втроем завтракаем по-европейски, профессор Чжоу в столовой ест какую-то похлебку и, кивнув нам головой, уходит. Уходит и не возвращается! А кто же нам покажет опыт? Мисс Ванг? А она о нем что-нибудь знает? Весьма приблизительно. А кто-нибудь знает? Да, профессор Чжоу!

−  А где профессор? – непрерывно спрашиваю я.

−  Уехал по делам, −  отвечает мисс Ванг.

По каким делам? Ближайшее селение за 50, а город за 100 км? Какие дела, когда мы приехали знакомиться с работой?

Наконец, Ильяс не выдерживает моей ругани и моей непонятливости.

− Неужели вы не понимаете, что он поехал за бараном?

−  Нет, не понимаю! Достаточно было обедов по 12 блюд. А наука, наука где?

−  Ну, до чего вы настырная, – уже раздражается Ильяс, − говорю вам, за бараном поехал!

−  Да, не может быть!

−  Ну вот, вечером увидите!

И увидели, как повар режет свежее мясо барана, делает тонкую лапшу и тонко-тонко шинкует капусту. Появляется улыбающийся профессор Чжоу. Я не успеваю раскрыть рот, как Ильяс дергает меня за рукав.

−  Бога ради, молчите!

Нас приглашают к столу. На столе что-то вроде самовара, в который все время подкладывают угли. В самоваре кипит вода и каждый сам палочками вначале бросает, а потом отлавливает мясо, лапшу и капусту.

−  Приятно?

−  Да!

−  кусно?

−  Да!

Но разве за этим мы ехали? Вечер проходит в светской беседе (с нами мисс Ванг), а утром садимся в Мерседес и уезжаем в Пекин.

−  Нам никогда не понять китайцев, – как в Миассово говорил Володя Иванов, выросший в Китае, – они ведь пишут снизу вверх и читают справа налево. – И он был прав.

Страница 2 из 5 Все страницы