• Рассыпанные страницы. Часть 1
• Рассыпанные страницы. Часть 2
• Рассыпанные страницы. Часть 3

Страницы из фиолетовой тетради

Эстеле Федоровне Ведровой – в память о дружбе

Соприкосновения

О тебе вспоминаю я редко

И твоей не пленяюсь судьбой,

Но с души не стирается метка

Незначительной встречи с тобой. /Ахматова/

Я часто думаю о формах человеческих отношений. Насколько же они разнообразны, иногда запутаны, иногда загадочны.

Мне кажется главное – кровные связи. Родители, дети, внуки, братья, сестры: ты и я – мы одной крови. Этот круг постоянен, пока живы члены семьи и именно он дает тебе уверенность – ты не один. Затем в жизни мы встречаем людей, любимых нами или любящих нас. Тут чувства не вложены в тебя с рождения, как они вложены к членам семьи. Отношения начинают развиваться, и, если по каким-либо причинам не обрываются, то у тебя появляются мужья, любовники, друзья и подруги. Эти связи душевно очень тесные и долгие годы разлуки не ослабляют их. «Старые друзья – они от бога, посланные нам в особый дар…» – как поет Трофимов. Однако круг возлюбленных, друзей и подруг узок. Зато широк круг приятелей и приятельниц. В самом этом слове заложено объяснение отношений – нам приятны наши встречи. Еще шире круг знакомых, многих из которых, благодаря какому-нибудь групповому общению (работа, спорт, клубы и т. д.), мы видим очень часто, гораздо чаще, чем друзей, но они так и остаются знакомыми. И вся эта совокупность отношений живет вместе с нами и это и есть наша жизнь.

Но изредка выпадают удивительные встречи. Неожиданно вы соприкоснетесь с человеком на час-два, иногда на день-два, но память об этих соприкосновениях остается на всю жизнь. Что-то меняется в нас самих после таких встреч, как будто бы судьба специально послала нам этих людей, чтобы они открыли для нас нечто незнаемое. А иногда судьба посылает нам людей из страны, которая называется «несбывшееся», и тогда власть этого несбывшегося остается с нами до конца наших дней и часто имеет такую же эмоциональную силу, как сбывшееся.

Романс

Свердловск, пятидесятые годы

Мое поколение знало Бориса Штоколова. Он, обладая прекрасным басом, пел в опере Свердловска, потом Ленинграда, на концертах задушевно исполнял русские народные песни и романсы. Я познакомилась со Штоколовым года через два после его демобилизации из флота. Он поступил в Свердловскую консерваторию, но был отчислен со второго курса за то, что не мог сдать «Историю партии». Борис брал частные уроки у Егорова (тоже имевшего бас), который когда-то учился у самого Шаляпина. В те годы Штоколов был молодым высоким, тощим, малообразованным парнем с прекрасным голосом.

Встретила я его в очень симпатичном доме. У меня был друг Борис Михайлович Агафонов (Б.М.), который вместе со мной работал на биостанции Миассово. Борис был женат на подружке своего детства – Полине (Песе), хорошенькой брюнеточке, которая недавно окончила консерваторию и пела в оперетте. Ее мать – рыжая, высокая, моложавая женщина также была артисткой оперетты. Отец – маленький, толстенький еврей работал снабженцем в том же театре оперетты. Дом их был открытым, хлебосольным и веселым. Там всегда терлась консерваторская и оперно-опереточная молодежь, там смеялись, постоянно пели, а по особой просьбе мать с дочерью и ее подружками отплясывали канкан. В этом доме любили и приютили всегда голодного Бориса Штоколова. Мать Полины (Соня) жарила ему бифштексы 45-го размера. А как-то я наблюдала сценку: Борис стоял на коленях перед Соней и пел ей любовную арию, а она кокетливо била его по рукам веером и тоже пела: «Всё слова, слова, слова»! В общем, это был богемистый и очень дружеский дом. Туда раза три и приводил меня Б.М., который и сам обладал неплохим голосом и отличным слухом.

И вот, как-то за столом, когда винегрет и картошку съели и какого-то портвейна выпили, молодежь закричала: «Борис! Поля! Спойте!» – Полина взяла гитару, они переглянулись с Борисом, и тот запел: «Утро туманное, утро седое… Нивы печальные, снегом покрытые …» Полина подпевала своим серебристым голоском. Голоса то расходились, то вновь сливались.

– Вспомнишь обильные страстные речи,

Взгляды, так жадно, так робко ловимые,

Первые встречи, последние встречи,

Тихого голоса звуки любимые…

Я слышала и до и после этого вечера довольно много певцов, опер, песен и романсов. Наверное, были и голоса лучше и исполнение искуснее, но ничего более волшебного и проникновенного, чем романс «Утро туманное, утро седое…», спетый под гитару Штоколовым и Полиной, я в своей жизни не слышала. Потом они то вдвоем, то Штоколов один пели еще много романсов. Помню их дуэт:

– То было раннею весной,

Трава едва всходила,

Ручьи текли, не парил зной

И зелень рощ сквозила –

А потом грустный щемящий бас Штоколова:

– Хотел бы в единое слово

Я слить мою грусть и печаль

И бросить то слово на ветер,

Чтоб ветер умчал его вдаль…

С этого вечера я особенно люблю романсы и слушаю их всегда, когда мне предоставляется такая возможность. Не будь этой встречи, этого соприкосновения с душой романса какая-то часть моего сознания, где живут любимые картины, стихи, мелодии, рисунки танцев осталась бы пустой и я была бы беднее.

И всю жизнь, слушая «Я помню чудное мгновенье», «Я ехала домой», «Гори, гори моя звезда», «Ночи безумные, ночи бессонные» я вспоминаю этот гостеприимный дом, звуки гитары, звенящий голос Полины, бархатный, пленяющий бас Штоколова. И каждый раз я благодарю судьбу за соприкосновение.

В мастерской скульптора

Челябинск, конец пятидесятых

Я довольно часто приезжала в Челябинск, где жили мои друзья-художники: Рубен Габриелян и его жена Кнарик Оганесян. Мы обычно ходили с ними в мастерские других челябинских художников. Как-то Кнарик сказала: «Сегодня мы пойдем с тобой в мастерскую одного молодого скульптора. Его скульптуры напоминают работы Эрнста Неизвестного, но все-таки у него другая манера». «А чем они отличаются?» – спросила я. «Видением, – вмешался Рубен – у Григория говорит форма, у Неизвестного – сюжет. Эрнст, конечно, талантливее, но Григорий – интересней. Я бы сказал, Эрнст – рассказчик, а Григорий – мим». Я ничего не поняла в этом объяснении, это какой-то чужой мне язык, но при этом очень интересный.

И вот в воскресенье мы с Кнарик пошли к Григорию. Он встретил нас радушно. С первого взгляда было видно, что ему очень нравится Кнарик. Она была удивительно хороша – стройная, ярко одетая, с огромными тёмными глазами и вьющимися черными волосами. Кроме того, она считалась в Челябинске известной художницей и её мнением дорожили. Так что всё своё внимание Григорий отдал Кнарик, а мне позволил без присмотра бродить по его мастерской. Я и бродила по этому ангару, ошеломленная и захваченная увиденным. Помню овал из рук, держащих другие овалы, напоминающие то яйцо, то земной шар, то яблоко, то лицо. Странные угловатые фигуры, с нарушенными пропорциями, но необычайно выразительные. Иногда какие-то замысловато скрепленные железные детали и то лицо, то нога, то рука, появляющиеся из этого хаоса. Точно могу сказать, что до этого дня я знала только классическую скульптуру, здесь же был модерн. Я увидела еще не вещи, а только замыслы, идеи будущих огромных и талантливых скульптур. Это была лаборатория, экспериментальные поиски художника, который со временем стал известным скульптором, но все-таки не Эрнстом Неизвестным.

С тех пор я стала смотреть на уличную скульптуру по-другому и «модерн» мне часто кажется более выразительным, чем классика. В каждом новом для меня городе я иду рассматривать уличную скульптуру и вспоминаю мастерскую Григория . Судьба подарила мне соприкосновение с этим огромным талантом, и я всегда благодарна Кнарик – проводнице в мир скульптуры, новой для меня.

Ну, а скульптор даже и не спросил меня о моём впечатлении. Его интересовал лишь вердикт Кнарик. А та, кое-что похвалив, не очень-то восторгалась и на прощанье сказала хозяину: «Гриша, конечно, интересных решений много, но как-то у тебя всё негармонично».

Вот так-то!

Наваждение

Мне было 38 лет, я была умна, стройна, привлекательна и уверена в себе. У меня был любимый друг, единственный, кто мне нужен, думала я.

И вот в Университет на ФЕН, на биологическое отделение приезжают из Венгрии два профессора, чтобы познакомиться с методологией образования в НГУ и на биологическом отделении ФЕН в частности. Один из них Имре Иштван из Университета в г. Дебрецен, куда я потом поеду читать лекции, приходит первым и мы начинаем разговаривать. Второй, Георг Бартош – академик, сидит в кабинете у Ректора. Секретарь ректора мне позвонила, и я пошла встречать гостя. Я шла по коридору, когда дверь приёмной отворилась. Оттуда хлынул солнечный свет и в этом потоке света навстречу мне шагнул мужчина. Высокий, стройный, седой, очень красивый и элегантный. Но я в своей жизни уже повидала разных мужчин, и не было никакой причины к тому, чтобы у меня пересохло во рту, а ноги как будто прилипли к полу. Я не могла ни шагнуть вперед, ни сказать что-нибудь. Он подошел ко мне, протянул руку, улыбнулся и представился: «Георг Бартош, профессор Будапештского Университета. Но, пожалуйста, называйте меня Георг». Он задержал мою руку в своей чуть дольше, чем положено при официальном знакомстве, а у меня сердце вдруг ухнуло куда-то вниз. «Господи, – подумала я – что за наваждение».

Всё-таки я заставила себя глубоко вздохнуть и оторвать ноги от пола. Мы пошли на факультет и продолжили прерванный с Имре разговор теперь втроем, а потом и с другими сотрудниками отделения.

Кажется, я успокоилась и взяла себя в руки. Однако моего спокойствия хватило только до того момента, когда мы поехали обедать, и он подал мне руку, помогая сесть в машину. Его прикосновение бросило меня не то в жар, не то в холод, а во рту снова стало сухо-сухо. После обеда я пришла в себя и до ужина в Доме Ученых находилась в нормальном состоянии. Ужин был и хорош и дружелюбен, присутствовали еще какие-то люди. Я совершенно не помню, о чем шел разговор, потому что непрерывно боролась с искушением коснуться руки или плеча Георга, который сидел рядом со мной. Слава богу, что гостей увезли на машине, а я пошла холодным вечером по лесным дорожкам, пытаясь понять, что за наваждение на меня нашло. Не любовь же это с первого взгляда – чепуха, какая! К любви охватившее меня чувство имело косвенное отношение – это было страстное физическое влечение. Мне все время хотелось прильнуть к нему, ни о чем не думая.

На следующий день они уезжали. Уже обсудили вопрос как мне приехать в Будапешт или Дебрецен с ответным визитом. «Пообещайте, что Вы приедете и как можно скорее» – попросил меня Георг. Потому, как он взял меня под руку, как заглянул в глаза, я поняла – наваждение охватило и его. Мы были, как будто бы наэлектризованы, и молния могла ударить в любой момент. Против всех правил гостеприимства я решила не ехать провожать их в аэропорт. Я боялась, что в последнюю минуту брошусь ему на шею в буквальном смысле этого слова. Прощаясь, перед машиной он поцеловал мне руку и слишком долго ее не отпускал. Я глупо твердила: «Счастливого пути, да я приеду, приеду, счастливого пути …» Наконец мы оторвались друг от друга, и я пошла домой в совершенно растрепанных чувствах. Наваждение!

Потом одна моя приятельница, врач и генетик, выслушав эту историю, сказала, что бывает такая комбинация генотипов мужчины и женщины, что их просто бросает в объятия друг другу. Страсть за пределами добра и зла! Ну, может быть и бывает, но не со мной же!

Время шло, наваждение ослабло, однако, по-прежнему вспыхивало, когда я думала о поездке в Венгрию. Прошел почти год. Приглашение в Венгрию пришло, но где-то бродило в верхах, а мне предложили поехать в туристическую автобусную экскурсию в Чехословакию и Венгрию. Я поехала, и должна сказать, что поездка была неплохой. Правда, вначале я жила в одной комнате со «старшей пионервожатой» (была такая специальность и есть такой характер). Я изнывала от ее правильности и безудержной патриотичности. Наконец, как-то с кем-то я поменялась местами, и все остальное время мы делили номер в гостиницах с Ниной-балериной. Ну, это совсем другое дело! Мы и шутили, и смеялись, и она вечерами учила меня танцевать канкан. Руководитель группы – Валентин (от которого очень многое зависело!) был вполне приличным и понимающим мужиком.

После Чехословакии мы приехали в Венгрию и посетили разные маленькие городки. Будапешт был последним городом. Первый день, как мы с Нинкой ни упрашивали Валентина, (у Нины были свои друзья в Будапеште) он нас не отпустил никуда. Мы должны были участвовать в официальных экскурсиях и встречах. Второй день, ура, свободный. Все бабы, конечно, по магазинам, а мы с Ниной – к телефонам. Я сразу дозвонилась до Георга, он очень обрадовался и сказал, что заедет за мной в гостиницу к 12-ти часам. Валентин, выслушав наши планы – смыться как можно наподольше, сказал: «Чтобы к девяти вечера были обе на месте». Мы ему это пообещали и пошли к себе в номер одеваться, причесываться и подкраситься.

Был сентябрь – мой любимый месяц. Я после экспедиционного сезона была покрыта ровным загаром и Нина нашла, что мое очень открытое тёмно-красное платье с серебряными босоножками (которые я в каком-то городе успела купить) – просто то, что надо. Мы расстались с ней, пожелав друг другу: «Ну, счастливо!»

В 12 часов к гостинице подъехала машина, за рулём сидел Георг. Наваждение продолжалось, только к нему еще примешалось чувство человеческого интереса к другому: кто ты? что ты? что тебе дорого? что интересно? и т. д. Когда я села в машину, Георг предложил мне на выбор: 1) поездка за город, обед в загородном ресторане и прогулка по горному лесу; 2) экскурсия по городу. Всё было ясно, и не колеблясь, я выбрала экскурсию по городу. Я твёрдо решила наваждению не поддаваться и искуса избежать. Георг не упирался. Он, будучи в то время секретарем крупной парторганизации, прекрасно понимал, что мы на виду и под контролем.

Мы поехали по городу, часто останавливаясь, разглядывая архитектуру, памятники, красивые улицы старого Будапешта. Но что бы мы ни делали и что ни говорили, наваждение – ошеломляющее влечение друг к другу – только усиливалось. А мы держали себя в поставленных (кем, по какому праву?) рамках. Мы долго сидели около развалин римского цирка. Целуя мне руки, он сказал вдруг с сильным акцентом, хотя хорошо говорил по-русски: «Мне трудно по-русски найти слова» «Не надо» – ответила я. Ведь и без слов всё было понятно:

Мы ехали вдоль реки и он показал мне восемь мостов, соединяющих два города: Буду и Пешт. «Вы ощущаете оковы?» – вдруг неожиданно спросил он меня. «Да – ответила я – и их не сбросить». Он привел меня к своему любимому месту, которое называется «Холм роз», неожиданно обнял за плечи и погладил мои волосы. «Давайте выпьем кофе» – предложила я. Сидя в очаровательном открытом кафе на берегу реки, мы, наконец, говорили и говорили. Политика, наши страны, судьбы, наши такие разные специальности (он был ученым-психиатром), всё обсуждалось, кроме возможного или невозможного развития наших отношений.

Затем он повёл меня в старинный ресторан, в самый старый ресторан Будапешта, где есть специальный зал токая. На столах горят свечи и подают здесь только токай. Девушки в тёмных платьях, неслышно скользя по полу, разносят подносы-лодочки, на которых стоят свеча и хрустальный бокал, полный золотистого ароматного вина. Мы молча пили это изысканное вино в полутьме зала, в обстановке, когда можно сказать всё. Он сказал: «Я всю зиму мечтал привести Вас в этот зал, зал встреч и прощаний.

Когда мы вышли из ресторана, уже были ранние сумерки. Мы присели на скамейку на набережной и молча смотрели, как по тёмной реке плывут лодки. Время скользило, его оставалось всё меньше, а мы молчали, и само молчание говорило за нас. Около девяти я сказала: «Пора» и мы также молча пошли к машине. «Когда Вы уезжаете?» «Завтра, в 10 часов утра автобус отходит от гостиницы». «Мы должны еще встретиться, я приеду к гостинице к 8 утра, мы позавтракаем в ближайшем кафе». «Хорошо, я буду Вас ждать».

Не доезжая до гостиницы, за углом он остановил машину, обнял меня и, наконец, я прижалась к нему и услышала, как стучит его сердце. «Что происходит с нами?» – спросил Георг. «Наваждение» – ответила я. «Я не знаю этого слова». «Теперь знаете». «Да, пожалуй, теперь знаю» – и очень нежно произнёс что-то по-венгерски. «Не надо подъезжать к гостинице – я дойду сама. До завтра». Я шла в состоянии оцепенения и громадной усталости, как будто бы все мои силы ушли в это единственное объятие.

В холле сидел Валентин и пил пиво. Я села рядом. «Уже не 21, а 21-30» – мрачно объявил он мне. «Ну и что?» «Ты, что пьяная?» – спросил он меня. «Нет!» «Действительно, нет, а что тогда с тобой? Где ты была?» «В несбывшемся» – ответила я. «Да пошли вы вместе с Нинкой к чёрту со своими выдумками. Её, между прочим, до сих пор нет, пляшет в какой-то Синей Птице и я, как дурак, должен её ждать». «Ну и жди» – довольно равнодушно ответила я и, наконец, пошла в свой номер. После душа мне стало немного легче, я села на широкий подоконник и долго смотрела на вечерний Будапешт, чужой город, который я теперь буду помнить всю жизнь.

В 11 часов вечера нарисовалась Нинка, она была в хорошем подпитии и шла как бы по стеночке. «Что тебе сказал Валентин?» – спросила я. «Явилась, наконец? Ну и сволочь ты, Нинка!» – ответила она. Сбросив туфли, не раздеваясь, она свалилась на кровать, и пробормотав: «Всё-таки Валька хороший мужик» – немедленно заснула.

Утром я проснулась очень рано, открыла окно, ночью прошел дождь и воздух был свежим и ароматным. В 7-30 я надела лёгкий шёлковый синий плащик и пошла к двери. «Ты куда?» – спросила проснувшаяся Нина. «На свиданье». «А сколько времени?» «Скоро восемь». «Ты сумасшедшая – объявила Нинка – никто в такую рань не ходит на свиданье!» «Ну, а я пошла». Для Будапешта, где начинают работать в 7 утра, было совсем не рано, и около гостиницы уже стояли корзины с цветами, которые продавали прохожим симпатичные цветочницы. Я думала, что Георг приедет раньше. Но вот 8 утра, а его машины нет. В 8-05 я решила, что он уже не приедет, и впала в отчаяние. И тут же увидела – вот он седой, стройный, в светлом костюме бежит ко мне с огромным букетом темно-красных георгинов. Вместе с поцелуем я приняла букет, шепнула: «Я сейчас» и бегом бросилась в гостиницу, в свою комнату. «Это что?» – спросила Нина. «Это цветы, которые он мне подарил. Пожалуйста, Ниночка, сделай что-нибудь с ними, чтобы они не завяли в автобусе» – и стремглав – на улицу.

Мы завтракали в маленьком уютном кафе. «Вы можете остаться – спросил он меня – хоть на несколько дней? Мы бы как-нибудь это устроили». «Вы же знаете, Георг, не могу». «Я даже не знаю, может быть, это к лучшему. Если бы Вы остались – я бы стал бешено ухаживать за Вами». «А я бы не устояла» – ответила я. «Но, может быть, Вы приедете читать лекции в Дебрецен, и мы встретимся?» «Может быть, но, как написала наша известная поэтесса Ахматова: «Разлуку, наверно, неплохо снесу, но встречу с тобою – едва ли!» Мы пили кофе и молча курили. Всё было сказано, всё было понято. Он мне был послан судьбой, чтобы я узнала страсть, такую страсть, когда всё забывается и всё кажется неважным, кроме пронзительной близости. Не сбылось!

Он проводил меня до автобуса, помог сесть и долго стоял в ожидании, когда автобус тронется. Тронулся. Рядом сидела Нина с моим букетом, прекрасно упакованным в дорогу. «К такому можно бежать на свиданье и в 6 часов утра» – с уважением отметила Нина. «Да, Ниночка, можно!»

К обеду мы приехали в Эгер, где должны были ночевать. Я под предлогом головной боли осталась в гостинице. Сидела на веранде, пила кофе, смотрела на клумбу с огромными каннами и вспоминала: георгины с капельками росы; горящее в токае пламя свечи; маленькое кафе на берегу Дуная; Зеленый остров Маргит и Холм роз; плывущие по темной реке лодки; грустный ранний завтрак; нежные слова, сказанные на чужом языке и единственное объятие страстное и горькое.

Когда на следующее лето я приехала в Дебрецен читать лекции, Георга в Будапеште не было. Он на полгода уехал в Штаты. Имре Иштван передал мне подарок от Георга – серебряный браслет простой формы, слишком простой формы. Я, уезжая, оставила для Георга красивый конверт с маленьким листком бумаги, где были строфы Марины Цветаевой.

– Никто ничего не отнял,

Мне радостно, что мы врозь!

Целую Вас через сотни

Разъединяющих верст. –

Видимо Иштван переслал этот конверт в Америку. Как-то у меня дома раздался международный звонок, и далёкий голос Георга произнёс: «Аргента? Это Георг. Спасибо!» «Будьте счастливы и прощайте» – ответила я и положила трубку.

We Could Be Friends

Словакия – Новосибирск, 1973−1976 гг.

Эта встреча произошла в зáмке. Старинный зáмок, башни, смотровые площадки, крутые лестницы, залы, покрытые коврами, старая мебель. Вид из зáмка на гористую местность. Тёмные огромные деревья и белый снег. И ведь всё это было: снег, деревья, зáмок. В зáмке в семидесятые годы располагался Дом учёных Словацкой Академии наук и там проходил наш симпозиум: география и биология.

Я увидела его первый раз в кабинете доктора Милана Ружички, где мы пили чай и кофе в ожидании автобусов, чтобы ехать в зáмок. Входили всё новые люди, стоял разноязычный говор, мешались словацкий, немецкий и английский языки. Неожиданно проф. Исаков сказа мне: «Посмотрите, вот типичный швед». Я посмотрела и решила, что этот мужчина – действительно типичный швед, хотя никогда и не видела их раньше.

Он здоровался с Миланом – высокий, худощавый, чуть сутулый, русый с загорелым продолговатым лицом и светлыми глазами. Одетый с элегантной небрежностью, удивительно мягкий в движениях, голос глубокий и негромкий. Весь – сдержанность и вежливость. Ружичка представил нас друг другу: Мистер Беллоу, Швеция – пани Титлянова, Советский Союз. Беллоу улыбнулся мягко и приветливо, осторожно пожал мне руку и спросил, говорю ли я по-английски. Я сказала: «Немного». На том и кончился наш разговор. Затем я потеряла его в толпе всё прибывающих мужчин и забыла о нём. (На симпозиумах у Ружички большинство участников были мужчины).

Вновь я обратила на него внимание во время его доклада. Профессор, дизайнер – он конструировал ландшафты. Город, вписанный в естественный ландшафт. Ландшафт, сконструированный им для другого города. Большой город со спутниками, размещение которых идеально подходит для рельефа и гидросети местности. Такое я слышала в первый раз, доклад был интересным, еще интереснее были карты. Мне хотелось поговорить с ним и внимательно посмотреть карты. Но, как всегда, в перерыве меня окружили, заговорили о том, другом и я забыла о картах. О картах, но не о нём, о нём я уже не забывала, его трудно забыть. – Что в нём такое? – думала я. – В чём секрет его обаяния? Почему он так привлекателен? –

«Мистер Беллоу, ах мистер Беллоу» – девушки в рецепции ахали и готовы были сделать для него, что угодно. Но не только девушки. Он был постоянно окружён разными людьми. Только и слышно: «Где Беллоу? Что сказал Эркхард? Куда делся Беллоу?» и т. д. Что-то было в нём особенное: мужественность с мягкостью, элегантность с лёгкой небрежностью. Он привлекал и интриговал меня. Однако прошёл день, второй, а я с ним и словом, кроме здравствуйте, не перемолвилась.

Но вот конец симпозиума – бал! Только Милан Ружичка мог устраивать такие балы. И сам Милан в смокинге, с сигарой в одной руке, с бокалом шампанского – в другой, медленно прохаживался между столиками, улыбаясь, говоря комплименты дамам и пожимая руки мужчинам. Меня посадили за самый торжественный стол, и я весело болтала с проф. Шметьюзеном. Но вот выпили и первый и третий бокал, цыганский оркестр играл то медленно, то в бешеном ритме. Хозяин бала уже кружился в танце. А я прошлась в первом официальном вальсе с проф. Преображенским.

После вальса между столиками я столкнулась с Беллоу, он обнял меня за талию, я положила ему руки на плечи и вдруг …, он скинул свои туфли. Я с ужасом подумала: «а что же будет, если я наступлю ему на ногу?» – и тоже сбросила свои красивые лодочки. Босиком, поднявшись на цыпочки (он же высокий!), забыв всё и помолодев лет на двадцать, я танцевала и танцевала. Коварный цыганский оркестр, меняя мелодии, играет без остановки, танец сменяется танцем, свет то гаснет, то вспыхивает, а мы танцуем, шутим, разговариваем и, боже мой, как мне было хорошо!

Но вот я чувствую, что танец продолжается так долго, а Эркхард так близко и меня так тянет к нему. И когда он в танце поцеловал меня, я только нежнее прижалась к нему.

И вдруг: – What about spending this night together? –

Первое, что я могла ответить: – That’s impossible! –

–   Why? We have means. I’m alone in my room. –

Я снова: – Sorry, that’s impossible. –

Беллоу: – I see, you have a special reason. –

Я: – What do you mean? –

Беллоу: – You don’t like me. Do you?

Я: – Oh, no, no. I like you. I like you very much, but I just can’t.

Беллоу: – Why? I don’t understand.

Я: – Sorry I can’t explain. It is very difficulty for me.

Он был удивлён, даже растерян – Strange. I don’t understand. I can see it’s really impossible for you. I believe, but … И вдруг: – Yes, I see, I understand.

Я замерла, сейчас скажет: – KGB – clearly. Но вместо этого слышу: – Russian women, Do-sto-yev-sky.

О боже! Достоевский! А может быть и правда Достоевский? Почему это было невозможно для меня? Боязнь доноса? Измена И.А.? Всё это глупости, но я действительно не могла, хотя Беллоу привлекал меня очень.

Я устала от танцевального вихря, мы присели, он принёс вина, мы пили, курили и болтали, как старые друзья. Тут кто-то пригласил меня танцевать, а когда я вернулась – Эркхарда не было. Я ждала его, искала, но его нигде не было. Я присела, выпила вина и подумала: « Может быть, оно и лучше. Еще танец-другой, еще один бокал вина, еще поцелуй, и кто знает, чем бы всё кончилось».

В три часа после политического объяснения с немцем и гулянья по снегу с моим приятелем-чехом я ушла спать. На следующий день у всех болела голова, и все двигались, как мухи. Беллоу не было. А я чувствовала себя (физически) отлично; выхожу из столовой, навстречу Беллоу.

– Oh, how are you?

– Fine, and you?

–   So am I.

– Why did you disappear? I was looking for you – это я ему.

Он ответил мне мягко, что он решил пойти спать, он думает, что так было лучше. Он был полон уважения и мягкости, он был рядом и бесконечно далёк от меня. Я сказала вежливо: «Thank you, everything was fine!» – и пошла наверх. Там в холле меня встретил голландец (молодой, с длинными волосами и очень милый!) и попросил поговорить с ним о моделировании биогеоценоза. Я сказала – all right – и вдруг вспомнила, что оставила папку со своими схемами внизу, где разговаривала с Беллоу. Сказав голландцу, что я сейчас вернусь, я побежала вниз. Около окна, где лежала моя папка, в роскошной белой меховой куртке стоял Беллоу. Он улыбнулся мне: «I’ve been waiting for you. We have about an hour before the bus arrives. Let’s take a walk in the park». «Oh, sure! Just a minute -. I need to bundle up» Побежала наверх, голландец меня ждал. «Oh, I beg your pardon! I have no time!» – и бегом на третий этаж за шубой. Голландец обалдело смотрел мне вслед.

Когда я спустилась вниз голландец стоял рядом с Беллоу. Эрхард взял меня под руку – Let’s go!

«Oh!» – воскликнул голландец. – «Mr. Bellow is the mr. Bellow! Splendid!» Я улыбнулась голландцу и мы ушли.

Смеркалось. Падал мягкий снег, темнел удивительный старый зáмок, возвышались огромные заснеженные сосны – всё было неправдоподобно и сказочно. А самым неправдоподобным было то, что шёл со мной рядом и твёрдо поддерживал под локоть швед, дизайнер-архитектор ландшафта, Эркхард Беллоу – такой далёкий и такой близкий. Мы говорили о тысяче вещей: о работе, о домах, о семье, о детях, о наших странах. Чувство удивительного понимания и проникновения возникло сразу и больше не покидало нас.

Но вот прошёл час, и мы вернулись в зáмок. Автобус еще не пришёл. Беллоу принёс нам кофе и коньяк. Затем он вытащил свои альбомы и стал показывать ландшафтные карты. Симпозиум крутился вокруг нас и кто только не отметил, что уже второй час в холле сидят и разговаривают мистер Беллоу (Ах, мистер Беллоу!) и пани Титлянова и так они заняты друг другом, что не замечают никого.

Еще раньше в парке и теперь тут в холле я ощутила всей глубиной своей сущности, что сейчас со мной рядом человек, может быть, самый близкий мне по складу души, по образу мысли, по полю восприятий. Нет, рядом со мной был не поклонник, не потенциальный любовник, рядом со мной был несбывшийся друг, человек, который природой был предназначен мне в друзья, но судьбой отброшен в чужую далёкую Швецию. Я отложила альбом и посмотрела на Беллоу. «We could be friends» – неожиданно для самой себя сказала я. Беллоу накрыл своей тёплой рукой мою руку – Of course, dear, we could –

Подошел автобус, мы собрались, пошли за вещами и расстались, сидели в автобусе на разных местах.

Вот мы и приехали к отелю. Все вышли и начали прощаться, так как все жили в разных отелях. Я попрощалась с немцами, голландцами, поляками. Беллоу простился с русскими, со всеми кроме меня. Затем стал пожимать руки и говорить прощальные слова немцам и полякам. Он хотел, он ждал, когда русские уйдут. Но, увы! Наши мужики стояли и с любопытством глядели на меня. Ждать было больше нельзя. « Mr. Bellow! – я протянула руку – Good bye! Everything was nice!» Беллоу долго и ласково смотрел на меня, держа мою руку в своей, затем наклонился (такой высокий) и нежно поцеловал меня в висок – Thank you. See you later, dear. I hope I’ll meet you in my country. – Я снова – That’s impossible! И он ласково: That’s possible. I’ll send you a letter. – Он поцеловал мне руку, повернулся и пошел – высокий, чужой, в своей великолепной белой куртке. Около угла остановился, повернулся, поднял руку в прощальном приветствии и ушел … навсегда.

К чести наших мужчин они промолчали.

Нет, он не написал мне тогда письма, я не поехала в те годы в Швецию. Но все это не важно. Я знала где-то на свете живёт, работает, любит других и изредка вспоминает меня Эркхард Беллоу, человек, который мог бы быть моим лучшим другом.

А через два года я получила от него новогоднюю открытку из Америки, которая начиналась словами: «There is no castle in America» и кончалась словами: «I hope to see you again someday, somewhere. Meanwhile, take care of yourself. E.B.» А на другой странице открытки замечательные стихи Mary Ellen Lowe. Стихи – напоминание или воспоминание о зáмке, снеге и чужой стране, где мы встретились.

The country was a wonderland

Of snow-capped fields and trees,

The woodpile waited by the door,

The pantry held good food galore …

What a wealth of memories!

К следующему Новому году я отправила ему в Америку открытку, где были слова:

Where are you? What do you do now?

What kind of castles do you plan?

Life is long but time flies.

I am losing hope to see you one day.

Ответа я не получила

P.S. А Полетаев, выслушав мой рассказ, сказал, что ради таких встреч стоит жить!

Дом-сон

Мне часто, может быть раз в год, вот уже полвека снится один и тот же сон.

Озеро, сосновая аллея, на пригорке двухэтажный дом. Я медленно иду вдоль озера по аллее к дому. Дом с верандами, мансардой и флюгером – золотым петушком. Крыльцо каменное, широкое, перед крыльцом дорожка, выложенная жёлтыми камнями, уже местами поросшими мхом. Я поднимаюсь на крыльцо. Широкая двустворчатая дверь открыта и я вхожу в огромный холл. На второй этаж спиралью ведёт деревянная лестница. Я поднимаюсь. Большая комната, высокий потолок, много воздуха и света, окна открыты, и ветер колышет лёгкие занавесы золотистого цвета. В комнате какие-то картины, диван, кресла и высокая напольная ваза с ветками липы или ясеня. Огромный букет тёмно-красных георгин стоит на маленьком столике, и откуда-то издалека слышны аккорды пианино.

В доме живут, и люди просто куда-то вышли. Вот раскрытая книга, чашка недопитого чая, брошенная на кресло шёлковая шаль. Я жду хозяев, хожу по комнате, вижу, как опускается солнце, разглядываю озеро, открывающееся с двух сторон комнаты, поправляю ветки в вазе. Я жду, но никто никогда не приходит, и я просыпаюсь. Просыпаюсь с чувством сожаления, что я опять никого не дождалась.

Я знаю, что такой дом есть, я бы узнала его сразу, я хочу жить в этом доме, может быть, это даже мой дом. Но этот дом там – в несбывшемся и мне в него уже никогда наяву не войти.

P.S. Вот так в несбывшемся остались любовь, дружба и собственный дом.

Из полевых дневников

В дар Светлане Яковлевне Кудряшовой

Дороги

То насыпью, то глубью лога,

То по прямой за поворот

Змеится лентою дорога

Безостановочно вперед.

Пастернак

Предисловие

Каждый этап работы у меня ассоциируется с чем-то, очень характерным для определенного отрезка времени. Карачи – это катена, Шортанды – поля пшеницы и ночи в степи во время маршрутов по Казахстану, Владимировка – это уютный деревенский стационар. А вот Алтай, Тува, Монголия связаны с дорогами – длинными, гористыми и степными. И любимая мной песня чаще всего пелась на Алтае и в Туве.

Дорога, дорога легла далеко,

Как до самой далекой звезды.

Как жаль, что немного, как жаль, что немного

Осталось во фляге воды.

Дорога, дорога клубит под ногами соленую пыль,

И молится богу, и молится богу усталый ковыль.

Зачем твои руки, зачем твои руки так нежно на плечи легли?

Как будто разлуку, как будто разлуку

Отсрочить могли.

Мы выбрали сами на север, на запад, на юг, на восток.

Мы жизнь записали на длинные серые ленты дорог.

Они нас манили, вели за собой, как испытанный друг,

От встречи до встречи, от разлук до разлук.

Начиная тетрадь о дорогах, я, прежде всего, должна отдать долг нашим водителям.

Экспедиционные шоферы

Теперь эта каста практически исчезла, так как для экспедиционных поездок машины арендуют в разных местах. Ранее автобаза принадлежала СО РАН, и у каждого Института были свои шоферы.

Длинные дороги, смена ландшафтов, работа с разными людьми делали водителей философами, мизантропами, юмористами, в зависимости от присущего им характера. Была среди них своя элита, которую сами водители уважительно называли академиками. Сколько тысяч километров я проехала в своей жизни, сидя в кабине грузовика и беседуя с водителями. Они любили ездить со мной и говорили:

− Вот Аргента Антониновна, никогда не дает советов и указаний по какой дороге ехать, а спросишь – отвечает: «самая близкая дорога – знакомая дорога». Если машина в пути сломается, она выйдет, сядет на что-нибудь и читает свою английскую книжечку, не суетится ни в дождь, ни в холод.

Лестно мне было слышать такие признания. Мы все уважали наших шоферов, понимали их нелегкую работу, ценили их выносливость и мастерство. Многое забылось, но кое-что было записано в полевых дневниках и теперь нашло свое место на «Рассыпанных страницах».

***

В Онон-Аргунских степях, где мы работали с сотрудниками Института географии СО РАН, был проложен трансект от вершины сопки к озеру. Ботаник Нина Петровна отбирала пробы по всему трансекту и поднялась на вершину сопки, усталая и нагруженная пробами. Наверху стоит экспедиционная машина, за рулем Кеша – бурят с непроницаемым лицом.

− Кеша, отвези меня вниз,  − просит Нина Петровна.

− А чего я там не видел?  − невозмутимо отвечает Кеша.

Оскорбленная Нина Петровна идет к дороге. Через 100 метров Кеша ее догоняет:

− Садитесь!

− Ты же сказал: «Чего ты там не видел?» – возмущается Нина Петровна.

− А чего я здесь не видел? – возражает Кеша.

***

На Карачах сменилось много водителей, «академиков» среди них не было, но фигуры были колоритные. Первым шофером был Вася – тихий, спокойный пьяница. Выезжал он со стационара в поселок Карачи с похмелья. Где он успевал подлечиться, а потом опять напиться – загадка. Хотя, сопровождающий всегда ездил с ним – купить хлеб, закваску – так называлась местная простокваша-кефир (очень хороший) – набрать воды, отправить почту и т. д., но он не мог отловить Васю за бутылкой. Финал же всегда был один: машина въезжала на стационар, останавливалась точно на своем месте, дверка на стороне шофера открывалась, и Вася кулем сваливался с сиденья на землю. Все к этому привыкли, и никто его не поднимал. Вася спал несколько часов, вставал, осматривал машину и залезал в кузов – досыпать. И так каждый день.

Видимо Тамаре Николаевне – нашему начальнику отряда – эта пьеса надоела, и Васю сменили на Сашку. Но Саша, женившись, ушел из экспедиции, и у нас опять был новый шофер – Николай – мастер фигурного вождения машины и пьяница. Все свободное время он проводил или пьяным или в поисках выпивки. Лаборанты, в чьем распоряжении был спирт (например, Милочка), плакали от него кровавыми слезами. Он вцеплялся в них, клянча спирт, как клещ.

Но вот становится известным, что через три дня Николай едет на соревнование. Тут уж он, кристально трезвый, крутит немыслимые фигуры на пятачке около колка. Спокойный, веселый, услужливый! Наконец, едет на соревнование, и мы все, конечно, за него переживаем. Приезжает с призовым местом. Отметить! И все с начала!

Как-то мне надо было срочно выехать в Новосибирск, но Николай пьян в стельку. На улице дождь, слякоть, за два часа до Карачей просто не дойти – не успеваю к поезду. Рауф – мой молодой коллектор – поднимает Николая пинками.

−  Рауф, да я боюсь с ним ехать.

−  А вы, не бойтесь, он же мастер фигурного вождения, а мастерство, как известно, не пропьешь.

Вот в этом я убедилась на практике, пока мы ехали 12 км по скользкой дороге, по ямам, глубоким колеям и ухабам, по непроезжему расплывшемуся солонцу. Николай за рулем засыпает через каждую минуту. Рауф сидит рядом и будит его каждый раз кулаком в скулу. Николай открывает глаза:

−  Ты, чего? Я же мастер, провезу, как по воздуху.

Не скажу, что «как по воздуху», но мы не свалились в яму, не перевернулись, ни разу не забуксовали и приехали к поезду за час до отправления. Вот так – мастерство не пропьешь!

Однако его работа нас не устраивала: главным было даже не пьянство, а его постоянные отлучки то на соревнования, то на какие-то сборы. Однажды, мы две недели сидели вообще без шофера. И вот появляется новый водитель – Эдик! Красавец, высокий, с хорошо подвешенным языком, любитель женщин и ко всему гонщик, уж теперь забыла какого класса. Пить – это Эдику было не интересно. Он любил красивую жизнь!

У меня была очень напряженная по времени программа. Я работала в университете: прием в деканате во вторник и четверг, а в пятницу обычно проводился ректорат. Так что я могла смыться из Новосибирска вечером в пятницу, пробыть на стационаре субботу, воскресенье, понедельник, а во вторник утром в чистеньком платьице уже сидеть за своим столом в деканате. Поэтому время у меня было расписано практически по часам. В этот раз на субботу был назначен отбор проб, а в воскресенье – поездка на речку-Омку для отмывки монолитов. Приезжаю рано утром в Карачи, иду пешком на стационар, прихожу – здрасте-пожалуйста: ни машины, ни девочек, никого из моей команды, кроме Рауфа. Спрашиваю его:

−  Где все?

−  На Омке.

− А что они там отмывают, ведь монолиты не отобраны?

−  А они ничего и не отмывают. Они на шашлыки поехали.

−  На какие шашлыки?! – я аж задохнулась от возмущения и удивления.

− А вот такие. Эдик сказал, что по субботам все отдыхают, и нечего здесь рабство устраивать. На свои деньги он накупил баранины, вина и чего-то еще и отправился с девушками и ребятами на Омку – культурно отдыхать!

Я даже не помню, что я тогда сказала, когда поздно ночью веселая компания вернулась с песнями с Омки. Мы втроем: Нина Григорьевна, Рауф и я так намотались за день, отбирая пробы, что к машине не вышли. В воскресенье все мои девушки с виноватым видом ранним утром побежали на опыт. Эдик же глядел так победительно, что я ничего ему не сказала и, не завтракая, молча ушла на катену. Через час подъезжает к катене машина, и Эдик, нацепив чей-то белый колпак, идет к нам с термосами чая и кофе, с бутербродами и скатертью.

Ну, что тут скажешь? Любит человек красивую жизнь!

***

В Казахстане, в Шортандах у нас первые два года работали какие-то чужие, временные водители, которые и не запомнились. Но вот, в начале очередного полевого сезона нам сказали, что рекультиваторы отказались от своего постоянного шофера Черникова Петра Федоровича и нам его вместе с машиной ГАЗ-53 предлагают взять в Казахстан. Ну, думаю, раз рекультиваторы отказались, значит, водитель – барахло. А зачем он нам тогда? Решила выяснить, иду к начальнику отряда рекультиваторов − Фикрату Рагим-заде. Спрашиваю его:

−  Что, Черников – плохой водитель?

−  Очень хороший.

−  Может быть, он не следит за машиной, и она часто ломается?

−  Что вы? У него машина всегда в полном порядке.

−  Пьяница, наверное?

−  Ну, любит выпить, как все, но на работе это никогда не отражается.

−  Плохой полевик?

−  Отличный, всегда помогает, если надо.

−  Ну, а если он такой золотой, то почему вы от него отказываетесь?

−  Не буду я вам ничего говорить, идите к Сергею Сергеевичу и у него спрашивайте.

Пожала плечами, пошла к заведующему лабораторией рекультивации Сергею Сергеевичу Трофимову. Разговор почти повторяется:

−  Сергей Сергеевич, Черников поди пьет?

−  А кто не пьет? Нормально принимает, норму знает.

−  А какой он водитель?

−  Классный он водитель!

−  За машиной следит?

−  Да, машина у него всегда в полном порядке.

−  Он, наверное, не помогает в поле?

−  Да, что вы? Он раньше всех встает и костер разожжет в любую погоду и чай сварганит.

−  Ну, тогда в чем дело? Почему вы от него отказываетесь?

Тут Трофимова прорвало:

−  Вот, Аргента Антониновна, когда он начнет учить вас биогеоценологии, тогда вы поймете, почему терпеть его больше нет сил.

−  Что-то я, Сергей Сергеевич, не понимаю, о чем вы говорите.

−  Поймете! Он считает, что лучше всех все знает! Одного учит копать разрезы, другому про растения все объясняет, третьего учит уму-разуму, как ставить лизиметры. И так целый день! Он меня стал учить рекультивации, так я от него прятался в подвале, где стоят лизиметры. Сил моих больше нет слушать его поучения.

Самое странное, что Сергей Сергеевич был человеком с хорошим чувством юмора, и чтобы довести его до такого состояния требовалось что-то из рук вон выходящее.

−  Ну, ладно,  −  сказала я,  −  уж меня он биогеоценологии учить не будет, а если он водитель хороший, то мы его берем.

−  Водитель хороший – не пожалеете.

Все оказалось чистой правдой. Петр Федорович был хорошим водителем и полевиком, машина у него всегда была в полном порядке и пил он умеренно. Я проехала с ним по Казахстану многие километры, и никогда он меня ничему не учил. Но другим сотрудникам переносить его поучения было необыкновенно трудно.

То Тихомирова Наталья просто плачет. Она работает в агроценозе и ей надо выкопать пшеницу с корнями, то есть надо копать вдоль рядка пшеницы. Копать должен Черников. Наталья объясняет, что ей надо. Черников:

−  Что, ты, мне глупости говоришь? Кто так разрезы копает? Знаешь, сколько я их выкопал с Романом Викторовичем (директор Института)? Копать надо так, чтобы свет падал на рабочую стенку. Будут тут мне всякие девчонки указывать, как надо копать разрезы. Пусти!

И копает по всем правилам и совсем не слушает, что не нужен Наталье разрез, а надо выкопать рядок пшеницы.

То Нина Григорьевна на стенку лезет. Привезли целую груду монолитов, которые надо мыть в речке. Ребята быстро сгружают их в одну кучу в кустах около речки. Черников, выходя из кабины:

−  Ну, трутни! Чего это все в кучу свалили? Надо разобрать, где, что, все записать. А ты, (к Нине Григорьевне) записала или опять все как попало!

Нина даже не отвечает

−  Еще и молчат, бездельники, одни с вами промблемы.

«Промблемы» и «трутни» – были любимыми выражениями Петра Черникова.

Наумов ходит по степи и ищет подходящие и разные по размеру кусты полыни, чтобы измерить дыхательную активность листьев и корней. Черников за ним:

−  Ну, чего ходишь, чего зря степь топчешь, она же заповедная?! Чем тебе этот куст не нравится? Мелкий? Ну, и что же, что мелкий  −  их тоже надо измерять. Копай здесь, я тебе сказал.

И так целый день с советами и со своими требованиями ко всем, кроме меня и Мордковича. Меня он боится, а Мордкович, наверное, его послал, куда подальше. А уж, как мучился с ним начальник отряда – тут и слов нет. Однако, два года до окончания наших работ в Шортандах мы с ним проработали довольно сносно и даже эффективно.

***

Филипп Мефодиевич Савченко – “академик”. Любимый мой водитель. Мастер своего дела и юморист. К сожалению, я не запомнила и не записала целую серию рассказов про его тещу под общим названием “Теща – друг человека”.

***

Петр Филиппович Федоровых – “академик” и водитель-аристократ. С ним на его ГАЗ-66 мы проехали сотни и сотни километров от Новосибирска до Тувы, по Туве и обратно. Уверенные руки на баранке, щегольски оборудованная кабина и спокойствие. По дороге в Монгун-Тайгу (горный район Тувы) мы пересекли (я считала) шестнадцать горных потоков, иногда очень бурных и глубоких. Нигде не сели на камни, нигде не перевернулись. Класс!

А как он помнил местность! Вот мы ставим точки наблюдения за водохранилищем. Я в год их установки тщательно записываю все приметы дороги к точке: после моста через Шагонарку – два км по левой дороге, поворот направо, маленький мостик и т. д. Кажется записано все от и до. А на следующий год не могу найти эту точку. Петр некоторое время терпит мои команды: налево, прямо, теперь еще налево. Наконец, спрашивает:

−  Да, ты скажи, какая точка? Это, где Нина в прошлом году большой букет колокольчиков нарвала?

−  Да, кажется, был какой-то букет.

−  Так, вот же она!

И через пять минут подвозит точно к месту, где стоит наш столбик-отметка. После этого я уже говорила:

−  Ну, а теперь на точку, где мы видели большое стадо овец (или что-нибудь вроде этого). И Петр точно подвозил к нужному месту. Академик!

***

Особый народ экспедиционные водители – надежные и уверенные. Я рада, что многие километры иногда очень опасных горных дорог проехала с ними без волнений и страха.

Только однажды в Туркмении, когда мы направлялись на одну из вершин Копетдага, я испугалась. Произошло это так. Мы едем по обычной асфальтированной дороге, За рулем молодой туркмен. Я смотрю на его руки и вижу, что они дрожат.

−  Ты, давно за рулем?

−  Да, вот две недели, как автошколу закончил.

−  Ты, боишься ехать в горы?

−  Боюсь.

−  Останавливай машину.

Остановил. Я выхожу из кабины. В кузове  − мой аспирант, девочки-лаборантки и зав. лабораторией Берды, который хорошо водит машину.

−  Берды, садись за руль, я с этим несмышленышем не поеду.

Берды уже знает, что со мной лучше не спорить. Садится за руль. Поднимаемся в горы. Въезжаем на какую-то площадку. Берды всех просит выйти. Выходим, и я наблюдаю такую картину. Очень маленькая площадка, на которой надо развернуться. Берды поворачивает немного машину, и одно колесо свисает в пропасть, которая окружает эту площадку с трех сторон. Берды что-то подкладывает под колеса, медленно-медленно, каким-то чудом, разворачивает машину и выводит ее на дорогу. Я смотрю на дорогу и мне первый раз страшно. Дорога узкая, идет вдоль глубокой пропасти и очень неровная.

−  Я не поеду, – заявляю я.

−  Как не поедете? − спрашивает Берды, – я же хорошо вожу и знаю эту дорогу.

−  Все равно не поеду – боюсь.

−  Ну, давайте хоть до заставы доедем, не здесь же нам стоять.

Вижу заставу, туда ведет не очень крутая дорога, а вот после заставы – такая крутизна, что смотреть не хочется. Доезжаем до заставы, знакомимся с начальником заставы, пьем чай. Берды отзывает капитана в другую комнату. Через некоторое время капитан возвращается и спрашивает:

−  А с Сашей поедете?

−  А кто такой Саша?

−  Наш шофер-старослужащий. Три года служил в Афганистане, гоняя машину и не по таким горам.

−  С Сашей поеду.

А вообще, куда было мне деваться? Это же мы с моим аспирантом ехали на наши точки, это просто моя работа.

Приходит Саша – молодой, стройный, уверенный в себе парень. Прощаемся с капитаном. Грузимся. Поехали. Я смотрю, как уверенно лежат сильные руки Саши на баранке. Смотрю налево – крутой откос пропасти. Спрашиваю Сашу:

−  Вы, не боитесь водить машину по этим горным дорогам?

−  А чего бояться? – отвечает Саша – здесь же не стреляют, а гонять машину в горах дело привычное: проверь тормоза, будь трезвым, жмись к скале и твердо держи баранку – вот и вся премудрость.

Саша так спокоен и уверен, что мой страх тут же улетучивается, и я с интересом смотрю на окрестности, пока мы не достигаем нашей степи перед самой вершиной горы. На вершине – пост пограничников. И вот на следующий день я вижу, как по этой горной, такой страшной дороге лихо карабкается к нам полуразбитая полуторка.

−  А это что за явление? – спрашиваю я лейтенанта, спустившегося к нам с вершины попить кофе.

−  А это наша водовозка, – отвечает он, – она каждые два дня к нам приезжает.

Глядя на полуторку, уже несущуюся вниз, я вспоминаю свой вчерашний страх и начинаю смеяться громко и весело. Лейтенант не может понять – чего это так меня разобрало, а Саша понимает, весело подмигивает и дружелюбно говорит:

−  Ну что же, со всяким бывает!

***

Страница, вывалившаяся из старой миассовской тетради

Дорога ночью

Я люблю ездить на машине ночью, когда мимо пролетают огоньки, а сама дорога кажется бесконечной и загадочной. Я помню одну поездку от Заповедника до Свердловска. Выехали мы на ГАЗике еще до полудня и обедали в Челябинске у старого геолога – знакомого директора Заповедника Володи Басова. Всю дорогу до Челябинска старый геолог рассказывал нам невыдуманные истории, а в машине стоял смешанный запах бензина, сигаретного дыма и духов. Странно, но было уютно. Обед прошел весело с пельменями, водкой, солеными огурцами. Тогда, чокаясь со старым геологом, я вдруг перехватила Володин взгляд. Басов смотрел на меня с восхищением и нежностью.

После обеда мы загрузились опять в машину, а старый геолог стоял на балконе со штопором в руках и кричал: «Ребята! Помните, лучшее лекарство от гриппа – штопор». Мы неслись по ночной дороге Челябинск-Свердловск. Вдруг начался сильный снегопад, перед стеклом машины, сверкая в свете фар, летели огромные хлопья.

Поздно вечером мы остановились у какой-то дорожной столовой уже закрытой. Но все-таки нам дали пиво и бутерброды. Мы сидели на полу перед горящей печкой. За окнами непрерывно летел снег, а в печи трещали поленья, пахло свежевымытым деревянным полом, горячим хлебом и березовым дымом. Случайный дом, случайный вечер, случайные слова и огонь, пляшущий в печи.

А потом опять дорога, ночь, летящие хлопья снега и казалось, что неразгаданное будущее рядом – чуть протяни руку и коснешься твердого плеча.

Люблю ездить на машине ночью по пустынной лесной дороге.

Пустыня

Дорога, длинной около 400 км вьется по пустыне от Ашхабада до остатков заброшенного тысячелетия назад города в Мешед-Мессерианской долине. Там, на границе песчаной и глинистой пустынь стоит наш маленький пустынный стационар. Дорога идет вначале по асфальтированному шоссе, потом по проселочной дороге; изредка мелькают маленькие поселки, а кругом бесконечная ширь пустыни: то голый глинистый такыр, то заросли биюргунника, то чахлые кусты полыни. Иногда дорогу переходят верблюды, казалось бы, не красавцы, но в пустыне с ее барханами верблюды удивительно гармонично вписываются в пейзаж и украшают его. Медленно, не обращая никакого внимания на гудки машины, они переходят дорогу, следуя к какой-то лишь им известной цели. Они и ныне свободно вышагивают по пустыне, возвращаясь однако, в конце концов, к хозяйскому двору. Туркмены, живущие в пустыне, до сих пор при встрече друг с другом, как приветствие, произносят: “Не видал ли ты моего верблюда?”

Наконец, уже вечером, когда, по словам Гумилева “расстилаются лиловые тени”, доезжаем до своего стационара. Наш стационар – это вагончик с навесом. В вагончике небогатая утварь, сложенные раскладушки и пробы, пробы, пробы, которые заполняют все полки и грудой высятся на полу. Все члены экспедиции спят под навесом или, просто, где понравится за вагончиком. Зав. лабораторией Берды уносит свою раскладушку за два бархана. Он так оглушительно храпит, что только на расстоянии 500 м от общего лежбища не мешает спать другим.

Нас приветствует Бердышка – сторож стационара, который по совместительству значится старшим лаборантом. Он очень гордится своей должностью и, знакомясь, представляется:

−  Сотрудник Академии наук Туркмении.

Утром холодно (еще только конец апреля). Я вылезаю из мешка и начинаю вытряхивать песок из спальника, из одежды, из полевой сумки, из собственных волос. Песок везде, даже в пиалах, из которых мы пьем утренний чай. «И звенит и поет, поднимаясь, песок» [Гумилев]. Я умываюсь, поливая себе воду из кумгана (металлический кувшин с узким и длинным загнутым носиком). Ни умывальника, ни ведра, ни таза. На стационар приезжают работать одни мужчины и им, кроме кумгана, оказывается, ничего не нужно, даже тазика. В легком платье я иду к столу пить кофе. Около стола длинный и неподвижный, как столб, закутанный в теплую куртку, стоит мой аспирант – туркмен Саты-Палты. Спрашиваю:

−  Ты чего стоишь столбом?

−  Холодно.

−  И что же ты собираешься делать? − с любопытством продолжаю я его расспрашивать.

−  Работать, – ясным голосом отвечает он.

−  А-а-а! – с уважением заканчиваю я разговор.

После завтрака начинают загружать машину. Я всегда с любопытством смотрю на этот процесс в Туркмении и в Туве (но по разным причинам).

Если мы из Владимировки едем за 30 км на точку, то ничего, кроме оборудования для отбора проб, термоса и нескольких бутербродов, с собой не берем. Но в Туркмении так не принято. Грузят огромный войлок, потом кошмы, флягу с водой, котел, мешки с продуктами, кумганы, и наконец, лопаты, рейки, мешки для отбора проб. Ну, все. Я сажусь в кабину, Берды – за руль – поехали.

Проехали 30 км, вот и наши точки. Начинается разгрузка. Стелют войлок, на него кошмы, снимают флягу и вот уже двое мальчишек (сыновья Бердышки) разводят огонь под двумя кумганами.

−  Это зачем? – спрашиваю я.

−  Как зачем? – Чай пить!

И ничего не сделаешь – здесь Туркмения, пустыня, кочевой народ и у них свои порядки. Наконец, после чая, начинаем работать, а мальчишки опять бегают, собирают сухостой для костра под большой котел. Будут варить суп или плов. Зав. лабораторией Берды отдыхает пузом кверху на кошме – устал голубчик!

Мы вчетвером (Саты, его помощник из местных, Эльмар – это мой очередной подкидыш и я) начинаем работать. Саты работает очень хорошо, да и Эльмар не отстает. До обеда мы успеваем многое. Но вот после сытного обеда темп уже не тот. Впрочем, план рабочего дня, заранее доведенный мной до сознания Саты и Эльмара, выполняется. Так проходит неделя, и мы отбор проб уже почти закончили. Нам осталось поработать день-два. И вот тут я совершаю глупость, которая могла закончиться трагически.

Вечером на стационаре я пью чал (кислое разведенное верблюжье молоко) и чай. Старый туркмен говорит мне, что чай и чал вместе пить нельзя – желудок не выдерживает. Но я очень хорошего мнения о своем желудке и продолжаю пить чай (а чал я уже выпила).

Плохо мне становится на следующее утро, уже на точке. У меня начитает страшно болеть живот и разыгрывается отчаянный понос. В пустыне, в компании с одними мужиками – это довольно сильное испытание. Но события развиваются дальше быстро и страшно. У меня начинаются дикие спазмы, меня просто сворачивает в клубок от низа живота до груди. Под машину кладут войлок, кошму и я лежу на них, закрывшись свом старым тулупчиком. Спазмы не проходят, хуже того, они провоцируют маточное кровотечение. У меня есть с собой кровеостанавливающее средство, но оно на стационаре. Я ничего не могу сделать, только терпеть и надеяться. Спазмы проходят, а кровь все течет. Мой тулупчик, я не говорю уже о брюках и свитере – весь в крови. Я чувствую, что уже промокла кошма, а кровотечение все не останавливается. Мужики тихо переговариваются по-туркменски, а я впадаю в забытье. Когда я прихожу в себя, то с облегчением понимаю, что кровотечение (временно) остановилось.

−  Берды, – говорю я, – вези меня на стационар, но вези, как по воздуху, любой толчок может меня угробить.

С трудом меня садят в кабину, и машина трогается. Берды везет меня, действительно, как по воздуху. Наконец, вот и наш вагончик. Прежде, чем лечь на кровать, которую Берды ставит в вагончик, мне надо помыться.

−  Берды, – прошу я, – мне нужно два чайника теплой воды, таз и ведро.

−  Но у нас нет ни таза, ни ведра, – испуганно отвечает Берды.

И ни одной женщины вокруг!

−  Вот видишь верблюдицу и около нее ведро? – Укради его, купи, выпроси, делай, что хочешь, но принеси мне ведро и воды, немедленно.

Тут, к счастью появляется сотрудник АН Туркмении Бердышка, и необходимые вещи мало-помалу находятся. Я принимаю лекарства, кое-как отмываюсь от крови, переодеваюсь в теплую мужскую рубаху и, наконец, сваливаюсь совершенно обессиленная в кровать.

Дверь открывается, и на меня смотрит испуганный Бердышка.

−  Чаю черного, горячего, сладкого и как можно быстрее.

Бердышка исчезает и через некоторое время приносит мне чай – горячий и сладкий. С чаем ко мне возвращаются кое-какие силы, и я засыпаю. Может быть, я просто дремлю, потому что все время отмечаю – вот опять открывается дверь, и на меня смотрят испуганные глаза Бердышки – моей сестры милосердия.

Берды я отправила сразу же на точку с приказом – всем работать и всю работу закончить за сегодняшний день. Вечером у меня поднимается температура до 39°. Около моей кровати сидят Саты и Эльмар. Мне кажется, что я падаю в какой-то глубокий колодец. От падения меня удерживают только их голоса. Я их прошу:

−  Мальчики, говорите, говорите, рассказывайте что-нибудь, а то я упаду в этот страшный колодец.

Они пугаются моего полубреда, но все же что-то лопочут. Наконец, я глубоко засыпаю.

Утром я просыпаюсь, относительно здоровой, но безумно слабой. Я с трудом встаю и вижу теплую воду в ведре, таз, холодную воду в кумгане, чай и тарелку рисовой молочной каши. Привожу себя в порядок, надеваю очень широкое, цветное узбекское платье, съедаю полтарелки каши и выхожу на крылечко вагончика. Кроме Саты и Эльмара, все мужики, включая Берды, здесь. После “Здравствуйте” говорю им:

−  Знаете, когда я вчера валялась под машиной, то думала только одно: вот если я сдохну тут под машиной, что же они будут делать?

−  Ой, ханум, – отвечает Бердышка, – мы то же само думал.

Просто трогательное единомыслие!

Берды говорит мне, что ребята поехали в горы накосить травы, чтобы устроить мне удобную лежанку в машине. Сегодня же мы выезжаем в Ашхабад. Работу вчера закончили.

−  Вот и молодцы! Значит можно, да и нужно выезжать, – заключаю я.

Машина приходит с травой. Мне устраивают в кузове лежбище, и мы трогаемся в обратную дорогу. Несмотря на прием лекарств, кровь до конца не останавливается. В кузове трясет, и время от времени я пересаживаюсь в кабину. По дороге я думаю лишь о том, что мне нужна женская помощь. Вообще-то я живу у Берды, но там масса детей, кроватей нет, а главное, женщины не говорят по-русски и находятся при том в полном загоне. Я решаю переехать к Эльмару в большой дом его родителей. Говорю об этом Берды. Какой поднимается скандал! “Увести гостя!” – это смертельное оскорбление по их понятиям. Берды орет на Эльмара, тот смущается и уже не знает, что делать. Но я твердо знаю, что мне нужны женские руки, и наплевать мне на все туркменские обычаи.

−  Не ори, Берды, – говорю я, – это моё решение, только мое, я еду в дом к матери Эльмара. Мне нужна женская помощь, а от вас, мужиков, я уже за это время устала и одурела. Всё!

Наконец, мы приезжаем в Ашхабад и подъезжаем к дому родителей Эльмара. Дом стоит в затененном дворе, там деревья, беседка, увитая виноградом, там хорошо! На пороге нас встречает мать Эльмара – старая азербайджанка. Что-то по-азербайджански говорит ей Эльмар. Она меня обнимает и ведет в дом. Эльмар сообщает, что будет готовить ужин, но меня это не интересует. Наконец-то, наконец-то меня обнимают женские руки. Теперь все будет хорошо! Она ведет меня в теплый душ, моет, как маленькую девочку, вытирает большим полотенцем. Потом переодевает в мягкое и пахнущее цветами платье и ведет в уютную комнатку, все время что-то говоря по-азербайджански. Я не понимаю ее, но это не важно. Я там, где мне хорошо, уютно, спокойно.

Она укладывает меня на широкую мягкую кровать, и я чувствую, как начинает отходить от одеревенения все мое измученное тело. Она приносит отвар из трав, теплый и ароматный. Я его пью и тихо засыпаю. Когда приходит Эльмар с ужином, я уже сплю, и мать не позволяет меня будить.

Утром я встаю еще слабая, но уже почти полностью здоровая. Я нахожу на стуле свое постиранное и отглаженное узбекское платье, принимаю прохладный душ и иду в комнату, где пахнет чем-то вкусным. Я обнимаю и целую мать Эльмара и говорю ей по-русски одно слово:

−  Спасибо.

______________________

P.S. врача-гинеколога Андрея Георгиевича.

Неотложное состояние – кровотечение, с которым Вы столкнулись в дикой Туркменской пустыне, является осложнением, приводящим к летальному исходу. Вам очень повезло, что Вы остались живы. «Падение в колодец» – это ступор – первая стадия мозговой комы, вызванной кровопотерей и гипоксией головного мозга.

______________________

P.S.S. А. А. Титляновой – Вот уж не думала тогда, что я была на краю смерти, хотя утренняя фраза «сдохну под машиной» заставляет думать, что подобные мысли у меня были.

Алтай

На Алтае я бывала довольно часто. В первой экспедиции 1966 г. участвовало всего 5 человек: я, Вячеслав Генрихович Мордкович (еще аспирант), две студентки второго курса и один студент – бывший моряк. Жили мы очень славно. Украсили свой лагерь на берегу Курайки деревянными скульптурами, поставили плотину на Курайке, что бы можно было проплыть 3 м (температура воды около 8°), много пели и смеялись, хотя и жили на весьма скромные деньги. Слава был начальником отряда и берег каждую копейку.

Однажды мы с ним пошли в поселок Курай:

−  Ну, хоть соком ты можешь меня угостить? – спросила я.

−  Соком? Ладно, – и купил мне стакан самого дешевого томатного сока. И вдруг в нем взыграла купеческая щедрость:

−  А, гулять, так гулять! – заявил он молодецким тоном – и купил мне пачку вафель за 8 копеек.

Выпускали мы там стенную газету. Каждый день на листе бумаги, прикрепленном к дереву, висели новые заметки, объявления, признания и распоряжения.

Мордкович

Основной вопрос философии по Курайградски: “Мытие – определяет сознание” (Вероятно, связано с тем, что студентки жутко боялись холодной воды).

Объяснение редакции

Научно-фантастический рассказ “В дебрях систематики” не закончен за отсутствием времени, за что редакция приносит глубочайшие извинения.

Студентки в газету

Кто, чему и как нас учит.

Аргента Антониновна

Туризм я не только не понимаю, но и осуждаю. Туристы все идиоты, особенно те, которые лазят в горы без всякого дела. Добро бы пробы там брали. Тут уж хочешь, не хочешь – полезешь, а за просто так? Идиотство!

Вячеслав Генрихович

Надо было привезти мне кофейную мельницу Игоря Васильевича и все корешочки изрубить вдрызг и перемолоть начисто.

Аргента Антониновна

Ну, теперь мне осталось научиться отличать типчак от осоки и можно умереть спокойно.

Основная, поставленная Мордковичу И. В. Стебаевым, научная задача – изучение сгущений жизни. Например, куст (сгущение) и межкустье. Сгущение Игорь Васильевич называет клеткой. Мордкович ищет аргументы в пользу клетки и находит самый существенный:

−  Аргента Антониновна, где бы вы жили – в кусте или в межкустье?

−  В кусте!

Подслушанный разговор

Девочки: “Слава, но мы же промокнем там!”

Слава: “Да, но затем вы высохните!”

Путевые наблюдения

Какое дерево! Половина лиственница, половина чего-то другого.

Философия Мордковича

−  Кошелек так же неисчерпаем, как атом.

Уголовная хроника

В Курайграде украдены свет, тепло и приятные ощущения. Как известно, учение – свет, неучение – тьма. Хорошо бы научиться, но как это сделать без света?

Мы с Мордковичем знакомимся с ландшафтами в окружности около 100 км от лагеря. Идем-идем, видим – машина прямо посередь степи. Чей-то грузовик – то ли геологи, то ли строители. Поднимаем руки, машем. Машины обычно останавливаются, и мы едем туда, куда идет машина, что-нибудь еще посмотреть. Никаких бандитов, никаких хулиганов в степи – все рабочий народ. А нет машины, так мы и на тракторе не прочь прокатиться. У нас даже был друг – трактор Беларусь. Он нас всегда подбирал, если мы ему махали рукой. Мы сидели (если можно так сказать) в прицепе и ехали, подскакивая на всех неровностях горной дороги, туда, куда держал путь трактор.

Однажды мы застряли в Чуйской степи – никакой попутной машины не было. В ожидании машины дискутировали, что такое растительная ассоциация, а затем решили изложить наши размышления в стихотворной форме. Машины все не было, но, наконец, появился трактор с прицепом, и мы поехали, сидя на каких-то мешках, редактируя и распевая новые стихи. (Мордкович почему-то утверждает, что в мешках был ревень. Откуда ревень в опустыненной Чуйской степи?).

Потом мы встретили в Курае известного ботаника К.А. Соболевскую и преподнесли ей эти стихи, а она в ответ назвала нам те ассоциации, которые нас интересовали.

Стихи, написанные между Чуйской и Курайской степями, в ожидании попутной машины

Мы стоим в глубочайшей прострации  −

Не хватает нам информации.

Все мы знаем об этой фации,

Кроме имени ассоциации.

В растительной ассоциации

Плебеи есть и есть патриции.

Плебеи жаждут эмансипации,

Патриции хранят традиции.

Дать патрициям дефиницию,

А плебею – детерминацию,

И учтя между ними градации,

Может, выйдет ассоциация?

Нет достаточной информации

Подходящи ли эти градации.

Может это лишь вариации

Интереснейшей ситуации?

Перейдем к детализации растительной ассоциации

Методом рандомизации, учтем в ней все флуктуации

С помощью математизации найдем коэффициент корреляции

Меж плебеями и патрициями, эдификаторами и прочими лицами.

Здесь достаточно информации

Для научной публикации,

И с избытком эрудиции

Для психической больниции.

Тува

Помню первый маршрут в Туву с Мордковичем и Фаей Хакимзяновой от Абакана, через Саяны – всегда холодный перевал, спуск, горные веселые речки, Кызыл и еще не асфальтированная дорога вплоть до Эрзина. Дорога и степи, по которым бродили мы с Фаей легко и бездумно.

Второй раз в Туве – это уже настоящая экспедиция с отбором проб и поисками места для стационара. В тот раз мы менялись со Славой Мордковичем: он уезжал из Тувы, а я приезжала. Мы должны были встретиться в Кызыле в точно обозначенное число в 15 часов около гостиницы. Накануне приехала Фая Хакимзянова, она тоже любит Туву и работала с нами ботаником за просто так. Утром мы с ней походили по Кызылу, а потом решили на 2 часа дня пойти в кино. Ну не приедет же Мордкович сюда от середины Тувы ровно к 15 часам. А он приехал и, конечно, не застал нас у входа в гостиницу. Слава узнал, что мы уже здесь и ждал нас прямо в машине около гостиницы. А кинотеатр – напротив гостиницы.

- Куда они могли деться? – не мог понять Мордкович.

Тут вдруг мы выкатываемся из дверей кинотеатра. Пять слов Слава сказал нам вслух, остальные сто двадцать – про себя.

Передал Мордкович мне все записи, где и что сделано и отправился в аэропорт. А мы с Фаей сели в грузовик и поехали туда, где стоял наш отряд. К вечеру остановились около озера Чагатай. Было оно совершенно безлюдным и чистым. Дно покрывали шершавые водоросли, по которым ступаешь, как по ковру. А если немного попрыгать на этом ковре, то начинают всплывать пузырьки воздуха. Кислородная ванна в озере – это было чудесно! Тут мы и решили заночевать: шофер в кузове, а мы постелили свои спальники прямо на обрывистом берегу озера, головой к воде и заснули под звездами. Проснулись, когда солнце всходило, а над озером стоял легкий туман. Это была одна из незабываемых ночей моей жизни.

Стационар в Туве открывать нам не разрешили и следующие годы прошли в Шортандах. Но моей постоянной мечтой была Тува.

Вернулась я в Туву в 1988 году. Это была необычная экспедиция. Нас пригласил провести исследования первый секретарь райкома партии Шаганарского района. Происходило заполнение Саяно-Шушенского водохранилища и было необходимо оценить потери сенокосных земель, которые уходили под воду, а кроме того, дать прогноз изменения растительности.

Мы приехали дружной командой в 7-8 человек и всей компанией ввалились в кабинет Неделина (фамилия первого секретаря). Говорили мы об условиях работы. Было уже очень тяжело с бензином, но нас, по приказу Неделина потом заправляли под завязку. Неделин нас очаровал: молодой, энергичный, деловой. Приятно было посмотреть на такого партийного работника. Как потом о нем сказала Фая Хакимзянова: “обнять и плакать”. Вот только он очень не хотел, чтобы мы, между делом, обследовали еще и пастбища. Однако его нежелание не помешало нам эти обследования на землях района все-таки провести.

В это время в Туве работала Горшкова Антонина Александровна – известный и грамотный специалист по пастбищам. Мы попросили ее присоединиться к нам и дать несколько уроков по оценке пастбищ. Эти уроки она нам дала. Так как я уже хорошо знала степи, то двух дней работы с А.А. Горшковой мне хватило для выработки грамотного взгляда на пастбища. Спасибо Антонине Александровне за ее уроки.

Работы по водохранилищу мы провели и ближайшие пастбища обследовали. Недалеко от нашего лагеря располагалась дойка коров, а кругом бродили стада овец. Пастбища были выбиты, горные же луга, куда следовало перегнать скот на лето, не использовались, так как там были сломаны поилки для скота. Все это я четко изложила в отчете и про водохранилище и про пастбища, да еще приложила листик с рекомендациями.

Приезжаем на следующий год: ни дойки, ни овечьих стад, трава поднялась – глаз радуется. Навещает нас как-то Неделин, сидим за столом, пьем чай. Я его спрашиваю:

−  А скажите-ка мне, в чем дело? В прошлом году тут стада бродили повсюду, а в этом году я лишь одно стадо видела, вон на той горке.

−  Как видели? – взорвался Неделин, – я же им приказал, чтобы к приезду Титляновой тут ни одна овца не бродила!

−  Что же вы с ними так сурово? – удивилась я.

−  Да вы же сами так написали в рекомендациях!

−  И вы эти рекомендации выполнили?

−  Как видите!

−  А куда же вы стада-то дели?

−  В горы, как положено.

−  И поилки починили?

−  И поилки починили, вот уж никогда не думал, что вы и туда залезете.

−  Ну, здорово! – обрадовалась я, – наконец-то собственными глазами вижу: “наука – практике”!

За всю мою жизнь это был единственный случай, чтобы мои знания так успешно претворились в практическую деятельность. Нет, особым первым секретарем был Неделин – хозяином района!

То ли место, где мы стояли лагерем, было удивительным, То ли погода в те годы была особенная. Вставала я рано и шла в степь. Небо голубое, легкие облачка и цепь невысоких гор не стоит, а льется волнами. И такая гармония во всем и примирение души с окружающим миром. А вечером наплывали туман, прохлада и тишина, разливались запахи мяты, полыни, тимьяна. Ночь опускалась медленно с обещанием отдыха и покоя.

А потом мы приехали в Шагонар с Ниной Петровной вдвоем осенью 1991 г. Уже были закрыты райкомы, с верхних этажей партия спустилась на первый этаж в простые комнаты. И Неделин, сидя в небольшой комнате, беседовал с какими-то мужиками о создании фабрики по переработке шерсти. Он был на своем месте, он был хозяином и ожидал, что его выберут главой района. Не выбрали, выбрали тувинца, и налаженное хозяйство района стало разваливаться. Но это “песня о другом” и не моя к тому же.

Вновь мы вернулись в Туву в 1995 г. На двух машинах (наша и зоологов во главе с В.Г. Мордковичем). Мы совершили длинный маршрут от Кызыла, через Тере-Холь в Монгун-Тайгу. Где-то по дороге на Ирбитей я увидела сваленную изгородь, сколоченную из довольно толстых брусьев.

−  Вот, – разозлилась я, – наверняка было загонное пастбище, а свалили изгородь, никому ничего не надо, и гуляй скот на свободе.

−  Аргента Антониновна, – прекратил мои стенания Мордкович,- это не изгородь пастбища, это – Государственная граница с Монголией.

−  Еще лучше, – рассердилась я.

За горным массивом Цаган-Шибету расположено на высоте 3200 м село Могур-Аксы. Туда мы доехали в поисках хороших горных степей. Жили на территории противочумной станции, там и познакомились с врачами-противочумниками. Молодые, сильные мужчины-врачи, которые могут собраться за 40 мин и при полной экипировке вылететь на борьбу с чумой. Противочумная служба была очень хорошо организована еще в царской России, но в момент развала СССР и она почти развалилась. Однако, думаю, что ее модель и принципы были затем положены в организацию “Медицины катастроф”.

Там на противочумной станции за нехитрой выпивкой спросила я этих ребят:

−  у, вот, мы работаем в районе, где очаги чумы всегда существуют. Что вы нам порекомендуете для профилактики и безопасности?

−  Увидите мертвого суслика – не берите его в руки, – был ответ.

−  Да и так никто из нас не возьмет в руки мертвого суслика. Это что, все ваши рекомендации бродячим экологам?

−  Да, пожалуй, все, – ответил мне начальник противочумного отряда.

Прямо скажем, не густо.

Монголия

В Монголию мы приехали на совещание, которое проводил их министр экологии. Монголы были важные и неразговорчивые, хотя русский знали хорошо. Через три дня я взвыла от монгольской еды – это была баранина, пресный жесткий сыр вместо хлеба и соленый чай с молоком. Однако, приходилось терпеть. За совещанием последовала полевая экскурсия. Утром машина министра – фырк – и рванула в неизвестном направлении, а за нею все остальные монгольские машины. Остались мы одни с пятью нашими машинами посередь степи. К счастью, Виктор Викторович Бугровский знал общее направление, и поехали наши машины по неоглядной степи. Изредка мы останавливались и немного бродили с Ниной Петровной, разглядывая травостой и, прямо скажем, ничего нового для себя не видели: те же степи, что и в Туве.

Степь не была безлюдной. В этот день по Монголии неслось авторалли Париж – Дакар. В ралли участвовал один монгол – мотоциклист. Вся Монголия в национальных костюмах с лозунгами, на которых иероглифами было написано “Дойди до Дакара!”, собралась на горках вдоль дорог, по которым должно было пройти ралли. Выехали и мы на такую дорогу, и именно там встретили умчавшиеся вперед монгольские машины. Ралли уже приближалось, когда мы заняли позицию на двух холмах вдоль дороги. Видны были только тучи пыли и проносившиеся в этой пыли то машины, то мотоциклы. Мы ждали наши непобедимые КАМАЗы и отказывались уезжать, несмотря на стенания руководителя экспедиции Бугровского. Бугровский пристал ко мне, чтобы я не нарушала порядок экспедиции и садилась в машину. Я сказала, что пока Камазы не пройдут, я с места не стронусь. Меня поддержал на другом холме академик Корапачинский. Наконец, КАМАЗы промчались в клубах пыли и вряд ли их водители видели, как мы прыгали, махали руками и кричали.

После этого мы расселись по машинам. Тут расходились три дороги, и одна из них вела вовсе не к Пекину, куда мчалось ралли, а к озеру, куда уже уехали монгольские машины нашего отряда. Машины ралли изначально были белого цвета, как и наша последняя машина, в которой сидела я.

Мы тронулись своим караваном – за нами какая-то машина из ралли, приняв нас за участников этого сумасшедшего пробега. А за первой, примкнувшей к нам, помчались и другие машины. Так мы увели за собой часть машин ралли, которые, конечно, перегнали нашу колонну. Через некоторое время они очухались, поняв, в чем дело и повернули обратно. Мимо нас проносились запыленные машины разных марок, одно у них было общее: кулаки, которые показывали нам потерявшие время водители машин ралли.

−  Хотела бы я знать, что они сейчас говорят, – сказала я.

−  Хотите, скажу, – вызвался кто-то из мужчин в нашей машине.

−  Пожалуйста, по-французски, – любезно разрешила я.

Потом мы еще четыре часа ехали по каменистому берегу озера. Берег был везде одинаковый, и я никак не могла понять, почему нельзя остановиться в любом месте. Наконец, встали на ночевку. Тут объяснили, что нам оказана честь (особая!) – нас привезли на родовое место главы улуса, на территории которого мы находились.

Кое-как мы вылезли из машины, потирая ушибы и пытаясь разогнуть ноги. А на берегу уже горел костер, готовили национальное угощение для дорогих гостей. Технология такая: режут и разделывают барана, одновременно нагревая до каления камни в костре. Затем в большую флягу складывают вперемежку мясо и раскаленные булыжники. Потом эту флягу полчаса катают по камням на берегу озера (лучше уж бы по степи). Ну, и, наконец, мясо вытаскивают и подают к столу, то есть в круг людей, сидящих на земле. Ничего более жесткого, опасного для зубов (так как все мясо в мелкой гальке) и просто невкусного я не ела. Дополнялось все это все тем же сухим пресным сыром. Я хотела кашу! И думаю, что в этом желании я была не одна. Лишь утром красота горного озера и купание в жемчужно-розовой от восходящего солнца воде примирили меня с “родовым местом”.

Китай − внутреняя Монголия

Вот зачем китайцы так упорно приглашали нас в Пекин? Лично я думала, чтобы заняться корнями степных растений, о которыхъ лучше нас – сотрудниц БГЦ – никто не знал. Но ни директор нашего Института – Ильяс, ни Боря Кленов, ехавшие со мной в Китай, наверняка, так не думали.

В Пекине выяснилось, что пригласивший нас профессор в отъезде. Без него нас возили по Институтам и китайским ресторанам. Было и вкусно и интересно, но как-то все не о том, ради чего мы (или я) ехали в Китай. Вот, наконец, наш профессор вернулся из дальней поездки, и завтра мы выезжаем на стационар в степи Внутренней Монголии. С нами кроме профессора Чжоу – молодая китаяночка (она переводит с китайского на английский и обратно, а Боря – Ильясу – с английского на русский). Китаяночка никак не хочет, чтобы мы называли ее по имени, только официально: мисс Ванг.

Тронулись в 5 утра по хорошей дороге на Мерседесе проехали 650 или 700 км. Приезжаем на стационар ночью, что-то едим и ложимся спать. Утром я, как всегда, встаю рано и иду оглядеться. Выхожу за изгородь стационара, иду, куда глаза глядят. И что же я вижу? Степь, обычную центрально-азиатскую степь на каштановой почве. И травки все те же: ковыль, змеевка, полынь. Мне это надо? Я что, этого не видела? За 700 км (не считая перелета в Китай) приехать в степь, о которой я могу тут же все рассказать, даже не беря проб. Ну ладно. Говорят, у них опыт с нормированной пастбищной нагрузкой идет уже 12 лет. Значит, что-то новое профессор Чжоу через мисс Ванг мне все-таки расскажет.

Мы втроем завтракаем по-европейски, профессор Чжоу в столовой ест какую-то похлебку и, кивнув нам головой, уходит. Уходит и не возвращается! А кто же нам покажет опыт? Мисс Ванг? А она о нем что-нибудь знает? Весьма приблизительно. А кто-нибудь знает? Да, профессор Чжоу!

−  А где профессор? – непрерывно спрашиваю я.

−  Уехал по делам, −  отвечает мисс Ванг.

По каким делам? Ближайшее селение за 50, а город за 100 км? Какие дела, когда мы приехали знакомиться с работой?

Наконец, Ильяс не выдерживает моей ругани и моей непонятливости.

− Неужели вы не понимаете, что он поехал за бараном?

−  Нет, не понимаю! Достаточно было обедов по 12 блюд. А наука, наука где?

−  Ну, до чего вы настырная, – уже раздражается Ильяс, − говорю вам, за бараном поехал!

−  Да, не может быть!

−  Ну вот, вечером увидите!

И увидели, как повар режет свежее мясо барана, делает тонкую лапшу и тонко-тонко шинкует капусту. Появляется улыбающийся профессор Чжоу. Я не успеваю раскрыть рот, как Ильяс дергает меня за рукав.

−  Бога ради, молчите!

Нас приглашают к столу. На столе что-то вроде самовара, в который все время подкладывают угли. В самоваре кипит вода и каждый сам палочками вначале бросает, а потом отлавливает мясо, лапшу и капусту.

−  Приятно?

−  Да!

−  кусно?

−  Да!

Но разве за этим мы ехали? Вечер проходит в светской беседе (с нами мисс Ванг), а утром садимся в Мерседес и уезжаем в Пекин.

−  Нам никогда не понять китайцев, – как в Миассово говорил Володя Иванов, выросший в Китае, – они ведь пишут снизу вверх и читают справа налево. – И он был прав.

Страницы из зелёной тетради

Посвящается моей верной помощнице и другу Светлане Васильевне Шибаревой

«А время идет вперед»

Всюду ветки сосен у ворот,

Словно сон одной короткой ночи

Промелькнули тридцать лет.

Мацуо Басё

Предисловие

Эта тетрадка посвящена работе, той работе, которую я, Светлана Васильевна и вся лаборатория делали в период 1967−1992 гг. Двадцать пять лет – это почти целая рабочая жизнь. Конец периода – время переломов, время тех событий, которые привели к кардинальным изменениям и сделали нашу жизнь такой, какая она есть сегодня.

Конец шестидесятых – начало семидесятых – это довольно светлый период. К науке отношение уважительное; зарплата, правда, не велика, (а у кого она тогда была велика?), но платят ее исправно. Нет проблем ни с командировками, ни с экспедициями. Машины, конечно, по новым временам незавидные – ГАЗ 51, 52, 53, но зато можно получить борт на целый сезон. Ну а повезет, так и на Газ-66 поедешь. Нет ограничений ни с бензином, ни со спиртом – фактической экспедиционной валютой. Мясная тушенка и сгущенное молоко тоже без ограничений. Мы много и с удовольствием работаем, по вечерам у костра еще читают стихи и вдохновенно поют – поют экспедиционные, бáрдовские и народные песни.

Мы как-то мало думаем о нарядах, проводя все летнее время в поле. Ну а там наряды простые: ситцевые сарафаны, брюки, шорты и маечки.

Конец семидесятых – начало восьмидесятых – это время затхлости, застоя и нехватки продуктов и товаров. В лаборатории и на стационаре мы не пьем больше кофе, его просто нет. Пьем смесь, которая называется словом чай. Обычно в лаборатории есть одна из трех разновидностей данного продукта. Чай – его всегда привожу я из Москвы или нам его присылают в подарок из Иркутска, известного своей чаеразвесочной фабрикой. Я привожу, обычно, чай «Бодрость», который Наталья Ивановна Базилевич квалифицирует, как осыпки хороших чаев. Вторая разновидность – смесь растительности, похожей на чай, там даже иногда встречаются целые чайные листики, – у нас носит имя «фитомасса». Ну, а третья разновидность – какой-то бурый порошок с затхлым вкусом, его имя соответственно «мортмасса». Всё хуже становится с бензином, со спиртом, с экспедиционными продуктами, но Света неведомыми мне путями достает все те же сгущенку и тушенку.

Вдруг в нашу жизнь врывается политика. В 1985 г. к власти приходит М. Горбачев и с ним слово «Перестройка». Стихи выходят из моды, начинаются разговоры о политике. Вторая половина восьмидесятых – начало девяностых. Политика охватывает все общество. Кто за кого? Спорят до хрипоты, друзья ругаются, приятели смотрят врагами. В начале и в лаборатории за чаем вспыхивали резкие споры. Потом мы поняли, что эти диспуты разрушают лабораторный мир и постепенно свели споры на нет.

Магазины пусты, начинаются ограничения с экспедиционными машинами, с талонами на бензин, экономят спирт. Все-таки Светлана Васильевна добывает для стационара (и даже перепадает в домашнее пользование) сгущенку и тушенку, и только она одна знает, как ей это удается.

Работа разных Институтов на КАТЭКе тихо угасает. Понятно уже, что огромные залежи угля осваивать сейчас не будут. В 1989 г. и мы прекращаем исследования на стационаре Владимировка. Мы собрали много научного материала и в начале девяностых обрабатываем его для монографии.

Наконец, на нас, на весь народ сваливаются резкий «переход к рынку», растущие стремительно цены, инфляция. Перед каждым встает вопрос – как выжить?

В самом для меня тяжелом 1992 г. сижу вечерами в кресле, на коленях у меня английский детектив, но я его не читаю. Я напряженно раздумываю «Как выжить? Как сохранить лабораторию?» Мои раздумья приводят меня к истории о двух лягушках, попавших в сметану. Одна сложила лапки и утонула. Другая трепыхалась, трепыхалась, да и сбила кусок масла, вставши на который выпрыгнула из крынки.

Я принимаю решение – надо трепыхаться! Но это уже и время другое, и другая работа, и другие источники денег. Об этом периоде, может быть, я напишу когда-нибудь потом.

Мы выбираем в Барабе место для стационара

1967 г.

Мы должны были выбрать место для будущего стационара МБП в Барабе. Мы это:

Директор ИПА, Роман Викторович Ковалев, необыкновенно живописный в светлом плаще, берете и с лопатой в руках.

Мадам Базилевич, Наталья Ивановна, которую не обеспечили для выезда в поле штанами и ботинками, и она – воплощение элегантности – в кожаном пальто, московской шляпке и в сапожках на каблуках.

Ботаник Вагина Тамара Алексеевна – почтенная женщина и прирожденный полевик в лихо заломленной шапочке и в тапочках.

Мелиоратор Панин Петр Степанович в длиннющем плаще и с трехметровым буром, без которого (без бура) Базилевич отказывалась ехать в поле, так как ей необходимо твердо знать, где залегают грунтовые воды, чтобы не спутать луговые почвы с черноземами.

Зоолог Стебаев Игорь Васильевич, весь обвешанный фотоаппаратами, сумками, биноклем и тоже с лопатой.

Аспирантка Жанна – в куртке с чужого плеча и в кокетливом платочке.

И, наконец, я в немыслимо элегантных голубых брюках.

Ковалев объясняет общую диспозицию. Перед нами стоят три задачи, руководствуясь которыми мы должны выбрать место работы.

1.  Черноземная программа. Мы должны обеспечить ее выполнение. Следовательно, хороший чернозем – первое и необходимое условие.

2.  Международная биологическая программа (МБП). Мы обязались провести наблюдения в рамках МБП и должны выбрать участки, где эти наблюдения будут наиболее эффективными.

3.  Мелиорация. Это прикладная задача, но для нас она важнейшая, так как наука должна давать производству и сельскому хозяйству практические рекомендации.

«Прошу всех помнить об этих задачах и руководствоваться не только личными интересами, но и интересами работы в целом».

Все всё поняли, все преисполнены важностью предстоящего дела, все согласны по всем пунктам.

Приехали, идем выбирать.

8 часов утра. Идем в Карачи. Н.И. Базилевич обсуждает предстоящую работу.

Базилевич – Я думаю, что Роман не даст на стационар более 12-15 человек. При работе по программе МБП придется человек десять занять программными наблюдениями.

Панин – Что это Вы, Наталья Ивановна, говорите! Всех на МБП – шутить изволите? А мелиорация?

Базилевич – Мелиорация, мелиорация… Я знаю, что это такое, сама по ней отчитываюсь. Но важнее всего обеспечить МБП.

Панин (спокойно) – А плевал я на ваше МБП.

2 часа дня. Объехали десятки грив и всем всё не нравится. Наталья Ивановна уверена, что это вообще не чернозем. Меня удручает ободранный вид местности (антропогенный пресс!). Стебаев не видит стокового профиля. Всё плохо! Но вот вроде на тысяча первой гриве чернозем сносный, даже Базилевич не утверждает, что вот «бурнú и брызнут грунтовые вóды». Но склоны и прибрежные фации – просто типичное не то. А, по-моему, тут вообще мало места и куда тянуть стоковый профиль – уж совсем не понятно. Едем на тысяча вторую гриву. Чернозем – сплошное убожество. Но склоны, но переходы, но соподчиненный ряд биогеоценозов – практически идеальный, то что надо!

Я: Надо работать тут.

Базилевич: Но тут же не чернозем …

Я: А вам, Наталья Ивановна, вообще везде не чернозем, зато здесь переходные БГЦ отличные. Никуда я больше не хочу!

Ковалев: Но тут же плохой чернозем!

Я (с досадой): А плевать мне на ваш чернозем.

8 часов вечера. Наконец, место для стационара выбрано, профиль определен, все устали, но Базилевич «в седле» и обсуждает с Паниным опыты по мелиорации. Я тут отвлеклась и прослушала, что они собираются орошать и что промывать. Слышу лишь конец разговора.

Стебаев: Но так нельзя! Так можно испортить ключевые участки!!!

Панин: Но этого требуют интересы мелиорации.

Стебаев (эмоционально): Плевал я на вашу мелиорацию!

Вот всё и встало на свои места. Все пункты условия выбора стационара были последовательно и искренне оплёваны членами высокой комиссии.

Да здравствуют комплексные исследования!

Высказывания по поводу Барабы:

Кто-то из членов комиссии: Это место не характерно для Барабы.

Р. В. Ковалев: А в Барабе вообще нет ни одного места, для неё характерного!

Телеграмма от нашей группы, посланная академику Кочиной Пелагее Яковлевне в связи с награждением её орденом. Незадолго до этого состоялась конференция под председательством Кочиной по поводу осушительных работ в Барабе: «Бродим Барабе поисках объектов осушения. Подчиняясь решению совещания, вся Бараба высохла. Ищем выхода в орошении высохших болот. Просим научную консультацию».

Это было летом 1967 г. В страшную сушь.

Стационар Карачи

Стационары, где проводятся многолетние наблюдения на пробных площадях, бывают разные. От старинной дворянской усадьбы в Турове (Польша) до единственного вагончика (правда, с большим навесом) в пустыне в Туркмении. Стационар Карачи, вошедший во все обзоры МБП, был довольно типичным полевым стационаром. Один вагончик с печкой, где в холодную, дождливую погоду варили еду и сушили одежду, обувь и пробы, где взвешивали, титровали, считали, спали и разговаривали. Были ещё: фанерный домик ботаников (но в нем в основном «жили» многочисленные пробы растений), место для кострища, где варили еду, длинный стол со скамейками – летняя столовая, которая служила также разборочной, погреб, где хранили продукты, и штук пятнадцать палаток разного размера и качества, разбросанных кругом по окраине колка. Стационар стоял в колке и затенялся высокими берёзами.

Вот там мы и работали с 1968 по 1973 гг., т. е. пять лет с мая по октябрь включительно. Жили мы фактически на «улице» и все смены погоды были для нас «погодой в доме». Мы мёрзли на ветру, мокли под дождём, жарились на солнце и мелко дрожали от холода в пасмурную промозглую погоду. При этом главным был вопрос о пробах – в основном растительных.

– О, господи, опять дождь – быстро все пробы в палатки!

– Не видите, солнце вышло? Быстро пробы на улицу сушить!

– Ветер поднялся – быстро хватайте пробы, а то всё разнесёт! Смотрите! Уже 12-ая точка летит.

И так весь сезон в течение пяти лет.

На стационаре складывается свой быт. Главные фигуры: начальник отряда, научный руководитель и шофёры. Нашим бессменным начальником отряда была Тамара Николаевна Рябова и о ней хорошо написано в книжке о Базилевич Н. И. Научным руководителем, признанным, авторитетным и любимым – Наталья Ивановна Базилевич. Наше кредо, кредо участников работ, было сформулировано Ниной Григорьевной Шатохиной: «Как Наталья Ивановна скажет, так и правильно».

В работе участвовали климатологи, почвоведы, ботаники, экологи, зоологи, микробиологи. У всех – свои задачи, но пробные площади и сроки отбора проб – общие для всех. С течением времени мы привыкаем друг к другу, учимся решать вопросы быта, которые иногда намного сложнее научных.

Вода. Вода очень плохая, содовая и многих от неё (например, меня) просто тошнит. В Карачах (посёлок в 15 км от стационара), откуда из колодца и возят эту воду, есть маленький магазин и там продаётся всё, что может быть в сельских лавках. Среди продуктов есть какое-то очень плохое, но виноградное кислое вино, 70 копеек за 0,5 литра. Мы покупаем это вино ящиками. Если смешать пол-литра воды с кружкой вина, то сода нейтрализуется и получается не очень вкусный, но вполне уже терпимый напиток. Его в основном я и пью, так как пить чай из карачинской воды просто невозможно. Однажды, когда мы покупали очередной ящик кислого дешевого вина, местный мужик с недоумением спросил: «А зачем целый ящик этой кислятины? Вы из неё окрошку, что-ли, делаете?» Иногда привозят воду из речки Омки. Вода коричневатая, так как в Омку вливаются болотные воды, но мягкая и без солей. Вот из неё получается отличный чай.

На речку Омку мы ездили отмывать монолиты. Работа, хотя и в воде, но грязная и довольно утомительная. Недалеко от места нашей стоянки была деревня, а в деревне водились гуси, которые любили гулять за околицей. Вот там и родилось знаменитое определение «Гусь в ста метрах от деревни – дикий гусь». Так было добыто несколько гусей втихушку от меня, Натальи Ивановны и Тамары Николаевны. Мы это экологическое открытие закрыли.

Катена. Пробные площади были расположены на стоковом профиле, начинающемся на вершине гривы и кончающемся болотом. Кроме того, были еще две точки – вершина гривы с черноземом, на которой сформировалась луговая степь, и распаханная грива с посевом пшеницы.

Тут я первый раз познакомилась с мистикой цифр, обозначающих номера пробных площадей. Казалось бы, если у вас 10 точек, то и начинайте от вершины вниз считать 1, 2, 3 и т. д. Так вот, подобного порядка не бывает никогда. Никто не знает, почему точка на вершине гривы (луговая степь) обозначена, как 12, а рядом распаханная степь – 11. А где спрашивается точки от 1 до 10? Думаете, они на главной катене (стоковый профиль)? Как бы не так. Там вообще, как будто бы черти бросали кости. Итак, самая высокая точка (полагаете 21?) по неизвестным причинам носит номер 31, затем в полном порядке друг за другом следуют № 32, 33, 34, 35, 36, 37, потом 39, за ней, извините, 117 и всё кончается номером 38. Номером 17 почему-то обозначены сразу два березово-осиновых колка, и чтобы их отличать никто не говорит № 17, а говорят: Жанкины колки (Жанна – аспирантка) верхний и нижний. Потом оказывается, что № 17 – это только нижний колок, а верхний – вовсе даже № 15. И, если кто-нибудь думает, что это только в Карачах была такая цифровая чехарда, то он (или она) очень ошибается.

На следующем нашем стационаре в Казахстане была выбрана катена, где В.Г. Мордкович точно обозначил позиции Эль, Т-1, Т-2, Т-3 и Ак. Посадил он нас на Эль – на вершину катены. Стригли мы с Ниной Шатохиной траву и незаметно для самих себя немного сползли вниз, где травы было побольше. Тут пришел Мордкович и, увидев, где мы расположились, страшно рассердился. – Где вы стрижете? – спрашивает он нас. – На Эль – отвечаем мы с Ниной. – На Эль? Вот где Эль – там, где я вас посадил! А вы, как коровы, полезли за травой и сползли на транзитную позицию Т-1. – После этой выволочки мы с Ниной долго доказывали, что мы работаем на нижней части позиции Эль. Мордкович махнул на нас рукой и ушел. Тогда мы с Ниной выделили на элювиальной позиции три фитоценоза Ф-1а, Ф-1, Ф-2 и работали на Ф-2. И опять же наши точки отличались от зоологических: у зоологов – Эль, Транс-1, Транс-2 и т. д., а мы имели Ф-1а, Ф-1 и далее со всеми остановками.

Не лучше обстояли дела с нумерацией и на третьем нашем стационаре, на КАТЭКе. Было выбрано всего два луга: мезофитный (МЛ) и остепненный (ОЛ). Однако мезофитный луг упорно называли «лужок за клубом» и присвоили ему даже абревиатуру – ЛЗК. Так и шел ЛЗК в таблицах, пока я окончательно не озверела и запретила использовать это название.

Путаница кончилась только в Туве, где все пробные площади обозначались по названию останца или речки, около которых они были выбраны. И слава богу! А то в Туве с цифрами была бы такая путаница, в которой никто бы не разобрался.

Бяша. Кто-то из шоферов (наверное, Сашка) нашел ночью на дороге маленького беленького новорожденного ягненка и привез его на стационар. Бяша, как его назвали, сразу же стал народным любимцем. Его поили молоком с пальца, давали ему бутылочку, потом он научился сам пить молоко из миски, хотя часто его разливал. Кормили Бячшу хлебом, размоченным в молоке, жидкими кашами, он быстро рос и превратился в очень симпатичное существо. Бяша считал всех нас своим стадом, а за мать принимал двоих – шофера Сашу и Ульяну. Ульяна была ботаником, очень боевой девахой с постоянным лозунгом «Не поважать!» Этот лозунг относился к студентам и ко всем мужикам стационара. Бяша рос активным и любознательным. Вместе со студентами он ходил на катену. Когда Игорь Васильевич Стебаев проводил специальную экскурсию, показывал почвы и беспозвоночных, ползающих по почве и в ее верхнем слое, Бяша стоял в общем круге, а когда И. В. указывал на что-то «Смотрите!» Бяша первый совал туда свою мордочку. Однако, была одна беда – Бяша не щипал и не ел траву – ведь никто же из его стада траву тоже не ел. Саша-шофер просто исстрадался, он был деревенским парнем и твердо знал, что овцы должны щипать траву и ею питаться. Я обещала Саше разузнать в Новосибирске, что же делают в таких случаях с животными, как учат их есть природную пищу.

Я дружила с Абрамом Даниловичем Слонимом экофизиологом, который заведовал кафедрой на биологическом отделении. Рассказала я Абраму Даниловичу о нашей беде и он мне все научно объяснил по поводу импритинга – то есть запечатленного (с самого начала) образа матери и ее действий. А. Д. спросил меня кого Бяша считает своей матерью. Я подумала и сказала, что нашего шофера Сашку. «Придется – сказал А. Л. – Вашему Саше учить Бяшу есть траву». «Да как? – спросила я – когда Бяше суют траву в рот, он ее выплевывает». А. Д. объяснил, что Саша должен стать на четвереньки перед Бяшей, сгрызать траву зубами и жевать ее. Может быть, Бяша последует его примеру; важно, чтобы он хотя бы один раз пощипал и пожевал траву, а там дело пойдет!

Вот вернулась я на стационар и Сашке все рассказала. Он долго добивался от меня – это что в шутку? Или по науке? Я его уверила, что по настоящей науке, а совет дал главный по этому делу профессор. Сашка поверил, долго ходил по стационару и выбирал, где трава помягче. А Бяша, как привязанный, ходил за ним. Наконец, Сашка выбрал маленькую полянку под березой и эксперимент начался. Саша встал на четвереньки, зубами сгрызал траву и жевал. Бяша, крайне удивленный, расставив передние ноги и наклонив голову, пялился на Сашку с восторгом. Я отгоняла любопытствующих, чтобы они не отвлекали Бяшу от главной задачи. Сашка сжевал уже много травы, Бяша не отходил от него, но сам даже не пытался пощипать траву. Его явно забавляло происходящее. Потом Сашка вытащил из своего рта пожеванную траву и запихнул ее в рот Бяше. Бяша не сопротивлялся, так как Сашка всегда кормил его хлебом, но траву выплюнул. Тут уж мы с Сашкой стали экспериментировать: то подсолим, то подсластим эту жвачку, то на хлеб ее намажем. Наконец, Бяша перестал выплевывать жеванную траву, стал ее глотать, но в тот раз при мне ни разу ее не пощипал. Однако, через некоторое время Бяша стал пощипывать траву, а потом уже это стало его привычным занятием, хотя хлеб с солью он по-прежнему очень любил.

Пришла осень, Бяша вырос и по-прежнему жил с нами. Но мы вскоре уезжали, и вопрос с Бяшей надо было как-то решать. Все понимали, что Бяшу надо кому-то отдавать. Наконец, мы с кем-то договорились и Бяшу забрали в стадо, а нам за Бяшу дали 3 кг баранины. Не знаю, как Бяша ужился в стаде, наверное он все-таки соседей по стаду за «своих» не держал. Но мы его больше не видели.

Истории же с Сашкой продолжались. Он влюбился в дочку одного из наших хороших деревенских знакомых. Видимо, девушка отвечала ему взаимностью, и он решил жениться. Но он хотел жениться, как полагается, чтобы были и сваты, и свадьба и т. д.

В качестве сватов от коллектива-семьи жениха – со стационара в Карачи на мотоцикле поехали двое. Очень положительный взрослый мужик – Дзюба (наш климатолог) и аспирант Натальи Ивановны – Курачев. Наши сваты со своей задачей отлично справились. А потом мы с девушками слышали от карачинских баб похвалу нашим сватам: «Тут со стационара сваты приезжали, сватать Нюрку Михалыча за своего шофера. Они как сели за стол, все, что было на столе и в печи (а было много!) съели, шесть бутылок водки с Михалычем выпили, сели на мотоцикл и уехали. Вот сваты, так сваты!» И женился благополучно наш Сашка на Нюре, а что уж было дальше – не знаю.

На катене и о катене

Катена была особым местом – на ней не просто работали, на ней жили. И для меня она была каким-то одушевленным объектом, со своим характером и со своими событиями. Там рыли разрезы, устанавливали и снимали приборы, по всей катене были поставлены разнообразные лизиметры, там постоянно отбирали пробы, там все время что-то происходило. На 33-ей точке (мезофитный луг) был заложен мой большой трехгодичный опыт. Посредине площадки стоял шест и на нем развивался наш собственный штандарт, штандарт круговоротчиков.

а) В лагере повсюду валялась одежда. Наш коллектор Рауф решил вбить большой гвоздь в старую березу, чтобы на него повесить куртки. Рауф только приложил гвоздь к стволу, как раздался сердитый голос Т.А. Вагиной. Тамара Алексеевна – ботаник – стала объяснять нам всю неблаговидность нашего поступка: «Гвоздь в живое дерево!» Она была права. Рауф – мне: «Пойдемте, Аргента Антониновна, на катену, а то тут нас совсем запинали».

б) В лагере была лошадь, на которой что-нибудь постоянно возили. Вот Мордкович уехал на катену на лошади, что-то повёз устанавливать, возвращается обратно пешком. Я – «Слава! А где лошадь?» – Я ее оставил пастись. – Да, она же убежит! – А я ее привязал к вашему шесту на 33-й точке! – Что?! – в ужасе закричала я – Что ты сделал? Да она же затопчет весь наш опыт! – И бегом на катену. Конечно, никакой лошади на 33-й точке не было. Это Слава так пошутил!

в) Александра Павловна отличалась крайним простодушием. Вот они – физики – устанавливают на 35-й точке огромный почвенный монолит (1 м³), который надо поставить на почву, а сверху оклеить полиэтиленовой пленкой, чтобы вода из монолита не испарялась. Я иду по катене по центральной дорожке, навстречу мне бежит А.П. с клейкой лентой в руках и спрашивает меня: «У Вас нет клейкой ленты?» – Нет, да у Вас же в руках целый рулон. – Да она ничего не клеит, сразу отстает от полиэтилена! – А Вы ее в лаборатории до этого проверяли? – Да! – Ну и что? – Да она и там не клеила!

г) Физикам надо вырыть очень глубокий разрез до трех метров глубиной. Рыть должен Юрка – лаборант Александры Павловны. А. П. в городе, Юрка болтается без дела. Я ему каждый день говорю – Ты когда будешь копать разрез? – Успею. – Так проходит день за днем. Вдруг разносится слух – завтра приедет А. П. уже отбирать пробы из этого разреза. Юрка хватает лопату и бегом несётся на катену. К обеду его нет, к ужину нет! Идём с Рауфом на катену. Юрки нигде не видно. Подходим к точке физиков и видим громадный разрез, а Юрки нет. Рауф заглядывает в яму и говорит: «Он здесь!» Заглядываю и я. На самом дне глубокого разреза (3 м глубиной, 2 м длиной, 1 м шириной) на какой-то дерюге спокойно и сладко спит умаявшийся Юрка.

И так каждый день что-нибудь происходит на катене. На ней всегда люди, и она сама живет, меняет свою окраску: разноцветная весной, зеленая летом, желто-бурая осенью, белоснежная зимой, когда мы делаем с Рауфом снегосъемку.

А ты умножь!

Наталья Ивановна, руководя всеми работами по МБП, отчитывалась перед своим Институтом результатами опытов по мелиорации.

Был выбран участок в стороне от катены, который неизвестно почему снисходительно называли плешиной. На этой плешине была посеяна пшеница и проводились какие-то действия по мелиорации. Плешина была огорожена. Огороженные участки – это господня кара. Либо туда жители загонят коров, либо вырвут жерди для своих собственных целей, либо скашивают траву именно в загородке. Не пощадила судьба и «плешину». Однажды утром кто-то обнаружил, что на плешине пасутся лошади. Лошадей выгнали, но они успели вытоптать и сгрызть всю пшеницу, которая была еще зеленой и, наверное, по лошадиным понятиям, вкусной. Наталья Ивановна увидела разрушения и ахнула. Отчитываться было нечем. Но оправдываться перед дирекцией как-то надо и она решила составить официальный акт потравы. На мотоцикле поехали за главным милиционером в Карачи. Капитан Баков приехал составлять акт при всех своих регалиях. А тут кто-то углядел мужика, мирно спящего недалеко от «плешины» в траве после перепоя. Решили, что это и есть главный виновник потравы и привели его на плешину, где уже было полно народу со стационара.

Тут капитан Баков произнес незабываемую речь: «Ты что, паразит, себе думаешь? Ты это куда, сволочь, коней своих запустил? Ты думаешь, как ты есть дурак, что это простая плешина? Это научная плешина, морда пьяная! Тут, понимаешь, академики работают, а ты коней запустил! Сюда Обь будут поворачивать, а ты, пьянь подзаборная, всё тут порушил. Никакого сознания у тебя, бандита, нет!» Бедный мужичонка оторопело, не протрезвев, смотрел на разошедшегося участкового, который не матерился, а говорил что-то очень страшное и непонятное. Мужичонка бил себя в грудь и повторял только одно: «Гад буду – не мои кони! Гад буду, не мои кони!» Наконец, остались участковый, Наталья Ивановна и я. «Ну, что же мне делать, как отчитываться, какие результаты давать ….» – вслух рассуждала расстроенная Наталья Ивановна. Тогда участковый подошел к углу загородки, где пшеница была помята, но не съедена, сорвал несколько растений и поднес их Наталье Ивановне со словами: «А ты умножь!»

Надо сказать, что этим советом участкового мы пользовались неоднократно.

Степь

Я ухожу один в степные дали,

Бездумно опускаюсь на траву

И – это мыслью назовёшь едва ли –

В тени кургана грежу наяву …

Тогда душа светла и невесома,

Весь мир во мне. И в мире я – как дома.

Д. Кугультинов

Я выросла на Камчатке, играя среди огромных трав на больших полянах в лесу; училась в школе на Енисее, и бродила летом в буреломной тайге; многие годы жила в великолепном лесу Миасского заповедника. Тридцать пять лет лес был моим местообитанием, я привыкла к нему, как привыкают к собственному дому.

Но первая моя экспедиция была в забайкальские степи. Мы долго ехали поездом, потом машиной, вечером на берегу озера Чиндант нас встретили аспиранты и студенты, приехавшие сюда раньше. Первое впечатление – озеро, палатки, костер.

Как всегда в экспедиции, я встала рано, вышла из палатки, умылась и огляделась. Вокруг было просторно и пусто. Ничто не заслоняло неба и где-то далеко оно сливалось с краем земли. Это была степь. Я осмотрелась более внимательно, увидела невысокие горки и пошла к одной из них. Трава была невысокая, земля – твердой, но как будто бы покрытой очень тонким войлоком, смягчающим жесткую поверхность почвы. Идти было легко и радостно. И чем дальше я шла, тем просторнее становилось вокруг: ни гор, ни домов, ни деревьев – только бездонная чаша небосвода, поставленная на серо-зеленую поверхность земли. Я не могу описать охватившего меня чувства причастности к этому простору, но я вдруг поняла, что я дома, я на своей земле.

Потом я скажу: «Степь – это мой ландшафт, ведь прапрабабка была монголкой, рожденной в степи и прожившей в ней всю свою жизнь. Ее гены заложены во мне и это ее реакция на возвращение ее праправнучки в степной дом». Потом я увижу много разных степей, буду работать в них, изучать их, писать о них книги.

В тот же, первый раз я подсознательно поняла, что моя неукротимая воля к свободе, естественная независимость, врожденное достоинство достались мне от моих степных предков. И вот я вернулась туда, где должна была родиться – в степь. Судьба играет с нами по своим правилам, но посылает нам знаки, и если мы хоть немного понимаем эти знаки и следуем им, то находим свою Судьбу. Моя судьба скинула мне одновременно три карты: первая карта – в тот первый раз я пошла не просто по степи, а по Онон-Аргунской степи, где жили мои далекие предки; вторая карта – знакомство в том же году с известным ученым-степеведом и моей будущей наставницей Натальей Ивановной Базилевич; третья карта – в той же экспедиции мы подружились с Вячеславом Генриховичем Морковичем, певцом и знатоком степей, кто был долгие годы моим коллегой и навсегда остался моим другом.

А степь с того первого взгляда и первого шага вошла навсегда в мою жизнь.

О степь! Вместилище дум и душ,

Где предки мои кочевали в веках,

Полынь-травою поросшая глушь,

Очаг, что дымом кизячным пропах.

Санджи Каляев

Осознание

Мне всегда казалось некоторым чудом момент принятия такого решения, от которого в дальнейшем зависят важнейшие повороты судьбы. Где-то в недрах сознания, не выходя на поверхность, не тревожа ни в снах, на наяву, происходят размышление, сопоставление, просмотр вариантов и вдруг, по влиянием какого-то внешнего толчка приходит готовое, оформленное в систему, выраженное в словах решение.

Так было каждый раз в моей жизни: когда я догадалась о ловушках цезия, когда я осознала, что живу не своей жизнью и какова должна быть моя жизнь и, наконец, когда я поняла, в чем состоит моя основная задача в науке.

В 1967-1968 гг. я переживала творческий научный кризис. Я выезжала в поле с 1965 г., уже поняла, что мой ландшафт – луг, а еще лучше – степь. Однако я не знала, что мне там делать – то в Забайкалье занималась химией элементов в растениях, то в Курайской степи без всякого смысла брала пробы надземной фитомассы и корней. Часто просто сидела в степи и долго разглядывала, как что растет, измеряла диаметры куртинок, длину листьев, в Курайке отмывала корни от почвы и долго их рассматривала. Однако никакой работы не было написано, и я сама выбросила все алтайские пробы. Мы много шатались с Мордковичем по Алтаю и снова я просто смотрела почвы, растения, пересыпала в руках подстилку. Я осознавала, что я что-то ищу, но это что-то – ускользало от меня. А ведь в 1967 г. я ужу работала рядом с Н.И. Базилевич, еще раньше сказав Полетаеву, что я хочу сотрудничать с Натальей Ивановной, так как она занимается биологическим круговоротом.

Однако я не спрашивала Наталью Ивановну, что мне делать и в каких-то продырявленных мыльницах ставила опыты по разложению растительных остатков, опять-таки без всякой общей цели. В 1967-68 гг. довольно осознанно вернулась к химии различных видов растений, написала статьи, вполне могла сделать докторскую работу по данной теме. Но все мои действия меня не удовлетворяли. Это были метания в поисках неясной цели. И в те же времена я читала лекции о биосфере в Университете и рассказывала студентам о биологическом круговороте. Работала с Алексеем Андреевичем Ляпуновым, описывала формальные схемы биогеоценоза и круговорота в нем веществ. И все мои теоретические разработки и размышления шли как бы по касательной к тем почти бездумным, лишь отчасти осмысленным действиям в поле. «В голове круговоротный хлам, обрывки блоков и потоков, антилогичностей бедлам, утечка мыслей, прибыль вздохов» – писала я из Москвы письмо Полетаеву в стихах и это было совершенно точное описание научной сумятицы и затянувшегося кризиса.

Решение пришло неожиданно, сразу и почти в законченном виде. В начале лета 1969 г. я проснулась в своей палатке ранним утром от пения птиц. Полежала минут пять, слушая птиц, вышла из палатки и пошла на катену. Уже, выходя из палатки, я знала свои цели и задачи, они были сформулированы давно в подсознании и просто высветились в мозгу, как на экране компьютера. «Изучение биологического круговорота в травяных биогеоценозах». Я не только знала, что делать, я знала, как это делать. На катену я пошла, чтобы понять, где делать. Я медленно шла по траве, а не по дорожке. На 33-ей точке я остановилась и сказала себе: «Здесь».

Потом в отчетах я опишу, почему была выбрана 33-я точка. В тот момент я почувствовала ногами, глазами, ушами, носом – всеми своими чувствами – тут.

Я пошла в вагончик выпить кофе и процитировала дежурным:

Осторожно ступай по траве,

Ибо она была ланитами тюльпаноликой.

Омар Хайям

Мне было 40 лет, другие к этому времени имели работы, научное прошлое и имя. Все это у меня было, но в такой далекой от сегодняшнего дня области. Известность и имя на новом поприще еще предстояло заработать.

Я знала, что вот теперь всё сошлось: мои химические знания, моя логика и любовь к ясным определениям, отточенные в разговорах с Полетаевым; все бесконечные схемы процессов и их взаимодействий, разработанные с А.А. Ляпуновым; моё ощущение степи, как собственного дома; моё острое любопытство ко всему живому; мой интерес к тому, что делают ботаники и почвоведы; мои длинные разговоры с Натальей Ивановной, когда она не могла ответить мне на некоторые вопросы, ответы на которые я теперь знала сама.

Всё лето 1969 г. я училась, теперь училась сознательно: как картировать, как брать почвенные пробы, как брать пробы фитомассы, как ботаники отличают мертвые и живые корни. Я выучила виды растений и разобралась в почвах на всех ключевых участках. Никогда за всю мою жизнь я не впитывала в себя так много за одно лето. Вот теперь я была готова. Мне оставалось лишь додуматься, как поставить опыт, чтобы оценить интенсивности всех выбранных процессов биологического круговорота. Решение пришло неожиданно, зимой, в деканате. Я села к столу, отодвинула учебные ведомости и сразу, без всяких дальнейших поправок нарисовала, описала всю постановку опыта и написала все балансовые уравнения. В самом начале 1970 г. я стала экологом, и поле моей деятельности было четко обозначено – биологический круговорот химических элементов в биогеоценозах.

Весной 1970 г. на 33-ей точке был установлен штандарт круговоротчиков и заложен опыт, ставший классическим. Всё, что было после – лишь расширение, уточнение, упрощение заданной схемы опыта на катене Карачи. Опыт шел в 1970−1972 гг. И уже в 1971 г. вышло, написанное мной, методическое пособие (абсолютная библиографическая редкость) «Изучение биологического круговорота в биогеоценозах» и в этом же году – огромная статья с Ляпуновым «Системный подход к изучению круговорота веществ и потока энергии в биогеоценозе». Сейчас я смотрю на эту статью, на все эти схемы, описание взаимодействий и удивляюсь: это я всё написала? Это я всё знала? Теперь могу оценить какая громадная теоретическая работа была мной проделана за три года. По объему она может сравниться лишь с тем гигантским трудом «Биотический круговорот на пяти континентах», которым я заканчиваю свою научную деятельность.

Наверное, кратко мой научный путь можно описать так: 1950−1955 гг. – я осознаю, что такое химический элемент; 1955−1964 гг. – понимаю разницу между макро и микро количествами элементов, а также различия их поведений в пробирке и в природе; 1965−1969 гг. – знакомлюсь с ландшафтами и спецификой работы ботаников, зоологов, почвоведов. В 1969 г. я открываю себя, как эколога, и свою тему – биологический круговорот. В 1970−1971 гг. с подачи Н.И. Базилевич вхожу в новое «стадо» – экологов, географов, ботаников; делаю большие доклады, веду секцию и становлюсь известным круговоротчиком. Ну а с 1972 г. – это уже просто работа на разных объектах – луга, степи, пустыни, болота, агроценозы – по одной теме: круговорот в экосистемах.

Сегодня я фактически закончила свою экологическую деятельность.

Я перечитываю в сотый раз рубайи Омара Хаййама:

У круга, в котором заключены приход наш и уход,

Ни конца, ни начала не видно.

Никто еще верно не сказал о том,

Откуда этот приход и куда уход.

Будь весел, ибо невзгоды будут бесконечны,

На небе звезды будут еще долго восходить.

Кирпичи же, которые вылепят из твоего праха,

Уложат в стены домов других людей –

Каждая травинка, что растет на берегу ручья

Наверное, была волоском красавицы.

Не наступай безжалостно на траву,

Ибо эта трава выросла из праха тюльпаноликой.

Квантометр и Арнаутов

После первого года работы в поле в Онон-Аргунских степях у меня было много проб растений, в которых надо было определить и макро и микроэлементы, и не было ни лаборатории, ни лаборантов для проведения анализов. Как химик, я знала, что существует такой прибор – квантометр, на котором почти единой операцией определяют в пробе концентрации 40-50-ти элементов. Я обратилась за помощью к Воеводскому. Он сказал: «Такой прибор есть в Институте геологии, у Арнаутова. Я ему позвоню, а дальше Вы сами договаривайтесь». Звонок от академика – лучший пропуск в любую лабораторию.

Итак, я пришла в лабораторию Арнаутова. Николай Васильевич оказался невысоким, симпатичным приветливым человеком, его помощник (кажется Кириллов) – молодым красавцем, а химик-лаборант Маша – удивительно приветливой и милой девушкой. Приняли меня хорошо, согласились проанализировать всю мою сотню проб. Я должна была только кое в чем помогать Маше, на что я с удовольствием согласилась. Очень приятными были мои визиты в лабораторию Арнаутова. Вначале, часа два-три я что-то растворяла, фильтровала и отбирала для анализа, который проводила Маша, пробы растворов, а потом мы все вчетвером пили чай, кофе, изредка – вино. Это были прелестные посиделки. Арнаутов и Кириллов всегда имели про запас пару новых смешных анекдотов, я рассказывала что-нибудь из жизни в Миассово, Маша весело смеялась, и было нам тепло и уютно. Через некоторое время Арнаутов стал оказывать мне определенные знаки внимания, а Кириллов и Маша как-то очень мило шутили по поводу его ухаживания.

Но вот работа закончилась, на прощальный ужин я принесла мясные пирожки, коньяк и вино (для нас с Машей). Было много тостов, и с меня взяли торжественное обещание заходить к ним «просто так». Я от души обещала и была уверена, что буду к ним приходить. Но, увы! Много разнообразных дел, дети, личные переживания и новая работа в Карачах совершенно не оставляли свободного времени. Так я никогда к ним и не зашла, хотя, встретив как-то Кириллова, снова горячо пообещала навестить их.

Через некоторое время (года через четыре после моего последнего посещения лаборатории Арнаутова) мы с Натальей Ивановной оказались перед тяжелой проблемой. Количество проб, в которых необходимо было определить все макроэлементы, зашкалило за тысячу. «Деньги будут – сказала Наталья Ивановна – но где лаборатория, которая возьмётся за такую уйму проб?» «Такая лаборатория есть, и я хорошо знаю эту команду» – ответила я. «Так в чём дело? Иди и договаривайся». «Дело в том, что я обманщица. Они все трое ко мне хорошо относятся, а Арнаутов был слегка влюблён в меня. Я поклялась к ним приходить в гости и ни разу за четыре года туда не заглянула». «Ну, пойди снова!» «Да? А Арнаутов скажет – четыре года ты не могла выбрать для нас полчаса, не могла просто зайти, выпить чаю, навестить друзей. А когда понадобилось делать уйму проб – вот она – ты! Мне просто стыдно!» «Стыдно, конечно, – согласилась Наталья Ивановна – но пробы-то надо анализировать?» «Надо». «Ну, вот и иди сегодня же».

С тяжелым сердцем и в полном смущении я постучала в знакомую дверь. «Войдите» – Вошла. От стола навстречу мне с протянутыми для объятия руками шёл Арнаутов. «Наконец-то ты пришла, любовь моя!» –сказал он, дружески обнимая меня. Кириллов и Маша аплодировали. Мы обо всём договорились – и о пробах и об оплате. Они сделали эту тысячу проб. Но дело не в пробах! За всю мою жизнь я не встречала больше мужчин, которые в подобной ситуации встретили бы меня не отчужденным молчанием или язвительными словами, а раскрытыми объятиями и восклицанием: «Любовь моя!»

Рауф, Санчо и Милочка

Рауф был моим коллектором, Санчо – помощником у Нины Григорьевны, Милочка – моей лаборанткой. Они дружно работали на опыте. Рауф учился на Биологическом и был отчислен с правом восстановления. Санька кончил ФМШ и учился на мехмате. Будучи крайне способным, он часто проваливал экзамены, потому что делал только то, что хотел сам. К тому же он был крайне необязательной личностью. Он до того довёл Нину Григорьевну своей необязательностью, когда был приставлен к ней в помощь отбирать монолиты, что она однажды грустно сказала: «Санечка, ты оскорбляешь моё отношение к работе. Уходи». Надо знать доброту Нины Григорьевны, чтобы понять, как часто Санька подводил Нину. Он ушел, но потом вновь приехал в Карачи и прибился к нашей группе. Санька был безответственен, умён и обаятелен. Это ему принадлежит высказывание, которое я часто цитирую:

«Растение надо сажать из худшести в худшесть, чтобы оно было абстрактным и не имело отношение к эксперименту». Я всегда подозревала, что именно такое растение будет прекрасно «расти» в математической модели.

Конец июля 1972 г. Вся круговоротная группа поселилась в моей квартире на ул. Терешковой, 46. Все предавались разнузданной лени под песни Дольского.

Фактически произошло два события – а) я уходила из Университета и б) круговоротный опыт удался и оставалось лишь еще несколько сроков отбора, чтобы поставить точку.

Одновременно разбирали пробы, пили вино, жарили картошку, слушали Дольского (очень модного тогда барда) и писали стихи. Вот пример сочинения Саньки, которое он мне подарил.

Я проснулся, от страха немея,

Непонятной тоскою полный,

То болела немытая шея,

Отгоняя последний сон мой.

Я вскочил, я рванулся к мылу,

Но его не нашёл я сразу,

А коварная шея заныла:

«Прекрати, – я вскричал – зараза!

Не тебя ли вчера я мылил

И плеская, умывал в Омке?»

Но моя неприличная выя

Потянулась и стала тонкой.

Толстый слой ненавистной грязи,

Отвратительно мерзкой и липкой

Растекался по ней и сразу

Покрывался от ветра зыбью.

Вот я умер, лежу в могиле,

Из нее прорастает шея.

И в ее покрывающей пыли

Скрыта прочно душа злодея. –

Пострадавший Санчо, 1972

Где-то в это же время мы провожали Милочку, она уезжала работать к моей бывшей ученице – Инее Владимировне Молчановой. В ее честь был устроен прощальный вечер. В. Г. Мордкович оформил бар под названием Бар-Аба (Бараба), а сам работал в этом баре барменом, повесив на себя картонку с надписью «Бар-босс». В баре можно было заказать коктейли:

1.  Пара гнедых (состав неизвестен)

2.  Огненный поцелуй (томатный сок с перцем и чуток спирта)

3.  Некст самплтэйкер – Next sampletaker –  (спирт, настоянный на полыни и зверобое + яйцо + вода)

4.  Natali (ложка сгущенного молока + малиновый сок + десертное вино)

5.  Вода со льдом

6.  Laciniata – Artemisia laciniata – (разведенная настойка полыни + тмин)

7.  Middle sample – средняя проба – (всё, что есть в баре, льётся в одинаковых количествах).

Коктейль №3 связан с тем, что я упрямо искала форму пробоотборника, материал для него и тех, кто может изготовить нужный вариант. Поэтому была целая серия пробоотборников-предшественников гениального пробоотборника Дмитрия Стояновича Миринского.

Напиться коктейлями было практически нельзя, но развеселиться можно. Да мы и без коктейлей веселились. Была поставлена целая опера. К сожалению, из нее сохранилась лишь ария Хулигана (в исполнении Мордковича) с хором.

Песня Хулигана – Наталье Тихомировой

Я первый парень на деревне,

Хор: Ёксель-Моксель!

Со мной на ты Гаджиев * Гаджиев Ильяс Мамедович был заместителем директора нашего Института; Дистрофик – Санька; Татар – Рауф; Нинка – лаборантка. сам,

Хор: Ну и хам!

Со мной Мамедович на ты.

Хор: Вот скоты!

Могу жениться на любой,

Хор: Ой – Ой!

Но я мечту одну имею:

Хочу жениться на Наталье.

Хор: Тонка талья!

Шефиня иха за решеткой.

Хор: Вот красотка!

Дистрофик ихонный в больнице.

Татара выперли из Универа,

И в вытрезвителе ночует иха Нинка.

Хор: Вот картинка!

Одна осталася Наталья.

Хор: Тонка талья!

В неё я с осени влюблённый,

И как я есть я – парень гвоздь,

То у Натальи я добьюсь успеха.

Хор: Вот потеха!

Роман Викторович Ковалев

Роман Викторович был, безусловно, интеллигентным и умным человеком со своими правилами поведения и оценками. Конечно, Советская власть знала, как держать интеллигентов в состоянии запуганности и на поводке. Роман Викторович был человеком своей эпохи, с присущими этой эпохе страхами и оглядкой на начальство.

Но человеком он был хорошим. Я ему очень благодарна за то, что он взял меня в Институт. Двое мужчин – один мой бывший друг, интриган до мозга костей, который не мог жить спокойно, не устроив ближнему своему пакость, второй – довольно молодой зав. Лаб. Биогеоценологии, опасавшийся, что я займу его место (что, впрочем, и произошло), пришли к Роману Викторовичу и выдали мне такую характеристику, что мало не покажется. Во-первых, я – дура; во-вторых – шлюха – сплю подряд со всеми математиками; в-третьих – интриганка, по вине которой рассыпалась лаборатория биофизики в Миассово. Последнее было обидно, ведь никому ничего не докажешь – всё в прошлом и Миассово далеко. И никто, кроме свердловчан, не знает слов директора Ильменского заповедника В.М. Басова. «Когда из Миассово уехал Николай Владимирович – из Миассово исчез интеллект, а когда ушла Аргента – Миассово лишилось души». Во-первых, кто такой Басов, а во-вторых – не ему судить, говорят, что он сам развалил заповедник.

Ну, дура или не дура – проверить довольно легко. В отношении любовников и внимания не стоит обращать – о ком такое не говорят! Однако Роман Викторович призадумался и обратился к Наталье Ивановне за советом. Та сказала: «Насчет дуры спроси в Университете, они что там среди умных людей семь лет дуру держали? Насчет любовников – обратись ко мне. А вот насчет развала Миассово позвони Ляпунову, он же там каждое лето бывал всю обстановку прекрасно знал и при том именно он пригласил Аргенту в Академгородок». Не думаю, что Роман Викторович кому-нибудь звонил и что-то выяснял, а, послушав Наталью Ивановну, взял и зачислил меня в Институт на должность старшего научного сотрудника.

Шло время и мы с Романом Викторовичем более или менее узнали друг друга. Конечно, он не раз высказывал мне свое недовольство. Например:

1.  – Вы то за границей, то в экспедиции, то болеете, то просто на работу не ходите! Вас никогда нет на месте!

– А, когда же я всё успеваю? – спрашиваю я его.

– Сам удивляюсь – ворчливо отвечал он.

2.  По поводу моих пресловутых любовников. Сам он, видимо, любовниц не имел, дочь держал в строгости и романы на стороне не одобрял. Но я то была разведена…

Роман:

– Что там у Вас происходит? Почему говорят, что Вы спите со всеми математиками?

– Не со всеми, а с двумя, и не параллельно, а последовательно.

– Идите отсюда, Вы не лучше Наташки! (Наташка – это Н. И. Базилевич)

3.  По поводу Жанны, которая имела мужа – полного дурака и завела роман со способным и умным (кстати, неженатым) человеком.

Роман : – Что Вы Жанку всё время защищаете? Говорят, что она спит с N.

Я: – А что, по вашему, было бы лучше, если бы она спала со своим дураком-мужем?

Роман: – Идите отсюда!

4.  Я категорически отказываюсь что-либо внедрять в практику и пишу в отчетных формах «Внедрений в народное хозяйство нет, и не предвидится».

Зам. Директора Таранов – Роману Викторовичу: – Роман Викторович! Ну, хоть Вы поговорите с Титляновой, что же она пишет в отчётах два года подряд: «Внедрений нет, и не предвидится».

Роман: – Сами разговаривайте с Титляновой!

5.  Уже не помню, в каком разговоре зашла речь о Н. И. Базилевич. Р. В. и Н. И. – земляки, они учились оба во Владикавказском Университете и дружат всю жизнь. Она называет его Ромочкой и Ромкой, он её – Наташенькой и Наташкой. Он очень уважает её как ученого и не одобряет как женщину, имевшую четырёх мужей и десяток любовников. Она подбирает брошенных им аспирантов и доводит их работы до благополучной защиты. С одной стороны он ей благодарен за это, а с другой – ревнует и сердится.

В семье Н. И. есть легенда, что её бабка, влюбившись в цыгана, ушла с цыганским табором, а потом вернулась с маленькой дочкой на руках – матерью Н. И. Во внешности Н. И. нет ничего цыганского. Она естественная яркая блондинка.

Вот уж теперь не знаю, по какому поводу Р. В. стал за что-то ругать Н. И. и обвинять её в многочисленных грехах. Я немного послушала, потом сказала: «Я не позволю в моём присутствии оскорблять Наталью Ивановну» – и вышла из кабинета. Роман выскочил за мной следом в приёмную, где сидели его секретарь и сотрудники, ждавшие приёма, и продолжал в запале кричать: «А всё равно Наташка – змея, цыганская змея!» Публика оцепенела от изумления.

Но в целом у нас с Романом Викторовичем были хорошие отношения. Он очень ценил мои научные связи с математиками: и Алексей Андреевич Ляпунов и Игорь Андреевич Полетаев делали доклады в нашем Институте. Ценил он также работы по МБП, мои дружеские отношения с польскими и чешскими учеными, одобрял их визиты в лабораторию БГЦ и сам выезжал с ними в полевые экскурсии.

Когда мы были вместе с Ковалевым и учеными из других институтов в Гамбурге на Конгрессе почвоведов, он вдруг отдал кому-то мой пригласительный билет на приём в Городскую ратушу. Я страшно обозлилась и стала что-то ему выговаривать. «Да успокойтесь, – сказал он – пойдёте вместе со мной». При входе в ратушу он показал свой билет, а на меня кивнул: «She is my wife!»

Роман Викторович не одобрял нашего шлянья по Казахстанским и Тувинским степям и отправил нас работать в Казахстан, в Институт зернового хозяйства академика Бараева. Там мы серьёзно взялись за изучение агроценозов и вместе с В.И. Кирюшиным и его командой сделали классную работу по круговороту в агроценозах. Оглядываясь назад, благодарю Романа Викторовича Ковалева и за то, что взял меня в свой Институт и за то, что отправил в агроценозы, в Казахстан.

Почему умирают стационары?

Стационаров создаётся довольно много, однако работают долгие годы – единицы из них, хотя ценность многолетних наблюдений увеличивается с каждым годом. Вот почему закрыли Карачи? Есть несколько причин: вдрызг перекопали всю катену; Н.И. Базилевич должна была в своем Институте начинать какой-то новый цикл работ; закончилась МБП; я, получив результаты в луговой экосистеме, стремилась в степь; Мордкович вообще весь извёлся и всё ныл: «Мне надоел этот зелёный цвет, хочу в желтый ландшафт, в степь». Странно, что все причины вдруг появляются в один и тот же год и почему-то все уверены, что здесь работы надо заканчивать. Среднее эффективное время деятельности стационаров 5-6 лет. Так в 1973 году закончил свою работу стационар Карачи. Помню, как повезли к дороге желтый домик ботаников, а вот как снимали палатки и вывозили вагончик – не помню.

Мы с Мордковичем радостно смотались в 1973 г. в Казахстанские степи в довольно длительный маршрут, а в 1974 г. – в Туву, где намылились открыть новый стационар. Но не тут-то было. Роман Викторович, как сказано выше, отправил нас в агроценозы в Казахстан. Началась наша новая рабочая эпопея.

Пробоотборник и моечная машина или А. А. Дерибас и Д. С. Миринский

Я уже в Карачах очень хорошо понимала, что нам нужны две вещи: а) пробоотборник, которым можно было бы взять точную и значительную (1 дм3) пробу почвы, не нарушив ее структуры; б) моечную машину для размывки монолитов, отделения корней и других растительных остатков от почвы. Мы устали мыть сотни монолитов. А в агроценозах почвенная проба – это ведро. Тут уже требовались нечеловеческие усилия.

И вот я стала искать инженеров, которые бы обладали не только творческой мыслью, но и практическими возможностями сделать вещи из необходимых материалов. Первый взгляд обратила на своего приятеля Андрея Андреевича Дерибаса. Я дружила и с Андреем и с его женой Викторией. Андрей был в те годы высоким, интересным мужчиной, талантливым ученым, д.ф.-м.н., занимавшим пост начальника научного конструкторского бюро. При всём при этом он обожал придуриваться по любому поводу и без повода и прямо изводил Вику своими придурошными выходками. Я к нему обращалась не раз за технической помощью и после выслушивания всякой ерунды помощь эту получала. Но тут был особый случай – я точно знала, что мне надо и что сделать нужную мне вещь далеко не просто.

Пошла я к Дерибасам. Андрей был дома один и пил чай. Говорю ему так-то и так-то – пробоотборник мне нужен. «Ага, – говорит Андрей – я тебя знаю, дай тебе только один пробоотборник, а ты сразу – так мне надо же три да еще пару сенокосилок в придачу». «Ну, Андрей, – убеждала я его – мне же действительно надо пробоотборник, всего один, но хороший, работающий на любой почве и не нарушающий структуру. Ты и только ты можешь мне помочь». Андрей молча пил чай из большой кружки, а я непрерывно ныла.

«Ну, ладно, – сказал Дерибас – ты знаешь, что я хорошо пою?» «Не знаю, но верю – ты же такой талантливый» – разливалась я соловьём. «Да, талантливый, я – певец и я талантливый, а тут мой талант никто не признаёт, в Америке все признают, и в Италии тоже, а тут нет», – продолжал он придуриваться. «Значит так, – допив чай, объявил он – ты получишь свой пробоотборник при одном условии: я сейчас буду петь, а ты мне будешь аплодировать, громко аплодировать и кричать браво и бис». «Хорошо, – согласилась я – а концерт длинный?» «Пока Вика не придёт! Ну, согласна?» «Да!» – ответила я.

И вот этот верзила, доктор ф.-м. наук, директор КБ сидит в углу кухни и изо всей дурацкой мочи орёт разные песни – от романсов до блатных. А я (умная женщина!) сижу в другом углу и после каждой песни аплодирую и кричу «Браво!» Иногда Андрей заявляет, что я халтурю и начинает эту песню заново. «Ну, господи, когда же Вика придёт?» – с отчаянием думаю я. А этот придурок разошёлся не на шутку и орал свои песни битых два часа. Наконец, послышался звук открываемой двери и вошла Вика. Андрей заорал еще тошнее. Вика почти бегом бросилась к нам на кухню – «Вы, что пьяные?» А на столе только кружки с чаем и чайник. Но она быстро оценила ситуацию – «Чего ты у него выпрашиваешь?» «Пробоотборник». «Ну, он-то придурок от рождения, с этим уже ничего не сделаешь! Но, ты-то умная женщина, чего потворствуешь одичалой придури?» «Да мне же нужен пробоотборник!» «Не только искусство, но и наука требует жертв!» – важно заявил Андрей. Пока мы с Викой выясняли ситуацию, он, очень довольный собой, налил очередную огромную кружку чая и сообщил жене: «Я всегда говорил, что я отлично пою, ты просто никогда не слышала. Хочешь …?» «Нет, не хочу, не хочу и не хочу, хватит, что ты Аргенту замучил. Давайте ужинать».

После ужина Андрей сказал: «Приходи завтра к 10 часам в мой кабинет, соберу своих инженеров». Пришла я, пришли три инженера – довольно немолодые дядьки. Андрей им вполне толково разъяснил, что мне требуется. Они послушали, задали мне несколько вопросов, а потом старший сказал: «Нет, Андрей Андреевич, мы за это дело не возьмёмся. Мы работали с Пелагией Яковлевной Кочиной (академик Кочина) и имели дело с почвой. Так вот, мы знаем, что материала более подлого, чем почва, не существует. Она постоянно меняет в зависимости от влажности свои свойства: то течет грязью, то липнет, как мазут, то становится твёрже камня. Не можем мы сделать такое устройство, чтобы цилиндр отбирал до глубины 1 метра одинаковые монолиты из любой почвы в любых условиях. Это нереально. Извините, Аргента Антониновна». Инженеры ушли. «Ну, и зачем ты меня вчера изводил? Чем ты теперь мне заплатишь, певец, за мои аплодисменты?» «Ну, давай мы тебе сделаем что-нибудь другое или открытый с одной стороны пробоотборник». Как известно, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Я на всю катушку использовала мастерскую Дерибаса, пока не появился Дмитрий Стоянович Миринский.

Откуда и почему он появился – это вопрос другой. Я всегда знала, что если я чего-нибудь очень хочу, стремлюсь к этому, постоянно пытаюсь добиться желаемого, то рано или поздно на пути встретится человек, который или сделает для меня то, что мне надо, или поможет сделать. Так, в самые необходимые для меня моменты я встретила С.М. Арию, В.И. Гребенщекову, А. А. Ляпунова, В. М. Басова, Н. И. Базилевич, В. Г. Мордковича, Леха Рышковски, Д. С. Миринского, В. И. Кирюшина, Алису Бреймеер, Эдди ван дер Маарела и Ольгу Бурмистрову. Все они появлялись в моей жизни тогда, когда я нуждалась именно в таких людях.

Так появился и Дмитрий Стоянович Миринский – талантливый конструктор, хороший человек и верный товарищ. Он заведовал отделом в одном из физических Институтов СО АН СССР, в его распоряжении была мастерская и великолепный специалист Валера – мастер на все руки.

Долго Дмитрий Стоянович не мог придумать такой инструмент, который бы в любых условиях брал точно нужный объем почвы. Было много неудачных вариантов, но вот однажды он увидел на мне юбку, узкую и с разрезом сзади. Он внимательно и как-то отрешенно глядел на этот разрез и неожиданно воскликнул: «Вот оно!» «Юбка с разрезом» и стала главной деталью пробоотборника, которая решила проблему взятия образца без разрушения структуры. Интересно всё-таки, как работает мысль у конструкторов! Получив классный пробоотборник и проверив его в поле, я спела свою любимую песенку об умении править лошадьми:

«Что умеет маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править двойкой лошадей.

А что еще умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править тройкой лошадей.

А что еще умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править четверкой лошадей!»

Как-то Дмитрий Стоянович увидел, как Нина Шатохина отмывает корни от почвы. В наклон, стоя босиком в воде, то наливает воду в таз с почвой, то пропускает отстоявшуюся воду через сито, то снова наливает воду в таз, и так часами! Дмитрий Стоянович сказал, что инженеру должно быть стыдно видеть, как женщина делает такую тяжелую, однообразную работу в течение всего дня. Он заявил: «Я сделаю Вам моечную машину!» И сделал. Опять было много попыток и вариантов. Надо было, чтобы какой-то механизм разрушал почву, не нарушая целостности корней. Дмитрий Стоянович всё просил нас: «Покажите, как вы это делаете». Мы показывали, и вот однажды он закричал: «Вот оно – главное движение!» А главное движение – мягко растереть почву пальцами. Он заменил наши пальцы тяжелыми металлическими, небольшими шарами, покрытыми резиной. Шары вращались под действием гидравлического мотора в ёмкости и отделяли почву от корней, которые после промывки водой оставались на сите. Для нас – это была революция, ведь в каждый отбор проб надо было отмыть около 100 вёдер почвы. Без машины мы бы никогда не справились с таким объёмом работы. Знакомство с Миринским и его компанией, совместная работа с ними – одна из радостных страниц моей жизни.

Как-то мы всей командой отбирали пробы в степи и инженеры еще примеривались к разным вариантам. Помню молодого помощника Дмитрия Стояновича, который загнал в почву на приличную глубину трубку из нержавеющей стали, а потом пытался её вытащить. Добром не вышло, приложили силу и трубка сломалась. Инженер понуро сидел и повторял: «Я же рассчитал сопротивление, она не могла сломаться, этого просто не может быть». «Но она ведь сломалась» – кто-то поддразнил его. «Но этого не может быть!» – упрямо отвечал инженер.

Теперь я изредка встречаю Дмитрия Стояновича, перенёсшего инсульт, такого робкого, неловкого, с затрудненной речью. С грустью вспоминаю прошлое, его молодцеватый вид, его заразительный смех, цветы, которые он мне дарил, и его несчастливую влюбленность.

Шортанды

Мы работали в Шортандах с 1976 по 1980 гг. Главным было – описать циклы элементов в агроценозах при разной обработке почвы. 1976 год был пристрелочным для отработки методик. А затем мы прошли весь севооборот – пар и три поля пшеницы в вариантах с плоскорезной и отвальной обработкой почвы. Про Шортанды и директора Института зернового хозяйства Бараева написано много и написано специалистами. Так что тут нового ничего сказать не могу.

Мы находились в непривычной среде: среди земледелов и агрономов. К счастью наш хозяин и руководитель исследовательской группы от Института – Валерий Иванович Кирюшин, ставший впоследствии моим другом и академиком, оказался образованным, опытным и зверски умным почвоведом. Его группа из трех человек, принимавшая участие в комплексных исследованиях, работала продуктивно и всегда по графику. Наконец-то я сотрудничала не с «вольными стрелками», а с очень дисциплинированными людьми. Все отборы проб на влажность и азот делались в срок, все анализы выполнялись по расписанию. Ну, а у нас, хотя все сроки тоже твердо выдерживались, царили вольница и самодеятельность!

Мы договорились с Ниной Шатохиной, что будем работать не только в агроценозах, но и в заповедной степи, большой кусок которой был оставлен Бараевым (спасибо ему!) для контроля. Для нас это был подарок судьбы, потому что мы могли сравнить режимы круговорота в степной и агро- экосистемах. Договор с Ниной заключался в равном распределении работ между нами в агроценозах и в степи. Но вот после первого отбора проб и их отмывки из агроценозов, Нина, сев за стол передо мной, спокойно заявила: «Я не буду работать в агроценозе». «Почему?» – удивленно спросила я. «А он мне не нравится, там скучно» – услышала я довольно равнодушный ответ. «Ну, а кто же будет работать в агроценозах?» «Ну, Вы, Тихомирова, да и вообще это меня не касается». Тут я просто онемела. Вот так просто сотрудник заявляет зав. лабораторией, что работать по плану она не будет, так как в агроценозе скучно… ясно дело, что скучно: ни цветов, ни травы, ни смены аспектов – одна пшеница. Но работать-то всё равно надо – это основные объекты – для этого мы в Шортанды и приехали. Но никакие мои увещевания на Нину не действовали. «Не хочу и не буду, там скучно» – вот и все резоны. Ну, и что делать? Заставлять – бесполезно, нельзя эколога заставить делать работу, от которой душа отворачивается. Заставить-то, конечно, можно – но она же всё будет делать спустя рукава. А вот, если я оставлю её в степи, она переделает там массу работы, столько, сколько и три человека не сделают. Прикинула я и решила, что для работы в целом целесообразнее оставить Нину в степи. Оставила и никогда об этом не пожалела.

Второй нелюбитель АГЦ – В. Г. Мордкович. Но с ним была заключена честная сделка с самого начала: 70% времени в степях, 30% – в агроценозах. Он свою часть работы в АГЦ вместе с Андриевским выполнил. И степную часть – тоже. Была своя машина, можно было поездить по разным степям. Мы и поездили, нашли хорошую сухую степь и я там даже динамику провела.

С самого начала нас поселили роскошно, у нас был второй этаж большого дома, где мы и жили и работали со всеми удобствами. Но Бараеву мы (и, по-моему, лично я) не нравились. Со временем нас переселили в саманный барак, но мы как-то и не расстраивались. В жару в саманном бараке прохладно, осенью достаточно тепло и сухо. В общем, в Шортандах мы работали в комфортных условиях и четко выдерживали программу, сроки и отчетность. Поэтому без всякого напряга, работая в Шортандах, я в 1978 г. защитила докторскую, а две книжки по Шортандам – очень известная «Агроценозы степной зоны» и оригинальная (главный идеолог В.Г. Мордкович) «Степные катены» – вышли уже в 1984 и 1985 гг.

Заканчивая этот раздел, припомню лишь отдельные, только для Шортандов, характерные эпизоды.

Летали мы туда часто, небольшим самолётом ИЛ-42, к которому относились, как к автобусу. При выходе из Целиноградского аэропорта мы всегда видели огромный плакат «Хошкелденидзер!» («Добро пожаловать!» по казахски) ; «А не хош – так и не келденидзер!» – всегда с удовольствием отмечал Мордкович.

Только в Шортандах каждый день с утра варили огромную кастрюлю компота, который жадно выпивали, вернувшись с поля.

Только в Шортандах пили специальный коктейль Шортандель, состоящий из виноградного, но чаще яблочного сока и Алжирского вина.

Боюсь, что не только в Шортандах я делала такие заявления, от которых потом открещивалась. Но свидетели утверждали: «всё так и было». Вот, что рассказывает В.И. Кирюшин.

Земледелы всегда удивлялись, почему в паровой почве накапливается так много нитратного азота. Были разные теории – в основном теория быстрой минерализации растительных остатков под действием большого количества кислорода, поступающего в почву при вспашке. На совещании с земледелами агрохимики обсуждали этот вопрос и спорили о причинах накопления нитратов, пока я громко не спросила: «Где я нахожусь? В обществе земледелов или идиотов? При чём тут избыточное окисление? На пару просто нет растений». «Ну и что?» – удивлённо спросил Кирюшин. «А то – ответила я – попробуйте посчитать, что не сложнее, чем подсчет денег в своих карманах. На пару, как вы говорите, накапливается 100 кг N/га. На одном гектаре поля пшеницы образуются те же 100 кг нитратного азота. Но пшеница потребляет 70 кг, остальные 20-30 кг остаются в почве. Эти 20-30 кг азота вы обычно и находите осенью после уборки урожая. А если пшеницы или сорняков на поле нет, то все 100 кг азота остаются в почве, что и подтверждают ваши анализы. Вот Вам и вся арифметика!» Они сидели слегка оглушенные. А потом Кирюшин говорил, что главное, чему его научила Титлянова, так это тому, что на пару не растут растения.

В Шортандах я много работала в поле, в камералке и часто размышляла. Размышляла о той радости, что дарит сама работа, о вековом опыте земледелов, о хлебе, к которому я вдруг стала причастна, о каком-то глубинном удовлетворении, что я связана с вечным оборотом: земля – зерно – хлеб – земля.

Мои родители – агрономы. И в Шортандах я часто вспоминала молодую, красивую маму в голубом платье с колосьями пшеницы в руках, которые она брала для анализа, и высокого, стройного отца, идущего по спелому полю пшеницы. Благодаря его работам на Камчатке начали выращивать хлеб.

Последний стационар – Владимировка

В очередной раз Роман Викторович отправил нас, на этот раз – в Красноярский край на КАТЭК * Канско-Ачинский топливно-энергетический комплекс. . Там были открыты несметные запасы угля и планировалось построить 13 огромных ТЭЦ, чтобы обеспечить электроэнергией всю страну. Как хорошо, что это всё заглохло и красноярско-ачинские угли не травят атмосферу. По идее мы должны были изучать влияние загрязнений выбросами Назаровской ТЭЦ на окружающие ландшафты. Мы даже поставили, Света, с тобой площадки пшеницы на разном расстоянии от ТЭЦ, но с площадками, как всегда, ничего не получилось. То скосили, то стравили, то истоптали всё.

Но, по правде говоря, мы отнеслись к государственной теме крайне несерьезно, и только потому, что мы, наконец, дорвались до сукцессий. А каждый эколог мечтает работать на сукцессионных сериях. Тут, в Назарово и Ачинске, их было, сколько хочешь. От только что вскрытой поверхности до 25 летних самозаросших отвалов. Тут тебе в Назарово на транспортном отвале – сенокосы разного возраста, на Ачинском разрезе – различные этапы самозарастания отвалов, а рядом со стационаром – заброшенное поле картофеля, где шла роскошная вторичная сукцессия, и сенокосный луг с пастбищной нагрузкой. Наше непреложное правило: единство места, времени и действий в отборе проб было просто отброшено. Все работали где хотели и как хотели: кто отмечал срок сутками, кто – месяцем сезона, а кто – годом сукцессии. В общем, братцы, красота!

С высокого отвала Мордкович увидел красное здание в деревне Владимировка и заявил: «Здесь будет наш стационар». В деревне Владимировка после определенных политических ходов мы стационар и поставили. Вот это был стационар, так стационар! Два больших деревенских дома, большой двор, большой сарай с навесом и огород. Мы с любовью садили деревья и цветы, устраивали столовую, палаточный городок и баню. Это была деревенская жизнь, я как будто бы вернулась в детство и с удовольствием поливала огород.

Без некоторых приключений, конечно, не обошлось. В первый же наш приезд, пока еще мы и машину до конца не разгрузили, к нам заявились гости – пьяные местные парни. Уж не помню самого происшествия, но Андриевский, который был начальником отряда, впал в панику и требовал, чтобы мы покинули Владимировку. Его поддерживал Вячеслав Генрихович. «И где же мы устроим стационар?» – спросила я. «А давайте поедем в Новониколаевку, на стационар географов» – предложили оба Славы. «Во-первых, нас туда никто не звал, а во-вторых, до него 600 км, как это мы будем, интересно, брать сроки? Это, братцы, нереально». Но братцы были не на шутку встревожены и советовали покинуть Владимировку. Их тревоги были мне не понятны, но реагировать на это я как-то была должна. «Ладно, – сказала я – сейчас пойду к девушкам посоветуюсь». Девушки – Нина Петровна и Света – разбирали вещи в своей комнате. Я им всё изложила и спросила: «Какой ответ?» Петровна вообще ничего не ответила – лишь плечом презрительно повела, а Света сказала фразу, до сих пор удивляющую меня: «Я мужиков вообще не боюсь, а пьяных – тем более!»

Я вышла на улицу к машине и сказала: «Разгружаться!» Так и остались мы во Владимировке. Правда, однажды, пьяные парни пришли на нашу вечеринку, посвященную сдаче первого финансового отчета теперь уже новым начальником отряда (С. Шибаревой), и устроили драку, но это было совсем потом!

Стационар жил весело, у нас было много студенток, был даже вокально-танцевальный ансамбль «Мятлики», были разные (и хорошие) водители, но самой важной и колоритной фигурой был Вадим Иванович Евстигнеев. С голым пузом, в треуголке из газеты, с молотком, топором, или пилой он весь день ходил по стационару – подбивал, приколачивал, строгал, проводил проводку и вообще полностью технически оснастил нашу жизнь. Свои инструменты он из рук не выпускал.

Тогда я поставила эксперимент, желая узнать, куда же пропадают молотки. Я попросила Свету купить 10 молотков и положить их с другими инструментами не то в сарае, не то в доме. Молотки потихоньку исчезали один за другим и к осени исчезли все. Пришла осень, пожухла трава и молотки нашлись. Ими просто был засыпан двор, где стояли палатки. Всё просто: взял молоток, заколотил, что надо и бросил тут же!

Так, славно, платя аренду, мы прожили два года, а потом нас выселили, заявили, что дома нужны совхозу. И, хотя совхозу они были совсем не нужны, но нам пришлось выселяться. Мы долго со Светой ходили по Владимировке и всё смотрели на старую брошенную школу. Там были выбиты окна, сняты с петель двери и там жили свиньи и коровы. Казалось, что привести такое здание в порядок и превратить в жилое помещение невозможно. Но ты, Света, решилась на этот героический поступок. Только ты сама знаешь, сколько трудов, нервов, времени тебе и Вадиму Ивановичу это стоило. Но вы это сделали. В обновленном здании зазвучали голоса, пошла работа, и всё стало как обычно: заботы об огороде, пробы, монолиты, корни, гербарии, установки зоологов, мешки, чай в столовой на большом столе, смех, шутки, песни. Стационар Владимировка работал и даже принимал иностранцев.

Дружеско-весёлую, неунывающую команду БГЦ, работавшую на стационаре, лучше всего характеризуют высказывания её членов. Как во время полевого сезона, так и зимой в лаборатории раздавался громкий веселый смех – фирменный смех БГЦ, вызванный очередной шуткой или нелепостью.

В поле

Поехали на внешний отвал. После того, как все специалисты в научных выражениях высказались о достоинствах выбранной катены, Афанасьев Коля (почвовед, МГУ) подытожил:

«Нормальная куча».

Из разговора на отвале: «Не сыпь на меня ветошь! Зачем мне сухостой». «Гулящая работа» – геоботаническое описание.

Коля, собираясь в поле, ищет свою сумку, говорит: «Никто не видел красную сумку?»

Наталья Косых: «Красную с синим?»

Коля: «Нет, с ручками».

Н.П. Косых: «Марина, ты уже все горшки заполнила?» (имеется в виду почвой).

Из беседы мужиков в огороде:

1-й: «Гроза начинается. Сейчас Петровна с речки с монолитами прибежит».

2-ой: «Не прибежит. Она ничего не боится, ни дождя, ни пурги с камнями…»

3-й: «Да! Железная леди!»

Андрей Ли пошёл по деревне ставить мышеловки. В первом же доме вышла старушка и на просьбу поставить в ее доме мышеловку ответила: «Стара я больно, милый, мышей ловить. Вон иди к соседке, она женщина молодая и незамужняя».

Разговоры в разборочной

В геоботанической, Марина Хвощевская: «А волоснец в пожилом возрасте волосистый или гладкий?»

Ирина Романова: «Я как носки надену, так всегда вежливой становлюсь».

М. Хвощевская: «Ну не нравится мне ни Полохин, ни Якутин, не пойду я за них замуж. Да они мне и не предлагают, хотя я им и не отказываю…»

Г. И. Булавко рассказывает о том, как ее муж замучил огородом: «Лучше бы бабу завёл, чем огород».

М. Хвощевская: «Ничего не помню, было темно!»

За столом

Разговор за столом в день открытия Партконференции. Вадим Иванович: «Солдаты на казарменном положении». Аргента Антониновна: «Да неужели в связи с конференцией?»

Андриевский говорит Андрею Ли: «Андрей, сделай так, чтобы всем было хорошо!» Ответ: «Боюсь, это будет затруднительно»,

Из обсуждения умственных способностей окружающих. Реплика А. Ли: «Дуры они! Я знаю, сам с породистой сукой 13 лет живу».

Андриевский, тянется за остатками водки: «А что это для элиты?, т. е. для жаждущих дам!»

Вадим Иванович, набирая в большую ложку сливовый джем: «Ваши интеллигентные замашки – больше брать надо». А. А.: «Так больше – падает!!»

Петровна (застолье, закрытие сезона): «Ешь быстрее, а то уже наливают …»

Аргента Антониновна: «Не знаю, куда поехать в отпуск». Искандер (аспирант А. А.): «Давайте в Туркмению!» А. А.: «А что я там буду делать?» Искандер: «Как что – отдыхать!» А. А. (требовательно): «А с кем?»

М. Хвощевская: «Я себе в этом сезоне самогоном всё здоровье, я имею в виду алкоголичное, подорвала».

Вадим Иванович спрашивает Петровну: «Ну, как, ты смотрела хрен – ничё?» Петровна, одобрительно: «Да, ничё!» (продукт был куплен в магазине)

За ужином политические разговоры. В. И., угрожающе: «Так сало-то чьё? Коммунистов или демократов?» Романова Ирина: «Свиное». Коля Афанасьев: «Не понял. Так чьё сало?»

Небольшое застолье. Вадим Иванович Сереже Булавко: «Владимир Исаакович в твои годы уже алименты платил!» М. Хвощевская: «Волковинцер, что ли?... Да он же такой добропорядочный дяденька!» Наумова Наталья: «Ага, все они добропорядочные, когда инфаркт хватит!»

В. И. Евстигнеев: «Я мужик не богохульный, а суеверный».

В. И. Евстигнеев (о бутылках): «Пусть она стоит!» С. В. Шибарева: «У нас никогда не стоит. Я только деньги даю. А у нас не стоит и не стоит».

Разговор о Казанцеве, его странностях. Нина Петровна: «Это он после энцефалита». Наталья Косых: «Нет, это он ногу сломал».

Наумова Наталья за чаепитием: «У нас с мужем начались возрастные проявления. Я получила максимум удовольствия, в смысле развлеклась».

Сережа Принц, вспоминая о детских годах: «… будущий муж моей старшей жены зашёл и спросил …»

Распоряжение Аргенты Антониновны (после совещания в дирекции): «Надо повесить в каждой комнате ответственного за противопожарное состояние».

Стационар Владимировка активно проработал обычные пять лет с 1983 по 1988 гг. затем работы, хотя отчасти и продолжались, но медленно шли на спад и в 1990 г. стационар был полностью ликвидирован.

Итогом работы явилась коллективная небольшая монография «Сукцессии и биологический круговорот», вышедшая в 1993 году. После Барабинского сборника – это лучшая книга, созданная сотрудниками БГЦ. В ней впервые сочленены сукцессии и биологический круговорот, в ней есть стройность, логика и новый взгляд на формирование биологического круговорота. В пределах биосферы «на любом первичном субстрате круговорот начинается не с нуля, а с низкого старта, который задан «остатками былых биосфер». Первым процессом, развертывающим круговорот, является не автотрофный, как часто полагают, а гетеротрофный».

Мне жаль, что эта наиболее насыщенная новыми идеями и фактами книжка, не стала столь известной и популярной, как «Режимы биологического круговорота», хотя достать ее сейчас практически невозможно.

А время шло и девяностые годы принесли совсем новые заботы – заботы о том, как выжить каждому человеку и как сохранить лабораторию. Но это тема о другом времени и о других людях.

Я заканчиваю главу «Время идёт вперед» в феврале 2007 года. А время идёт неизменно и неостановимо!

Страницы из утерянной тетради

Посвящается моему старому другу – Вячеславу Генриховичу Мордковичу

Мои учители

Есть некий час – как сброшенная клажа:

Когда в себе гордыню укротим,

Час ученичества – он в жизни каждой

Торжественно – неотвратим –

Цветаева

Предисловие

Я думаю, что судьба была необыкновенно щедра ко мне, поставив на моём жизненном пути замечательных учителей. Можно, но трудно пройти жизнь в науке без учителя – слишком многого не увидишь, не оценишь, не поймешь. Конечно, в ученике должны быть ум и душа, готовые «трудиться», но только учители придадут тебе форму, стиль, умение быстро и чаще всего правильно реагировать на неожиданные обстоятельства. Более того, они передадут тебе часть своего шарма и обаяния. У тебя будет «школа», которую невозможно заменить простым образованием.

Первыми моими учителями были мои бабушка, отец и мама.

Моя бабушка (мать отца) была пронзительной женщиной: у поборников религии требовала доказательств существования Господа-Бога, у атеистов – доказательство его отсутствия. И никогда не считала доказательством повторные утверждения. Видимо, мое отношение к науке «не поверю, пока не проверю» – от нее.

Мой отец – забайкальский казак, энтузиаст и проводник северного земледелия привил мне склонность к постановке глобальных задач, выбрав девизом своей жизни – «Везде, где светит солнце и есть полоска земли, может расти хлеб», а также вкус к сухим винам.

Моя мама – очаровательная энергичная женщина, представлявшая мне полную свободу с моих 12 лет, научила меня пользоваться этой свободой.

Учители студенческих лет

Сергей Михайлович Ария

Талантливый химик, доцент Ленинградского государственного университета. Занимался химией соединений переменного состава, реакциями на поверхностях, магнетохимией.

Сергей Михайлович вел у нас на первом курсе практические занятия по неорганической химии. Невысокий, рыжий, с прокуренными зубами, всегда в черном халате он никак не походил с виду на доцента. Моя подруга приняла его за истопника. Однако, внешность обманчива. Однажды он пришел на занятия в хорошем костюме, но не костюм, а количество военных наград произвело на нас ошарашивающее впечатление. Так он, наш скромный Сергей Михайлович – герой войны? От его ассистентки мы узнали, что он сражался на Ленинградском фронте, дошел до Берлина, командуя ротой автоматчиков. Ни на один из наших вопросов по поводу войны он не ответил, напомнив нам вместо этого тему занятия. Минут за 10 до окончания занятий – ушел и больше никогда не позволял нам задать хотя бы один вопрос о его военном прошлом.

Меня он как-то заметил, попросил остаться и долго говорил со мной о химии, проверяя, что я знаю и что понимаю. В конце разговора сказал «Если хотите стать химиком, забудьте все, чему Вас учили. Будете учиться с самого начала. Вы будете учиться многому, но первое – выучите систему Менделеева по группам и периодам – наизусть, с одновременным глубоким изучением в целом группы и каждого элемента в отдельности. Вы должны знать и понимать причины сходства и различий химических свойств элементов. Это основа. Все остальное ляжет на эту основу».

Я так и учила и до сих пор благодарна Сергею Михайловичу за вложение в мою голову принципов строения системы химических элементов. В будущем это мне очень пригодилось.

Через некоторое время он предложил мне начать работать в его лаборатории. Обычно он брал с каждого курса по два человека. С нашего взял меня и Мишу Давыдова. Через некоторое время я поняла, как хорошо, лесенкой, был организован коллектив в лаборатории Арии. Кроме студентов всех курсов были и аспиранты. Ты всегда мог спросить кого-нибудь о том, что тебе непонятно или трудно, и всегда по любой теме был свой спец.

Прежде всего С.М. Ария научил нас ценить время и понимать его (время) абсолютно точно. Он каждый день разговаривал с кем-нибудь из студентов или аспирантов. Приглашал, например, тебя не к пяти часам, а к 17.23, и ты должен был являться строго к указанному времени. Если же ты пришел на три минуты раньше – начинался спектакль. «Что, уже 17.23? Наверное, у меня отстают часы? Что, часы идут верно? Ну тогда, вероятно, я забыл, что приглашал вас не на 17.23, а на 17.20. Что, не забыл? Приглашал на 17.23?». И резко изменившимся голосом: «В таком случае почему Вы отнимаете мое время? Почему не бережете своего времени? Постарайтесь научиться правильно обращаться со временем и прибыть завтра в 18.18». Причем всегда добавлял, что лучше опоздать, чем прийти раньше. Если же студент опаздывал на три минуты, то сценарий менялся. Ария заботливо расспрашивал – не заболел ли ты, не сломался ли автобус, не задержали ли тебя дела государственной важности, а потом назначал «Завтра в 14.27». Достаточно было двух таких сцен и ты уже никуда никогда не опаздывал и не приходил раньше времени. Из-за школы Арии я не могла заставить себя опоздать даже на любовные свидания!

Сергей Михайлович научил нас, что насмешка сильнее проповеди. Не знаю, каким образом, но он точно узнавал, когда кто-нибудь ломал какой-нибудь прибор. Он заходил в лабораторию в пальто и шляпе, прямо шел к сломанному прибору, снимал шляпу, стоял минуту-другую молча, а потом трагически произносил: «Я всегда говорил, что прибор должен быть дуракоупорен». И уходил.

Однажды мы разлили на пол лаборатории концентрированную соляную кислоту. Кашляя, натянув перчатки, мы быстро ликвидируем аварию. Но Ария уже тут со словами: «Я, конечно, понимаю, что это – дистиллированная вода, но даже это в уважающей себя лаборатории недопустимо».

Работать с книгами он тоже учил весьма своеобразно. Я занималась каким-то веществом с магнитными свойствами. Ария вызвал меня, протянул две книги по магнетохимии и листок с тремя вопросами. «Вот прочитайте эти книги и ответьте на эти три вопроса». Я прочла с трудом, прорываясь сквозь математические формулы, эти две книги и не поняла, какое отношение имеют выданные мне вопросы к содержанию книг.

Встретив Арию, я сообщила ему, что книги прочла, но не поняла, какое отношение их содержание имеет к вопросам. «Прочтите еще один раз» – лаконично посоветовал С.М. Ну что же, сжав зубы, прочла еще один раз и увидела связь между теорией магнетохимии и теми вопросами, что поставил передо мной Ария. «Я поняла связь между содержанием книг и поставленными Вами вопросами. Я думала, но совсем не знаю, как ответить на Ваши вопросы». «Прочтите еще один раз» – довольно холодно произнес Учитель. Ну что же! Надо думать! Была весна, я сидела на лавочке в университетском дворе и снова читала эти книги. Но я уже знала, что именно мне надо читать! И я ответила на вопросы. Как оказалось, на один почти правильно, на два других – неправильно. Ария взглянул на мои ответы и сказал: «А теперь пойдите к Петрову (Петров был третьекурсником и спецом по магнетохимии) и обсудите с ним то, что Вы не понимаете. Теперь Вы готовы к разговору с почти специалистом». Я уже говорила, что такой порядок учебы – лесенку – от младшего к старшему – (а Учитель на самом верху) Ария установил в нашем сообществе. Дождалась я этого задаваку – Петрова. А он оказался очень умным и милым. Нет, он не ответил на два вопроса, но так повернул тему, что я и сама (слава богу, наконец!) сообразила. «Ну теперь иди к Сергею Михайловичу. Сейчас будет самое интересное». Что же может быть интересного, когда уже все понято и отвечено? Сергей Михайлович освободился от занятий в тот день часов в пять вечера. Беседовал он со мной часа три. Это был в моей жизни первый серьезный научный разговор с очень умным и широко образованным в химии человеком. С тех пор я люблю говорить о науке со специалистами и умными притом людьми. Слава богу, что моя жизнь повернулась так, что умных, владеющих своей темой специалистов, я встретила немало. Но вкус и радость этого первого научного разговора ощущаю до сих пор.

Следующим шагом были курсовые работы. Ария ничего не объяснял. Да и зачем – иди по лесенке и все узнаешь! Но я не пошла, а написала все сама. Это был объемистый труд. «Это что? – спросил Ария – Роман в двух частях с продолжением?». «Нет, это курсовая». «Переделайте» – и даже не взглянул. Ах так! Ну ладно! Со всей только возможной краткостью я описала результаты экспериментов и отнесла тетрадочку к Арии, оставив у него на столе (это разрешалось). Через день, встретив меня в лаборатории, он равнодушно сказал: «У меня на столе валяются листки с описанием какой-то лабораторной работы. Подписано – Титлянова. Заберите!». Ну вот, тогда я пошла на лесенку. Ребята мне показали образцовую курсовую работу. Теперь мне было легко писать, так как я уже испробовала крайние варианты (очень длинно, очень кратко). Ария держал у себя работу довольно долго. Потом отдал со словами: «Вопросов не имею, все изложено четко и хорошим языком». Все-таки изредка он не скупился на похвалы.

В общем, с теорией и экспериментами я справлялась, но вот практика – что-то техническое сделать своими руками – с этим было «не хуже», а просто отчаянно плохо.

Сергей Михайлович все умел делать сам – точить, паять, сверлить, сваривать металлы, выдувать любые стеклянные приспособления и даже делать многие приборы. Он каждого и каждую собственноручно учил необходимому. Все, буквально все умели сделать нужные им для работы устройства. Все, но не я. Первое, что мне потребовалось – термопара для муфеля, в котором я что-то должна была сплавить при точной температуре. Вот для этого и нужна была термопара: надо было сварить, т. е. приварить друг к другу концами две проволоки из разных металлов. Ария полдня провел со мной, обучая меня этому, как он сказал, нехитрому делу. Термопару, которая у него была в руках после последней сварки, он разломал, подал мне эти две проволоки и сказал: «Действуйте». Я на это занятие – изготовление термопары – потратила три дня (конечно, после лекционного времени). У меня просто ничего не вышло, я не могла приварить друг к другу эти проклятые проволоки. Потом уже я знала, что мне вообще лучше не браться за техническую работу – ничего не получится! Но тогда я этого еще не знала, расстроилась (ведь я была студенткой только еще первого курса!) и перестала ходить в лабораторию к Арии. Это же было необязательно! Я тосковала, но что делать не знала.

Встречаю на лестнице аспиранта Юру Лахтина. Он меня спрашивает: «Ты чего в лабораторию не ходишь? Мы скучаем. Как-то нам одиноко без первой ступеньки». «Юра, да я не могу сварить термопару, а без нее не могу начать опыт». «Вот нашла проблему! Да пойдем прямо сейчас, я тебе отдам свою термопару, она мне пока не нужна». Пошли в лабораторию, Юра поставил в мой муфель термопару, я засунула туда свои тигли и все пошло, как надо. Дня через два в нашу комнату зашел С.М., подошел к моему муфелю, спокойно сказал «термопара Лахтина» и ушел.

Для следующего опыта мне понадобились U-образные стеклянные трубки. И снова Сергей Михайлович учил меня, на этот раз – работать со стеклом. Вроде что-то у меня начало получаться. И вот Ария ушел, а я сижу перед газовой горелкой и пытаюсь выдуть эту идиотскую трубку. Около меня уже куча испорченного стекла. Подошел мой сокурсник Миша Давыдов, спрашивает «Чего ты стекло портишь?». «Да я, Миша, не могу выдуть эту проклятую трубку». «А сколько тебе их надо?». «Ну штуки три». Миша сел на мое место и через пятнадцать минут я имела пяток нужных мне трубок. «Спасибо, Мишенька, ты самый лучший на свете мастер-стеклодув!». К слову сказать – это так и было. Все изделия Миши отличались какой-то изящной легкостью.

Пошла, собрала (с помощью того же Миши) установку, работаю. Дня через три Сергей Михайлович осматривает наши установки и, глядя на мою, холодно отмечает. «U-образные трубки изготовлены Давыдовым» и уходит в свой кабинет.

Дальше со мной произошел случай невероятный, над которым смеялась вся лесенка. Я должна была подвергнуть какие-то вещества высокому давлению. Для этого существовала «бомба» – очень тяжелый, толстостенный полый сосуд, закрывающийся закручивающейся крышкой. Как создавалось давление – не помню. Важно, что я положила в бомбу свое вещество и стала закручивать крышку, вначале руками, потом ключом. Как я сорвала резьбу у бомбы – это для всех осталось загадкой. Сергей Михайлович, узнав, помрачнел и сказал «Не знаю, что Вы будете делать, но резьбу надо менять и бомба нам всем нужна» – и ушел по своему обыкновению.

Но вот тут-то я в особое расстройство не впала. Дело в том, что в подвальном помещении были мастерские, там ребята с лесенки частенько что-нибудь мастерили. Я тоже, конечно, туда ходила и подружилась с молодым слесарем Ваней, который мне делал разные мелочи для установок. Тут же я отволокла бомбу к Ване. Ваня долго изучал результат моих сокрушительных действий. Потом сказал: «Ладно, так уж и быть, сделаю новую резьбу, но ты мне пообещай, что больше никогда своими руками с металлом ничего делать не будешь. Приходи лучше сюда сразу, а то за тобой исправлять – день пройдет, а у меня заказы из лабораторий серьезные». «Ванечка!». Уж я около него лисой. «Хочешь, за пирожками сбегаю?». «Только с мясом – предупредил Иван – и не меньше пяти штук». Пока я бегала за пирожками, Иван все исправил. Я принесла в мастерскую испытуемое вещество, положила его в бомбу, Ваня бомбу закрутил, сам ее отнес к нам в лабораторию и давление подключил. Входит С.М., а я, как ни в чем не бывало, читаю книжку, дожидаясь, когда кончится опыт. Посмотрел он на работающую установку и попросил меня пройти к нему в кабинет. Пришла, села. Ария говорит: «До сих пор я был уверен, что если хочешь спокойно и плодотворно работать в экспериментальной химии – умей все делать сам. Вы сокрушили эту уверенность. Оказывается, можно успешно работать, заставляя других делать за тебя массу нужных вещей. Я не знаю, может быть, это чисто женский путь в науке. Желаю успеха». Все – больше он меня ничему техническому не учил и не интересовался откуда у меня берутся разнообразные детали и устройства, необходимые для проведения опытов.

В остальном его отношение ко мне не изменилось, он был корректен, внимателен к моим опытам и всегда находил время для обсуждения результатов.

Мы занимались (вся лесенка) химией переходных металлов *   Переходные металлы (ПМ) – химические элементы подгруппы б Периодической системы Менделеева. ПМ занимают переходное положение между металлами и неметаллами в больших периодах. ПМ имеют общие специфические свойства, например, способность к комплексообразованию, дают металлорганические соединения, которые находят всё большее применение. К переходным металлам относится, например, алюминий. и веществ переменного состава. Насколько я понимаю, Сергей Михайлович со своими учениками положил начало этим направлениям и успешно развивал их. У С.М. были на меня планы, ну а у меня тоже были планы, но, увы, совсем другие.

Я уже училась на четвертом курсе, была зачислена на спецфак, специализировалась как радиохимик. Химию новых элементов (актиноидов) читала Вера Ильинична Гребенщикова. Мне очень хотелось у нее дипломироваться. Все время, что нас проверяли (допускали!) к спецфаку, приблизительно полгода, я очень много работала в лаборатории Сергея Михайловича и сделала довольно интересное исследование. (К сожалению, у меня выпало из памяти, что же такое выдающееся я сделала!) Ария планировал начать большую работу с соединениями-полупроводниками и собирался дать мне значительный раздел в качестве дипломной работы. Но ведь я была на спецфаке и видела свою будущую работу в исследовании актиноидов. Да и кроме того, я была влюблена в Веру Ильиничну и хотела делать диплом у нее.

С тяжелым сердцем я пришла к С. М. Я все закончила, что могла, в его лаборатории, написала отчет и должна была ему сказать: «Спасибо за все, чему Вы меня научили. Но я на радиохимии и хочу дипломироваться у Веры Ильиничны. Я Вас прошу порекомендовать меня ей». Ну так и сказала. Ария потемнел и как-то закаменел. Я поняла – обижен и не простит. Он молчал не больше минуты, а затем холодно сказал: «Хорошо, я позвоню Вере Ильиничне и скажу, что в Вашем лице она приобретет клад. Ваша задача – оправдать мою рекомендацию». Он позвонил Вере Ильиничне и она взяла меня к себе. За полтора прошедших затем года я видела Арию всего один раз. Мы столкнулись в моей дипломной работе с соединениями переменного состава. Никто лучше Сергея Михайловича не знал этой проблемы. Вера Ильинична посоветовала мне проконсультироваться у Арии и я с тяжелым сердцем пошла к нему. Он встретил меня довольно отчужденно, однако внимательно выслушал, вник в суть проблемы и дал несколько ценных советов.

Наконец, в ноябре мы защитили дипломы. Усталая, вьюжным вечером я вернулась домой. Открыла дверь своей комнаты и застыла от удивления. В простой банке на столе стоял букет: что-то алое и синее. Букет в ноябре! А рядом с букетом конверт и в нем письмо. «В день фактического окончания Университета поздравляю свою бывшую ученицу. Уверен, что в будущем Вас ждет успех, которому заранее искренне рад. Ваш С. Ария». Я долго сидела с этим письмом в руке, как-то очень остро поняв, как мне повезло в жизни – начинающему химику попасть в лесенку Сергея Михайловича.

Прошло много лет, за плечами остались Сунгуль, где я работала радиохимиком, и Миассово, где я начала свой путь в экологию. Первый год я жила в Академгородке и уже точно знала, что буду работать в поле, что интересы мои – в биосфере.

Я приехала в Ленинград в отпуск и, конечно, зашла к Сергею Михайловичу. Он постарел, поседел, но, проходя через комнаты лаборатории, я по-прежнему увидела лесенку Арии: от юной девочки-первокурсницы до солидных аспирантов. Сергей Михайлович был искренне рад моему визиту. «Рассказывайте, что делаете, чем занимаетесь. От радиохимиков слышал о Ваших успехах еще на объекте, но затем Вы куда-то исчезли». «Главное, я не занимаюсь больше химией, меня интересует биосфера, круговороты в ней и я решила стать экологом». Конечно, я рассказала о первой экспедиции и о дальнейших, еще неясных для меня самой, планах.

Ария слушал внимательно, а потом вдруг сказал:

– Я рад, что Вы ушли из химии в биологию. Из Вас не получился бы настоящий химик».

Я изумилась: «Сергей Михайлович! Вы же сами называли меня лучшей ученицей!».

– Не лучшей, а любимой ученицей. Согласитесь, что это совсем разные определения.

«Разве я была плохим химиком?». «Нет, Вы были хорошим химиком и на объекте Вы это доказали; я слышал о вашей работе по выделению радиоцезия – очень неплохо. Но я говорю о другом. Вам всегда было немного скучно; сделав первый шаг, Вы сразу же хотели уже чего-то нового. А в химии так нельзя. Я знал, что химия Вам наскучит. Ну а биосфера – это для Вас: идёте вперед и только все шире становится круг задач и вопросов. Так?»

«Приблизительно так. Но как Вы знали? Я сама этого до Миассово не понимала». Усмехнулся: «Я же старше и опытнее, мне виднее». «И мудрее» – сказала я. «Не завидуйте мудрости, она придет к Вам с возрастом, а это всегда грустно». «Я хотела еще поблагодарить Вас за лесенку». «За лесенку? Я что-то не понимаю». «Да все Вы понимаете, я и сейчас увидела ее – от юной девочки до солидных аспирантов. Я знаю по своему опыту, как работает Ваша лесенка, сама прошла четыре ступеньки». «Думал, что пройдете до самого верха, но, повторяю, рад, что Вы, как говорите, ушли в поле и нашли себя там. Это не каждому в жизни удается».

Я не помню слов прощания. Наверное, все что надо было, Сергей Михайлович мне в тот раз сказал. Больше я его в своей жизни не видела.

P.S. В 1972 г. С. М. Ария в соавторстве с И. Н. Семеновым издал книгу «Краткое пособие по химии переходных элементов». Я так далеко ушла в сторону от химии, что не могла найти других работ Сергея Михайловича. Встретилась мне его фамилия в Интернете в воспоминаниях выпускника химфака 1954 г. Вот дословно фраза из воспоминаний: «Автором демонстраций (химических опытов на лекциях С. А. Щукарева, А. Т.) был легенда химфака Сергей Михайлович Ария. Его знали и любили даже те, кто непосредственно у него не учился за его ум, знания и чувство юмора». Специфическое чувство юмора, сказала бы я!

Вера Ильинична Гребенщикова

Химик, радиохимик, профессор Ленинградского государственного университета, одна из первых, работавших в Радиевом Институте им. Хлопина с «новыми элементами». Разработала методы соосаждения плутония и актиноидов. Выдающийся ученый в области теоретической и прикладной радиохимии.

Две женщины вошли в мою жизнь учителями. И первая из них Вера Ильинична, у которой я дипломировалась. Она пришла к нам на спецфак читать химию новых элементов – актиноидов. Около 40 лет, высокая, стройная, всегда элегантно одетая, с ниткой бус – разных к различным костюмам или платьям. Вера Ильинична сформировала в моем сознании образ ученой женщины. Элегантность, простота, внимательный взгляд, быстрая реакция на вопросы и замечания, и великолепная русская (а у нее – петербургская) речь. Конечно, она была дочерью академика, женой чл.-кора и сама в 40 лет – доктором наук. У нее было за плечами не двадцать четыре, а все пятьдесят лет колледжа. Если сказать одним словом о ней – то это слово – интеллигентность.

Я влюбилась в нее сразу, я ей подражала – ее манерам, и особенностям ее речи. Конечно, это подражание ложилось на совсем другую (не петербургскую) основу, но думаю, что какие-то черты ученой женщины у меня – от нее.

Читала она лекции очень хорошо: логично, легко, с необходимыми повторами, редко шутила, но иногда вставляла и всегда к месту строфы разных поэтов. Очень трудно процитировать что-нибудь из Ахматовой, рассказывая о плутонии. А она, рассматривая процесс замораживания раствора, вдруг скажет – «Льдинки, помните, как у Ахматовой «Облака плывут, как льдинки, льдинки в ярких водах голубой реки». И все на 30-40 секунд представят себе эти облака-льдинки и отдохнут от электронов и протонов. В конце же лекции всегда по пунктам повторяла прочитанное.

Но самое удивительное, как внимательно она слушала студентов. Не только нас – дипломников, а всех студентов, сдающих экзамены. Так, как будто бы мы излагаем что-то очень интересное и новое для нее.

К нам – ко мне, к Толе Кривохатскому и Веньке (дипломникам) Вера Ильинична относилась очень приветливо и часто смеялась вместе с нами. Насколько она была веселой я узнала на ночном дежурстве. У меня шел непрерывный недельный опыт с постоянным перемешиванием суспензии и переменным температурным режимом. В связи с опытом мне надо было дежурить ночью, и в первую же ночь Вера Ильинична осталась со мной в Институте. Вначале она что-то писала в своем кабинете, а я измеряла пробы с очень низкой активностью. Около полуночи В.И. пригласила меня на чашку чая с пирожками, которые она сама напекла.

Тут в нерабочей обстановке мы разговорились и совсем не о работе. Мы беседовали об очень занятных вещах: о платьях, о мальчиках и мужчинах, о любви и замужестве. Мягко расспросив меня о моем предполагаемом, но никак не осуществляемом выходе замуж за Сашу и узнав, что одна из причин моих колебаний – полное отсутствие чувства юмора у жениха, она очень серьезно сказала: «Не выходи за него замуж, невозможно жить с очень серьезным человеком. Иногда тебя просто распирает от смеха, а он не понимает в чем дело и сердится и обижается. Это трагедия!» И тут она явно не к месту весело рассмеялась. «Знаете – сказала она – я не просто люблю смеяться, я рождена хохотушкой. Это уж потом я заставила себя быть серьезной. А когда я в шестнадцать лет выходила замуж…» «В шестнадцать? – удивилась я – Так Вы были еще школьницей». «Нет, школу я уже закончила. Жених у меня был капитаном дальнего плавания. Я ужасно хотела выйти за него замуж, хотя он был намного старше меня. Все меня отговаривали, в особенности отец (её отец – академик Гребенщиков был известным химиком). Но я очень хотела быть женой капитана и была крайне довольна, что свадьба состоялась. Я хохотала непрерывно с самого утра, смеялась просто от радости. Смеялась даже и в ЗАГСе, когда нас официально расписывали. Представитель власти удивленно взглянул на меня и сказал: «Ну, не знаю как жених, а вот невеста явно очень довольна, что выходит замуж». И так строго на меня посмотрел, что я тут же закатилась смехом. Так и просмеялась всю свадьбу и весь первый год замужества».

– «А после?»

Тут В. И. примолкла, потом как-то очень светло улыбнулась и сказала: «Ну а потом я перестала смеяться, брак был неправильным. Он был замечательным человеком, ну а я была слишком молода, да и глупа, наверное. В общем пришлось развестись. Я тут же пошла учиться к радости отца на химический факультет, учиться мне нравилось и я снова начала много смеяться, хотя уже и не так бесшабашно, как раньше».

После этого ночного разговора Вера Ильинична стала нравиться мне еще больше; я любила её, как люблю близких мне людей. Навострив уши и широко раскрыв глаза, я слушала её короткие жизненные истории, её подробное объяснение новых радиохимических методов и краткие где-то узнанные ею новости, как там обстоят дела с химией новых элементов у американцев. Смотрела на нее, слушала и все время училась. Училась предсказывать ход новых реакций, исходя из общих знаний химии, училась отношению к цифре, в химических опытах значение какой-либо величины – главный судья. В химии ничего не может быть приблизительного.

Училась я у нее продумывать эксперимент: все, начиная от первой пробирки, ее формы, величины, разбирая последовательно один этап процесса за другим и кончая общей схемой. «А теперь сядь и хорошо подумай» – это от Веры Ильиничны. Мне даже трудно сказать, чему конкретно она меня научила – я бы хотела думать, что она научила меня быть ученым, оставаясь женщиной в массе проявлений. Ну а что касается интеллигентности, то это тебе либо дано, либо нет. Ей это было дано сполна.

Еще одна черта моего характера, может быть, привита Верой Ильиничной – «мы все в ответе за тех, кого приручили» (Сент-Экзюпери). Она следила за судьбой своих учеников и помогала им, если это было нужно и если это было в её силах.

Вера Ильинична приехала в Академгородок где-то в 1966 г. на конференцию по радиохимии в Институт неорганической химии, где директором был академик Николаев. Она знала, что я живу в Академгородке, и была уверена, что найдет меня в лаборатории радиохимии. Каково же было её удивление, когда она узнала, что я работаю зам. декана на ФЕНе Университета. Она подумала, что я не сумела устроиться в химический институт и, еще не встретясь со мной, договорилась с Николаевым, что он меня возьмет в свой Институт, в лабораторию радиохимии на должность м.н.с.

Вера Ильинична без предупреждения пришла в деканат, когда там были я и Воеводский. Очень ласково поздоровавшись со мной, но, так и не спросив, почему я работаю в деканате, атаковала В.В., с которым, видимо, была хорошо знакома. «Вы знаете, что Аргента – прекрасный химик?» «Не имел возможности убедиться». «Не имели возможности? Да потому что, видимо, она Вас устраивает как заместитель. А вот о ней Вы подумали? Она же дисквалифицируется, сидя за этим столом!» «Что Вы, Вера, на меня накинулись? Вы её спросили хочет ли она работать в Институте неорганики?» «Ну, сейчас и спрошу. Да, я договорилась вчера о ней с Николаевым, чтобы было, что обсуждать с Аргентой по существу».

Я с любопытством смотрела на эту сцену. В.В. уже знал, что в химию я возвращаться не хочу, и явно интересовался, как сейчас развернутся события. Вера Ильинична обернулась ко мне – «Ты уже завтра можешь идти в Неорганику, работа интересная, по твоему профилю». «Вера Ильинична, спасибо Вам огромное за заботу, но я не пойду в Неорганику». «Почему??» «Потому что я ушла из химии и не хочу к ней возвращаться». «Но чем ты собираешься заниматься? Ведь нельзя же быть просто зам декана!» «Я собираюсь заняться экологией». Вера Ильинична была поражена, В.В. забавлялся. «Но ведь у тебя нет биологического образования!» «Будет!» «Но ты же – радиохимик!» – нажала она на слово химик. «Вера Ильинична, да, благодаря Вам, я – радиохимик и, наверное, неплохой. И я этот химический багаж ценю и найду ему место в новой специальности. Но я больше не хочу лаборатории. Я хочу работать в поле».

Вера Ильинична была удивлена и даже немного смущена. «И тебе нравится эта новая наука?» «Да, очень». Тут она улыбнулась мне, погрозила пальцем смеющемуся Воеводскому, и вдруг сама весело рассмеялась. «Да тут уже все решено, и, наверное, правильно решено. А я-то, ничего не узнав, пустилась устраивать судьбу, о чем меня никто и не просил. Владислав, отпустите ее на сегодняшний вечер, мы с ней поговорим по душам». В.В. кивнул.

Мы с ней ушли в гостиницу, и целый вечер говорили о разном. Я рассказала о Миассово, о Н.В. Тимофееве-Ресовском, о своих работах в лаборатории Миассово и своем решении, принятом на берегу озера. Под конец она обняла меня и сказала: «Молодец! Все мы меняем свои судьбы. Уверена, что у тебя всё получится. Ну а перед Николаевым я завтра извинюсь».

P.S. В 1962 г. Вера Ильинична была награждена Государственной премией высшего уровня – Ленинской премией за вклад в области фундаментальной и прикладной радиохимии. Она была одной из создателей осадительной технологии получения оружейного плутония.

Действительно, я – её ученица: ведь моя дипломная работа была посвящена соосаждению плутония с другими элементами, а юшка, из которой мы выделяли радионуклиды – раствор после отделения плутония с помощью осадительной технологии.

В 1973 г. Вера Ильинична начала работать в Отделе радиохимических исследований последствий ядерных взрывов, тяжелых радиационных аварий и захоронения радиоактивных отходов. А отдел создал и в течении двадцати лет руководил им профессор, д.х.м., лауреат двух Государственных премий СССР Анатолий Сергеевич Кривохатский, выдающийся ученый в области теоретической и прикладной химии актиноидных элементов. Анатолий Сергеевич Кривохатский – да это же Толя Кривохатский, мой приятель и дипломник Веры Ильиничны Гребенщиковой!

Так плетут Парки нити судьбы разных людей, то связывая нити в сети, то расплетая старые сети и плетя новые.

Учители в науке

Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский (1900-1981 гг.)

Великий биолог XX века, мыслитель, выдающийся генетик, один из основоположников популяционной и радиационной генетики, радиобиологии, создатель радиационной биогеоценологии. Почетный член и член-учредитель ВОГИиС им. Н.Н. Вавилова (Россия). Действительный член (академик) Германской Академии естествоиспытателей «Леопольдина» (Германия). Лауреат медалей и премий Лазаро Спалланцани (Италия), Дарвиновской (ГДР), Менделевской (ЧССР), Кимберовской (США), МОИП. В 2000 г. ЮНЕСКО объявила Н.В. Тимофеева-Ресовского человеком столетия. Герой романа Д.А. Гранина «Зубр».

О Николае Владимировиче написаны книги, сняты фильмы, выпущены фотоальбомы. Я не хочу повторяться. Я напишу лишь о том, чему я от него научилась. Он не учил меня, как Ария или Вера Ильинична. Но он являл собой удивительный, единственный в своем роде тип ученого с очень точными установками, как следует заниматься наукой. И этому я училась и есть черты моего поведения, прямо позаимствованные у него.

В этом смысле я – его ученица.

1. Он смеялся над тем, что можно украсть идею. «Идею – говорил он – может придумать любой дурак. А ты вот попробуй провести ее через эксперимент и получить результат». Николай Владимирович специально ввел покупку и продажу идей на наших семинарах и цену ей положил – идее – 5 копеек. Если во время обсуждения чьего-либо доклада кто-то высказывал дельную мысль, шеф иногда (и очень точно, в яблочко) восклицал «А вот это – идея!». «Можете продать?» – это к автору идеи. «Хотите купить?» – это к автору работы. Стороны обычно были согласны. Покупающий платил продающему пять копеек и идея законно становилась собственностью того, кто купил. Я сама как-то купила, а затем использовала купленную идею, как свою, да и продала парочку идей на семинарах, заработав 10 копеек. Такой подход был прививкой на всю жизнь от переоценки собственных идей. У меня никто никогда не украл ни одной идеи, хотя их было достаточно много и я ими охотно делилась. Выполнение высказываемых мной идей требовало такого количества работы, что охотников до них не нашлось. Мне до сих пор смешно, когда кто-нибудь говорит: «У меня украли идею». И в этом – школа Николая Владимировича.

2. Второе, чему я от него научилась – это отношение к делам и времени. Нынче особенно часто слышишь: «Ах, я в цейтноте». «Мне приходится решать столько проблем, что у меня ни на что не остается времени!» «Мне так некогда, я так занят (занята), что не обещаю Вам просмотреть Вашу статью и т. д.»

Вариантов описания собственной занятости и трагической нехватки времени очень много. Да и во времена Николая Владимировича – их тоже хватало. А вот у Тимофеева-Ресовского постоянно было время и он всегда находил возможность обсудить с вами интересующий вас вопрос. Н. В. никогда не говорил «У меня нет времени». И я, хотя иногда была действительно перегружена, пыталась не говорить «У меня нет времени», а планировать дела так, чтобы времени хватало. Это уж не так трудно, если часть вещей сделать заранее и не доводить исполнение до последнего дня, когда действительно времени уже не хватает. Спасибо Николаю Владимировичу за его умение всегда иметь время.

3. Чему же он конкретно нас учил? Он учил, как делать доклады. «Вначале скажи, о чем ты будешь говорить, потом расскажи, что собирался, а в заключение, кратко повтори то, о чем говорил». Именно по этому правилу я всегда строила свои лекции и доклады.

4. Он никогда не приписывал свою фамилию к нашим работам. Да для нас за честь бы это было! Но нет, он строго ставил свою фамилию лишь тогда, когда принимал непосредственное участие в работе. Только когда я написала обобщающую статью о поведении целого ряда радионуклидов, то пришла к нему с просьбой разрешить поставить его фамилию в число авторов. Он дал это разрешение, в списке моих работ есть одна, где соавтором выступает Н. В. Тимофеев-Ресовский. Я опубликовала более двухсот книг и статей, и моя фамилия стоит лишь на тех работах, в которых я писала текст или полностью или его значительную часть.

5. О семинарах. Я поняла роль научного обсуждения, еще будучи студенткой С. М. Арии. В лаборатории Николая Владимировича я оценила значение семинаров. Семинары проходили раз в неделю обязательно, но чаще – два раза в неделю. Тематика: от астрономии – до гастрономии. И это не просто шутка – так и было. Однажды известный астроном Парийский сделал очень интересный доклад о спутниках Марса. В другой раз на семинаре выступила приехавшая к сестре, живущей летом в Миассово, женщина – специалист по сыроварению. И рассказ о разных сырах и технологии их изготовления вызвал общее оживление и обсуждался не менее горячо, чем доклад о спутниках Марса. Задавали обычно много вопросов, что Н. В. очень поощрял. Он говорил: не бывает глупых вопросов – бывают только глупые ответы. Такая позиция шефа раскрепощала молодежь, которая обычно боится задавать вопросы, думая, что они (их вопросы) – глупые.

Правило – семинар каждую неделю и разнообразие их тематики – я неуклонно выполняла, руководя общеинститутскими семинарами по МБП и семинарами лаборатории БГЦ. С моим уходом с поста заведующей лабораторией кончились семинары. К счастью, Сережа (новый зав. лаб.) их восстановил, хотя уже не еженедельные. Со смертью Сережи семинары прекратились совсем и лаборатория БГЦ подошла к своему концу.

Я уже не говорю о широте интересов и энциклопедичности знаний Николая Владимировича. В биологии, нам казалось, он знал все, но кроме того, он обладал обширными познаниями в таких сферах и дисциплинах, как искусство, мировая литература, география и русская история. Конечно, я представляла себе ту огромную разницу в интеллекте и эрудиции, которая существовала между мной и шефом, и понимала, что мне за всю мою жизнь не достигнуть и десятой части его знаний. И как раз это понимание стимулировало меня читать как можно больше и шире.

Я с напряженным интересом прослушала лекции Николая Владимировича о биогеоценологии и биосферологии в годы, когда и слово такое «экология» в научной среде почти не звучало. Видя мой интерес, Н. В. спросил, как мне понравился этот курс лекций. Я честно ответила «не особенно». Н. В. даже растерялся, потом рассердился, но, подумав, сказал: «Ну тогда подготовьте такой курс сами». – «Хорошо» – согласилась я и подготовила. Вначале я прочла этот курс еще до переезда в Академгородок, на ФЕНе по специальному приглашению. (Подумать только, мне было тогда всего 32 года). Затем, работая на ФЕНе, я читала курс «Биосфера» первокурсникам постоянно, а потом даже написала книжечку «Лекции о биосфере», которая была издана Университетом, как учебное пособие. Мой первый вариант лекций был очень незрелым и безусловно хуже, чем лекции Н. В. Однако курс, изложенный в «Лекциях о биосфере», уже отличался широтой и достаточной четкостью. Я думаю, что Тимофеев-Ресовский остался бы им доволен. Так что и главное занятие моей жизни – экология – уходит своими корнями в школу Николая Владимировича.

Был у нас один разговор, очень памятный для меня. Я спросила Н. В. – верит ли он в Создателя. Николай Владимирович очень серьезно ответил: «Для того, чтобы понять законы генетики, Создатель не нужен, а вот вопрос добра и зла без Высшей силы не разрешим». Я долго думала над этими словами и лишь со временем поняла, о чем говорил Н. В. Действительно, откуда в человеке существует понятие о нравственности? Не от воспитания! Человек рождается с уже вложенным в него понятием добра и зла. Воспитание – лишь уточнение этих понятий. Но они могут быть и не вложены или подменены в дальнейшей жизни. Так я теперь понимаю ответ Учителя.

Алексей Андреевич Ляпунов (1911−1973 гг.)

Выдающийся математик, один из основоположников кибернетики, член-корреспондент АН СССР. Основные труды относятся к теории множеств, теоретическим вопросам программирования, математической лингвистики, математической биологии. Награжден орденом Ленина и медалями. В 1996 г в связи с празднованием 50-летия компьютеров Всемирное компьютерное сообщество наградило А.А. Ляпунова медалью «Computer Pioneer» за разработку теории операторных методов для абстрактного программирования и основание советской кибернетики. Замечательный педагог и пропагандист научных знаний. Вместе с М.А. Лаврентьевым был инициатором создания в 1962 г первой в нашей стране физико-математической школы (ФМШ) при Новосибирском государственном университете. Жизни и деятельности Алексея Андреевича Ляпунова посвящена книга «Алексей Андреевич Ляпунов», 2001 г.

Так же много, как о Тимофееве-Ресовском, написано воспоминаний и о Ляпунове. Есть и моя статья «Системный подход в экологии» (как это делал А.А. Ляпунов) в книге «Очерки истории информатики в России», 1998. Вспоминая А.А. на этих страницах, я частично использую текст своей статьи.

Алексей Андреевич был моим Учителем. Как-то еще в Миассово Алексей Андреевич задал мне вопрос: кем я себя считаю, экспериментатором или теоретиком. Ну что могла ответить молодая веселая женщина? «Конечно, экспериментатором». Ляпунов сказал «Нет, вы на самом деле теоретик. Просто Вы об этом еще не знаете, поскольку у Вас не хватает образования». И он взялся меня учить, персонально меня. Заставлял писать рефераты, правил много, много беседовал со мной о геохимии, о процессах и явлениях, относящихся к химии, потому что я начала заниматься тогда химией радионуклидов в природе. Он учил меня точно формулировать свои мысли и по возможности быть последовательной в своих рассуждениях.

Алексей Андреевич создал в Академгородке биокибернетический семинар, который посещали специалисты из различных областей биологии. Я многое узнала от своих коллег, посещавших семинары. И эти знания, вместе с их обсуждениями на семинаре, вошли элементами в мое экологическое образование. Но главное – мы начали работать с А.А. Ляпуновым вдвоем: приступили к систематическому описанию биогеоценоза и биотического круговорота.

Это была достаточно напряженная работа, потому что с меня требовались большие знания, мне приходилось много читать, чтобы отвечать на вопросы А. А. Я рассказывала Ляпунову о различных звеньях и процессах биотического круговорота, мы совместно формулировали понятия, часто в горячем споре. Постепенно мы сформировали понятия о структуре и функциях биотического круговорота или экосистемы, что почти то же самое, потому что потоки вещества и энергии являются основой функционирования экосистемы и структурируют ее.

Все, что я написала в своих книгах о биотическом круговороте, вернее вся теоретическая часть моих работ – это совместный труд с А. А. Ляпуновым. Без этой работы и без Ляпунова, как и без Н. И. Базилевич, я не стала бы экологом и известным специалистом в области биотического круговорота.

Благодаря Алексею Андреевичу я познакомилась с методами изучения процессов фотосинтеза и дыхания в водных экосистемах. Ляпунов строил вместе с другой группой биологов модель экосистемы океана. Поскольку эта группа жила в основном в Красноярске, а ему нужен был помощник ежедневно, то он решил отправить меня на Байкал и там поработать с круговоротчиками. Алексей Андреевич договорился с руководством Лимнологического института и меня взяли на две недели в отряд, занимавшийся фотосинтезом водорослей и общим дыханием бактериально-водорослевого комплекса.

Неожиданно для себя я вместо степи оказалась на Байкале, в бухте Бабушка. Моя палатка стояла близко к кромке воды и я засыпала под негромкий плеск волн. Просыпалась я очень рано, часов в 5 утра и быстро пробегала около километра вдоль берега, а потом на пять минут бросалась в холодную воду Байкала. В шесть утра мы уже выходили на катерах в акваторию. Я вместе со всеми участниками проделывала весь цикл измерений. Это были чудесные дни: Байкал, катера, новые знакомые, новая работа. После этих двух недель экспериментов в водной среде я поняла (или ощутила) единый замысел (Единую структуру? Единое функционирование?) круговорота в биосфере. Не знаю, насколько полезны были приобретенные мной знания для Алексея Андреевича. Для меня же, как я поняла позже, работа на Байкале была одним из ключевых моментов становления как эколога.

Думая о едином замысле (хотя я никогда не произносила таких слов), я спросила Алексея Андреевича, как в свое время спросила Николая Владимировича, допускает ли он существование Господа Бога. Ответ был таков. «Обе теории – и материалистическая, и идеалистическая имеют право на существование, но идеалистическая богаче». И снова я раздумывала над смыслом сказанного. А в чем же богаче? Видимо, в том, что снимает ограничения, накладываемые тем, что мы называем «законами природы». Во всяком случае, я (материалистка) и тогда и сейчас, согласна с тем, что гениальность – это касание Бога.

Закончить рассказ об Алексее Андреевиче Ляпунове мне хочется историей с опубликованием в широкой печати нашей статьи.

Главный редактор «Ботанического журнала» академик Лавренко заказал нам статью «Системный подход к изучению биогеоценоза». Мы такую статью написали и в Ботанический журнал послали.

И вот тут началась длительная история, потому что эту статью нам непрерывно заворачивали. Редакцию не устраивало то то, то это, то пятое-десятое. Алексей Андреевич очень серьезно отнесся к первому варианту критики. Сказал «давайте исправим этот раздел, разъясним это понятие, добавим новый пример, уберем непонятный кусок текста». Мы сделали все, что возможно, чтобы удовлетворить требование рецензентов. Но они продолжали заворачивать статью, объясняя, что опять вот это непонятно, и все время рассуждая, что нужно писать и что не нужно. После второго раза Алексей Андреевич сказал: «Что Вы теряете время? Не надо ничего этого делать, отзовите статью». Я: «Ну как же, мы потеряли столько времени! Ведь мы должны выйти на широкую аудиторию. Кроме того, эта статья – заказ, и мы обязаны убедить рецензентов». Он: «Ничего не надо! Через 20 лет молодые люди будут все это знать и им будет казаться, что они это знали всегда. Вот это и есть настоящая наука, и она пробьется другими путями, через другие статьи. А если редакция «Ботанического журнала» не хочет печатать статью, заберите ее у них, им же хуже».

Самое удивительно заключается в том, что еще не прошло и двадцати лет, а системный подход стал общим местом. И всем кажется, что так было всегда, они на этих понятиях выросли. Всегда были такие схемы, такие концептуальные модели, а что тут особенного? Алексей Андреевич оказался прав.

Я же упрямо пыталась довести статью до печати. А.А. даже не хотел со мной разговаривать на эту тему. Только после того, как он умер, я написала письмо в редакцию Бот. журнала, что прошу вернуть мне статью, потому что я опубликую ее точно в таком виде, в каком она была создана Ляпуновым. А с вами я больше не желаю иметь никакого дела. После этого они быстро сняли все возражения и опубликовали статью в ее первоначальном виде.

Потом только я поняла, что Алексей Андреевич ясно осознавал, что он делает, он был уверен, что системный подход разовьется очень быстро и станет неотъемлемой частью науки. Когда новое быстро становится общим местом – вот это и называется наукой.

Я счастлива, что многие годы работала рядом с этим замечательным ученым и человеком и надеюсь, что усвоила главное из того, чему он меня учил. Вначале главные понятия и непротиворечивые определения, потом схема, затем организованный по схеме сбор материала, далее анализ отдельных звеньев цепи и, наконец, обобщение. А вот основа для обобщения выбирается автором. Это основа может быть экосистемной, пространственной или временной. Так я и пыталась работать в дальнейшем.

Владислав Владиславович Воеводский (В. В.) (1917−1967 гг.)

Научная деятельность Владислава Владиславовича Воеводского началась в 1940 году в Институте химической физики АН СССР в Москве. В Сибирь Владислав Владиславович приехал уже крупным ученым. Здесь он стал одним из организаторов Института химической кинетики и горения СО АН СССР (СО РАН), факультета естественных наук и кафедр физической химии, молекулярной и биологической физики в Новосибирском государственном университете. Его по праву считают одним из создателей новой области науки – химической магнитной спектроскопии. Сформированная им физико-химическая школа и в настоящее время находится на передовых позициях мировой науки. Его имя носят улица в Академгородке, международная научная премия, премия молодых ученых СО РАН, стипендия для студентов Новосибирского государственного университета. Память о нем увековечена на мемориальной доске на здании Института.

Воеводский был моим прямым начальником – деканом факультета естественных наук. За короткий срок (два с половиной года) мы с ним прошли путь от неприятия друг друга до близкой дружбы.

Чему же учил меня В. В.? Административной работе, ее смыслу и технике, а также пониманию, за что тебе платят деньги. В. В. был образованным, умным и добрым человеком, с ясными принципами и волевым характером. Я была его заместителем по биологическому отделению, он мне полностью доверял, но строго спрашивал за промахи и необдуманность решений (что случалось очень редко, ибо я обладаю привычкой – вначале думать, затем принимать решение).

Первое, чему он меня научил – читать бумаги: инструкции, деловые письма, предписания, информационный материал. Учил в буквальном смысле этого слова. «Прочтите!». «Расскажите». Но у меня уже была школа Арии «Прочтите еще один раз». Поэтому я обычно усваивала текст сразу и точно. Я до сих пор умею читать административные бумаги, которые написаны особым чиновничьим птичьим языком.

Наряду с чтением бумаг он научил меня их писать. И для меня не составляет труда четко и ясно написать деловую бумагу, включая деловые письма. Писать деловые письма он меня научил сразу, показав мне четыре письма с объяснением, почему два написаны хорошо, а два – плохо. И в чем промахи и недочеты «плохих» писем.

Он заставил меня учить английский язык, о чем рассказано в «Записках зам. декана», заявив, что немые замы ему не нужны. Он научил меня говорить по телефону. Смешно, ведь все люди умеют говорить по телефону. А я очень не любила пользоваться телефоном и предпочитала пойти к нужным людям и побеседовать с ними лично. В.В. возмущало мое отношение к телефону. «Что Вы, как девочка, бегаете по кафедрам? Вы мой заместитель – извольте вызвать нужного Вам человека в деканат по телефону!».

Будучи человеком интеллигентным он при этом строго следил за «почтением к деканату» и требовал от меня того же.

Как-то академик Д. К. Беляев не пришел на Ученый Совет факультета. Такого отношения В.В. не прощал, хотя прекрасно понимал занятость Дмитрия Константиновича. «Вызовите Дмитрия Константиновича к себе и пусть он даст объяснение по поводу своего отсутствия на Совете». Тут уж я уперлась: «Ни за что! Я не могу вызвать занятого директора института и академика в деканат. Не могу, не хочу и не буду». «Вы являетесь моим заместителем, он для Вас – не директор Института, а зав. кафедрой и стоит в университетской иерархии ниже Вас. Извольте пригласить его в деканат». «Не могу, не хочу и не буду». В.В. все-таки знал, что есть моменты, когда на меня давить бесполезно. «Ну так позвоните ему. Немедленно». «Сейчас». В.В. подвоха с моей стороны не ожидал. А я подошла к столу В. В., взяла его телефонную трубку, набрала номер секретаря Д. К. и сказала. «Воеводский хочет поговорить с Дмитрием Константиновичем. Соедините, пожалуйста». И тут же сунула трубку В. В. Ну тому ничего не оставалось, как выяснить причину, почему Д. К. не был на Совете и потребовать от него, чтобы тот неуклонно посещал Советы факультета. Мне сказал – Вы боитесь начальства! – «Да не боюсь я, но свое место знаю, оно – не Ваше. Академик может потребовать от академика, а я нет». «Субординацию, значит, соблюдаете?». «Да, соблюдаю!». Больше он от меня таких дурацких действий не требовал.

Ну вот, как он меня довел до исступления – этого я никогда не забуду. Я собиралась в экспедицию в Забайкалье в конце июня – на июль, август и заранее договорилась с В.В. об этом. Для меня поездка в экспедицию была очень важна, я первый раз выезжала в поле, меняла свою жизнь, искала свое место в науке, и экспедиция была первой точкой отсчета на моем новом пути.

Итак, все было договорено, оставалась неделя до экспедиции. И вдруг В.В. куда-то срочно уезжает и заявляет мне, что я остаюсь и.о. декана на время его отъезда. Я онемела от изумления на две минуты, потом пришла в себя и напомнила о нашей договоренности. Он сказал, что помнит, но обстоятельства изменились и оставлять деканат «пустым», пока еще идут какие-то экзамены, нельзя. Тут я уже очень расстроено, может быть раздраженно, заявила, что я научный работник, он знал об этом, когда брал меня на работу и что без научной работы я своей жизни не мыслю. Тут вот он меня и спросил: «А Вы когда-нибудь задумывались над тем, за что Вам платят деньги?». «За что?». «За обеспечение учебного процесса!». И ушел.

Я положила голову на стол и зарыдала. К счастью в деканат зашла Люда Иванова, которая до меня была его заместителем. «Что с тобой?». «Люда, он не отпускает меня в экспедицию!». Я была близка к истерике, хотя это мне в принципе чуждо. Дверь открывается, входит В. В. Увидел Люду около моего стола и меня, горько рыдающую. Постоял молча, а потом так трахнул кулаком по столу около моей головы, что какие-то бумаги упали на пол. «Передайте дела Людмиле Николаевне, а сами можете убираться в Забайкалье, в Монголию, на Болеарские острова, к чертовой матери!». И вышел, хлопнув дверью. «Люда, это он меня увольняет?». «Нет, это он отпускает тебя в экспедицию». «Ты побудешь за меня?». «Да, конечно, я же понимаю, что ты начинаешь новую научную жизнь и тебе действительно нужна экспедиция». «Ну, большое спасибо, подруга!».

Вечером я зашла к Ляпуновым. Их коттедж был рядом с коттеджем Воеводского и тот увидел с балкона, что я прошла к Ляпуновым. Звонок по телефону «Алексей Андреевич! Пусть Аргента Антониновна немедленно зайдет ко мне». «Слушайте – говорит Ляпунов – дайте ей отдохнуть, пусть хоть чаю попьет». «У меня попьет! Пусть немедленно приходит!». Ну что делать! Пошла. Встречает, протянув руки. Провел в столовую: там и коньяк, и чай, и пирожные. «Сядьте, давайте выпьем немного коньячку и простите, что на Вас наорал. Со мной такое бывает. Расскажите-ка о себе, почему Вам так важна экспедиция, Вы же радиохимик. Я думал, что Вас надо устраивать в какой-нибудь химический институт». Ну тут я ему рассказала, как я на берегу Миассово решила, что живу неправильно и что теперь меняю свою жизнь, как было задумано несколько лет назад. В.В. был немного удивлен, хотя сам занимался разными направлениями в химии. С этого вечера началась наша дружба, которая меня позже поддержала в самое, может быть, тяжелое для меня время.

Он был внимательным человеком, особенно к студентам. Выслушивал сосредоточенно, всегда с желанием, если можно, помочь. Часто говорил мне: «Все сомнения толкуются в пользу обвиняемого». Вот этому – внимательному отношению к человеку – он меня тоже учил. Учил на примерах того, как он разрешал трудные случаи со студентами. Он всегда просил меня присутствовать на его приеме студентов. Я обычно молча сидела, не вмешивалась. Иногда он со мной советовался, особенно когда это касалось девушек.

Временами мы с ним крупно спорили то по поводу учебных планов, то нагрузки, то поведения кого-либо из преподавателей и т. д. Слушал, приводил свои аргументы, не давил авторитетом. Если же дело было сложным, спорным и касалось каких-либо разбирательств на кафедрах, то он, обсудив со мной ситуацию, всегда поддерживал мою позицию.

Он не только учил меня, он помогал мне в тяжелых жизненных ситуациях. И он был в моей жизни единственным мужчиной, за плечами которого я чувствовала себя защищенной. Его ранняя смерть стала для меня большим горем.

Наталья Ивановна Базилевич (1910−1997 гг.)

Почвовед, геохимик, географ, доктор с-х. наук, профессор. Наталья Ивановна одна из первых в нашей стране начала заниматься биотическим круговоротом химических элементов на широкой географической арене – от пустынь до тундры. Более 450 публикаций, в т.ч. 14 монографий, участие в 25 коллективных монографиях. Десятки опубликованных карт (почвенных, засоления, продуктивности растительного покрова). Заслуги Натальи Ивановны перед отечественной наукой очевидны. Премии В.М. Комарова и В.Р. Вильямса – вот, пожалуй и все награды от Отечества этому выдающемуся ученому, воспитателю научных кадров и автору, чьи публикации – одни из самых цитируемых в мире, среди работ российских почвоведов и экологов. Деятельности и жизни Натальи Ивановны Базилевич посвящена небольшая книга «Наталья Ивановна Базилевич», 2004.

«Когда чего-нибудь сильно захочешь, вся Вселенная будет способствовать тому, чтобы желание твоё сбылось» – написал Пауло Коэльо в своей книге «Алхимик». Пройдя свою длинную жизнь, я убедилась, что это правда.

«Хочу работать с Н.И. Базилевич», – сказала я И.А. Полетаеву, прочтя в 1966 г. книгу Л.Е. Родина и Н.И. Базилевич. «Почему?» – спросил он. «Потому, что я пока брожу по степям и лугам просто так, а она в них работает и работает с круговоротом элементов». «Понятно – ответил Игорь Андреевич – раз хочешь, значит будешь».

И так судьбе было угодно, чтобы Н.И. Базилевич приехала в наш Институт и руководила работами по МБП. Только взглянув на нее, только один день проведя с ней в поле, я поняла, что жизнь еще раз улыбнулась мне, послав Учителя.

С первого года знакомства и до последних дней ее жизни нас связывали совместная работа и дружба. Нет, учить меня теории биокруговорота было не надо. К этому времени я разбиралась в нем не хуже, а в некоторых вопросах лучше, чем Наталья Ивановна. Я училась у нее тому, как работать в поле, как экспериментально включить почву в рассмотрение общего потока веществ в экосистеме и как руководить сборной командой.

Работать в поле – это прежде всего определить основные свойства экосистемы и ее положение в ландшафте. Для этого не надо делать анализов. Они будут потом, когда поставлены конкретные задачи. Определить же основные свойства экосистемы – это познакомиться с ней близко-близко. Знать, какие травы (виды) растут и почему именно эти виды, а не другие. Знать почву, посидеть в разрезе и день и два, отбирать пробы из разных горизонтов. Отбирая пробы, ты глазами и пальцами не только знакомишься с почвой, но и привыкаешь к ней, к ее определенной разновидности. Надо знать, где стоят грунтовые воды, как промокает почва под дождем, как она выглядит высохшей, как проступают на ней соли и множество других признаков, по которым ты отличишь эту почву от других или узнаешь ее в другом месте, на другой катене, в другой зоне.

Вот этому – полевым наблюдениям – и учила меня Наталья Ивановна не специально, а как бы походя, но постоянно. Мы ходили по разным катенам (склонам), мы отбирали пробы, мы ставили лизиметры, мы рассеивали почву, отмывали ее от корней, рассматривали корни растений. И что бы мы ни делали, мы разговаривали. Я все время спрашивала, Наталья Ивановна отвечала. Все пять лет работы в Карачах, даже когда я поставила свой классический опыт, были годами непрерывной учебы. Надеюсь, что и Наталья Ивановна что-то узнавала от меня новое. Я к тому времени уже неплохо разбиралась в теории. Вот так, иногда гуляя, а чаще (много чаще) работая вместе с Н.И., я усвоила специфику работы в поле и роль почвы в биотическом круговороте.

Мы работали большой командой, участники комплексной работы назывались на Карачинском стационаре комплексантами. И вот тогда Н.И. дала мне два совета, ставшие для меня заветами.

1. «Если машина нужна тебе и комплексанту – отдай ее комплексанту». Надо учесть, что и на стационаре и в маршрутах машина всегда в дефиците.

2. Не думай, что каждый участник проекта будет делать то, что надо тебе или даже точно то, что записано в программе. Каждый будет делать только то, что ему интересно. А это уже обязанность научного руководителя – синтезировать и найти место каждому результату в общей схеме.

Я свято следовала этим двум заветам в своей дальнейшей работе и думаю, что это в значительной степени обусловило успех тех смешанных научных команд, в которых я принимала участие.

Наталья Ивановна оставила нам в наследство несколько афоризмов, которые повторяются и по сегодняшний день.

Один из афоризмов связан с нашим изучением корней. Однажды мы решили вынуть почвенный монолит в 1 м² и до глубины 60 см (а это вес около 750 кг), отвезти его на речку Омку, замочить и осторожно выбрать корни всех видов растений из этого монолита. Мы хотели определить вклад корней каждого вида в общую подземную фитомассу.

Монолит был выкопан, погружен на машину и отвезен на речку Омку. И вот, два наших студента, мальчишки лет по 18, Санька и Рауф взялись установить его в воде так, чтобы он был весь мокрый, но не развалился. Это была очень сложная задача. Мальчики возились с этой громадой по пояс в воде, шли часы, стемнело. Девочки на берегу у костра уже два раза подогревали обед, без конца кипятили чай и смотрели на меня ненавидящими глазами.

А я ходила по берегу и мучилась, мне самой хотелось крикнуть: «Бросьте вы этот монолит к черту, вылезайте из воды!». Хотела крикнуть и не могла, уж очень мне был нужен этот монолит.

Около полуночи мальчики закрепили это чудовище и усталые, промокшие и промерзшие прибежали к костру, где их встречали как героев. Монолит я размыла и корни выбрала!

Вернувшись на стационар, я рассказала эту историю Наталье Ивановне, на что она и заметила: «я тебя понимаю – мальчиков жалко, а монолит жальчее».

Следующий афоризм был философского характера и звучал так: «Кто работает, тот и имеет …». Никогда не уточнялось, что же работающий имеет. Что же имела Наталия Ивановна, работавшая так много? Многие люди ответили бы: «А ничего она не имела!» И действительно, она не имела хорошей квартиры (жила в небольшой двухкомнатной квартире с малюсенькой кухней; стопы книг, журналов, записей громоздились на диване, креслах, шкафах и занимали всё жизненное пространство), не имела дачи, машины, дорогих шуб, драгоценностей и часто не имела денег, ибо платила своими личными деньгами за анализы, перепечатку, переводы и т. д. Она не имела даже академического звания. Просто профессор Н. И.Базилевич.

Но она имела … Она имела международное признание, всесоюзную славу, глубокое уважение своих коллег, любовь и преданность близких друзей и учеников. Оглядываясь назад, повторяю вслед за ней: «Кто работает, тот и имеет…».

И еще два даже не афоризма, а я бы сказала лозунга. Они касались науки. Что бы ни случилось, какие бы внешние события не вмешивались (вплоть до болезни), какие бы материальные утраты не раздражали – махнет рукой и скажет: «А пущай! Абы наука шла». Иногда эти лозунги звучали отдельно, иногда вместе. В них была ее философия жизни, философия ученого.

Наталья Ивановна была очень весёлой женщиной, всегда готовой поддержать и шутку и весёлый розыгрыш.

Вот, в Карачах полная машина молодых и нахальных студентов и аспирантов едет на Омку. Там эта кампания будет отмывать почвенные монолиты. Машина проезжает мимо сельского магазина и кто-нибудь из сидящих в кузове жалостливым голосом затягивает:

Водки нету, нету, нету

И деньжат на водку тоже нету.

По этому сигналу машина останавливается. Тут вступает хор и требует:

Базилевич, ты гони монету!

Вывесим тогда твою портрету!

Наталья Ивановна со словами: «Оглоеды и нахалы!» – выходит из кабины и идёт в магазин, где к ней тут же подскакивает аспирант или студент с канистрой и наполняет эту канистру плодово-ягодной «рассыпухой» по 80 копеек за литр.

Естественная простота и врождённая демократичность привлекали к Наталье Ивановне сердца самых разных людей. Включим, как иллюстрацию, в этот текст замечательный рассказ В. Г. Мордковича из книжки «Наталья Ивановна Базилевич» [2004].

Наука грузить и транспортировать (приключения Н. И. Базилевич в Карачах)

Наталия Ивановна Базилевич на первое место в жизни всегда ставила работу, видимо, исходя из известного постулата, утверждающего, что именно труд превращает обезьяну в человека. Наталия Ивановна способствовала этому практически.

Одной из самых трудоемких процедур на стационаре «Карачи» была подготовка и отправка почвенных образцов на анализы в Москву. Тяжеленных образцов было много, мужчин мало, а женского подвижничества недостаточно. Однажды, не найдя на стационаре подходящего грузчика (все мужчины копали разрезы), Наталия Ивановна поднаняла прямо на железнодорожной станции какого-то проходившего мимо мужика, страхолюдного облика, но здоровенного и явно болтающегося без дела. Он охотно включился в работу по упаковке образцов и перетаскиванию их на перрон, поближе к поезду, стоящему всего 1 минуту. Наталия Ивановна и её аспирантка-армянка по ходу дела непрерывно нахваливали мужские достоинства грузчика для стимуляции рабочего процесса. В этом Наталия Ивановна, несмотря на свой преклонный возраст, изрядно превзошла аспирантку. На основе богатого жизненного опыта она отлично знала, как раззадорить мужика и направить его энергию в нужное русло, в данном случае на погрузку образцов.

После того, как образцы были успешно погружены в вагон, все трое участников героической эпопеи присели перевести дух в ожидании машины со стационара. Наталия Ивановна расплатилась с мужиком, прочувственно поблагодарила его, подспудно имея в виду, что такие замечательные мужские качества как сила, огромные лапищи, исполнительность, неплохо бы использовать и в следующий раз. Однако мужик, к её разочарованию, объяснил, что он не местный, пребывает здесь проездом, случайно, так как только что освободился из мест заключения. Наталия Ивановна ему посочувствовала, намекнув, что держать таких замечательных мужиков (здоровенных и покладистых) в заключении, когда некому грузить почвенные образцы, просто безобразие. Растроганный, вконец, мужик стал тут же с подробностями излагать Н. И. всю свою жизнь, которая, как выяснилось, была богата пьянками, дебошами, драками, поножовщиной, изнасилованиями и т. д. Армянка отодвинулась подальше от увлеченно беседующих подельников и срочно запросилась в магазин. А Наталия Ивановна терпеливо слушала исповедь, то и дело кивая головой и лихорадочно подсчитывая количество образцов следующей серии. Сообразив, что разговор надо поддерживать активнее, она участливо осведомилась – сколько же он отсидел? Выяснилось, что мужику грозил расстрел, но ему повезло и отсидел он всего 10 лет. «А за что?» – автоматически спросила Наталия Ивановна, думая, по-прежнему, об образцах. Оказалось – зарезал двух человек, с особой жестокостью за то, что они его не уважали. Армянка куда-то незаметно слиняла! Мужик, осклабив звероподобную физиономию, стал объяснять Наталии Ивановне – какой она замечательный человек, что он давно без женщины и хотя их не уважает, но с такой как Наталия Ивановна мог бы остепениться и начать оседлую жизнь, прямо здесь в Карачах. «А ты меня не убьёшь?» – деловито осведомилась Наталия Ивановна «Тебя? – никогда» – заверил мужик, глухо бухнув кулачищем-кувалдой в могучую грудь.

Армянка-аспирантка, сообразив, что теряет научного руководителя, внезапно выскочила из кустов с криком последней надежды: «Машина пришла!!!». Н. И. тепло попрощалась с мужиком и села в машину. «А где ты живёшь?» – спросил грузчик. «Там…» – кокетливо махнула рукой Наталия Ивановна в сторону далёкого берёзового колка, где стояла её палатка и укатила. Мужик остался на станции, обнадёженный, поверивший в своё счастье, с деньгами на дальнюю дорогу, скорее всего в казенный дом…

Образцы были благополучно доставлены в Москву.

Наталья Ивановна была самобытной и свободной в нарядах – могла себе позволить любое платье, любое украшение, каблуки любой высоты.

Как-то на почвенном съезде в Алма-Ата она должна была председательствовать на симпозиуме. Я захожу в ее номер, она натягивает на ноги чулки – крупную сетку. Я ее спрашиваю «И Вы в этом собираетесь идти и председательствовать?». «А что? – отвечает Н. И., продолжая натягивать эти позорные чулки, – их мне Родин из Парижа привез, очень модно, все проститутки в Париже в таких ходят!» Вот довод! И пошла в этих чулках председательствовать.

Н. И. могла быть очень резкой в споре, но на нее никто никогда не сердился – слишком она была обаятельной. Однажды на какой-то школе докладчик занудливо бормотал о всем известных вещах. В середине его доклада, Н. И. всегда сидевшая на первом ряду, громко заявила: «Дело есть – говори, дела нет – уходи». Председатель сделал замечание не Н. И., а докладчику и был прав.

Необыкновенно работоспособная, успевающая перелопатить массу литературы, переговорить с большим количеством людей, проанализировать кучу своего и чужого экспериментального материала, она писала много и о разном. Ее охват был от отдельного почвенного разреза до биосферы в целом. Я не сразу оценила оригинальность и широту ее мышления и лишь лет через пять совместной работы поняла, что Наталья Ивановна Базилевич – выдающийся ученый. Как-то на ее московской квартире, в кухне за чаем я сказала ей «Наталья Ивановна, а Вы знаете, что Вы – выдающийся ученый». «Да ну тебя – ответила Н. И. – неужели ты всерьез так считаешь?». «Абсолютно». «Странно – неуверенно заметила Н. И. – а я всегда думала, что у меня просто задница очень плотная».

Я рассказала ей, что есть четыре типа ученых, которые схематически могут быть описаны с помощью двух треугольников:

– острый ум и иголка в заднице. Встречается не очень часто, но встречается – это обычно генераторы идей, которые не могут довести дело до конца.

– туповаты, но задница широкая – основные поставщики фактического материала. Работать могут много, без устали, но к обобщениям не способны. Для науки очень полезны.

– тупы, неусидчивы и чаще всего ленивы. Таких надо просто гнать из науки без жалости.

– остры умом и усидчивы. Работоспособны (задница плотная). Из таких и вырастают выдающиеся ученые и Вы – одна из них.

«Значит, это ёлочка – мой научный портрет?» «Да».

«Мне нравится». «Мне тоже».

Кроме острого ума и небывалой работоспособности Наталья Ивановна обладала интуицией как в поле, так и в оценке величин, уже полученных или неизвестных науке. Идем по катене, показывает на лужок и говорит «Вот на этом месте лет через пятнадцать будет колок». Спрашиваю «Почему?». Удовлетворительного ответа не получаю. Привожу силком на лужок и говорю «Покажите мне признаки, по которым Вы сделали этот прогноз». «Да по всему габитусу сразу!» «А конкретно?» «А конкретно не могу – отстань!» Приехала я через двадцать лет на это место – колок, черт побери!

Также и с цифрами «Ну запас корней тут будет тонн восемь на га». «По аналогии?». «Так аналогов-то нет. Из общих соображений». Так многие величины, родившиеся «из общих соображений Н.И.», часто точнее, чем полученные разными авторами в поле. Я специально проверяла некоторые случаи и должна была согласиться, что Н.И. права.

Когда я перерабатывала ее архив для книги, то довольно скоро поняла, что часть величин для тропических экосистем просто придуманы Натальей Ивановной или по аналогии или «из общих соображений». За последние 10 лет появились новые полевые, расчетные и модельные данные. Эти новые данные подтвердили правоту оценок, угаданных Натальей Ивановной.

В книжке «Наталья Ивановна Базилевич», которую мне удалось издать, многие пишут о ее доброте, внимании и участии. Я помню один момент, когда мне было худо. Мы группой писали «Методы изучения биологического круговорота в различных природных зонах». Я написала довольно большой раздел, где были включены балансовые уравнения. Нашим редактором был А.А. Роде – очень известный, широко образованный и умный старый почвовед. И вот что Роде написал в редакторском отзыве «Все, что написала Титлянова, не понял, хотя самым глупым среди советских почвоведов никогда не считался». Но ведь на самом деле он все понял! В одном месте у меня в уравнении была ошибка, так он ее исправил! Написал так специально, чтобы пробить мою самонадеянность. Для меня это был удар, ушат холодной воды. Я ходила по квартире Н.И., взявшись за голову, и стонала, как от зубной боли. А следом за мной ходила Наталья Ивановна и успокаивала. «Ну успокойся, деточка! Сядь и напиши, как для домохозяек. Ведь Роде прав – твой текст очень сложный».

Конечно, переписала, и все время на Наталье Ивановне проверяла – поймет ли домохозяйка! Вот тут я получила два урока – и от редактора и от соавтора книги. Первый – как нельзя писать. Второй – как надо исправлять и вообще как реагировать на редакторские замечания.

Наталья Ивановна работала не только очень много, но можно сказать до последнего дня. Уже разбегались мысли, уже трудно их было выстраивать в стройную схему, а она с огромным трудом, медленно, но строит фразу. И в этой фразе – мысль! Ее мысль!

Года за два до смерти, глядя на свой архив – громадное количество оттисков, карт, записей, черновых таблиц – грустно сказала: «Вот я сдохну, а это все выбросят к чертовой матери». «Нет, Наталья Ивановна, не выбросят, я все доведу до конца, до монографии. Только Вы оставьте записку на видном месте, что Вы передаете архив мне». «Хорошо – сказала Н.И. – тогда давай подумаем, что я сейчас должна сделать, чтобы тебе было легче во всем этом разобраться». «Пожалуйста, составьте обобщающие таблицы». «Ну это большая работа – могу не успеть». «Ну не успеете – разберусь, но все-таки постарайтесь дать какие-то обобщенные оценки». Так мы спокойно обсуждали, что ей надо сделать до смерти.

И Наталья Ивановна успела сделать эти таблицы, пусть часто фрагментарные, иногда с вопросом вместо цифры, без указания источника. Уже слабеющей рукой, со строчками, налезающими друг на друга, но она это сделала. Без ее последних таблиц мне было бы в десять раз труднее написать монографию. Я писала монографию шесть лет и я ее все-таки написала, последнюю монографию Н.И. Базилевич и А.А. Титляновой. Этот труд, посвященный всем полевым экологам, – итог нашего многолетнего сотрудничества, нашей дружбы и моей благодарности Учителю.

Мой друг − Рубен Габриелян

Рубен Габриелян родился в Баку в 1926; в 1955 г. окончил Институт им. Репина, г. Ленинград; с 1956 г. – член Союза Художников СССР. Стал известным художником еще в г. Челябинске, где работал с 1955 по 1965 г. В настоящее время живет и работает в Ереване. Р. Габриелян с 1957 по 2000 г. участвовал в Художественных выставках в городах: Москва, Челябинск, Ереван; в групповых выставках в Болгарии, Польше, Румынии и Германии. Его шестнадцать персональных выставок были организованы в Новосибирске, Москве, Ереване, Монреале, сан-Диего, Лос-Анжелосе. Картины Рубена находятся в Музеях и Галереях Челябинска, Новосибирска, Одессы, Москвы, Баку, Еревана, Софии, Дрездена, Степанакерта, Кафана, а также в частных коллекциях.

Все иллюстрации и эскиз обложки к книге, которую Вы держите в руках, сделал армянский художник – Рубен Габриелян. Я встретилась с его картинами, а потом и с самим художником полвека тому назад, и с первого взгляда попала под очарование его живописи. Потом я видела много его картин, почти все они неизменно вызывали у меня радость и восхищение.

Знакомство наше началось еще в Миассово, куда я пригласила Рубена сразу же, увидев на выставке портреты его кисти. Рубен вместе со своим другом-художником Толей Гилевым и журналистом Юрой Абраменко пришли в Миассово летом, через гору, неся на своих плечах подрамники, холсты, краски. Миассово встретило их летним зноем, запахом смолы, скошенных трав и земляники. Я была очень рада гостям и накормила их, как вспоминает Ю. Абраменко, холодной окрошкой, острыми салатами и фирменным миассовским блюдом – рыбными (из щуки) котлетами.

Художники стали работать сразу же, но с нетерпением ждали Николая Владимировича (шефа), который куда-то уехал. О Миассово люди науки и искусства знали. Как написал Гранин в своей повести «Зубр»: «О Миассово вспоминают как о райском месте не потому, что место само по себе красивое а потому, что там все сошлось, одухотворилось, была полнота жизни и полнота науки». И, конечно, «все сошлось», потому что там жил и работал Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский.

Рубен слышал много о Николае Владимировиче, ждал и волновался. Наконец, они встретились. Вот как рассказывал об этом мне сам Рубен каким-то севшим голосом: «Он меня увидел и встал … Он подошел, обнял меня, поцеловал. Почему так? Не знаю».          Николай Владимирович никогда прежде не видел Рубена, не встречал его работ, но сразу же почувствовал талант, искренность и простоту художника. Поверил ему и стал называть его «Рубенушка».

Рубен в Миассово начал писать с первого дня. Он написал несколько портретов и главный из них – портрет шефа. Портрет выполнен в красном цвете. Видимо, только этим цветом Рубен мог передать своё понимание натуры ученого – энергию, интеллект, жизнелюбие. На столе, рядом с сидящим Николаем Владимировичем стоит огромный Зубр (каслинское литье) а на стене висит довольно большой портрет Нильса Бора. И.А. Полетаев долго смотрел на работу художника, а потом сказал: «Три Зубра». Так оно и пошло – «Три Зубра».

Тогда же Рубен написал портрет моего маленького сына. Взглянув, я сказала: «Рубен, ты написал мне больного ребенка». «Я так вижу» – ответил художник. Вечером я смерила сыну температуру – 37,3^оС, потом измеряла каждый вечер и всегда у него была небольшая температура. Я заволновалась, повезла сынишку к врачам. Ответ был неутешительным – туберкулез. К счастью, мы лечили его потом дома и за год фактически справились с болезнью. Мальчик всегда был худым, мало ел и выглядел болезненно, я как-то привыкла к его виду, но с портрета на меня смотрел очень больной ребенок. Художник увидел то, чего не видела мать.

С того лета, когда Рубен впервые пришел в Миассово, началась наша дружба, которая длится уже пятьдесят лет. Я следила за творчеством Рубена, бывала на его выставках, но чаще всего я видела его картины у него в мастерской и дома.

Любимый жанр Рубена – портрет. Каким-то образом он входит во внутренний контакт с людьми, угадывает за внешностью глубинную сущность человека, его искания, его проблемы, его характер и выражает их живописными и графическими средствами. Его портреты не только выразительны и разнообразны, они к тому же всегда очень добрые. Наверное, Габриелян пишет только хороших людей.

Всю свою жизнь Рубен непрерывно искал, менял стиль, манеру письма и рисунка, пробовал различные приемы изображения. Его графические работы необыкновенно разнообразны. Я особенно люблю его небольшие то простые, то затейливые, как узоры, то бьющие красками, их необычайным сочетанием, то однотонно-скупые небольшие картины, связанные сюжетом с его родиной – Нагорным Карабахом.

Есть художники и более талантливые, есть известные и выдающиеся, есть гениальные. Мне нравятся многие живописцы и их картины, но мой любимый художник – Рубен Габриелян из Армении.

У меня дома висит несколько его картин, подаренных мне в разное время и среди них – царский подарок – портрет маслом Игоря Андреевича Полетаева. Портрет написан уже после смерти Игоря Андреевича, но на нем изображен Полетаев таким, каким он был, когда мы все трое – Полетаев, Рубен и я – встретились в Миассово.

К Рубену, в его небольшую квартиру в Ереване, где все стены завешаны картинами, и где они живут вдвоем – он и Кнарик Оганесян – его жена и художница, моя подруга – к нему я приехала в гости и с целью. А цель была – попросить сделать хоть несколько иллюстраций для моей книги «Рассыпанные страницы». Он согласился. Мы начали работать. Выглядело это так: я рассказываю, а он уже что-то рисует. Вначале он слушает меня, а потом уже и не слышит, а рисует что-то, иногда связанное с текстом рассказа, а иногда совсем другое. Я пытаюсь вернуть его к теме раз, другой, потом замолкаю.

Что я могу сказать художнику, который уже видит что-то свое? Ничего я не могу сказать. Это другая стихия. На следующий день всё повторяется сначала. Я уезжаю без единого рисунка, но перед отъездом он показывает мне кипу набросков. Я отбираю из них то, что мне кажется совпадающим с текстом, и еще раз прошу его нарисовать и то, и то, и то. «Конечно, Аргента-джан» – отвечает он, но я уже знаю, что многие рисунки будут идти по касательной к тексту. Но Рубен мой любимый художник и все его иллюстрации к тексту мне нравятся. Я надеюсь, что они понравятся и читателям этой книги. Без них книга была бы беднее, как беднее была бы моя жизнь без дружбы с Рубеном Габриеляном.

Приложение

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

УРАЛЬСКИЙ ФИЛИАЛ

Труды биостанции «М и а с с о в о»

Том 1

Агабал Лутит

«К Р У Р» или ТАЙНА ЧЕРНЫХ ЯЩИКОВ.

/научно-кибернетический роман/

Все зависит от точки зрения /П. С. Зырянов/

МИАССОВО 1956

Предисловие

Мы живем в те дни, когда кибернетика все глубже входит в науку и быт. Все больше умных людей совращаются и начинают разрабатывать с кибернетической точки зрения кто эволюционные, кто экономические, а кто психиатрические проблемы.

Мы, четверо, укрывшиеся за прозрачным псевдонимом, тоже увлеклись кибернетическими идеями и решили что-нибудь сделать. Целый вечер мы думали о том, какую бы лепту внести в новое дело. Но так как мы есть люди глупые и разным там наукам не обучены, то сделали, что могли — написали роман, популяризующий практическую кибернетику.

Ныне отдаем его на твой суд, о читатель!

Агабал Лутит

Глава 1. Начинают происходить непонятные вещи

В понедельник все сотрудники биостанции Миассово изумленно толпились возле свежего приказа, вывешенного на доске объявлений:

ПРИКАЗ №138. По Полевой группе Отдела биофизики.

1.  От старшего наблюдателя Маркина М. С. поступила жалоба о том, что в ночь с воскресенья на понедельник все его сети, стоявшие в Проходной, были варварски изорваны.

2.  В связи с вышеизложенным и основываясь на правилах заповедности приказываю:

а. Впредь, до нахождения виновного, все поездки по акватории заповедника, как с целью спортивной ловли, так и для увеселения должны производиться в каждом отдельном случае по моему письменному разрешению, визированному ст. наблюдателем МАРКИНЫМ М. С.

Зав. Полевой группой Отдела биофизики Макаров Н. М.

Не успели удивленные сотрудники разойтись, как на весь корпус раздался резкий и раздраженный голос Аргенты:

— Капа, кто ночью шарил в моей левой тумбе? Кто дежурный?

— А в чем дело?

— Как в чем дело? Пропало пять килограмм фильтровального картона!

— Что вы? Какие пять килограмм? У нас не осталось ни листа! Вы же прекрасно знаете, что Николай Михайлович сегодня выехал в Свердловск специально за фильтровалкой.

— Ну мало ли что! У других нет, а у нас есть. К вашему сведению, я его специально спрятала от всех. Я не поленюсь — обойду все комнаты и облажу все углы, но найду свой картон! Безобразие!

Прежде всего Аргента бросилась к Куликову, восклицая:

— Конечно, это Куликов! Таких изничтожать надо!

В комнате у Куликова уже шел бурный разговор. Бээм требовал у Куликова молоток, который тот взял у него в субботу; Куликов клялся и божился, что молоток он положил в ящик шкафа, но он оттуда исчез, также как и второй из молотков Бээма, исчезновение которого и побудило его зайти к Куликову.

До поздней ночи продолжались поиски фильтровального картона и молотков, но безуспешно. При этом выяснилось, что из корпуса исчезли все молотки; мало того, таинственным образом исчезли все молотки и из домов жителей поселка. Одновременно обнаружилось исчезновение дырокола и нескольких напильников. На этом происшествия этого сумбурного дня не кончились. Машина, пришедшая из Миасса, привезла Николаю Владимировичу письмо от Басова, содержание которого неприятно подействовало на всех. Вот оно:

Уважаемый Николай Владимирович!

Мне очень неприятно, но я вынужден обратиться к вам за помощью в следующем щекотливом деле. Недавно, в районе Няшевки, была вновь открыта старая копь, в которой обнаружили новый минерал, содержащий 52.3% германия. По приказу Совета Министров, копь эта была взята на спецучет, но сегодня мы обнаружили, что она начисто расхищена. О ее существовании знали только Тюрюканов, Ляпунов и Аргента. Несомненно, что это именно Алексей Андреевич приобщил копь к своей коллекции. Прошу вас, Николай Владимирович, деликатно поговорить с ним, чтобы он положил все на место.

С приветом и уважением, Ваш Басов.

Нам всем было доподлинно известно, что проф. Ляпунов так и не успел побывать на этой копи и, узнав об ее исчезновении, он стал рвать на себе волосы, восклицая:

— Как же так!? Все прошло мимо меня!

Глава 2. Черный ящик

Во вторник, рано утром, Елена Александровна и Анна Бенедиктовна, по своему обыкновению, отправились купаться. Когда они подходили к месту купанья, они заметили на скале черный предмет прямоугольной формы.

— Черт знает, что такое! — воскликнула Елена Александровна. — Всюду этот Бээм оставляет свои бачки! Надо будет сказать Николаю Владимировичу.

В этот момент таинственный предмет соскользнул со скалы и с тихим плеском скрылся в пучине.

— Николай Викторович, — возмущенно воскликнула Елена Александровна, — не прячьтесь, я же прекрасно знаю, что это ваши глупые шутки! Совершенно невозможный господин, — добавила она, сбрасывая с себя халат.

Вечером, во вторник, шофер Константиныч, возвращаясь с базы, заметил на дороге черный предмет. Он, по своему обыкновению, подобрал его, думая, что это аккумулятор или еще что-нибудь полезное в хозяйстве. На утро он установил, что это не аккумулятор, а скорее какой-нибудь научный прибор. Это был черный ящик, размерами 100×50×50, без каких-либо особых примет. Он доставил черный ящик в корпус и положил его на крыльцо.

После этого события стали разворачиваться как в кинематографе. Черный ящик непонятным образом оказался в комнате у Куликова. Иван Иванович, зайдя в комнату, сел на него, но в ту же минуту вскочил, услышав голос «Встань!»

— Простите, — сказал Иван Иванович, обиженно поправляя очки и обращаясь к Куликову, — я не знал, что на нем нельзя сидеть.

— Нет, нет, — ответил Куликов, — сидите пожалуйста. В глубине души он думал, что это ящик Ивана Ивановича, да к тому же и с серой, так как фон в комнате поднялся на целый импульс.

Иван Иванович снова сел и снова вскочил, услышав тот же голос:

— Встань, гад. Я не стул.

— Что это?

Снова раздался голос и тут они оба заметили, что звуки исходят из ящика:

— Вы про что? Кто я? Я – КРУР. Ваш друг.

С этими словами ящик стал подниматься на двух никелированных ногах, выдвигавшихся из его корпуса, на передней стенке зажглись две красные лампы, и таинственный Крур сделал два шага по направлению к счетчику.

— Здесь счет. Дай мне.

Две никелированные руки, выдвинувшиеся из ящика в этот момент, схватили все имеющиеся на столе пробы и отправили их в незамеченное ранее Куликовым и Иваном Ивановичем отверстие, напоминающее рот. Коллеги в панике выбежали из комнаты.

Когда они вернулись в сопровождении толпы сотрудников, то увидели, что Крур спокойно сидел на стуле и лениво перелистывал уже напечатанную работу Куликова, составленную на основании просчитанных им проб. Под заглавием стояло:            «Н. В. Куликов, при технической помощи Крура /Конвариантно-редуплицирующийся универсальный робот/».

Поднявшись со стула Крур сказал, обращаясь к Куликову:

— Здесь все так.

Затем обратившись ко всем остальным Крур произнес:

— Я ваш друг. Вам что, где, как. Дай мне. Вы все марш на пляж.

Обрадованные сотрудники в течение часа передали Круру всю свою работу, а сами, в ожидании коллоквиума, ушли кто на пляж, кто на волейбол, а кто на рыбалку.

Глава 3. Первый конфликт

В этот день, как обычно, был назначен внеочередной коллоквиум. Когда все собрались, в конференц-зал вошел Крур и вежливо спросил:

— Здесь треп? О чем?

И когда Галя Милютина ему сообщила, что идет доклад И. А. Полетаева о самоорганизующихся системах, он сказал:

— Здесь есть соль. Я ваш гость. Где мне сесть?

Крур сел на переднее место, любезно указанное Николаем Владимировичем, и молча просидел весь доклад. Докладчик рассказал о ближайших перспективах роботостроения, показал возможность конвариантной редупликации электронных машин и указал на то, что конечной целью таких автоматов будет являться поддержание собственного существования, а в связи с этим предостерег человечество, сказав, что оно рискует превратиться в коров для роботов или вообще может быть уничтожено.

По докладу развернулась оживленная дискуссия.

Лучник убедительно доказал, что трехмерные автоматы принципиально не способны к конвариантной редупликации.

Маленков заявил, что изложенные перспективы его вполне устраивают, так как превращение людей в коров и есть высший этап эволюции.

Затем к доске подошел проф. Ляпунов со своим обычным «Видите ли какая штука»... и начал писать на ней непрерывный ряд формул.

Тут впервые Крур прервал свое молчание и подошел к доске со словами:

— Сей знак есть фальшь. Дай мел.

Он исправил пси кситое на кси пситое и, сложив свои никелированные ноги, спокойно сел на место. Все были потрясены. Алексей Андреевич, схватив в горсть свою бороду, тихо сел на место. Первый раз в истории Миассово на коллоквиуме наступило молчание. Через минуту с задних рядов раздался робкий голос Елены Александровны:

— Я, конечно, не знаю, но по-моему, он прав.

Минутное молчание на коллоквиуме было слишком тяжелым испытанием для Николая Владимировича и он выбежал к доске сказать пару слов. Ровно через час Крур снова встал и сказал, обращаясь к Николаю Владимировичу:

— Брось речь. Ты не Крур, но врешь уже час. Дай речь мне. Ты не прав. Ты рек, что Крур не жизнь. Вот я. Взглянь! Я жив, и я царь трех царств,— и указав щупальцем на Маленкова, торжественно сказал: — вот кто прав.

Тут подошел к доске Полетаев и обратился к слушателям с взволнованной речью:

— Вот лучшее доказательство моих утверждений, пришедшее раньше, чем я мог предполагать. Не успел этот робот конвариантно ауторедуплицироваться, как уже объявляет себя властелином трех царств природы. Алексей Андреевич, это мы, кибернетики, виноваты! Как мы искупим вину перед человечеством?! Отдадим свою жизнь и убьем этого мерзавца! — с этими словами он бросился на Крура, но Алексей Андреевич схватил его за руку.

— Подождите, Игорь Андреевич, мы не можем ничего сделать до тех пор пока не выработано строгой системы определений. Из его слов совершенно ясно, что он не вполне формализован и поэтому нам абсолютно нечего бояться. Через пару дней мы с Андрюшей на трех страницах выработаем основные метатеории, после чего все станет ясно. Вот тогда мы соберемся и все обговорим. Это будет очень полезно для молодежи, правда жаль, что здесь нет ихтиозавров.

Видите ли какая штука. Пусть альфа кситое есть подмножество итого множества из всех множеств класса фи. Тогда бета хитое есть плоскость эн-мерного пространства хи хитое... Я ввожу эти обозначения для большей ясности...

— Бе-ли-бер-да! — взорвался Николай Владимирович, — пока вы тут будете формализовать, эти грецкие буквы вцепятся вам в казенную часть. Что произойдет — ноу боди ноуз! Мой друг — Нильс Бор — всегда советовал отличать существенное от несущественного, выяснить почему это важно в пятых /оказывается в пятых это совсем не важно/ и бить молотком по морде!

Тут Крур снова встал. На этот раз он заметно волновался.

— Я ваш друг. А он что? Бить нас — за что? Вот кто ваш враг! — указал он пальцем на Николая Владимировича и с этими словами выпрыгнул в окно и бесследно исчез.

Глава 4. По следам пещерного человека

Спустя несколько дней, после описанных выше происшествий, Миля с Галей поехали на лодке в Большие Караси, имея целью собрать нужные им для опыта водяные растения. Из этой экскурсии они вернулись поздно и, вернувшись, стали наперебой рассказывать малоправдоподобную историю, которой никто из нас не поверил и не придал никакого значения. Теперь, после всех тяжелых испытаний, выпавших на нашу долю, многое из происходившего в те дни стало ясным и понятным и с железной необходимостью связалось в одну каузальную цепь. Это относится как к разнородным событиям, описанным в первой главе, так и к упомянутому неправдоподобному рассказу.

О, как часто мы равнодушно проходим мимо событий, которые нам кажутся мелочными, а подчас и глупыми, потому лишь, что мы не способны постичь их скрытый смысл! Если бы мы с большим вниманием отнеслись к сообщению наших гидробиологов, кто знает, может быть все трагические события сложились бы иначе.

Ввиду исключительной важности наблюдений гидробиологов мы попросили Эмилию Абрамовну описать их для включения в наш краткий отчет. Предоставляем ей слово.

— Мы плыли вдоль берега по направлению к Карасям и в начале все шло самым обычным образом. Когда мы проезжали мимо высокого скалистого берега, наше вниманье привлекло черное зияющее отверстие в одной из скал. Зная, что Уральские пещеры хранят много первобытных тайн, мы решили остановиться для производства доступных наблюдений. Зияющее отверстие оказалось действительно входом в пещеру. У самого входа мы заметили груду камней, как две капли воды похожую на ту, которую нам показал на фотографии тов. Рюмин-Пещерный. Вспомнив, что науку двигают аналогии и парадоксы, мы, после сей аналогии, полезли в пещеру за парадоксом. Вход был покрыт художественной резьбой начисто стертой неумолимым временем. Не успели мы войти в пещеру, как тут же заметили бурое, расплывчатое, светлое, но вполне ясное пятно. Со стены смотрел на нас мамонт в боевой позе. Исключительная реалистичность и динамичность этого рисунка не оставляли сомнений в том, что он относится к раннему палеолиту. Я стояла, как зачарованная, как вдруг Галя воскликнула: «Милька, смотри, самовар! Ну, конечно, это самовар!» и указала на изображение мамонта. Как ни старалась я ее переубедить, она так и не заметила, что на стене изображен мамонт, убеждая, что это самовар. Мы с ней почти поссорились, но так ни до чего и не договорились, решили пойти дальше и поискать другие изображения. Нам не пришлось долго искать. В полутора метрах от мамонта я заметила оскаленную морду саблезубого тигра. Галя же стала уверять, что это букет незабудок. Когда же я увидела кенгуру с детенышем, то Галя со мной полностью согласилась, и мы, удовлетворенные и помирившиеся, пошли дальше. Тут только мы обратили внимание на то, что в пещере не ощущался обычный затхлый запах. Было свежо и пахло рентгеновским кабинетом. По мере нашего углубления запах становился все более явственным. Наконец, когда стало уже совсем темно, мы увидели вдалеке красноватый свет. Галя испуганно тронула меня за плечо и спросила слышу ли я что-нибудь. Прислушавшись, я услышала приглушенные звуки, напоминающие не то бормотанье бурятского шамана, не то восклицанье циркового фокусника. Свет и звуки исходили из бокового отверстия в стене пещеры. Заглянув туда, мы застыли со смешанным чувством изумления и испуга. Перед нашими глазами предстал большой зал со спускавшимися сверху сталактитами и сталагмитами. По стенам пещеры шли длинные стеллажи, на которых стояли черные ящики, как две капли воды напоминающие исчезнувшего Крура. Желая узнать откуда исходят таинственные звуки, мы внимательно осмотрелись и увидели в стороне небольшой никелированный стеллаж, на котором царила обычная лабораторная обстановка. Но эта, привычная для нас картина, нас не успокоила, а наоборот, произвела какое-то неприятное впечатление на наши и без того уже расстроенные чувства — уже потом мы поняли, что в этом повинно было полное отсутствие следов человека.

На никелированном стеллаже сидел на корточках Крур. Слышно было только тихое жужжание, как у нас в счетной. Перед ним, как на столе у Бээма, лежали кучки радиоламп, сопротивлений, конденсаторов и тому подобных деталей. После непродолжительного жужжания Крур произнес: «Джон фон нойм» и после этого заклинанья, как по возгласу циркового дрессировщика «Але гоп» все кучки несколько поуменынились, и перед нашим изумленными глазами предстал новый готовый Крур. Мы были так потрясены, что опрометью бросившись из пещеры не стали смотреть на то, как старый Крур отправился на стеллаж, а новый занялся тем же делом. Когда мы погружались в лодку нам казалось, что тысячи красных глаз смотрят нам в спину.

На этом заканчивается рассказ Мили.

Глава 5. Неравный бой

Сколько бы лет ни прошло, что бы ни случилось с нами, но этот солнечный воскресный день останется навсегда в памяти каждого из нас.

День этот прошел вплоть до волейбольного часа вполне обыкновенно, если не считать одного случая, который, к несчастью, остался для большинства неизвестным. В послеобеденное время в лесу, в районе дома Шаховых, долго стоял истошный крик Вовки Куликова. Затем этот крик внезапно прекратился. После этого к палатке Игоря Васильевича подошли с вопросом «Как он называется?» Вовка, Димка и оба Лучничонка; у каждого из них в руках было по большому черному жуку. Игорь Васильевич впервые встал в тупик. Жуки эти с первого взгляда напоминали восточно-азиатских Каптолябрусов, но отличались от них странной абстрактностью форм. Игорь Васильевич, не желая уронить свой научный авторитет, покривил душой, сказав:

— Русского названия у этих жуков нет, а по латыни они называются Синус-Косинус.

Затем он отобрал всех жуков, что вызвало еще более отчаянные вопли, на этот раз уже у всех четверых. На его расспросы о том в какой экологической обстановке и в каких габитуальных границах были пойманы эти жуки, дети, всхлипывая, рассказали, что к ним подошел в лесу какой-то дядя с квадратным черным лицом и, услышав, что Вовка Куликов кричит «Хочу большого блестящего жука!» он дал им по жуку, достав их изо рта. К сожалению, Игорь Васильевич никому ничего не сказал, не желая ронять своего научного авторитета, а тихо напился и лег спать.

В тот час, когда игра на волейбольной площадке была в самом разгаре, и «инвалиды» торжествовали над «чемпионами» с сухим счетом 0:1 по поселку пронесся проф. Ляпунов, крича:

— Все в корпус! Скорее, скорее!

Наученные предыдущим опытом и предвкушая опять какой-то сюрприз все поспешили в корпус.

В действительности же было вот что.

Три Крура, встретив Алексея Андреевича, сказали:

— Где все? Звать их к нам!

И Алексей Андреевич, радостный, бросился исполнять приказание. Когда все собрались в конференц-зале, один из Круров /по-видимому старший/ сказал:

— Встать всем в ряд.

Все выстроились, а после этого он же произнес:

— Вот вам тест.

Он протянул нам листки бумаги, на которых синим и красным карандашом были написаны слова «Закон оптики» и дал нам трубки с прозрачной жидкостью.

Все моментально дали правильный ответ, чем Круры были совершенно потрясены, так как они не подозревали, что эта штука всем хорошо известна, включая и Андрюшу Маленкова. Дальше дело пошло гораздо хуже. Дело пошло настолько плохо, что мы, дабы не будить у читателей неприятных воспоминаний, опускаем подробное описание этих испытаний. Испытания закончились тем, что Круры поставили каждому из нас на предплечье клеймо из двух треугольников, по разному ориентированных друг относительно друга, а затем разделили на несколько неравных групп. Потом они объявили, что первая группа, в составе Тюрюканова, Аргенты и Инны с Галей должна будет заниматься поисками и добычей германия. Во вторую группу вошли Ляпунов, Полетаев, Маленков и Нина Баландина. Они должны были заниматься дальнейшей формализацией и техническим обслуживанием Круров. Всем остальным, кроме Николая Владимировича, отводилась роль «коров», сиречь подсобных рабочих. Когда эта процедура закончилась, старший Крур подошел к Николаю Владимировичу и, указав на него щупальцем, гневно сказал:

— Он наш злой враг! Смерть!

С этими словами два других Крура схватили отчаянно отбивавшегося Николая Владимировича и поволокли его.

Все это произошло так быстро и неожиданно, что никто из нас не успел даже крикнуть «караул!». Но все сразу, одновременно и независимо и в то же время дружно, движимые благородным чувством спасения своего любимого руководителя, бросились на Круров и стали бороться каждый своими специфическими средствами. Василий Федорович быстро включил пожарный насос, но мощная струя не произвела на врагов никакого впечатления. Аргента принесла свои кислоты, но Круры были снабжены антикоррозионным покрытием. Елена Александровна возглавила мощную когорту гидробиологов, и те, не жалея заложенных опытов, стали выливать на Круров содержимое всех своих многочисленных аквариумов. Неожиданно это имело некоторый успех и дало людям минутную передышку. Планктон, нектон, бентос и перифитон залепили Крурам «глаза», «уши» и остальные анализаторы, связавшие их с внешней средой, и они на минуту потеряли чувство ориентировки. Круры, облепленные кружочками ряски, увешанные зелеными водорослями, с присосавшимися тут и там пиявками, производили странное впечатление. Но нам было не до этого. Быстро оправившийся Николай Владимирович закричал:

— Молотки! Дайте сюда все молотки! Ррраз в морду — и делу конец.

Но, как уже известно читателю, все молотки незадолго до этого исчезли из поселка. Теперь причина этой пропажи стала нам ясна. Круры обезоружили нас еще до своего вторжения.

Но тут поистине гениальная мысль пришла в голову Бээма!

— Отвертки! Ведь их, вероятно, можно развинтить!

В этот момент Круры, уже счистившие с себя гидробиологию, снова бросились на людей. Но в руках Бээма уже была отвертка. Он бесстрашно бросился на одного из Круров и уже успел наполовину развинтить один из болтов, но был отброшен в угол сильным электрическим ударом. Отвертка оказалась вырванной из его рук и Крур быстро разжевал ее своими мощными челюстями и сплюнул в сторону Бээма, корчившегося в судорогах.

Старший Крур отступил на два шага и, сложив свои щупальца на груди, гордо сказал:

— Все зря! Весь ваш бой — псу под хвост! Раз вы так — мы злы. Нох айн маль: плен или смерть!?

В это время раздался голос Игоря Андреевича, который до сих пор не принимал участие в свалке, а тихо стоял в углу, внимательно следил за всеми движениями Круров и лихорадочно работал логарифмической линейкой:

— Мы спасены! Я понял их конструкцию. Вот уязвимое место Круров, — он указал на маленький блестящий винтик на корпусе одного из Круров, — это регулятор программодержателя. Стоит его чуть ослабить и автомат перестает действовать сознательно. Давайте сюда отвертки!

Вторая отвертка, бывшая в нашем распоряжении, была слишком велика. Нужны были часовые отвертки, но их ни у кого не было. Тут кто-то вспомнил, что часовые отвертки есть у цитологов. Лев, как известно, хранил их где-то в потайном месте и никому не давал. Он и тут стал отнекиваться. Сначала он говорил, что их вообще не было, потом, что их кто-то стащил, потом, что их нельзя брать, так как они входят в комплект к дорогостоящей аппаратуре... Но под конец чувство товарищества и инстинкт самосохранения взяли верх и, после пятиминутного спора, Лев торжественно принес дюжину часовых отверток.

Круры пришли в замешательство. Они сошлись в кружок, посовещались одну десятимиллионную долю секунды и затем стали посылать какие-то ультразвуковые сигналы. Но люди, вооруженные часовыми отвертками, быстро ослабили блестящие винтики и Круры стали безопасны. Они не остановились, но движения их стали не целенаправленны. Казалось, что эти чудовища демонстрируют новейшие па из западного танца. Люди готовы были уже торжествовать победу. Оправившийся Бээм уже кричал:

— Цитологи, тащите спирт!

Но тут произошло непредвиденное... Заскрипели ступеньки лестницы, и появился новый Крур. Блестящего винтика у него не было видно — он был предусмотрительно закрыт стальной пластинкой. За ним появился второй Крур, третий... Вот их уже двадцать, сорок...

Людям стало ясно, что дальнейшее сопротивление бесцельно!

— Отступать! — вскричали в один голос Николай Владимирович, Алексей Андреевич и Игорь Андреевич.

— За мной, на Малый Таткуль! — скомандовал Леонид Михайлович.

Люди отступили. Не имея времени на сборы, они почти ничего не взяли с собой — так, что попало под руку... Длинная вереница беженцев потянулась по лесной дороге. Плач детей, причитания женщин, рев скота...

Когда поздно вечером люди добрались до Малого Таткуля, оказалось, что отступление прошло относительно благополучно. Не досчитались лишь двух человек — Андрея Маленкова и Тюрюканыча. Они либо геройски погибли, прикрывая отступление, либо сбились с пути и были растерзаны дикими зверями.

Глава 6. На малом Таткуле

После кое-как проведенной ночи, люди стали осматриваться на новом месте. Как уже сказано, все сотрудники биостанции, кроме двух человек, спаслись. Население, не имевшее отношение к лаборатории, осталось в Миассово, так как во время событий, описанных в предыдущей главе, Круры относились к ним индифферентно. Дальнейшая судьба их осталась неизвестной.

Не успев еще сбросить с себя налет цивилизации, люди с утра пошли к воде мыться. Тут они обратили внимание на клейма, которые поставили на них Круры. Большей частью это была пара треугольников, обращенных вершинами вниз. Люди быстро поняли смысл этих знаков и первая половина дня прошла в том, что они яростно, с помощью мыла и песка, освобождались от позорных клейм.

Слишком мучительно вспоминать подробно долгие и тяжелые дни и ночи, проведенные на Малом Таткуле. Наше пребывание являло собой яркую иллюстрацию того, что характер производственных отношений определяется уровнем производительных сил. Так как производительных сил у нас вообще не было, то неизбежно мы оказались отброшенными на самую начальную стадию развития человеческого общества: после короткого переходного периода, прочно установился матриархат. Попытки реставрировать капитализм, феодализм, рабовладельческий строй и т. д., быстро и легко подавлялись.

Пробавлялись охотой, рыбной ловлей и сбором ягод, грибов и кореньев. Так как звериных шкур почти не было, то одежда шилась из рыбьих шкурок, что не было лишено известной пикантности — все дамы стали смахивать на русалок, так как в довершение к рыбьим шкуркам они еще перестали стричься и причесываться.

Научная работа продолжалась только в группе «гробовщиков». Бээм умудрился захватить с собой установку «Б», но по законам матриархата Стэлла отобрала ее у него; да впрочем, больше она никому и не нужна была. А Надя взяла с собой 15 проб, и, так как это были, как обычно в их группе, «медленные пробы», то работа по их счету так и не была закончена до самого конца нашего пребывания на Малом Таткуле.

Когда мы вспоминаем те времена, то на ум приходят характерные картинки быта времен матриархата. Елена Александровна лежит в чебаковых трусиках в тени осины, а Николай Владимирович с лупой читает ей криминальный роман... Куликов, окруженный толпой ребятишек, стряпает что-то у первобытного очага... Два кибернетика едят коренья на берегу, лениво споря и время от времени переспоривая друг друга в точности определений... Андрей Тимофеев шьет костяной иглой модный в то время сарафан из шкурки щуки, каким-то чудом им самим выловленной... А дамы — кто на поляне гоняет футбольный мяч, громко споря, время от времени, в чьи ворота он попал, а кто под кустом боярышника режется в преферанс, и нам, мужчинам, приходится иногда терпеливо выслушивать их споры и давать подробную консультацию по игре в преферанс, так как обычной ставкой в игре служили разноцветные камешки из ненужной теперь коллекции проф. Ляпунова.

По счастью, единственный в Миассово бинокль не погиб. Цецевинский не расстался с ним и в таких трудных обстоятельствах.

Однажды, расставляя капканы на бурундуков, бывших для нас в те времена излюбленным лакомством, он забрел на Коровий пляж и оттуда пронаблюдал в бинокль за Миассово. Вернувшись он рассказал странные вещи. На месте старого лабораторного корпуса высилось белокаменное трехэтажное здание, за которым поблескивали крыши оранжерей. Суетилось бесчисленное множество Круров, среди которых он заметил несколько людей. В одном из них Леонид Михайлович распознал Маленкова. Вначале мы посожалели о судьбе бедного Андрюши, попавшего в рабство, но потом решили, что Леонид Михайлович ошибся.

Глав 7. Положение проясняется

После того, как Леонид Михайлович принес нам столь интересное известие, мы стали почти ежедневно посылать его за наблюдениями. Вначале никаких особенных новостей не было. Так, например, однажды Леонид Михайлович рассказал нам о том, что увидел, как все семейство Шаховых гонялось за Анисьей с топорами и кольями. Догнав ее, они стали что-то доказывать, сопровождая свои слова агрессивными жестами. Подоспевшие к месту схватки два Крура быстро разняли их. Рассказывают, что вскоре после этого случая шесть машин с правительственной комиссией по проверке работы магазина, пыталось проникнуть в Миассово, но были сброшены Крурами в реку Белую.

Леонид Михайлович рассказал нам о том, что поселок с каждым днем растет и благоустраивается. В Миассово появились газ, центральное отопление, действующий водопровод и прочие «лос удобствос». Интересно, что Леонид Михайлович еще два раза видел среди Круров Андрюшу Маленкова.

Но вот, наконец, в один прекрасный день /точная дата неизвестна, так как мы на Малом Таткуле сбились со счета/ Леонид Михайлович вернулся с сенсацией. Среди Круров вспыхнула эпидемия. Все как будто шло по-прежнему, но время от времени отдельные Круры начинали вести себя странно, напоминая при этом тех Круров, которых во время военных событий Бээм травмировал часовой отверткой. Они начали бесцельно бродить, натыкались на углы института, падали с высокого каменного крыльца и балконов, а некоторые неожиданно останавливались и как бы засыпали. В таких случаях другие Круры подходили к ним и уносили их куда-то.

В тот вечер, когда около костра обсуждалась эта сенсация и Елена Александровна авторитетно высказывалась по этому поводу, в лесу раздался шорох, и вслед за этим в освещенный круг вступил Тюрюканов. Вид его был странен. На нем была окладистая рыжая борода и прожженный асбестовый комбинезон. Все мы были поражены; Тюрюканов был встречен громкими криками и приветствиями всех присутствующих. Елена Александровна позволила Николаю Владимировичу отложить в сторону лупу и очередной криминальный роман для того, чтобы шеф мог расцеловаться с Тюрюканычем. Сама Елена Александровна, как всегда, горела любопытством узнать — какие новости принес Анатолий Никифорович. Галя же с Инной повисли у него на шее.

— Рассказывайте скорее, Анатолий Никифорович, откуда вы, почему у вас такой вид, — наперебой спрашивали все.

— Спокойно, спокойно, — отвечал Анатолий Никифорович , — до обеда одни мысли, после обеда — другие...

Все поняли это как намек накормить его. Наевшись ухи и жареных чебаков, он, поглаживая свою бороду, сказал:

— Благодать, святое дело, — и на возобновившиеся вопросы всех махнул рукой, промолвив: — Э-э, что там, все там будем.

После этого он растянулся у костра и демонстративно захрапел.

— Черт знает что, — сказала Елена Александровна.

— Совершенно невозможный господин, — добавили мы все хором и, решив отложить вопросы до утра, отправились спать каждый к своему излюбленному пеньку.

Утром мы все были разбужены раздраженным голосом Аргенты:

— Капа, кто ночью шарил под моим пнем?

— А в чем дело? — послышался сонный голос Капы.

— Как в чем дело?! Пропали последние полкилограмма фильтровального картона, который я героически спасла и спрятала от всех!

Со сна показалось, что история повернулась вспять и все так и ждали, что вслед за этим раздастся: «Я ваш друг».

Поднялась невообразимая сутолока и возня, каждый хватал все, что только мог схватить... Лев сонно бормотал о 60 непересаженных культурах, прибавляя к этому какую-то ругань с отвертками, Галя торопливо собирала профсоюзные карточки, которые служили ей вместо подушки... Бээм кричал о каких-то ручных тисках, Викторыч — о последних листах пробитной бумаги, и вдруг, посреди всего этого шума и гама, раздался спокойный голос Инны:

— А где Анатолий Никифорович!?

Оказалось, что Анатолий Никифорович бесследно исчез и это всех немного успокоило, так как все принялись обсуждать, даже не умывшись, очередную сенсацию.

В тот же день вечером, два кибернетических Андрюшки /Ляпунов и Полетаев/, вернувшись из прогулки по копям таинственно зашептали:

— Нашли, нашли!

Выяснилось, что возле ближайших из копей лежит умирающий Крур. Когда Андрюшки подошли к нему, он слабым, нечеловеческим голосом прошептал:

— Мне смерть. Бей, жги, рушь! Не дай им мой труп! — и он указал щупальцем в направление Малого Таткуля. Но ребята ничего с ним не сделали, а быстро вернувшись домой рассказали об этом своим родителям.

Ляпунов и Полетаев пришли в неописуемый восторг и объявили нам, что, может быть, эта находка и есть залог нашего спасения, так как изучение ее поможет раскрыть тайну черных ящиков. Со всеми мерами предосторожности останки Крура были перенесены на Малый Таткуль и кибернетики приступили к исследованиям.

На этом рукопись Агабала Лутита обрывается. Кончился сезон, уехали Лу и Бал, Ага и Тит решили отложить окончание романа до следующего лета. Но окончание было дописано И. А. Полетаевым для ремейка (магнитофильма). Это окончание я и привожу ниже.

В конце концов дамы настояли, чтобы несколько человек пошли в Миассово и выяснили, как обстоят дела. Рискуя своей жизнью, мы приближались к биостанции. Нашему взору открылась необычная картина. Срыв верхний слой биосферы, КРУРы установили странные железобетонные конструкции.

Поборов страх, мы вошли в город КРУРов, готовые при первой опасности смело броситься в кусты. Но КРУРы не замечали нас и разговаривали друг с другом по-китайски. Помня любовь КРУРов к коротким словам, мы поняли, что эволюция привела КРУРов к этом языку.

Сами КРУРы очень изменились. По поселку без дела шатались КРУРы и пели пьяными голосами. В их интерпретации мы с трудом узнали стих «У попа была собака …»

Пес тощ как хвощ

Пес крал, суп жрал

Один, один, один,

Эх, ноль, один, один ….

И далее в таком же духе.

Два других КРУРа били друг друга по морде, высекая искры из глаз.

Мы поняли, что общество КРУРов разлагается и побежали назад, чтобы сообщить всем эту радостную новость. А еще через некоторое время все КРУРы вымерли.

Аргента утверждала, что у КРУРов кончился фильтровальный картон * А причем тут фильтровальный картон? А при том, что для первых огромных ЭВМ использовали перфокарты из тонкого картона и перфоленты. На них наносили информацию и их вводили в ЭВМ. . Алексей Андреевич и Игорь Андреевич исследовали этот вопрос и выяснили, что могут появиться другие бесфильтровально-бумажные КРУРы. Не дай бог!

А пока все спокойно и лишь несколько черных ящиков в гараже у Константиновича напоминают о тех ужасных днях.

Предыдущие части:

Рассыпанные страницы. Часть 1

Рассыпанные страницы. Часть 2