Страницы из зелёной тетради

Посвящается моей верной помощнице и другу Светлане Васильевне Шибаревой

«А время идет вперед»

Всюду ветки сосен у ворот,

Словно сон одной короткой ночи

Промелькнули тридцать лет.

Мацуо Басё

Предисловие

Эта тетрадка посвящена работе, той работе, которую я, Светлана Васильевна и вся лаборатория делали в период 1967−1992 гг. Двадцать пять лет – это почти целая рабочая жизнь. Конец периода – время переломов, время тех событий, которые привели к кардинальным изменениям и сделали нашу жизнь такой, какая она есть сегодня.

Конец шестидесятых – начало семидесятых – это довольно светлый период. К науке отношение уважительное; зарплата, правда, не велика, (а у кого она тогда была велика?), но платят ее исправно. Нет проблем ни с командировками, ни с экспедициями. Машины, конечно, по новым временам незавидные – ГАЗ 51, 52, 53, но зато можно получить борт на целый сезон. Ну а повезет, так и на Газ-66 поедешь. Нет ограничений ни с бензином, ни со спиртом – фактической экспедиционной валютой. Мясная тушенка и сгущенное молоко тоже без ограничений. Мы много и с удовольствием работаем, по вечерам у костра еще читают стихи и вдохновенно поют – поют экспедиционные, бáрдовские и народные песни.

Мы как-то мало думаем о нарядах, проводя все летнее время в поле. Ну а там наряды простые: ситцевые сарафаны, брюки, шорты и маечки.

Конец семидесятых – начало восьмидесятых – это время затхлости, застоя и нехватки продуктов и товаров. В лаборатории и на стационаре мы не пьем больше кофе, его просто нет. Пьем смесь, которая называется словом чай. Обычно в лаборатории есть одна из трех разновидностей данного продукта. Чай – его всегда привожу я из Москвы или нам его присылают в подарок из Иркутска, известного своей чаеразвесочной фабрикой. Я привожу, обычно, чай «Бодрость», который Наталья Ивановна Базилевич квалифицирует, как осыпки хороших чаев. Вторая разновидность – смесь растительности, похожей на чай, там даже иногда встречаются целые чайные листики, – у нас носит имя «фитомасса». Ну, а третья разновидность – какой-то бурый порошок с затхлым вкусом, его имя соответственно «мортмасса». Всё хуже становится с бензином, со спиртом, с экспедиционными продуктами, но Света неведомыми мне путями достает все те же сгущенку и тушенку.

Вдруг в нашу жизнь врывается политика. В 1985 г. к власти приходит М. Горбачев и с ним слово «Перестройка». Стихи выходят из моды, начинаются разговоры о политике. Вторая половина восьмидесятых – начало девяностых. Политика охватывает все общество. Кто за кого? Спорят до хрипоты, друзья ругаются, приятели смотрят врагами. В начале и в лаборатории за чаем вспыхивали резкие споры. Потом мы поняли, что эти диспуты разрушают лабораторный мир и постепенно свели споры на нет.

Магазины пусты, начинаются ограничения с экспедиционными машинами, с талонами на бензин, экономят спирт. Все-таки Светлана Васильевна добывает для стационара (и даже перепадает в домашнее пользование) сгущенку и тушенку, и только она одна знает, как ей это удается.

Работа разных Институтов на КАТЭКе тихо угасает. Понятно уже, что огромные залежи угля осваивать сейчас не будут. В 1989 г. и мы прекращаем исследования на стационаре Владимировка. Мы собрали много научного материала и в начале девяностых обрабатываем его для монографии.

Наконец, на нас, на весь народ сваливаются резкий «переход к рынку», растущие стремительно цены, инфляция. Перед каждым встает вопрос – как выжить?

В самом для меня тяжелом 1992 г. сижу вечерами в кресле, на коленях у меня английский детектив, но я его не читаю. Я напряженно раздумываю «Как выжить? Как сохранить лабораторию?» Мои раздумья приводят меня к истории о двух лягушках, попавших в сметану. Одна сложила лапки и утонула. Другая трепыхалась, трепыхалась, да и сбила кусок масла, вставши на который выпрыгнула из крынки.

Я принимаю решение – надо трепыхаться! Но это уже и время другое, и другая работа, и другие источники денег. Об этом периоде, может быть, я напишу когда-нибудь потом.

Мы выбираем в Барабе место для стационара

1967 г.

Мы должны были выбрать место для будущего стационара МБП в Барабе. Мы это:

Директор ИПА, Роман Викторович Ковалев, необыкновенно живописный в светлом плаще, берете и с лопатой в руках.

Мадам Базилевич, Наталья Ивановна, которую не обеспечили для выезда в поле штанами и ботинками, и она – воплощение элегантности – в кожаном пальто, московской шляпке и в сапожках на каблуках.

Ботаник Вагина Тамара Алексеевна – почтенная женщина и прирожденный полевик в лихо заломленной шапочке и в тапочках.

Мелиоратор Панин Петр Степанович в длиннющем плаще и с трехметровым буром, без которого (без бура) Базилевич отказывалась ехать в поле, так как ей необходимо твердо знать, где залегают грунтовые воды, чтобы не спутать луговые почвы с черноземами.

Зоолог Стебаев Игорь Васильевич, весь обвешанный фотоаппаратами, сумками, биноклем и тоже с лопатой.

Аспирантка Жанна – в куртке с чужого плеча и в кокетливом платочке.

И, наконец, я в немыслимо элегантных голубых брюках.

Ковалев объясняет общую диспозицию. Перед нами стоят три задачи, руководствуясь которыми мы должны выбрать место работы.

1.  Черноземная программа. Мы должны обеспечить ее выполнение. Следовательно, хороший чернозем – первое и необходимое условие.

2.  Международная биологическая программа (МБП). Мы обязались провести наблюдения в рамках МБП и должны выбрать участки, где эти наблюдения будут наиболее эффективными.

3.  Мелиорация. Это прикладная задача, но для нас она важнейшая, так как наука должна давать производству и сельскому хозяйству практические рекомендации.

«Прошу всех помнить об этих задачах и руководствоваться не только личными интересами, но и интересами работы в целом».

Все всё поняли, все преисполнены важностью предстоящего дела, все согласны по всем пунктам.

Приехали, идем выбирать.

8 часов утра. Идем в Карачи. Н.И. Базилевич обсуждает предстоящую работу.

Базилевич – Я думаю, что Роман не даст на стационар более 12-15 человек. При работе по программе МБП придется человек десять занять программными наблюдениями.

Панин – Что это Вы, Наталья Ивановна, говорите! Всех на МБП – шутить изволите? А мелиорация?

Базилевич – Мелиорация, мелиорация… Я знаю, что это такое, сама по ней отчитываюсь. Но важнее всего обеспечить МБП.

Панин (спокойно) – А плевал я на ваше МБП.

2 часа дня. Объехали десятки грив и всем всё не нравится. Наталья Ивановна уверена, что это вообще не чернозем. Меня удручает ободранный вид местности (антропогенный пресс!). Стебаев не видит стокового профиля. Всё плохо! Но вот вроде на тысяча первой гриве чернозем сносный, даже Базилевич не утверждает, что вот «бурнú и брызнут грунтовые вóды». Но склоны и прибрежные фации – просто типичное не то. А, по-моему, тут вообще мало места и куда тянуть стоковый профиль – уж совсем не понятно. Едем на тысяча вторую гриву. Чернозем – сплошное убожество. Но склоны, но переходы, но соподчиненный ряд биогеоценозов – практически идеальный, то что надо!

Я: Надо работать тут.

Базилевич: Но тут же не чернозем …

Я: А вам, Наталья Ивановна, вообще везде не чернозем, зато здесь переходные БГЦ отличные. Никуда я больше не хочу!

Ковалев: Но тут же плохой чернозем!

Я (с досадой): А плевать мне на ваш чернозем.

8 часов вечера. Наконец, место для стационара выбрано, профиль определен, все устали, но Базилевич «в седле» и обсуждает с Паниным опыты по мелиорации. Я тут отвлеклась и прослушала, что они собираются орошать и что промывать. Слышу лишь конец разговора.

Стебаев: Но так нельзя! Так можно испортить ключевые участки!!!

Панин: Но этого требуют интересы мелиорации.

Стебаев (эмоционально): Плевал я на вашу мелиорацию!

Вот всё и встало на свои места. Все пункты условия выбора стационара были последовательно и искренне оплёваны членами высокой комиссии.

Да здравствуют комплексные исследования!

Высказывания по поводу Барабы:

Кто-то из членов комиссии: Это место не характерно для Барабы.

Р. В. Ковалев: А в Барабе вообще нет ни одного места, для неё характерного!

Телеграмма от нашей группы, посланная академику Кочиной Пелагее Яковлевне в связи с награждением её орденом. Незадолго до этого состоялась конференция под председательством Кочиной по поводу осушительных работ в Барабе: «Бродим Барабе поисках объектов осушения. Подчиняясь решению совещания, вся Бараба высохла. Ищем выхода в орошении высохших болот. Просим научную консультацию».

Это было летом 1967 г. В страшную сушь.

Стационар Карачи

Стационары, где проводятся многолетние наблюдения на пробных площадях, бывают разные. От старинной дворянской усадьбы в Турове (Польша) до единственного вагончика (правда, с большим навесом) в пустыне в Туркмении. Стационар Карачи, вошедший во все обзоры МБП, был довольно типичным полевым стационаром. Один вагончик с печкой, где в холодную, дождливую погоду варили еду и сушили одежду, обувь и пробы, где взвешивали, титровали, считали, спали и разговаривали. Были ещё: фанерный домик ботаников (но в нем в основном «жили» многочисленные пробы растений), место для кострища, где варили еду, длинный стол со скамейками – летняя столовая, которая служила также разборочной, погреб, где хранили продукты, и штук пятнадцать палаток разного размера и качества, разбросанных кругом по окраине колка. Стационар стоял в колке и затенялся высокими берёзами.

Вот там мы и работали с 1968 по 1973 гг., т. е. пять лет с мая по октябрь включительно. Жили мы фактически на «улице» и все смены погоды были для нас «погодой в доме». Мы мёрзли на ветру, мокли под дождём, жарились на солнце и мелко дрожали от холода в пасмурную промозглую погоду. При этом главным был вопрос о пробах – в основном растительных.

– О, господи, опять дождь – быстро все пробы в палатки!

– Не видите, солнце вышло? Быстро пробы на улицу сушить!

– Ветер поднялся – быстро хватайте пробы, а то всё разнесёт! Смотрите! Уже 12-ая точка летит.

И так весь сезон в течение пяти лет.

На стационаре складывается свой быт. Главные фигуры: начальник отряда, научный руководитель и шофёры. Нашим бессменным начальником отряда была Тамара Николаевна Рябова и о ней хорошо написано в книжке о Базилевич Н. И. Научным руководителем, признанным, авторитетным и любимым – Наталья Ивановна Базилевич. Наше кредо, кредо участников работ, было сформулировано Ниной Григорьевной Шатохиной: «Как Наталья Ивановна скажет, так и правильно».

В работе участвовали климатологи, почвоведы, ботаники, экологи, зоологи, микробиологи. У всех – свои задачи, но пробные площади и сроки отбора проб – общие для всех. С течением времени мы привыкаем друг к другу, учимся решать вопросы быта, которые иногда намного сложнее научных.

Вода. Вода очень плохая, содовая и многих от неё (например, меня) просто тошнит. В Карачах (посёлок в 15 км от стационара), откуда из колодца и возят эту воду, есть маленький магазин и там продаётся всё, что может быть в сельских лавках. Среди продуктов есть какое-то очень плохое, но виноградное кислое вино, 70 копеек за 0,5 литра. Мы покупаем это вино ящиками. Если смешать пол-литра воды с кружкой вина, то сода нейтрализуется и получается не очень вкусный, но вполне уже терпимый напиток. Его в основном я и пью, так как пить чай из карачинской воды просто невозможно. Однажды, когда мы покупали очередной ящик кислого дешевого вина, местный мужик с недоумением спросил: «А зачем целый ящик этой кислятины? Вы из неё окрошку, что-ли, делаете?» Иногда привозят воду из речки Омки. Вода коричневатая, так как в Омку вливаются болотные воды, но мягкая и без солей. Вот из неё получается отличный чай.

На речку Омку мы ездили отмывать монолиты. Работа, хотя и в воде, но грязная и довольно утомительная. Недалеко от места нашей стоянки была деревня, а в деревне водились гуси, которые любили гулять за околицей. Вот там и родилось знаменитое определение «Гусь в ста метрах от деревни – дикий гусь». Так было добыто несколько гусей втихушку от меня, Натальи Ивановны и Тамары Николаевны. Мы это экологическое открытие закрыли.

Катена. Пробные площади были расположены на стоковом профиле, начинающемся на вершине гривы и кончающемся болотом. Кроме того, были еще две точки – вершина гривы с черноземом, на которой сформировалась луговая степь, и распаханная грива с посевом пшеницы.

Тут я первый раз познакомилась с мистикой цифр, обозначающих номера пробных площадей. Казалось бы, если у вас 10 точек, то и начинайте от вершины вниз считать 1, 2, 3 и т. д. Так вот, подобного порядка не бывает никогда. Никто не знает, почему точка на вершине гривы (луговая степь) обозначена, как 12, а рядом распаханная степь – 11. А где спрашивается точки от 1 до 10? Думаете, они на главной катене (стоковый профиль)? Как бы не так. Там вообще, как будто бы черти бросали кости. Итак, самая высокая точка (полагаете 21?) по неизвестным причинам носит номер 31, затем в полном порядке друг за другом следуют № 32, 33, 34, 35, 36, 37, потом 39, за ней, извините, 117 и всё кончается номером 38. Номером 17 почему-то обозначены сразу два березово-осиновых колка, и чтобы их отличать никто не говорит № 17, а говорят: Жанкины колки (Жанна – аспирантка) верхний и нижний. Потом оказывается, что № 17 – это только нижний колок, а верхний – вовсе даже № 15. И, если кто-нибудь думает, что это только в Карачах была такая цифровая чехарда, то он (или она) очень ошибается.

На следующем нашем стационаре в Казахстане была выбрана катена, где В.Г. Мордкович точно обозначил позиции Эль, Т-1, Т-2, Т-3 и Ак. Посадил он нас на Эль – на вершину катены. Стригли мы с Ниной Шатохиной траву и незаметно для самих себя немного сползли вниз, где травы было побольше. Тут пришел Мордкович и, увидев, где мы расположились, страшно рассердился. – Где вы стрижете? – спрашивает он нас. – На Эль – отвечаем мы с Ниной. – На Эль? Вот где Эль – там, где я вас посадил! А вы, как коровы, полезли за травой и сползли на транзитную позицию Т-1. – После этой выволочки мы с Ниной долго доказывали, что мы работаем на нижней части позиции Эль. Мордкович махнул на нас рукой и ушел. Тогда мы с Ниной выделили на элювиальной позиции три фитоценоза Ф-1а, Ф-1, Ф-2 и работали на Ф-2. И опять же наши точки отличались от зоологических: у зоологов – Эль, Транс-1, Транс-2 и т. д., а мы имели Ф-1а, Ф-1 и далее со всеми остановками.

Не лучше обстояли дела с нумерацией и на третьем нашем стационаре, на КАТЭКе. Было выбрано всего два луга: мезофитный (МЛ) и остепненный (ОЛ). Однако мезофитный луг упорно называли «лужок за клубом» и присвоили ему даже абревиатуру – ЛЗК. Так и шел ЛЗК в таблицах, пока я окончательно не озверела и запретила использовать это название.

Путаница кончилась только в Туве, где все пробные площади обозначались по названию останца или речки, около которых они были выбраны. И слава богу! А то в Туве с цифрами была бы такая путаница, в которой никто бы не разобрался.

Бяша. Кто-то из шоферов (наверное, Сашка) нашел ночью на дороге маленького беленького новорожденного ягненка и привез его на стационар. Бяша, как его назвали, сразу же стал народным любимцем. Его поили молоком с пальца, давали ему бутылочку, потом он научился сам пить молоко из миски, хотя часто его разливал. Кормили Бячшу хлебом, размоченным в молоке, жидкими кашами, он быстро рос и превратился в очень симпатичное существо. Бяша считал всех нас своим стадом, а за мать принимал двоих – шофера Сашу и Ульяну. Ульяна была ботаником, очень боевой девахой с постоянным лозунгом «Не поважать!» Этот лозунг относился к студентам и ко всем мужикам стационара. Бяша рос активным и любознательным. Вместе со студентами он ходил на катену. Когда Игорь Васильевич Стебаев проводил специальную экскурсию, показывал почвы и беспозвоночных, ползающих по почве и в ее верхнем слое, Бяша стоял в общем круге, а когда И. В. указывал на что-то «Смотрите!» Бяша первый совал туда свою мордочку. Однако, была одна беда – Бяша не щипал и не ел траву – ведь никто же из его стада траву тоже не ел. Саша-шофер просто исстрадался, он был деревенским парнем и твердо знал, что овцы должны щипать траву и ею питаться. Я обещала Саше разузнать в Новосибирске, что же делают в таких случаях с животными, как учат их есть природную пищу.

Я дружила с Абрамом Даниловичем Слонимом экофизиологом, который заведовал кафедрой на биологическом отделении. Рассказала я Абраму Даниловичу о нашей беде и он мне все научно объяснил по поводу импритинга – то есть запечатленного (с самого начала) образа матери и ее действий. А. Д. спросил меня кого Бяша считает своей матерью. Я подумала и сказала, что нашего шофера Сашку. «Придется – сказал А. Л. – Вашему Саше учить Бяшу есть траву». «Да как? – спросила я – когда Бяше суют траву в рот, он ее выплевывает». А. Д. объяснил, что Саша должен стать на четвереньки перед Бяшей, сгрызать траву зубами и жевать ее. Может быть, Бяша последует его примеру; важно, чтобы он хотя бы один раз пощипал и пожевал траву, а там дело пойдет!

Вот вернулась я на стационар и Сашке все рассказала. Он долго добивался от меня – это что в шутку? Или по науке? Я его уверила, что по настоящей науке, а совет дал главный по этому делу профессор. Сашка поверил, долго ходил по стационару и выбирал, где трава помягче. А Бяша, как привязанный, ходил за ним. Наконец, Сашка выбрал маленькую полянку под березой и эксперимент начался. Саша встал на четвереньки, зубами сгрызал траву и жевал. Бяша, крайне удивленный, расставив передние ноги и наклонив голову, пялился на Сашку с восторгом. Я отгоняла любопытствующих, чтобы они не отвлекали Бяшу от главной задачи. Сашка сжевал уже много травы, Бяша не отходил от него, но сам даже не пытался пощипать траву. Его явно забавляло происходящее. Потом Сашка вытащил из своего рта пожеванную траву и запихнул ее в рот Бяше. Бяша не сопротивлялся, так как Сашка всегда кормил его хлебом, но траву выплюнул. Тут уж мы с Сашкой стали экспериментировать: то подсолим, то подсластим эту жвачку, то на хлеб ее намажем. Наконец, Бяша перестал выплевывать жеванную траву, стал ее глотать, но в тот раз при мне ни разу ее не пощипал. Однако, через некоторое время Бяша стал пощипывать траву, а потом уже это стало его привычным занятием, хотя хлеб с солью он по-прежнему очень любил.

Пришла осень, Бяша вырос и по-прежнему жил с нами. Но мы вскоре уезжали, и вопрос с Бяшей надо было как-то решать. Все понимали, что Бяшу надо кому-то отдавать. Наконец, мы с кем-то договорились и Бяшу забрали в стадо, а нам за Бяшу дали 3 кг баранины. Не знаю, как Бяша ужился в стаде, наверное он все-таки соседей по стаду за «своих» не держал. Но мы его больше не видели.

Истории же с Сашкой продолжались. Он влюбился в дочку одного из наших хороших деревенских знакомых. Видимо, девушка отвечала ему взаимностью, и он решил жениться. Но он хотел жениться, как полагается, чтобы были и сваты, и свадьба и т. д.

В качестве сватов от коллектива-семьи жениха – со стационара в Карачи на мотоцикле поехали двое. Очень положительный взрослый мужик – Дзюба (наш климатолог) и аспирант Натальи Ивановны – Курачев. Наши сваты со своей задачей отлично справились. А потом мы с девушками слышали от карачинских баб похвалу нашим сватам: «Тут со стационара сваты приезжали, сватать Нюрку Михалыча за своего шофера. Они как сели за стол, все, что было на столе и в печи (а было много!) съели, шесть бутылок водки с Михалычем выпили, сели на мотоцикл и уехали. Вот сваты, так сваты!» И женился благополучно наш Сашка на Нюре, а что уж было дальше – не знаю.

На катене и о катене

Катена была особым местом – на ней не просто работали, на ней жили. И для меня она была каким-то одушевленным объектом, со своим характером и со своими событиями. Там рыли разрезы, устанавливали и снимали приборы, по всей катене были поставлены разнообразные лизиметры, там постоянно отбирали пробы, там все время что-то происходило. На 33-ей точке (мезофитный луг) был заложен мой большой трехгодичный опыт. Посредине площадки стоял шест и на нем развивался наш собственный штандарт, штандарт круговоротчиков.

а) В лагере повсюду валялась одежда. Наш коллектор Рауф решил вбить большой гвоздь в старую березу, чтобы на него повесить куртки. Рауф только приложил гвоздь к стволу, как раздался сердитый голос Т.А. Вагиной. Тамара Алексеевна – ботаник – стала объяснять нам всю неблаговидность нашего поступка: «Гвоздь в живое дерево!» Она была права. Рауф – мне: «Пойдемте, Аргента Антониновна, на катену, а то тут нас совсем запинали».

б) В лагере была лошадь, на которой что-нибудь постоянно возили. Вот Мордкович уехал на катену на лошади, что-то повёз устанавливать, возвращается обратно пешком. Я – «Слава! А где лошадь?» – Я ее оставил пастись. – Да, она же убежит! – А я ее привязал к вашему шесту на 33-й точке! – Что?! – в ужасе закричала я – Что ты сделал? Да она же затопчет весь наш опыт! – И бегом на катену. Конечно, никакой лошади на 33-й точке не было. Это Слава так пошутил!

в) Александра Павловна отличалась крайним простодушием. Вот они – физики – устанавливают на 35-й точке огромный почвенный монолит (1 м³), который надо поставить на почву, а сверху оклеить полиэтиленовой пленкой, чтобы вода из монолита не испарялась. Я иду по катене по центральной дорожке, навстречу мне бежит А.П. с клейкой лентой в руках и спрашивает меня: «У Вас нет клейкой ленты?» – Нет, да у Вас же в руках целый рулон. – Да она ничего не клеит, сразу отстает от полиэтилена! – А Вы ее в лаборатории до этого проверяли? – Да! – Ну и что? – Да она и там не клеила!

г) Физикам надо вырыть очень глубокий разрез до трех метров глубиной. Рыть должен Юрка – лаборант Александры Павловны. А. П. в городе, Юрка болтается без дела. Я ему каждый день говорю – Ты когда будешь копать разрез? – Успею. – Так проходит день за днем. Вдруг разносится слух – завтра приедет А. П. уже отбирать пробы из этого разреза. Юрка хватает лопату и бегом несётся на катену. К обеду его нет, к ужину нет! Идём с Рауфом на катену. Юрки нигде не видно. Подходим к точке физиков и видим громадный разрез, а Юрки нет. Рауф заглядывает в яму и говорит: «Он здесь!» Заглядываю и я. На самом дне глубокого разреза (3 м глубиной, 2 м длиной, 1 м шириной) на какой-то дерюге спокойно и сладко спит умаявшийся Юрка.

И так каждый день что-нибудь происходит на катене. На ней всегда люди, и она сама живет, меняет свою окраску: разноцветная весной, зеленая летом, желто-бурая осенью, белоснежная зимой, когда мы делаем с Рауфом снегосъемку.

А ты умножь!

Наталья Ивановна, руководя всеми работами по МБП, отчитывалась перед своим Институтом результатами опытов по мелиорации.

Был выбран участок в стороне от катены, который неизвестно почему снисходительно называли плешиной. На этой плешине была посеяна пшеница и проводились какие-то действия по мелиорации. Плешина была огорожена. Огороженные участки – это господня кара. Либо туда жители загонят коров, либо вырвут жерди для своих собственных целей, либо скашивают траву именно в загородке. Не пощадила судьба и «плешину». Однажды утром кто-то обнаружил, что на плешине пасутся лошади. Лошадей выгнали, но они успели вытоптать и сгрызть всю пшеницу, которая была еще зеленой и, наверное, по лошадиным понятиям, вкусной. Наталья Ивановна увидела разрушения и ахнула. Отчитываться было нечем. Но оправдываться перед дирекцией как-то надо и она решила составить официальный акт потравы. На мотоцикле поехали за главным милиционером в Карачи. Капитан Баков приехал составлять акт при всех своих регалиях. А тут кто-то углядел мужика, мирно спящего недалеко от «плешины» в траве после перепоя. Решили, что это и есть главный виновник потравы и привели его на плешину, где уже было полно народу со стационара.

Тут капитан Баков произнес незабываемую речь: «Ты что, паразит, себе думаешь? Ты это куда, сволочь, коней своих запустил? Ты думаешь, как ты есть дурак, что это простая плешина? Это научная плешина, морда пьяная! Тут, понимаешь, академики работают, а ты коней запустил! Сюда Обь будут поворачивать, а ты, пьянь подзаборная, всё тут порушил. Никакого сознания у тебя, бандита, нет!» Бедный мужичонка оторопело, не протрезвев, смотрел на разошедшегося участкового, который не матерился, а говорил что-то очень страшное и непонятное. Мужичонка бил себя в грудь и повторял только одно: «Гад буду – не мои кони! Гад буду, не мои кони!» Наконец, остались участковый, Наталья Ивановна и я. «Ну, что же мне делать, как отчитываться, какие результаты давать ….» – вслух рассуждала расстроенная Наталья Ивановна. Тогда участковый подошел к углу загородки, где пшеница была помята, но не съедена, сорвал несколько растений и поднес их Наталье Ивановне со словами: «А ты умножь!»

Надо сказать, что этим советом участкового мы пользовались неоднократно.

Степь

Я ухожу один в степные дали,

Бездумно опускаюсь на траву

И – это мыслью назовёшь едва ли –

В тени кургана грежу наяву …

Тогда душа светла и невесома,

Весь мир во мне. И в мире я – как дома.

Д. Кугультинов

Я выросла на Камчатке, играя среди огромных трав на больших полянах в лесу; училась в школе на Енисее, и бродила летом в буреломной тайге; многие годы жила в великолепном лесу Миасского заповедника. Тридцать пять лет лес был моим местообитанием, я привыкла к нему, как привыкают к собственному дому.

Но первая моя экспедиция была в забайкальские степи. Мы долго ехали поездом, потом машиной, вечером на берегу озера Чиндант нас встретили аспиранты и студенты, приехавшие сюда раньше. Первое впечатление – озеро, палатки, костер.

Как всегда в экспедиции, я встала рано, вышла из палатки, умылась и огляделась. Вокруг было просторно и пусто. Ничто не заслоняло неба и где-то далеко оно сливалось с краем земли. Это была степь. Я осмотрелась более внимательно, увидела невысокие горки и пошла к одной из них. Трава была невысокая, земля – твердой, но как будто бы покрытой очень тонким войлоком, смягчающим жесткую поверхность почвы. Идти было легко и радостно. И чем дальше я шла, тем просторнее становилось вокруг: ни гор, ни домов, ни деревьев – только бездонная чаша небосвода, поставленная на серо-зеленую поверхность земли. Я не могу описать охватившего меня чувства причастности к этому простору, но я вдруг поняла, что я дома, я на своей земле.

Потом я скажу: «Степь – это мой ландшафт, ведь прапрабабка была монголкой, рожденной в степи и прожившей в ней всю свою жизнь. Ее гены заложены во мне и это ее реакция на возвращение ее праправнучки в степной дом». Потом я увижу много разных степей, буду работать в них, изучать их, писать о них книги.

В тот же, первый раз я подсознательно поняла, что моя неукротимая воля к свободе, естественная независимость, врожденное достоинство достались мне от моих степных предков. И вот я вернулась туда, где должна была родиться – в степь. Судьба играет с нами по своим правилам, но посылает нам знаки, и если мы хоть немного понимаем эти знаки и следуем им, то находим свою Судьбу. Моя судьба скинула мне одновременно три карты: первая карта – в тот первый раз я пошла не просто по степи, а по Онон-Аргунской степи, где жили мои далекие предки; вторая карта – знакомство в том же году с известным ученым-степеведом и моей будущей наставницей Натальей Ивановной Базилевич; третья карта – в той же экспедиции мы подружились с Вячеславом Генриховичем Морковичем, певцом и знатоком степей, кто был долгие годы моим коллегой и навсегда остался моим другом.

А степь с того первого взгляда и первого шага вошла навсегда в мою жизнь.

О степь! Вместилище дум и душ,

Где предки мои кочевали в веках,

Полынь-травою поросшая глушь,

Очаг, что дымом кизячным пропах.

Санджи Каляев

Осознание

Мне всегда казалось некоторым чудом момент принятия такого решения, от которого в дальнейшем зависят важнейшие повороты судьбы. Где-то в недрах сознания, не выходя на поверхность, не тревожа ни в снах, на наяву, происходят размышление, сопоставление, просмотр вариантов и вдруг, по влиянием какого-то внешнего толчка приходит готовое, оформленное в систему, выраженное в словах решение.

Так было каждый раз в моей жизни: когда я догадалась о ловушках цезия, когда я осознала, что живу не своей жизнью и какова должна быть моя жизнь и, наконец, когда я поняла, в чем состоит моя основная задача в науке.

В 1967-1968 гг. я переживала творческий научный кризис. Я выезжала в поле с 1965 г., уже поняла, что мой ландшафт – луг, а еще лучше – степь. Однако я не знала, что мне там делать – то в Забайкалье занималась химией элементов в растениях, то в Курайской степи без всякого смысла брала пробы надземной фитомассы и корней. Часто просто сидела в степи и долго разглядывала, как что растет, измеряла диаметры куртинок, длину листьев, в Курайке отмывала корни от почвы и долго их рассматривала. Однако никакой работы не было написано, и я сама выбросила все алтайские пробы. Мы много шатались с Мордковичем по Алтаю и снова я просто смотрела почвы, растения, пересыпала в руках подстилку. Я осознавала, что я что-то ищу, но это что-то – ускользало от меня. А ведь в 1967 г. я ужу работала рядом с Н.И. Базилевич, еще раньше сказав Полетаеву, что я хочу сотрудничать с Натальей Ивановной, так как она занимается биологическим круговоротом.

Однако я не спрашивала Наталью Ивановну, что мне делать и в каких-то продырявленных мыльницах ставила опыты по разложению растительных остатков, опять-таки без всякой общей цели. В 1967-68 гг. довольно осознанно вернулась к химии различных видов растений, написала статьи, вполне могла сделать докторскую работу по данной теме. Но все мои действия меня не удовлетворяли. Это были метания в поисках неясной цели. И в те же времена я читала лекции о биосфере в Университете и рассказывала студентам о биологическом круговороте. Работала с Алексеем Андреевичем Ляпуновым, описывала формальные схемы биогеоценоза и круговорота в нем веществ. И все мои теоретические разработки и размышления шли как бы по касательной к тем почти бездумным, лишь отчасти осмысленным действиям в поле. «В голове круговоротный хлам, обрывки блоков и потоков, антилогичностей бедлам, утечка мыслей, прибыль вздохов» – писала я из Москвы письмо Полетаеву в стихах и это было совершенно точное описание научной сумятицы и затянувшегося кризиса.

Решение пришло неожиданно, сразу и почти в законченном виде. В начале лета 1969 г. я проснулась в своей палатке ранним утром от пения птиц. Полежала минут пять, слушая птиц, вышла из палатки и пошла на катену. Уже, выходя из палатки, я знала свои цели и задачи, они были сформулированы давно в подсознании и просто высветились в мозгу, как на экране компьютера. «Изучение биологического круговорота в травяных биогеоценозах». Я не только знала, что делать, я знала, как это делать. На катену я пошла, чтобы понять, где делать. Я медленно шла по траве, а не по дорожке. На 33-ей точке я остановилась и сказала себе: «Здесь».

Потом в отчетах я опишу, почему была выбрана 33-я точка. В тот момент я почувствовала ногами, глазами, ушами, носом – всеми своими чувствами – тут.

Я пошла в вагончик выпить кофе и процитировала дежурным:

Осторожно ступай по траве,

Ибо она была ланитами тюльпаноликой.

Омар Хайям

Мне было 40 лет, другие к этому времени имели работы, научное прошлое и имя. Все это у меня было, но в такой далекой от сегодняшнего дня области. Известность и имя на новом поприще еще предстояло заработать.

Я знала, что вот теперь всё сошлось: мои химические знания, моя логика и любовь к ясным определениям, отточенные в разговорах с Полетаевым; все бесконечные схемы процессов и их взаимодействий, разработанные с А.А. Ляпуновым; моё ощущение степи, как собственного дома; моё острое любопытство ко всему живому; мой интерес к тому, что делают ботаники и почвоведы; мои длинные разговоры с Натальей Ивановной, когда она не могла ответить мне на некоторые вопросы, ответы на которые я теперь знала сама.

Всё лето 1969 г. я училась, теперь училась сознательно: как картировать, как брать почвенные пробы, как брать пробы фитомассы, как ботаники отличают мертвые и живые корни. Я выучила виды растений и разобралась в почвах на всех ключевых участках. Никогда за всю мою жизнь я не впитывала в себя так много за одно лето. Вот теперь я была готова. Мне оставалось лишь додуматься, как поставить опыт, чтобы оценить интенсивности всех выбранных процессов биологического круговорота. Решение пришло неожиданно, зимой, в деканате. Я села к столу, отодвинула учебные ведомости и сразу, без всяких дальнейших поправок нарисовала, описала всю постановку опыта и написала все балансовые уравнения. В самом начале 1970 г. я стала экологом, и поле моей деятельности было четко обозначено – биологический круговорот химических элементов в биогеоценозах.

Весной 1970 г. на 33-ей точке был установлен штандарт круговоротчиков и заложен опыт, ставший классическим. Всё, что было после – лишь расширение, уточнение, упрощение заданной схемы опыта на катене Карачи. Опыт шел в 1970−1972 гг. И уже в 1971 г. вышло, написанное мной, методическое пособие (абсолютная библиографическая редкость) «Изучение биологического круговорота в биогеоценозах» и в этом же году – огромная статья с Ляпуновым «Системный подход к изучению круговорота веществ и потока энергии в биогеоценозе». Сейчас я смотрю на эту статью, на все эти схемы, описание взаимодействий и удивляюсь: это я всё написала? Это я всё знала? Теперь могу оценить какая громадная теоретическая работа была мной проделана за три года. По объему она может сравниться лишь с тем гигантским трудом «Биотический круговорот на пяти континентах», которым я заканчиваю свою научную деятельность.

Наверное, кратко мой научный путь можно описать так: 1950−1955 гг. – я осознаю, что такое химический элемент; 1955−1964 гг. – понимаю разницу между макро и микро количествами элементов, а также различия их поведений в пробирке и в природе; 1965−1969 гг. – знакомлюсь с ландшафтами и спецификой работы ботаников, зоологов, почвоведов. В 1969 г. я открываю себя, как эколога, и свою тему – биологический круговорот. В 1970−1971 гг. с подачи Н.И. Базилевич вхожу в новое «стадо» – экологов, географов, ботаников; делаю большие доклады, веду секцию и становлюсь известным круговоротчиком. Ну а с 1972 г. – это уже просто работа на разных объектах – луга, степи, пустыни, болота, агроценозы – по одной теме: круговорот в экосистемах.

Сегодня я фактически закончила свою экологическую деятельность.

Я перечитываю в сотый раз рубайи Омара Хаййама:

У круга, в котором заключены приход наш и уход,

Ни конца, ни начала не видно.

Никто еще верно не сказал о том,

Откуда этот приход и куда уход.

Будь весел, ибо невзгоды будут бесконечны,

На небе звезды будут еще долго восходить.

Кирпичи же, которые вылепят из твоего праха,

Уложат в стены домов других людей –

Каждая травинка, что растет на берегу ручья

Наверное, была волоском красавицы.

Не наступай безжалостно на траву,

Ибо эта трава выросла из праха тюльпаноликой.

Квантометр и Арнаутов

После первого года работы в поле в Онон-Аргунских степях у меня было много проб растений, в которых надо было определить и макро и микроэлементы, и не было ни лаборатории, ни лаборантов для проведения анализов. Как химик, я знала, что существует такой прибор – квантометр, на котором почти единой операцией определяют в пробе концентрации 40-50-ти элементов. Я обратилась за помощью к Воеводскому. Он сказал: «Такой прибор есть в Институте геологии, у Арнаутова. Я ему позвоню, а дальше Вы сами договаривайтесь». Звонок от академика – лучший пропуск в любую лабораторию.

Итак, я пришла в лабораторию Арнаутова. Николай Васильевич оказался невысоким, симпатичным приветливым человеком, его помощник (кажется Кириллов) – молодым красавцем, а химик-лаборант Маша – удивительно приветливой и милой девушкой. Приняли меня хорошо, согласились проанализировать всю мою сотню проб. Я должна была только кое в чем помогать Маше, на что я с удовольствием согласилась. Очень приятными были мои визиты в лабораторию Арнаутова. Вначале, часа два-три я что-то растворяла, фильтровала и отбирала для анализа, который проводила Маша, пробы растворов, а потом мы все вчетвером пили чай, кофе, изредка – вино. Это были прелестные посиделки. Арнаутов и Кириллов всегда имели про запас пару новых смешных анекдотов, я рассказывала что-нибудь из жизни в Миассово, Маша весело смеялась, и было нам тепло и уютно. Через некоторое время Арнаутов стал оказывать мне определенные знаки внимания, а Кириллов и Маша как-то очень мило шутили по поводу его ухаживания.

Но вот работа закончилась, на прощальный ужин я принесла мясные пирожки, коньяк и вино (для нас с Машей). Было много тостов, и с меня взяли торжественное обещание заходить к ним «просто так». Я от души обещала и была уверена, что буду к ним приходить. Но, увы! Много разнообразных дел, дети, личные переживания и новая работа в Карачах совершенно не оставляли свободного времени. Так я никогда к ним и не зашла, хотя, встретив как-то Кириллова, снова горячо пообещала навестить их.

Через некоторое время (года через четыре после моего последнего посещения лаборатории Арнаутова) мы с Натальей Ивановной оказались перед тяжелой проблемой. Количество проб, в которых необходимо было определить все макроэлементы, зашкалило за тысячу. «Деньги будут – сказала Наталья Ивановна – но где лаборатория, которая возьмётся за такую уйму проб?» «Такая лаборатория есть, и я хорошо знаю эту команду» – ответила я. «Так в чём дело? Иди и договаривайся». «Дело в том, что я обманщица. Они все трое ко мне хорошо относятся, а Арнаутов был слегка влюблён в меня. Я поклялась к ним приходить в гости и ни разу за четыре года туда не заглянула». «Ну, пойди снова!» «Да? А Арнаутов скажет – четыре года ты не могла выбрать для нас полчаса, не могла просто зайти, выпить чаю, навестить друзей. А когда понадобилось делать уйму проб – вот она – ты! Мне просто стыдно!» «Стыдно, конечно, – согласилась Наталья Ивановна – но пробы-то надо анализировать?» «Надо». «Ну, вот и иди сегодня же».

С тяжелым сердцем и в полном смущении я постучала в знакомую дверь. «Войдите» – Вошла. От стола навстречу мне с протянутыми для объятия руками шёл Арнаутов. «Наконец-то ты пришла, любовь моя!» –сказал он, дружески обнимая меня. Кириллов и Маша аплодировали. Мы обо всём договорились – и о пробах и об оплате. Они сделали эту тысячу проб. Но дело не в пробах! За всю мою жизнь я не встречала больше мужчин, которые в подобной ситуации встретили бы меня не отчужденным молчанием или язвительными словами, а раскрытыми объятиями и восклицанием: «Любовь моя!»

Рауф, Санчо и Милочка

Рауф был моим коллектором, Санчо – помощником у Нины Григорьевны, Милочка – моей лаборанткой. Они дружно работали на опыте. Рауф учился на Биологическом и был отчислен с правом восстановления. Санька кончил ФМШ и учился на мехмате. Будучи крайне способным, он часто проваливал экзамены, потому что делал только то, что хотел сам. К тому же он был крайне необязательной личностью. Он до того довёл Нину Григорьевну своей необязательностью, когда был приставлен к ней в помощь отбирать монолиты, что она однажды грустно сказала: «Санечка, ты оскорбляешь моё отношение к работе. Уходи». Надо знать доброту Нины Григорьевны, чтобы понять, как часто Санька подводил Нину. Он ушел, но потом вновь приехал в Карачи и прибился к нашей группе. Санька был безответственен, умён и обаятелен. Это ему принадлежит высказывание, которое я часто цитирую:

«Растение надо сажать из худшести в худшесть, чтобы оно было абстрактным и не имело отношение к эксперименту». Я всегда подозревала, что именно такое растение будет прекрасно «расти» в математической модели.

Конец июля 1972 г. Вся круговоротная группа поселилась в моей квартире на ул. Терешковой, 46. Все предавались разнузданной лени под песни Дольского.

Фактически произошло два события – а) я уходила из Университета и б) круговоротный опыт удался и оставалось лишь еще несколько сроков отбора, чтобы поставить точку.

Одновременно разбирали пробы, пили вино, жарили картошку, слушали Дольского (очень модного тогда барда) и писали стихи. Вот пример сочинения Саньки, которое он мне подарил.

Я проснулся, от страха немея,

Непонятной тоскою полный,

То болела немытая шея,

Отгоняя последний сон мой.

Я вскочил, я рванулся к мылу,

Но его не нашёл я сразу,

А коварная шея заныла:

«Прекрати, – я вскричал – зараза!

Не тебя ли вчера я мылил

И плеская, умывал в Омке?»

Но моя неприличная выя

Потянулась и стала тонкой.

Толстый слой ненавистной грязи,

Отвратительно мерзкой и липкой

Растекался по ней и сразу

Покрывался от ветра зыбью.

Вот я умер, лежу в могиле,

Из нее прорастает шея.

И в ее покрывающей пыли

Скрыта прочно душа злодея. –

Пострадавший Санчо, 1972

Где-то в это же время мы провожали Милочку, она уезжала работать к моей бывшей ученице – Инее Владимировне Молчановой. В ее честь был устроен прощальный вечер. В. Г. Мордкович оформил бар под названием Бар-Аба (Бараба), а сам работал в этом баре барменом, повесив на себя картонку с надписью «Бар-босс». В баре можно было заказать коктейли:

1.  Пара гнедых (состав неизвестен)

2.  Огненный поцелуй (томатный сок с перцем и чуток спирта)

3.  Некст самплтэйкер – Next sampletaker –  (спирт, настоянный на полыни и зверобое + яйцо + вода)

4.  Natali (ложка сгущенного молока + малиновый сок + десертное вино)

5.  Вода со льдом

6.  Laciniata – Artemisia laciniata – (разведенная настойка полыни + тмин)

7.  Middle sample – средняя проба – (всё, что есть в баре, льётся в одинаковых количествах).

Коктейль №3 связан с тем, что я упрямо искала форму пробоотборника, материал для него и тех, кто может изготовить нужный вариант. Поэтому была целая серия пробоотборников-предшественников гениального пробоотборника Дмитрия Стояновича Миринского.

Напиться коктейлями было практически нельзя, но развеселиться можно. Да мы и без коктейлей веселились. Была поставлена целая опера. К сожалению, из нее сохранилась лишь ария Хулигана (в исполнении Мордковича) с хором.

Песня Хулигана – Наталье Тихомировой

Я первый парень на деревне,

Хор: Ёксель-Моксель!

Со мной на ты Гаджиев * Гаджиев Ильяс Мамедович был заместителем директора нашего Института; Дистрофик – Санька; Татар – Рауф; Нинка – лаборантка. сам,

Хор: Ну и хам!

Со мной Мамедович на ты.

Хор: Вот скоты!

Могу жениться на любой,

Хор: Ой – Ой!

Но я мечту одну имею:

Хочу жениться на Наталье.

Хор: Тонка талья!

Шефиня иха за решеткой.

Хор: Вот красотка!

Дистрофик ихонный в больнице.

Татара выперли из Универа,

И в вытрезвителе ночует иха Нинка.

Хор: Вот картинка!

Одна осталася Наталья.

Хор: Тонка талья!

В неё я с осени влюблённый,

И как я есть я – парень гвоздь,

То у Натальи я добьюсь успеха.

Хор: Вот потеха!

Роман Викторович Ковалев

Роман Викторович был, безусловно, интеллигентным и умным человеком со своими правилами поведения и оценками. Конечно, Советская власть знала, как держать интеллигентов в состоянии запуганности и на поводке. Роман Викторович был человеком своей эпохи, с присущими этой эпохе страхами и оглядкой на начальство.

Но человеком он был хорошим. Я ему очень благодарна за то, что он взял меня в Институт. Двое мужчин – один мой бывший друг, интриган до мозга костей, который не мог жить спокойно, не устроив ближнему своему пакость, второй – довольно молодой зав. Лаб. Биогеоценологии, опасавшийся, что я займу его место (что, впрочем, и произошло), пришли к Роману Викторовичу и выдали мне такую характеристику, что мало не покажется. Во-первых, я – дура; во-вторых – шлюха – сплю подряд со всеми математиками; в-третьих – интриганка, по вине которой рассыпалась лаборатория биофизики в Миассово. Последнее было обидно, ведь никому ничего не докажешь – всё в прошлом и Миассово далеко. И никто, кроме свердловчан, не знает слов директора Ильменского заповедника В.М. Басова. «Когда из Миассово уехал Николай Владимирович – из Миассово исчез интеллект, а когда ушла Аргента – Миассово лишилось души». Во-первых, кто такой Басов, а во-вторых – не ему судить, говорят, что он сам развалил заповедник.

Ну, дура или не дура – проверить довольно легко. В отношении любовников и внимания не стоит обращать – о ком такое не говорят! Однако Роман Викторович призадумался и обратился к Наталье Ивановне за советом. Та сказала: «Насчет дуры спроси в Университете, они что там среди умных людей семь лет дуру держали? Насчет любовников – обратись ко мне. А вот насчет развала Миассово позвони Ляпунову, он же там каждое лето бывал всю обстановку прекрасно знал и при том именно он пригласил Аргенту в Академгородок». Не думаю, что Роман Викторович кому-нибудь звонил и что-то выяснял, а, послушав Наталью Ивановну, взял и зачислил меня в Институт на должность старшего научного сотрудника.

Шло время и мы с Романом Викторовичем более или менее узнали друг друга. Конечно, он не раз высказывал мне свое недовольство. Например:

1.  – Вы то за границей, то в экспедиции, то болеете, то просто на работу не ходите! Вас никогда нет на месте!

– А, когда же я всё успеваю? – спрашиваю я его.

– Сам удивляюсь – ворчливо отвечал он.

2.  По поводу моих пресловутых любовников. Сам он, видимо, любовниц не имел, дочь держал в строгости и романы на стороне не одобрял. Но я то была разведена…

Роман:

– Что там у Вас происходит? Почему говорят, что Вы спите со всеми математиками?

– Не со всеми, а с двумя, и не параллельно, а последовательно.

– Идите отсюда, Вы не лучше Наташки! (Наташка – это Н. И. Базилевич)

3.  По поводу Жанны, которая имела мужа – полного дурака и завела роман со способным и умным (кстати, неженатым) человеком.

Роман : – Что Вы Жанку всё время защищаете? Говорят, что она спит с N.

Я: – А что, по вашему, было бы лучше, если бы она спала со своим дураком-мужем?

Роман: – Идите отсюда!

4.  Я категорически отказываюсь что-либо внедрять в практику и пишу в отчетных формах «Внедрений в народное хозяйство нет, и не предвидится».

Зам. Директора Таранов – Роману Викторовичу: – Роман Викторович! Ну, хоть Вы поговорите с Титляновой, что же она пишет в отчётах два года подряд: «Внедрений нет, и не предвидится».

Роман: – Сами разговаривайте с Титляновой!

5.  Уже не помню, в каком разговоре зашла речь о Н. И. Базилевич. Р. В. и Н. И. – земляки, они учились оба во Владикавказском Университете и дружат всю жизнь. Она называет его Ромочкой и Ромкой, он её – Наташенькой и Наташкой. Он очень уважает её как ученого и не одобряет как женщину, имевшую четырёх мужей и десяток любовников. Она подбирает брошенных им аспирантов и доводит их работы до благополучной защиты. С одной стороны он ей благодарен за это, а с другой – ревнует и сердится.

В семье Н. И. есть легенда, что её бабка, влюбившись в цыгана, ушла с цыганским табором, а потом вернулась с маленькой дочкой на руках – матерью Н. И. Во внешности Н. И. нет ничего цыганского. Она естественная яркая блондинка.

Вот уж теперь не знаю, по какому поводу Р. В. стал за что-то ругать Н. И. и обвинять её в многочисленных грехах. Я немного послушала, потом сказала: «Я не позволю в моём присутствии оскорблять Наталью Ивановну» – и вышла из кабинета. Роман выскочил за мной следом в приёмную, где сидели его секретарь и сотрудники, ждавшие приёма, и продолжал в запале кричать: «А всё равно Наташка – змея, цыганская змея!» Публика оцепенела от изумления.

Но в целом у нас с Романом Викторовичем были хорошие отношения. Он очень ценил мои научные связи с математиками: и Алексей Андреевич Ляпунов и Игорь Андреевич Полетаев делали доклады в нашем Институте. Ценил он также работы по МБП, мои дружеские отношения с польскими и чешскими учеными, одобрял их визиты в лабораторию БГЦ и сам выезжал с ними в полевые экскурсии.

Когда мы были вместе с Ковалевым и учеными из других институтов в Гамбурге на Конгрессе почвоведов, он вдруг отдал кому-то мой пригласительный билет на приём в Городскую ратушу. Я страшно обозлилась и стала что-то ему выговаривать. «Да успокойтесь, – сказал он – пойдёте вместе со мной». При входе в ратушу он показал свой билет, а на меня кивнул: «She is my wife!»

Роман Викторович не одобрял нашего шлянья по Казахстанским и Тувинским степям и отправил нас работать в Казахстан, в Институт зернового хозяйства академика Бараева. Там мы серьёзно взялись за изучение агроценозов и вместе с В.И. Кирюшиным и его командой сделали классную работу по круговороту в агроценозах. Оглядываясь назад, благодарю Романа Викторовича Ковалева и за то, что взял меня в свой Институт и за то, что отправил в агроценозы, в Казахстан.

Почему умирают стационары?

Стационаров создаётся довольно много, однако работают долгие годы – единицы из них, хотя ценность многолетних наблюдений увеличивается с каждым годом. Вот почему закрыли Карачи? Есть несколько причин: вдрызг перекопали всю катену; Н.И. Базилевич должна была в своем Институте начинать какой-то новый цикл работ; закончилась МБП; я, получив результаты в луговой экосистеме, стремилась в степь; Мордкович вообще весь извёлся и всё ныл: «Мне надоел этот зелёный цвет, хочу в желтый ландшафт, в степь». Странно, что все причины вдруг появляются в один и тот же год и почему-то все уверены, что здесь работы надо заканчивать. Среднее эффективное время деятельности стационаров 5-6 лет. Так в 1973 году закончил свою работу стационар Карачи. Помню, как повезли к дороге желтый домик ботаников, а вот как снимали палатки и вывозили вагончик – не помню.

Мы с Мордковичем радостно смотались в 1973 г. в Казахстанские степи в довольно длительный маршрут, а в 1974 г. – в Туву, где намылились открыть новый стационар. Но не тут-то было. Роман Викторович, как сказано выше, отправил нас в агроценозы в Казахстан. Началась наша новая рабочая эпопея.

Пробоотборник и моечная машина или А. А. Дерибас и Д. С. Миринский

Я уже в Карачах очень хорошо понимала, что нам нужны две вещи: а) пробоотборник, которым можно было бы взять точную и значительную (1 дм3) пробу почвы, не нарушив ее структуры; б) моечную машину для размывки монолитов, отделения корней и других растительных остатков от почвы. Мы устали мыть сотни монолитов. А в агроценозах почвенная проба – это ведро. Тут уже требовались нечеловеческие усилия.

И вот я стала искать инженеров, которые бы обладали не только творческой мыслью, но и практическими возможностями сделать вещи из необходимых материалов. Первый взгляд обратила на своего приятеля Андрея Андреевича Дерибаса. Я дружила и с Андреем и с его женой Викторией. Андрей был в те годы высоким, интересным мужчиной, талантливым ученым, д.ф.-м.н., занимавшим пост начальника научного конструкторского бюро. При всём при этом он обожал придуриваться по любому поводу и без повода и прямо изводил Вику своими придурошными выходками. Я к нему обращалась не раз за технической помощью и после выслушивания всякой ерунды помощь эту получала. Но тут был особый случай – я точно знала, что мне надо и что сделать нужную мне вещь далеко не просто.

Пошла я к Дерибасам. Андрей был дома один и пил чай. Говорю ему так-то и так-то – пробоотборник мне нужен. «Ага, – говорит Андрей – я тебя знаю, дай тебе только один пробоотборник, а ты сразу – так мне надо же три да еще пару сенокосилок в придачу». «Ну, Андрей, – убеждала я его – мне же действительно надо пробоотборник, всего один, но хороший, работающий на любой почве и не нарушающий структуру. Ты и только ты можешь мне помочь». Андрей молча пил чай из большой кружки, а я непрерывно ныла.

«Ну, ладно, – сказал Дерибас – ты знаешь, что я хорошо пою?» «Не знаю, но верю – ты же такой талантливый» – разливалась я соловьём. «Да, талантливый, я – певец и я талантливый, а тут мой талант никто не признаёт, в Америке все признают, и в Италии тоже, а тут нет», – продолжал он придуриваться. «Значит так, – допив чай, объявил он – ты получишь свой пробоотборник при одном условии: я сейчас буду петь, а ты мне будешь аплодировать, громко аплодировать и кричать браво и бис». «Хорошо, – согласилась я – а концерт длинный?» «Пока Вика не придёт! Ну, согласна?» «Да!» – ответила я.

И вот этот верзила, доктор ф.-м. наук, директор КБ сидит в углу кухни и изо всей дурацкой мочи орёт разные песни – от романсов до блатных. А я (умная женщина!) сижу в другом углу и после каждой песни аплодирую и кричу «Браво!» Иногда Андрей заявляет, что я халтурю и начинает эту песню заново. «Ну, господи, когда же Вика придёт?» – с отчаянием думаю я. А этот придурок разошёлся не на шутку и орал свои песни битых два часа. Наконец, послышался звук открываемой двери и вошла Вика. Андрей заорал еще тошнее. Вика почти бегом бросилась к нам на кухню – «Вы, что пьяные?» А на столе только кружки с чаем и чайник. Но она быстро оценила ситуацию – «Чего ты у него выпрашиваешь?» «Пробоотборник». «Ну, он-то придурок от рождения, с этим уже ничего не сделаешь! Но, ты-то умная женщина, чего потворствуешь одичалой придури?» «Да мне же нужен пробоотборник!» «Не только искусство, но и наука требует жертв!» – важно заявил Андрей. Пока мы с Викой выясняли ситуацию, он, очень довольный собой, налил очередную огромную кружку чая и сообщил жене: «Я всегда говорил, что я отлично пою, ты просто никогда не слышала. Хочешь …?» «Нет, не хочу, не хочу и не хочу, хватит, что ты Аргенту замучил. Давайте ужинать».

После ужина Андрей сказал: «Приходи завтра к 10 часам в мой кабинет, соберу своих инженеров». Пришла я, пришли три инженера – довольно немолодые дядьки. Андрей им вполне толково разъяснил, что мне требуется. Они послушали, задали мне несколько вопросов, а потом старший сказал: «Нет, Андрей Андреевич, мы за это дело не возьмёмся. Мы работали с Пелагией Яковлевной Кочиной (академик Кочина) и имели дело с почвой. Так вот, мы знаем, что материала более подлого, чем почва, не существует. Она постоянно меняет в зависимости от влажности свои свойства: то течет грязью, то липнет, как мазут, то становится твёрже камня. Не можем мы сделать такое устройство, чтобы цилиндр отбирал до глубины 1 метра одинаковые монолиты из любой почвы в любых условиях. Это нереально. Извините, Аргента Антониновна». Инженеры ушли. «Ну, и зачем ты меня вчера изводил? Чем ты теперь мне заплатишь, певец, за мои аплодисменты?» «Ну, давай мы тебе сделаем что-нибудь другое или открытый с одной стороны пробоотборник». Как известно, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Я на всю катушку использовала мастерскую Дерибаса, пока не появился Дмитрий Стоянович Миринский.

Откуда и почему он появился – это вопрос другой. Я всегда знала, что если я чего-нибудь очень хочу, стремлюсь к этому, постоянно пытаюсь добиться желаемого, то рано или поздно на пути встретится человек, который или сделает для меня то, что мне надо, или поможет сделать. Так, в самые необходимые для меня моменты я встретила С.М. Арию, В.И. Гребенщекову, А. А. Ляпунова, В. М. Басова, Н. И. Базилевич, В. Г. Мордковича, Леха Рышковски, Д. С. Миринского, В. И. Кирюшина, Алису Бреймеер, Эдди ван дер Маарела и Ольгу Бурмистрову. Все они появлялись в моей жизни тогда, когда я нуждалась именно в таких людях.

Так появился и Дмитрий Стоянович Миринский – талантливый конструктор, хороший человек и верный товарищ. Он заведовал отделом в одном из физических Институтов СО АН СССР, в его распоряжении была мастерская и великолепный специалист Валера – мастер на все руки.

Долго Дмитрий Стоянович не мог придумать такой инструмент, который бы в любых условиях брал точно нужный объем почвы. Было много неудачных вариантов, но вот однажды он увидел на мне юбку, узкую и с разрезом сзади. Он внимательно и как-то отрешенно глядел на этот разрез и неожиданно воскликнул: «Вот оно!» «Юбка с разрезом» и стала главной деталью пробоотборника, которая решила проблему взятия образца без разрушения структуры. Интересно всё-таки, как работает мысль у конструкторов! Получив классный пробоотборник и проверив его в поле, я спела свою любимую песенку об умении править лошадьми:

«Что умеет маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править двойкой лошадей.

А что еще умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править тройкой лошадей.

А что еще умеет делать маленькая Паола?

Маленькая Паола умеет править четверкой лошадей!»

Как-то Дмитрий Стоянович увидел, как Нина Шатохина отмывает корни от почвы. В наклон, стоя босиком в воде, то наливает воду в таз с почвой, то пропускает отстоявшуюся воду через сито, то снова наливает воду в таз, и так часами! Дмитрий Стоянович сказал, что инженеру должно быть стыдно видеть, как женщина делает такую тяжелую, однообразную работу в течение всего дня. Он заявил: «Я сделаю Вам моечную машину!» И сделал. Опять было много попыток и вариантов. Надо было, чтобы какой-то механизм разрушал почву, не нарушая целостности корней. Дмитрий Стоянович всё просил нас: «Покажите, как вы это делаете». Мы показывали, и вот однажды он закричал: «Вот оно – главное движение!» А главное движение – мягко растереть почву пальцами. Он заменил наши пальцы тяжелыми металлическими, небольшими шарами, покрытыми резиной. Шары вращались под действием гидравлического мотора в ёмкости и отделяли почву от корней, которые после промывки водой оставались на сите. Для нас – это была революция, ведь в каждый отбор проб надо было отмыть около 100 вёдер почвы. Без машины мы бы никогда не справились с таким объёмом работы. Знакомство с Миринским и его компанией, совместная работа с ними – одна из радостных страниц моей жизни.

Как-то мы всей командой отбирали пробы в степи и инженеры еще примеривались к разным вариантам. Помню молодого помощника Дмитрия Стояновича, который загнал в почву на приличную глубину трубку из нержавеющей стали, а потом пытался её вытащить. Добром не вышло, приложили силу и трубка сломалась. Инженер понуро сидел и повторял: «Я же рассчитал сопротивление, она не могла сломаться, этого просто не может быть». «Но она ведь сломалась» – кто-то поддразнил его. «Но этого не может быть!» – упрямо отвечал инженер.

Теперь я изредка встречаю Дмитрия Стояновича, перенёсшего инсульт, такого робкого, неловкого, с затрудненной речью. С грустью вспоминаю прошлое, его молодцеватый вид, его заразительный смех, цветы, которые он мне дарил, и его несчастливую влюбленность.

Шортанды

Мы работали в Шортандах с 1976 по 1980 гг. Главным было – описать циклы элементов в агроценозах при разной обработке почвы. 1976 год был пристрелочным для отработки методик. А затем мы прошли весь севооборот – пар и три поля пшеницы в вариантах с плоскорезной и отвальной обработкой почвы. Про Шортанды и директора Института зернового хозяйства Бараева написано много и написано специалистами. Так что тут нового ничего сказать не могу.

Мы находились в непривычной среде: среди земледелов и агрономов. К счастью наш хозяин и руководитель исследовательской группы от Института – Валерий Иванович Кирюшин, ставший впоследствии моим другом и академиком, оказался образованным, опытным и зверски умным почвоведом. Его группа из трех человек, принимавшая участие в комплексных исследованиях, работала продуктивно и всегда по графику. Наконец-то я сотрудничала не с «вольными стрелками», а с очень дисциплинированными людьми. Все отборы проб на влажность и азот делались в срок, все анализы выполнялись по расписанию. Ну, а у нас, хотя все сроки тоже твердо выдерживались, царили вольница и самодеятельность!

Мы договорились с Ниной Шатохиной, что будем работать не только в агроценозах, но и в заповедной степи, большой кусок которой был оставлен Бараевым (спасибо ему!) для контроля. Для нас это был подарок судьбы, потому что мы могли сравнить режимы круговорота в степной и агро- экосистемах. Договор с Ниной заключался в равном распределении работ между нами в агроценозах и в степи. Но вот после первого отбора проб и их отмывки из агроценозов, Нина, сев за стол передо мной, спокойно заявила: «Я не буду работать в агроценозе». «Почему?» – удивленно спросила я. «А он мне не нравится, там скучно» – услышала я довольно равнодушный ответ. «Ну, а кто же будет работать в агроценозах?» «Ну, Вы, Тихомирова, да и вообще это меня не касается». Тут я просто онемела. Вот так просто сотрудник заявляет зав. лабораторией, что работать по плану она не будет, так как в агроценозе скучно… ясно дело, что скучно: ни цветов, ни травы, ни смены аспектов – одна пшеница. Но работать-то всё равно надо – это основные объекты – для этого мы в Шортанды и приехали. Но никакие мои увещевания на Нину не действовали. «Не хочу и не буду, там скучно» – вот и все резоны. Ну, и что делать? Заставлять – бесполезно, нельзя эколога заставить делать работу, от которой душа отворачивается. Заставить-то, конечно, можно – но она же всё будет делать спустя рукава. А вот, если я оставлю её в степи, она переделает там массу работы, столько, сколько и три человека не сделают. Прикинула я и решила, что для работы в целом целесообразнее оставить Нину в степи. Оставила и никогда об этом не пожалела.

Второй нелюбитель АГЦ – В. Г. Мордкович. Но с ним была заключена честная сделка с самого начала: 70% времени в степях, 30% – в агроценозах. Он свою часть работы в АГЦ вместе с Андриевским выполнил. И степную часть – тоже. Была своя машина, можно было поездить по разным степям. Мы и поездили, нашли хорошую сухую степь и я там даже динамику провела.

С самого начала нас поселили роскошно, у нас был второй этаж большого дома, где мы и жили и работали со всеми удобствами. Но Бараеву мы (и, по-моему, лично я) не нравились. Со временем нас переселили в саманный барак, но мы как-то и не расстраивались. В жару в саманном бараке прохладно, осенью достаточно тепло и сухо. В общем, в Шортандах мы работали в комфортных условиях и четко выдерживали программу, сроки и отчетность. Поэтому без всякого напряга, работая в Шортандах, я в 1978 г. защитила докторскую, а две книжки по Шортандам – очень известная «Агроценозы степной зоны» и оригинальная (главный идеолог В.Г. Мордкович) «Степные катены» – вышли уже в 1984 и 1985 гг.

Заканчивая этот раздел, припомню лишь отдельные, только для Шортандов, характерные эпизоды.

Летали мы туда часто, небольшим самолётом ИЛ-42, к которому относились, как к автобусу. При выходе из Целиноградского аэропорта мы всегда видели огромный плакат «Хошкелденидзер!» («Добро пожаловать!» по казахски) ; «А не хош – так и не келденидзер!» – всегда с удовольствием отмечал Мордкович.

Только в Шортандах каждый день с утра варили огромную кастрюлю компота, который жадно выпивали, вернувшись с поля.

Только в Шортандах пили специальный коктейль Шортандель, состоящий из виноградного, но чаще яблочного сока и Алжирского вина.

Боюсь, что не только в Шортандах я делала такие заявления, от которых потом открещивалась. Но свидетели утверждали: «всё так и было». Вот, что рассказывает В.И. Кирюшин.

Земледелы всегда удивлялись, почему в паровой почве накапливается так много нитратного азота. Были разные теории – в основном теория быстрой минерализации растительных остатков под действием большого количества кислорода, поступающего в почву при вспашке. На совещании с земледелами агрохимики обсуждали этот вопрос и спорили о причинах накопления нитратов, пока я громко не спросила: «Где я нахожусь? В обществе земледелов или идиотов? При чём тут избыточное окисление? На пару просто нет растений». «Ну и что?» – удивлённо спросил Кирюшин. «А то – ответила я – попробуйте посчитать, что не сложнее, чем подсчет денег в своих карманах. На пару, как вы говорите, накапливается 100 кг N/га. На одном гектаре поля пшеницы образуются те же 100 кг нитратного азота. Но пшеница потребляет 70 кг, остальные 20-30 кг остаются в почве. Эти 20-30 кг азота вы обычно и находите осенью после уборки урожая. А если пшеницы или сорняков на поле нет, то все 100 кг азота остаются в почве, что и подтверждают ваши анализы. Вот Вам и вся арифметика!» Они сидели слегка оглушенные. А потом Кирюшин говорил, что главное, чему его научила Титлянова, так это тому, что на пару не растут растения.

В Шортандах я много работала в поле, в камералке и часто размышляла. Размышляла о той радости, что дарит сама работа, о вековом опыте земледелов, о хлебе, к которому я вдруг стала причастна, о каком-то глубинном удовлетворении, что я связана с вечным оборотом: земля – зерно – хлеб – земля.

Мои родители – агрономы. И в Шортандах я часто вспоминала молодую, красивую маму в голубом платье с колосьями пшеницы в руках, которые она брала для анализа, и высокого, стройного отца, идущего по спелому полю пшеницы. Благодаря его работам на Камчатке начали выращивать хлеб.

Последний стационар – Владимировка

В очередной раз Роман Викторович отправил нас, на этот раз – в Красноярский край на КАТЭК * Канско-Ачинский топливно-энергетический комплекс. . Там были открыты несметные запасы угля и планировалось построить 13 огромных ТЭЦ, чтобы обеспечить электроэнергией всю страну. Как хорошо, что это всё заглохло и красноярско-ачинские угли не травят атмосферу. По идее мы должны были изучать влияние загрязнений выбросами Назаровской ТЭЦ на окружающие ландшафты. Мы даже поставили, Света, с тобой площадки пшеницы на разном расстоянии от ТЭЦ, но с площадками, как всегда, ничего не получилось. То скосили, то стравили, то истоптали всё.

Но, по правде говоря, мы отнеслись к государственной теме крайне несерьезно, и только потому, что мы, наконец, дорвались до сукцессий. А каждый эколог мечтает работать на сукцессионных сериях. Тут, в Назарово и Ачинске, их было, сколько хочешь. От только что вскрытой поверхности до 25 летних самозаросших отвалов. Тут тебе в Назарово на транспортном отвале – сенокосы разного возраста, на Ачинском разрезе – различные этапы самозарастания отвалов, а рядом со стационаром – заброшенное поле картофеля, где шла роскошная вторичная сукцессия, и сенокосный луг с пастбищной нагрузкой. Наше непреложное правило: единство места, времени и действий в отборе проб было просто отброшено. Все работали где хотели и как хотели: кто отмечал срок сутками, кто – месяцем сезона, а кто – годом сукцессии. В общем, братцы, красота!

С высокого отвала Мордкович увидел красное здание в деревне Владимировка и заявил: «Здесь будет наш стационар». В деревне Владимировка после определенных политических ходов мы стационар и поставили. Вот это был стационар, так стационар! Два больших деревенских дома, большой двор, большой сарай с навесом и огород. Мы с любовью садили деревья и цветы, устраивали столовую, палаточный городок и баню. Это была деревенская жизнь, я как будто бы вернулась в детство и с удовольствием поливала огород.

Без некоторых приключений, конечно, не обошлось. В первый же наш приезд, пока еще мы и машину до конца не разгрузили, к нам заявились гости – пьяные местные парни. Уж не помню самого происшествия, но Андриевский, который был начальником отряда, впал в панику и требовал, чтобы мы покинули Владимировку. Его поддерживал Вячеслав Генрихович. «И где же мы устроим стационар?» – спросила я. «А давайте поедем в Новониколаевку, на стационар географов» – предложили оба Славы. «Во-первых, нас туда никто не звал, а во-вторых, до него 600 км, как это мы будем, интересно, брать сроки? Это, братцы, нереально». Но братцы были не на шутку встревожены и советовали покинуть Владимировку. Их тревоги были мне не понятны, но реагировать на это я как-то была должна. «Ладно, – сказала я – сейчас пойду к девушкам посоветуюсь». Девушки – Нина Петровна и Света – разбирали вещи в своей комнате. Я им всё изложила и спросила: «Какой ответ?» Петровна вообще ничего не ответила – лишь плечом презрительно повела, а Света сказала фразу, до сих пор удивляющую меня: «Я мужиков вообще не боюсь, а пьяных – тем более!»

Я вышла на улицу к машине и сказала: «Разгружаться!» Так и остались мы во Владимировке. Правда, однажды, пьяные парни пришли на нашу вечеринку, посвященную сдаче первого финансового отчета теперь уже новым начальником отряда (С. Шибаревой), и устроили драку, но это было совсем потом!

Стационар жил весело, у нас было много студенток, был даже вокально-танцевальный ансамбль «Мятлики», были разные (и хорошие) водители, но самой важной и колоритной фигурой был Вадим Иванович Евстигнеев. С голым пузом, в треуголке из газеты, с молотком, топором, или пилой он весь день ходил по стационару – подбивал, приколачивал, строгал, проводил проводку и вообще полностью технически оснастил нашу жизнь. Свои инструменты он из рук не выпускал.

Тогда я поставила эксперимент, желая узнать, куда же пропадают молотки. Я попросила Свету купить 10 молотков и положить их с другими инструментами не то в сарае, не то в доме. Молотки потихоньку исчезали один за другим и к осени исчезли все. Пришла осень, пожухла трава и молотки нашлись. Ими просто был засыпан двор, где стояли палатки. Всё просто: взял молоток, заколотил, что надо и бросил тут же!

Так, славно, платя аренду, мы прожили два года, а потом нас выселили, заявили, что дома нужны совхозу. И, хотя совхозу они были совсем не нужны, но нам пришлось выселяться. Мы долго со Светой ходили по Владимировке и всё смотрели на старую брошенную школу. Там были выбиты окна, сняты с петель двери и там жили свиньи и коровы. Казалось, что привести такое здание в порядок и превратить в жилое помещение невозможно. Но ты, Света, решилась на этот героический поступок. Только ты сама знаешь, сколько трудов, нервов, времени тебе и Вадиму Ивановичу это стоило. Но вы это сделали. В обновленном здании зазвучали голоса, пошла работа, и всё стало как обычно: заботы об огороде, пробы, монолиты, корни, гербарии, установки зоологов, мешки, чай в столовой на большом столе, смех, шутки, песни. Стационар Владимировка работал и даже принимал иностранцев.

Дружеско-весёлую, неунывающую команду БГЦ, работавшую на стационаре, лучше всего характеризуют высказывания её членов. Как во время полевого сезона, так и зимой в лаборатории раздавался громкий веселый смех – фирменный смех БГЦ, вызванный очередной шуткой или нелепостью.

В поле

Поехали на внешний отвал. После того, как все специалисты в научных выражениях высказались о достоинствах выбранной катены, Афанасьев Коля (почвовед, МГУ) подытожил:

«Нормальная куча».

Из разговора на отвале: «Не сыпь на меня ветошь! Зачем мне сухостой». «Гулящая работа» – геоботаническое описание.

Коля, собираясь в поле, ищет свою сумку, говорит: «Никто не видел красную сумку?»

Наталья Косых: «Красную с синим?»

Коля: «Нет, с ручками».

Н.П. Косых: «Марина, ты уже все горшки заполнила?» (имеется в виду почвой).

Из беседы мужиков в огороде:

1-й: «Гроза начинается. Сейчас Петровна с речки с монолитами прибежит».

2-ой: «Не прибежит. Она ничего не боится, ни дождя, ни пурги с камнями…»

3-й: «Да! Железная леди!»

Андрей Ли пошёл по деревне ставить мышеловки. В первом же доме вышла старушка и на просьбу поставить в ее доме мышеловку ответила: «Стара я больно, милый, мышей ловить. Вон иди к соседке, она женщина молодая и незамужняя».

Разговоры в разборочной

В геоботанической, Марина Хвощевская: «А волоснец в пожилом возрасте волосистый или гладкий?»

Ирина Романова: «Я как носки надену, так всегда вежливой становлюсь».

М. Хвощевская: «Ну не нравится мне ни Полохин, ни Якутин, не пойду я за них замуж. Да они мне и не предлагают, хотя я им и не отказываю…»

Г. И. Булавко рассказывает о том, как ее муж замучил огородом: «Лучше бы бабу завёл, чем огород».

М. Хвощевская: «Ничего не помню, было темно!»

За столом

Разговор за столом в день открытия Партконференции. Вадим Иванович: «Солдаты на казарменном положении». Аргента Антониновна: «Да неужели в связи с конференцией?»

Андриевский говорит Андрею Ли: «Андрей, сделай так, чтобы всем было хорошо!» Ответ: «Боюсь, это будет затруднительно»,

Из обсуждения умственных способностей окружающих. Реплика А. Ли: «Дуры они! Я знаю, сам с породистой сукой 13 лет живу».

Андриевский, тянется за остатками водки: «А что это для элиты?, т. е. для жаждущих дам!»

Вадим Иванович, набирая в большую ложку сливовый джем: «Ваши интеллигентные замашки – больше брать надо». А. А.: «Так больше – падает!!»

Петровна (застолье, закрытие сезона): «Ешь быстрее, а то уже наливают …»

Аргента Антониновна: «Не знаю, куда поехать в отпуск». Искандер (аспирант А. А.): «Давайте в Туркмению!» А. А.: «А что я там буду делать?» Искандер: «Как что – отдыхать!» А. А. (требовательно): «А с кем?»

М. Хвощевская: «Я себе в этом сезоне самогоном всё здоровье, я имею в виду алкоголичное, подорвала».

Вадим Иванович спрашивает Петровну: «Ну, как, ты смотрела хрен – ничё?» Петровна, одобрительно: «Да, ничё!» (продукт был куплен в магазине)

За ужином политические разговоры. В. И., угрожающе: «Так сало-то чьё? Коммунистов или демократов?» Романова Ирина: «Свиное». Коля Афанасьев: «Не понял. Так чьё сало?»

Небольшое застолье. Вадим Иванович Сереже Булавко: «Владимир Исаакович в твои годы уже алименты платил!» М. Хвощевская: «Волковинцер, что ли?... Да он же такой добропорядочный дяденька!» Наумова Наталья: «Ага, все они добропорядочные, когда инфаркт хватит!»

В. И. Евстигнеев: «Я мужик не богохульный, а суеверный».

В. И. Евстигнеев (о бутылках): «Пусть она стоит!» С. В. Шибарева: «У нас никогда не стоит. Я только деньги даю. А у нас не стоит и не стоит».

Разговор о Казанцеве, его странностях. Нина Петровна: «Это он после энцефалита». Наталья Косых: «Нет, это он ногу сломал».

Наумова Наталья за чаепитием: «У нас с мужем начались возрастные проявления. Я получила максимум удовольствия, в смысле развлеклась».

Сережа Принц, вспоминая о детских годах: «… будущий муж моей старшей жены зашёл и спросил …»

Распоряжение Аргенты Антониновны (после совещания в дирекции): «Надо повесить в каждой комнате ответственного за противопожарное состояние».

Стационар Владимировка активно проработал обычные пять лет с 1983 по 1988 гг. затем работы, хотя отчасти и продолжались, но медленно шли на спад и в 1990 г. стационар был полностью ликвидирован.

Итогом работы явилась коллективная небольшая монография «Сукцессии и биологический круговорот», вышедшая в 1993 году. После Барабинского сборника – это лучшая книга, созданная сотрудниками БГЦ. В ней впервые сочленены сукцессии и биологический круговорот, в ней есть стройность, логика и новый взгляд на формирование биологического круговорота. В пределах биосферы «на любом первичном субстрате круговорот начинается не с нуля, а с низкого старта, который задан «остатками былых биосфер». Первым процессом, развертывающим круговорот, является не автотрофный, как часто полагают, а гетеротрофный».

Мне жаль, что эта наиболее насыщенная новыми идеями и фактами книжка, не стала столь известной и популярной, как «Режимы биологического круговорота», хотя достать ее сейчас практически невозможно.

А время шло и девяностые годы принесли совсем новые заботы – заботы о том, как выжить каждому человеку и как сохранить лабораторию. Но это тема о другом времени и о других людях.

Я заканчиваю главу «Время идёт вперед» в феврале 2007 года. А время идёт неизменно и неостановимо!

Страница 3 из 5 Все страницы