Семья и детство

Моя мама Гольда Иосифовна Берштейн была старшей дочерью в дружной еврейской семье, где кроме нее было еще 8 детей. Мама рассказывала, что бабушкины предки все были многодетными. Бабушка принадлежала к многочисленному роду Хургиных. Их родоначальник, по-видимому, мамин прадед, в царствование Николая I в 8-летнем возрасте был взят в солдаты (в кантонисты) и отслужил 25 лет. В награду он получил надел земли около станции Зерново (граница Украины и России), развел там гусей, жил очень долго и, когда умирал, имел 80 прямых потомков — детей и внуков. С бабушкиными родственниками мы постоянно общались.

Семья Берштейнов, 1929. Стоят (слева направо): Лев, Яша, Ева, муж Евы, Мируня.
Сидят: Жена Льва, дедушка Иосиф Давидович, бабушка Доба Соломоновна, Люся и её жених.
Дети: дочери Евы (стоят) и дочь Льва. Отсутствуют сыновья Миша, Гриша, Липа и дочь Гольда и их семьи

Бабушка и четыре внучки Бэла, Дифа, Дина, Зина. 1923

О дедушкиной семье я почти ничего не знаю. Дедушка был кустарем-ремесленником, имел небольшую мастерскую, где делал обручальные кольца. Семья, по рассказам мамы, была небогатой: младшие дети донашивали одежду старших, бабушка сама пекла хлеб, держала корову, мясо считалось лакомством. Тем не менее все дети получили образование (частично уже при советской власти). Дедушка не был склонен давать образование детям, особенно девочкам. Но мама с раннего детства была очень упорной и целеустремленной и не только настояла на том, чтобы ей разрешили пойти учиться, но потом заставила учиться своих младших братьев и сестер и во многом на всю жизнь осталась им второй мамой.

В семье моего отца Льва Юдовича Цельникера было четверо детей. Мой дедушка по отцу умер рано, когда отцу было 2 года, а его младшему брату — 6 месяцев. Бабушка, которую выдали замуж в 13 лет, на всю жизнь осталась неутешной вдовой. Младший сын, единственный из детей похожий на дедушку, был ее любимцем. В 1914 году мой папа окончил реальное училище в г. Бердичеве. В детстве и юности он увлекался спортом. С началом первой мировой войны он пошел добровольцем на фронт. Он был пулеметчиком, потом разведчиком, храбро воевал и был награжден солдатским георгиевским крестом и медалью «за храбрость». В 1917 году он был ранен в ногу, приехал в Киев, а через некоторое время рана воспалилась, и у него началось заражение крови. В госпитале он встретился с моей мамой, которая в это время работала там хирургом. Антибиотиков в то время не было и отцу удалили зараженный участок ноги. Но сепсис распространялся все дальше, и в течение года отцу пришлось перенести 11 операций — ногу отнимали все выше и выше. Затем заражение затронуло легкие. Отец настолько ослабел, что наркоза ему делать было нельзя, и последнюю операцию, когда ему выпиливали бедро и откачивали гной из легких, он перенес без наркоза, сидя на столе. Как говорила мама, он только зубами скрипел и обливался потом. По рассказам мамы, в госпитале отец несколько раз умирал у нее на руках, но никогда не жаловался. Это его большое терпение произвело на нее неизгладимое впечатление. Во время моего детства мама столько раз рассказывала мне с восхищением о храбрости и мужестве отца, что я всегда им гордилась и даже то, что у него одна нога считала его преимуществом. Я даже с некоторым высокомерием смотрела на детей, у которых были двуногие отцы, считая, что они не совсем настоящие, а вот мой папа — настоящий.

Родители Лев Юдович Цельникер и Гольда Иосифовна Берштейн в госпитале после ранения и болезни отца заражением урови. 1918

С 1918 года мои родители стали жить вместе. Их родственники — не только с маминой стороны, но и со стороны папы — считали этот брак мезальянсом и потому, что папа инвалид и потому, что образование врача, которое было у мамы, в то время очень высоко котировалось. Из-за этого, как мне помнится, пока мы жили в Киеве, моя мама была со своими родителями в натянутых отношениях. Родители мои не регистрировались. В то время этому не придавали значения. И лишь прожив вместе 35 лет, по настоянию друзей они решили расписаться. Брак их был счастливым. Они до конца жизни любили и понимали друг друга. Отец мой умер внезапно в возрасте 64 лет, прожив вместе с мамой 40 лет. Друзья, знавшие их с детства и юности, говорили, что мама подарила отцу 40 лет жизни.

В 1920 году мои родители решили пешком (папа на костылях) пойти из Киева в Житомир, где в то время жила папина мама. Время было неспокойное. В Киеве то и дело менялись власти. Когда родители дошли до Коростышева (это приблизительно в 100 км. к западу от Киева), там начался еврейский погром, который устроили белополяки. Родителей спрятали в хлеву хозяева кузницы на окраине местечка. Летом 1938 года мы с отцом отдыхали в Коростышеве, и он решил показать мне эту кузницу. Когда мы подошли, на лавочке перед домом сидела женщина — старая хозяйка кузницы, и они с отцом друг друга узнали.

С 1920 года мама начала работать в психиатрической больнице в Киеве, там же они и жили, а в апреле 1921 года там же родилась я. Больница до революции была частной лечебницей Лапинского. После революции ее владелец уехал за границу, оставив в больнице старушку — чтицу его жены. После моего рождения к маме пришла старшая сестра больницы с просьбой взять старушку к себе для ухода за ребенком. Родители сами почти голодали, платить няне было нечем. Но договорились, что в больнице ей будут давать тарелку супа, а родители — кусок хлеба и стакан молока. В то время в воспитании детей рекомендовалось руководствоваться правилом, что жизнь ребенка должна подчиняться строгому расписанию. Поэтому в первые месяцы моей жизни я обычно лежала в больничном саду и кричала, а няня невозмутимо сидела рядом со мной. На все уговоры больных, чтобы мама пошла меня покормить, и что няня плохо смотрит за мной, мама отвечала, что так положено. Когда я начала ходить, няня ушла от нас к другому младенцу.

Двухлетняя Дифа с родителями. 1924

Хотя жизнь была голодной и трудной, мама настояла, чтобы папа пошел учиться. В 1924 году он закончил Киевский технологический институт и стал инженером. Была безработица, устроиться на работу в Киеве было трудно. В Москве начинала возрождаться промышленность, и там было больше шансов получить работу. Кроме того, маме очень хотелось переехать в Москву, чтобы учиться там у знаменитого психиатра Ганнушкина. Папа поехал в Москву и жил там у своего товарища детства. Устроиться на работу на автозавод «АМО» (так тогда назывался маленький полукустарный автозаводик, который впоследствии стал гигантом — Автозаводом им. Сталина (Лихачева), папе удалось только через год, и в декабре 1925 года он вызвал нас в Москву. С момента переезда — с того момента, как мы в Киеве сели на извозчика, чтобы ехать на вокзал — начинаются мои связные воспоминания. До этого мне вспоминаются лишь отдельные яркие эпизоды и лишь по рассказам старших я потом могла восстановить, к чему они относятся, где и когда это было.

С нами в Москву поехала домработница Варя, в своем роде замечательная личность. Она была неграмотной украинской крестьянкой с врожденной интеллигентностью и врожденным благородством манер и осанки. Папа мой неоднократно говорил, что не удивился бы, если бы узнал, что Варя — побочная дочь какого-нибудь князя. На моей памяти Варя начала учиться на курсах ликбеза и потом пристрастилась к чтению. Хорошо помню, как она вдумчиво читала «Записки охотника» Тургенева и своеобразно комментировала прочитанное. Варя надолго стала членом нашей семьи и потом, когда она уже не жила с нами, тесная связь с ней сохранялась до самой ее смерти.

В Москве мама очень быстро нашла работу в нервно-психиатрическом санатории им. Воровского. Там же мы получили жилье. Санаторий находился на Ленинградском шоссе за мостом, где шоссе пересекается с Рижской железной дорогой. Там проходила тогда граница Москвы. Рядом с железной дорогой большое пространство было занято огородами, принадлежавшими частнику Меркулову (тогда ведь был НЭП), разводившему, как мне помнится, на грядках и в теплицах огурцы. Напротив санатория по шоссе стоял одноэтажный кирпичный дом, почему-то имевший имя «Петроград». Дальше располагался завод Войкова (где теперь станция метро Войковская). Других строений поблизости не было. От завода Войкова до центра ходил маленький автобус.

В санатории лечились главным образом военные — контуженные во время гражданской войны или страдающие легкими нервными расстройствами. Помню один тяжелый случай, закончившийся, к счастью без трагедии. Во время маминого дежурства в санаторий из отпуска ночью возвратился больной. Он был вооружен и пьян. Когда мама вышла во двор, он начал в нее стрелять. Маму спасла собака сторожа, которая бросилась на дебошира и повалила на землю.

Другой случай, не столь трагичный, но неприятный, был с папой. В санатории устраивали вечера самодеятельности. На одном из вечеров папа решил показать «фокус» — продемонстрировать, как металлический натрий горит в воде. Когда он бросил в воду большой кусок натрия, кусок загорелся и взлетел в воздух, прямо папе на голову. Растерявшись, папа стал лить на голову воду, чем ухудшал ситуацию.

Мы поселились в двух комнатах двухэтажного деревянного дома для сотрудников санатория. Рядом с нами жила семья монтера с тремя детьми. Со старшими Борей — на год старше и Юрой — на год моложе меня — я сдружилась. При санатории был парк, который тогда казался мне огромным. Летом мы все время проводили в парке, бегая там в трусиках и босиком. В первые теплые солнечные дни я обгорала, меня мазали потом марганцовкой и вазелином. Мы играли, иногда дрались. Мы знали много видов съедобных растений, но называли их по-своему. Не знаю, откуда брались эти названия — возможно, они передавались от одних детей к другим. Временами мы выбегали за ограду санатория. Взрослых это не беспокоило — в то время это было безопасно. Ведь транспорта на шоссе почти не было, лишь изредка громыхали телеги, а зимой иногда проезжали аэросани. Шоссе было настолько спокойным, что по нему ходили гуси. Однажды я подошла близко к стаду гусей. Гусак вытянул шею, и я решила, что он просит, чтобы его погладили. Я протянула руку, но гусак начал больно щипать меня за ляжки. С трудом взрослые его отогнали ...

Иногда по шоссе маршировала колонна военных с оркестром. Тогда мы бежали впереди колонны и убегали далеко — почти до центра.

Зимой меня на несколько часов отвозили в «группу» — своего рода небольшой детский сад, который содержала у себя на квартире одинокая интеллигентная женщина.

Я была общительной девочкой и не стеснялась чужих. От этого у мамы иногда бывали неприятности. Однажды, когда я гуляла в парке, в санаторий кто-то пришел и спросил меня, где он может найти главного врача. Я сказала ему, что главный врач плохой и высказала все, что, видимо подслушала из разговоров мамы с папой. Посетитель рассказал об этом главному врачу, тот вызвал маму и сказал ей: «Вы можете думать обо мне все, что хотите, но не говорите об этом при своей дочке».

По воскресеньям летом к нам приезжали гости — мамина подруга детства Груня Ефимовна Сухарева, которая вместе с мамой лечила папу в госпитале, когда у него был сепсис. К 26-27 году, о котором я сейчас пишу, она уже была крупным детским психиатром. С ней приезжали ее коллеги — врачи. Иногда гостил папин младший брат, постоянно работавший на Урале.

Вскоре после нашего переезда в Москву к нам приехали мамины младшие брат и сестра. Брату Яше было 20 лет, он закончил школу, но в ВУЗ его не принимали, так как он был из семьи «лишенцев» (дедушка, как мелкобуржуазный элемент, был лишен избирательного права). На работу Яшу тоже не принимали — он не был членом профсоюза, а в профсоюз вступить можно было только на работе. С трудом папе удалось устроить его уличным газетчиком, но эта работа ему быстро надоела, и он ее бросил. Яша часто дразнил меня и дергал за косички, а мама кричала: «Как тебе не стыдно, такой большой дурак, разве ты не понимаешь, что она маленькая?» Вскоре его забрали в армию. После возвращения из армии он еще некоторое время жил с нами, а потом уехал в Ленинград и устроился там работать на завод рабочим.

Маминой сестре Марии (в семье ее звали Мируня) было 17 лет. Она была очень красива — стройная, зеленоглазая, со слегка вьющимися каштановыми волосами и матовым цветом лица. До этого она училась в Киевской консерватории. Когда ей было 14-15 лет, в нее без памяти влюбился студент чуть старше нее. Он был из семьи выкрестов, что среди верующих евреев, к которым принадлежал дедушка, считается большим грехом. Поэтому родители Мируни были против их знакомства и отправили ее к маме в Москву. Правда, это не помогло. Когда Мируне исполнилось 18 лет, Котя (так звали ее поклонника) — Николай Яковлевич Любарский — приехал за ней и увез ее в Ленинград, где к тому времени он уже работал дирижером в драматическом театре. Забегая вперед, скажу, что Котя в семье оказался ревнивым и эгоистичным человеком, и Мируня не была с ним счастлива.

Своих родителей я видела редко. Папа ежедневно уезжал на завод, пересекая весь город, что при тогдашнем транспорте занимало много времени. Лишь вечер субботы и воскресенье мы проводили вместе. Папа учил меня лазить по деревьям, ходить на лыжах, мы с ним ходили на конечную остановку автобуса, залезали там под автобус, и он объяснял мне устройство двигателя внутреннего сгорания. Папа учил меня драться. Он часто говорил, что он хотел иметь мальчика, но раз это не получилось, он будет меня воспитывать как мальчика. Помню как однажды, когда меня поколотили мальчишки, я пришла к папе жаловаться. Он сказал: «Не смей жаловаться! Пойди и сама их поколоти. А если не сделаешь этого — я тебя поколочу!» Я, плача, пошла и издали стала грозить мальчишкам кулаком. Они в недоумении ушли.

От папы я незаметно научилась читать — садилась к нему на колени, когда он читал газету, и спрашивала названия букв. Вместе с папой мы читали Чуковского (других тогдашних детских поэтов я не помню) и мечтали поехать в Африку, когда мне исполнится 16 лет. Папа читал мне «Робинзона Крузо», выучил меня декламировать «Полтавский бой», а потом, когда я стала хорошо читать, я сама выучила наизусть всю «Полтаву». Потом я самостоятельно прочла «Руслана и Людмилу» и эта поэма произвела на меня большое впечатление. В моем воображении история Людмилы тесно связалась с историей Мируни (очевидно, я слышала разговоры взрослых о том, что ее жених хочет увезти ее от нас против воли родителей). В скучные зимние вечера я читала детскую хрестоматию, в которой были собраны шедевры классической литературы — «Детство» Л. Н. Толстого, стихи Пушкина, Лермонтова, А. К. Толстого, Кольцова, Фета. Стихи производили на меня большое впечатление. Однажды Варя прочла мне «Песнь о Вещем Олеге». Я попросила ее прочесть еще раз, и в третий раз. А потом заплакала. Когда меня спросили, о чем я плачу я, подумав, сказала «Мне лошади жалко». Но на самом деле, я думаю сейчас, меня поразила музыка стиха, но я не могла объяснить этого впечатления.

Когда я стала немного старше, папа объяснял мне устройство вселенной. Я никак не могла представить себе (наверное, и сейчас не представляю), что такое бесконечность и все спрашивала папу: «Ну как же так, все пусто и пусто? Пускай там будет забор. А за забором что? Опять пусто?» Курьезный случай произошел и после того, как папа объяснял мне теорию Дарвина. Нашей гостье — верующей старушке, которая в разговоре упомянула свою маму, я сказала, что у нее мамы не было, а она от обезьяны. Старушка не поняла моей логики и страшно обиделась. Мы с папой много говорили о будущем коммунизме, и мне больше всего запомнилось, как папа рассказывал, что при коммунизме будут движущиеся тротуары

Мне выписали журнал «Пионер». В нем много писали о тяжелой жизни детей за границей, о преследованиях коммунистов (почему-то, как мне помнится, больше всего писали о преследованиях революционеров в Югославии и Болгарии), призывали вступать в МОПР и помогать борьбе за всемирную революцию. Вся эта агитация производила на меня большое впечатление. В 1927 году был Первый Всесоюзный съезд пионеров, и я мечтала поскорее вырасти, чтобы вступить в пионеры, а затем бежать за границу, чтобы освобождать из тюрем заключенных.

Однажды папа принес домой небольшой деревянный ящичек и сказал: Скоро дядя из ящика скажет тебе «Здравствуйте, дети». Сверху у ящичка торчала проволочка и какой-то кристаллик. Это был детекторный радиоприемник. Папа некоторое время возился, тыкая проволочкой в кристаллик, наконец, раздалось шипение, а потом голос действительно сказал «Здравствуйте, дети!» Я была поражена, ходила вокруг ящичка и недоумевала, где же там мог спрятаться дядя. Это была одна из первых радиопередач для массового слушателя.

Еще одним достижением того периода были первые пробные полеты с пассажирами. Мои родители достали два билета и, взяв меня с собой, поехали в аэропорт на Ленинградском шоссе. Мне лететь не разрешили, и я стояла среди публики, наблюдая, как самолет в течение получаса кружился низко над городом. Вел самолет Михаил Михайлович Громов, прославившийся впоследствии одним из первых перелетов из СССР в Америку.

Мама много работала в санатории, а кроме того была в ординатуре в клинике Ганнушкина. Она очень увлекалась своей работой и, когда я стала старше, много рассказывала мне о Ганнушкине и принятых тогда методах лечения психических болезней. Основными методами лечения были, насколько мне известно, психоанализ и психотерапия. Сам Ганнушкин на конференциях демонстрировал перед врачами виртуозное умение вести беседы с больными. Он умел артистически перевоплощаться, подстраиваясь под психологию больного, тем самым завоевывая его доверие и полную откровенность. В клинике практиковались длительные «психоаналитические» беседы больных с врачами. Кроме того, полезным методом лечения считалась трудотерапия. Для этого при санатории были столярные мастерские со специальным инструктором, который учил больных вырезать по дереву. Современных сильнодействующих лекарств тогда не было, и мама до последних дней жизни считала, что медикаментозное лечение в современном духе, без тщательного психологического анализа часто не помогает, а вредит больному.

Мама старалась и меня воспитывать «по науке». Тогда были модными теории Фрейда, и считалось, что детей нельзя ласкать, иначе у них рано разовьется чрезмерная сексуальность. Поэтому мама никогда меня не целовала. Это отрицательно отразилось на наших взаимоотношениях в дальнейшем, и когда я была уже взрослой, вплоть до ее смерти, я не могла пересилить себя и заставить себя поцеловать маму. Всю потребность в ласке и нежности я изливала на папу.

Вообще папу я считала своим товарищем, даже ровесником, а мама казалась мне старше нас обоих. Наказывали меня редко, иногда ставили в угол. Когда я стала старше, лет 6-7, у меня появилось свое представление о том, справедливо ли меня наказывают. Если я считала себя виноватой, то я, не говоря взрослым, в чем моя вина, сама становилась в угол, если же считала наказание несправедливым — уходила из угла. Один такой случай я запомнила. Я не хотела стоять в углу, тогда папа привязал меня полотенцем к кровати. Я заплакала и сказала: «А вот я усну и никогда не проснусь, и не будет у вас дочки». На это папа ответил «А мы себе другую дочку купим, она будет лучше тебя, она будет слушаться». Тогда я заревела в голос и закричала: «Не покупай, не покупай, я буду слушаться!» Физически папа наказал меня два раза в жизни, когда я была гораздо старше. Однажды, когда мне было лет 8, я решила продемонстрировать папе свою храбрость: увидев идущие навстречу друг другу трамваи, перебежала перед одним из них и встала посередине. Представляю, что в этот момент почувствовал отец! Когда он увидел меня невредимую, он тут же на улице как следует меня отлупил. Второй случай был, когда мне было лет 15-16. Мы всей семьей обедали, а по радио передавали стихи Маяковского. Я с презрением и высокомерием сказала: «Подумаешь, тоже мне поэт!» Папа рассвирепел, сбросил меня со стула и сказал: «Ты сама еще ничего не понимаешь, не смей с таким презрением относиться к людям». Мне кажется, что он не столько хотел вступиться за Маяковского, сколько его возмутило мое высокомерие.

Мое беззаботное детство в санатории Воровского продолжалось два года. Затем жизнь круто изменилась.

Страница 2 из 8 Все страницы