Кафедра физиологии растений

Дмитрий Анатольевич Сабинин. 1947

В ноябре 1942 г. вечером я зашла на кафедру. Д.А. был один в своем кабинете. Подперев голову рукой, он внимательно выслушал мои рассказы об окопах, и видно было, что он переживает вместе со мной. Начались занятия. Кроме Д.А., на кафедре была еще одна лаборантка. Мои сокурсницы были Лида Семенова и еще одна студентка, которая вскоре скоропостижно умерла. Я так и не успела с ней познакомиться. Д.А. жил в своем кабинете и все время безотлучно проводил на кафедре. Он читал нам лекции по спецкурсу, но так как нас было только двое, то проходили они весьма своеобразно. Д.А., говоря об исследованиях того или иного автора, рисовал нам на доске таблицу с результатами его опытов и спрашивал, какие выводы можно сделать из полученных цифр. Мы, чаще всего я, запинаясь, начинали что-то лепетать, на что Д.А. замечал: «Вы чрезвычайно остроумный человек! Дело а том, что автор сделал на основании этих данных противоположные выводы». Кроме лекций, у нас были практические занятия. Опыты нужно было проводить с кусочками растений. Поэтому Лида, у которой бабушка жила за городом и имела огород, приносила на занятия то кусочек моркови, то картошку, то луковицу. После выполнения учебной задачи мы тщательно собирали остатки этих овощей и варили суп. Бывало, что рядом с варящимся супом Д.А. читал нам лекцию и жадно принюхивался к варящейся еде. Мы с Лидой перешептывались и обсуждали — не пригласить ли Д.А. поесть с нами супа, но стеснялись — ведь кроме воды и небольшого кусочка картошки или морковки в этом супе ничего не было.

Кроме лекций и практических занятий на кафедре мы слушали и другие курсы лекций — например, дарвинизм. Одна моя сокурсница попросила меня помочь ей и позаниматься с ней дарвинизмом. После занятий мы с ней обедали — ели суп из крапивы, которую она летом насушила, и запивали напитком из желудей, которые она насобирала.

Может показаться странным, что я тут так много пишу о еде. Но все военные годы нас всех сопровождало постоянное чувство голода. Поэтому все, что связано с едой, казалось очень важным и хорошо запомнилось. Зима 1942-43 года была в Москве, пожалуй, самой голодной и холодной. Кроме хлеба, мы получали по карточкам какое-то небольшое количество продуктов. За ними приходилось стоять в длинных очередях. Разговоры в очередях в основном вертелись вокруг еды. Ни на помойках и нигде на улице нельзя было увидеть ничего, годного в пищу — ни листка капусты, ни картофельной шелухи. Когда хотели сказать, что какой-то человек очень богатый, про него говорили: «Он картошку ест чищенную, а шелуху выбрасывает».

Университет не отапливался, и когда начались морозы, все приготовленные в лаборатории заранее растворы у нас замерзали, а колбы лопались. Так же холодно было и в домах. В нашем доме, правда, было теплее, чем в других — в трубы центрального отопления к нам поступала теплая вода от ближайших заводов. Температура в квартире была не минусовой, а держалась на уровне +4 — +8^о Для тепла мы с мамой спали в одной постели.

Как кандидату медицинских наук, маме выдавали обеды. Обычно это был жиденький суп, ложка картофельного пюре и чай с сахарином. За всем этим я через день ходила в ресторан за Белорусским вокзалом. Обед подогревали в печурке, сделанной из консервной банки, которую топили щепками. Экономя щепки, чай подогревали только по полстакана на человека. Вязанку щепок для печурки раз в неделю выменивали на хлебный паек. Часть хлебного пайка меняли на керосин для коптилки, так как электричество у нас на всю зиму отключили. Мылись очень редко — в баню попасть было очень трудно. Лишь однажды за всю зиму мы натопили плиту и как следует вымылись. Для этого разломали что-то из мебели.

Я продолжала переписываться с Машей. Письма ее были грустные. Она писала, что живет с мамой в общежитии, кроме занятий в Университете, по ночам, работает на заводе. Библиотека не работает, да и наука усваивается на голодный желудок и невыспавшуюся голову плохо. Кроме того, было неясно, привезут ли студентов 5 курса обратно в Москву или ей предстоит закончить Университет в Свердловске и остаться там. Я сочинила пародию на ее письма и послала ей:

Не хочу я больше заниматься,

Жизнь такая надоела мне.

Для чего напрасно волноваться?

Ведь и так живу в кошмарном сне.

«Скоро попадешь в аспирантуру», —

Пишет мне мой разлюбезный брат.

Кто ж меня возьмет, такую дуру?

Не вперед пошла я, а назад.

Я сижу теперь в библиотеке,

Только нет уж прежнего огня

Скоро, скоро, может быть, навеки,

Светоч знания померкнет для меня.

И поеду я в село глухое,

Глупых деток азбуке учить,

С горькими слезами и тоскою

Буду дни ненужные влачить.

Позабуду высшие стремленья,

Прежних дней угасшие мечты.

Для чего ж напрасные волненья

Будят в письмах братец мой и ты?

В середине зимы Д.А. поехал в Свердловск. Вернулся он оттуда мрачный — жизнь студентов там произвела на него тяжелое впечатление. Д.А. начал спрашивать нас, какие научные статьи мы читали за последнее время, и остался очень недоволен нашим ответом. Он принес две статьи — одну на немецком, другую на английском языке, и запер нас на ключ, сказав: «Отопру, когда прочтете». Наше знание языков было не таким, чтобы мы могли бегло читать научные статьи, и через некоторое время мы начали жалобно просить, чтобы он нас выпустил, пообещав прочесть статьи после.

Часто мы засиживались допоздна на кафедре. Трамваи ходили плохо, и приходилось возвращаться домой пешком — через Красную площадь по набережной Москва-реки до Новоспасского моста и далее от Крестьянской заставы уже по улицам, где не светилось ни единого огонька, мимо домов с затемненными окнами. Нужно было только успеть дойти до дома до 10 часов вечера — в это время начинался комендантский час, и ходить по улицам было запрещено.

Весной маме от работы выделили за городом участок целины под огород. Мы сменяли часть хлебного пайка на картошку, причем приобрели ранний сорт, чтобы поскорее получить урожай. Нужно было вскапывать участок, а тут подоспели мои экзамены. На мои ссылки на занятость подготовкой к экзаменам мама говорила: «Потом всю зиму будем кормиться твоими отметками». Как-то удалось и посадить картошку, и сдать экзамены. Но, к сожалению, наш расчет на раннюю картошку оказался неверным: она была менее урожайной, чем поздняя, а главное, не могла долго храниться. Пришлось маме идти вместе с соседкой на рынок и торговать там картошкой. Поскольку картошки на рынке в это время было еще мало, цена ее была высокой, и мы рассчитывали на вырученные деньги купить осенью, когда она подешевеет, побольше поздней картошки. Но не тут-то было — к осени все деньги были растрачены.

Весной 1943 года Университет вернулся из эвакуации. Возвратилась часть сотрудников кафедры, приехала и Маша. Немцы повсюду отступали. Жизнь понемногу восстанавливалась.

Я окончила 4 курс. Предстояло выполнение дипломной работы. Д.А. предложил мне в качестве темы для дипломной работу теоретического направления, связанную с измерениями под микроскопом. Но я заартачилась. На вопросы Д. А о том, чего бы мне хотелось, я не могла связно сформулировать свои пожелания, но твердила, что мне нравятся «пшеница и удобрения». На самом деле, вопросы, связанные с урожайностью, меня всегда привлекали, даже до войны, когда я еще не натерпелась голода военных лет. Кроме того, я начиталась работ Тимирязева, в которых он пропагандировал новую систему земледелия. Одна из его статей так и называлась «Вырастим два колоса там, где рос один». Я читала эту работу с волнением и даже со слезами. Д.А. договорился, что нас с Лидой Семеновой возьмут для выполнения дипломных работ в Институт удобрений. (ВИУАА). Мне дали тему по исследованию влияния разных доз удобрений на урожай томатов в лаборатории Д. Н. Прянишникова. Подопытные растения были высажены на Опытной станции Института в Барыбине.

На опытной станции нас подкармливали — кормили обедами, которые состояли из ложки каши из зерен пшеницы с полстаканом молока. Кроме нас с Лидой, на станции были еще студенты из Тимирязевки. В один из дней все студенты уехали в Москву, оставив мне свои талоны на обед. Я с радостью съела пять обедов, а ночью мне стало очень плохо — я думала, что помру.

Кроме обедов, по талонам давали ежедневно по пол-литра молока. Талоны на молоко мы отоваривали перед поездкой в Москву, куда мы ездили примерно раз в неделю. Однажды мы с Лидой собрали 5 литров молока и отвезли его на кафедру сотрудникам. Профессор был потрясен. В то время на кафедру приехал крупный белорусский профессор Т. Н. Годнев. Д.А. демонстрировал ему это молоко и все приговаривал: «Вы подумайте, каким-то замухрышкам дают молоко!»

Тот год был очень грибным. Москвичей без пропуска за город не выпускали, местные жители в лес ходили тоже редко, так что перед поездкой в Москву нам без особого труда удавалось набрать ведро белых грибов. Их мы тоже везли в Москву и там сушили.

Осенью наша семья увеличилась. Вернулся из Куйбышева папа. Мы получили письмо от маминого брата, который перед войной жил в Молдавии, что ему с семьей перед оккупацией немцев удалось убежать, и теперь он в армии, а семья его в Балашове. Его дочери 20 лет, она окончила перед войной школу и хочет учиться дальше. Мамин брат просил взять ее к себе, чтобы она могла в Москве поступить в Химико-технологический Институт. Мама согласилась.

С семьей маминого брата мы не были знакомы, так как с 1920 года он жил в Бессарабии и в течение 20 лет, пока Бессарабия не стала советской, мы с ним не общались.

В один прекрасный день я пришла домой и увидела сидящую на стуле посреди комнаты белокурую девушку с синими глазами. На ней были обуты большие бутсы, оба на одну ногу (потом выяснилось, что их ей выдали на работе). Она была очень смущенной и растерянной. Так у меня появилась сестра Мира.

Она рассказала нам, как им удалось убежать из Бельц, где они жили, под самым носом у немцев. Главным препятствием на их пути был Днестр. На всех переправах стояли наши военные посты и не пропускали дальше бегущих людей. Толпы беженцев метались вдоль Днестра, а по пятам за ними шли немцы. Наконец с трудом они нашли переправу, через которую можно было перейти, а дальше им удалось сесть на поезд, идущий на восток. Мира работала на заводе на очень тяжелой работе — ей приходилось вытаскивать из печи раскаленные чугунные болванки. Вскоре после приезда в Москву она начала ходить на занятия в Институт. Часто после занятий студентов вели на железную дорогу разгружать бревна. Сноровки у них не было, да и бревна были тяжелые, не под силу девушкам, поэтому часто у них образовывались завалы. Прибегал бригадир (единственный мужчина среди них) и ругал их, обзывая «телками».

Все члены нашей семьи участвовали в домашнем хозяйстве. На моей обязанности лежало отоваривание продовольственных карточек. К этому времени маме стали выдавать дополнительный паек и прикрепили ее к привилегированному продовольственному магазину. Туда прикреплялись артисты и ученые. Право получать там продукты имели члены семьи — супруги и дети. Для этого ежемесячно нужно было в домоуправлении получать справку о составе семьи. По правилам Мира не считалась членом семьи, и чтобы прикрепить к этому магазину ее карточки, мне каждый раз приходилось хитрить и подделывать справку — стирать написанное «одна дочь» и писать «две дочери». Помогал мой недолгий опыт работы копировщицей, так что мое жульничество всегда удавалось.

Из забавных происшествий того времени вспоминается, как мы с Мирой вместе пошли получать по карточкам картошку на всю семью. Нам выдали 35 кг. картошки. Нужно было с Арбата везти ее до Автозаводской (к тому времени, осенью 1943 года, у нас уже открыли станцию метро), но в метро нас с картошкой не пускали. Тогда я разработала хитрый маневр: Мира без груза прошла на станцию, к поездам, а я сверху, с балкона над перроном, сбросила ей мешки с картошкой. К ней тут же подскочил милиционер, отвел в комнату милиции и стал спрашивать документы. Но я предусмотрительно все документы, деньги и карточки взяла себе. Мира отвечала на вопросы милиционера, что все у сестры, а где сестра — она не знает. Тем временем я шла за Мирой с милиционером и следила, куда ее повели и что будет дальше. В результате милиционер не только отпустил Миру, но и помог ей нести картошку и посадил на поезд, куда тут же впрыгнула и я.

Вообще в ту зиму пайки нам увеличили, жить стало легче, но все же еще голодновато. Когда мы дома садились за стол, мама очень тщательно делила еду, стараясь дать порцию побольше папе. Он внимательно за этим следил, заглядывал в свою и наши тарелки и половину своей порции всегда отдавал нам, приговаривая «Девчонки растут, им надо питаться» (хотя на самом деле мы уже не были девчонками). В результате у него началась дистрофия.

Летом Маша окончила университет и осенью поступила в аспирантуру. Она работала на кафедре. Иногда Маша приходила ко мне в гости и оставалась ночевать. Спали мы в одной комнате с Мирой и обычно всю ночь шептались. Утром Мира говорила маме: «Опять они мне всю ночь спать не давали, и говорили все одно и то же, этого можно было бы и не говорить» (сама Мира была молчаливой). «Что же они говорили?» — спрашивала мама, а Мира отвечала: «Профессор и кафедра, кафедра и профессор». Мама стыдила нас: «Ну что вы, как институтки!». Но через несколько лет, когда Д.А. зашел к нам в гости и мама провела вместе с ним целый вечер, слушая его живые, остроумные высказывания, она сказала: «Вот теперь я вас понимаю».

К зиме 1943-44 года в Университет вернулись все старые сотрудники кафедры, и кафедра ожила. В ее состав входили 3 доцента: Ольга Михайловна Трубецкова, Сарра Сауловна Баславская и Николай Гаврилович Потапов, 2 ассистента — Николай Карлович Тильгор и Фрида Захаровна Бородулина, 4 аспиранта — Галя Шоклендер, Рида Белоусова, Нина Панкратова и Маша Зайцева. Галя Шоклендер в ту зиму окончила аспирантуру, защитила диссертацию, и ее приняли на кафедру научным сотрудником. Были еще и лаборанты — двое или трое. Они обслуживали малый практикум для студентов и с ними мы почти не соприкасались. Число студентов также увеличилось. На 5-й курс пришли студенты, которых в начале войны в 1941 году отчислили из Университета, выдав справку об окончании четырех курсов. Теперь их вновь созвали для окончания учебы. Вторым лицом на кафедре после Д.А. была Ольга Михайловна Трубецкова. Она была одной из первых учениц Д. А, того периода, когда он 20 лет назад работал в Пермском Государственном Университете. Она была секретарем кафедры и строго следила за порядком. Это стоило немалых усилий, так как Д.А. был человеком безалаберным. Я думаю, что без нее кафедра просто не могла бы существовать. Ее строгое, даже суровое обращение со студентами контрастировало с ее внешностью — она была женственно- миловидной. Особенно красили ее чудесные голубые глаза.

Ольга Михайловна Трубецкова. 1952

Единственным партийным сотрудником на кафедре был Николай Карлович Тильгор. Он «выделялся» тем, что был всегда вялым и каким-то полусонным. Так же вяло он проводил занятия малого практикума со студентами и так же вяло докладывал о своей работе на семинарах кафедры.

В эту зиму на кафедре возобновились прерванные войной научные семинары. На них обсуждались разные теоретические проблемы физиологии растений и смежных наук, экспериментальные работы сотрудников. По мере того, как в Москву возвращались эвакуированные научные учреждения, семинары становились все более и более многолюдными — их посещали многие сотрудники других учреждений. Однажды на семинаре присутствовал профессор из Австралии Эшби. Машу, которая хорошо знала английский язык, посадили рядом с ним как переводчицу. Вдруг я заметила, что Маша буквально корчится от сдерживаемого смеха. Я спросила ее о причине, и она указала на Эшби — он весь исчесался. Дело в том, что в тот год вся Москва была наводнена блохами — вероятно, потому, что у всех в комнатах хранилась картошка. Блохи были в метро, в Большом театре, в консерватории, не говоря уже о квартирах. Просыпаясь, мы начинали свой день с ловли блох и уничтожали их десятками. Были они и на кафедре. Мы-то к ним уже привыкли, не реагировали, а Эшби стал их жертвой.

Д.А. часто бывал докладчиком на семинарах кафедры. Он регулярно следил за литературой, и стоило появиться в библиотеке какой-нибудь новой интересной работе, он тут же о ней докладывал на семинаре. Он очень скрупулезно анализировал экспериментальные результаты автора и часто трактовал их иначе, чем сам автор. Сотрудники, если они к тому времени успевали прочесть вновь вышедшую работу, ему возражали. Завязывалась оживленная и остроумная дискуссия. При этом Д.А. говорил: «Вы все равно меня не переспорите. Вам надоест, а я все буду говорить и говорить!» Если в дискуссию ввязывались и студенты, Д.А. был особенно доволен. Тогда он восклицал: «Какой умный ребенок, смотрите, что он сказал!» Часто на семинары приглашали докладчиков со стороны. Обычно это были известные ученые генетики, вирусологи и др.

Постепенно мы — студенты и аспиранты — сплотились в дружный кружок, который мы называли «Общество макак». После семинаров мы обычно собирались, обсуждали и пародировали то, что происходило на семинаре, а потом писали шуточные протоколы. Так, я помню, в одном из наших протоколов было написано «После доклада выступил профессор и глубокомысленно сказал: «А когда я был в Париже, меня называли месье» (дело в том, что Д.А. любил рассказывать на семинарах, как в 1927 году он был в научной командировке в Париже). Иногда мы приглашали на наши заседания и Д.А. Он смеялся вместе с нами, даже когда объектом высмеивания был он сам. Ольга Михайловна была этим очень недовольна, считая это издевательством над наукой, которое как бы умаляет ее.

Галя Шоклендер в ту зиму окончила аспирантуру и защитила диссертацию. По случаю защиты была устроена пирушка на кафедре. Собрали хлебные талоны, сделали винегрет и после закуски всю ночь пели и плясали. По этому случаю я сочинила стихи:

Почёиный член макачьего семейства,

Один из главных наших заправил,

Решил оставить прежние злодейства

И на стезю учености вступил.

Оставил он пайки и магазины,

Житейской суете он не внимал,

Был занят исключительно фитином

И диссертейшен живо накатал.

Он доказал, что стыдно и позорно

В аптеках наших продавать фитин,

Трудился по макачьему упорно

И заслужил себе ученый чин.

Макаки! Следуйте хорошему примеру,

Вступайте на ученую карьеру!

Пусть смехом нашим будет окружен

И процветает, вечно молод,

Наш главный вдохновитель — наш патрон!

После защиты Галю приняли на кафедру научным сотрудником. Основное время в ту зиму я проводила в ВИУАА, заканчивая свою дипломную работу. На кафедру приходила слушать лекции. В тот год мы слушали спецкурс «Основы земледелия», который читал Н. Г. Потапов и «Рост и развитие растений», который читал Д.А. Сабинин. Незадолго до этого вышла брошюра Лысенко, полная всяких несообразностей и Д.А. часто на лекциях цитировал отрывки из этой брошюры. Их даже не надо было комментировать — нелепость всего, что было там написано, была и так ясна. Я вспоминала, что, когда-то, поступая на кафедру и веря в «теорию» Лысенко, я боялась, что Д.А. будет меня перевоспитывать. Но этого делать не пришлось. К тому времени, когда я лучше познакомилась с физиологией растений, я сама поняла, что вся теория Лысенко — это сплошной бред и псевдонаука.

В начале января 1944 года, придя на кафедру, я встретила Галю Шоклендер. Она спросила меня, не хочу ли я поехать в экспедицию в Грузию. Выяснилось, что Д.А. заключил договор с Комитетом Главчая на выполнение силами кафедры научной работы по изучению чая, цитрусовых и тунга. Д.А. согласился меня взять, если я за короткий срок до отъезда напишу дипломную работу и сдам обязательные экзамены.

Вскоре мы выехали в Грузию. Нас было пять человек: Д.А., Н. Г. Потапов, Галя Шоклендер, моя однокурсница Майя Штернберг и я. Ехали очень долго. До Тбилиси поезд тащился 7 суток кружным путем, через Сталинград, так как в Харькове еще были немцы. За целые сутки пути до Сталинграда, и немного после него всюду, куда хватал глаз, можно было видеть в степи разбитые танки. В самом Сталинграде, который мы проехали, не останавливаясь, виднелись пустые коробки разбитых зданий с выбитыми окнами. По дороге Д.А. занимал нас рассказами из своей жизни. Так он рассказал, что как-то ему пришлось заполнять анкету с вопросом о социальном происхождении. Все сотрудники Университета писали, что они из крестьян или рабочих, хотя было известно, что большинство из них — дети дворян и купцов. В пику им Д.А. написал, что он дворянин. Хотя, добавил он, на самом деле я — незаконный сын. Много позже, от его старшей дочери Марины я узнала более подробно историю этой семьи. Мать Д.А. Мария Войцеховна, вышла замуж за Анатолия Христофоровича Сабинина, но вскоре от него ушла к Инокентию Дмитриевичу Кузнецову. Поскольку она не получила официального развода, то трое их детей носили фамилию ее первого мужа. Инокентий Дмитриевич был известным ихтиологом и работал в Министерстве Земледелия, много ездил по Сибири и брал с собой в эти поездки Д.А. История жизни И. Д. Кузнецова не совсем обычна. Его отец — дед Д.А. — был ссыльным и жил один со своим маленьким сыном где-то в глуши. Когда мальчику пришла пора учиться, отец повез его на пароходе в губернский город, где была гимназия. По дороге отец скоропостижно умер, а сын, доплыв до этого города, пришел к директору гимназии. Директор поговорил с ним и оставил его учиться и жить у себя. Сохранился дневник деда Д.А., написанный по-французски, который теперь находится у внучки Д.А.

В наших длительных беседах с Д.А. в поезде часто возникали интересные разговоры и споры на отвлеченные темы, например о том, нужны ли декорации в театре. В Тбилиси остановились на пару дней, Д.А. посещал разные официальные учреждения, а мы осматривали город и мылись в серной бане. Потом поехали дальше -в Западную Грузию, в Институт чая и субтропических культур (ВНИИЧПиСК) подчиненный Главчаю, где нам предстояло работать. Институт находился на большом холме в поселке Анасеули (близ города Махарадзе — бывшего Озургети), окруженном чайными плантациями и зарослями дикой растительности.

В Западной Грузии все было для нас новым и удивительным — и субтропическая растительность и красные почвы и погода. Д.А., который неоднократно бывал в этом месте, знакомил нас с растениями, с особенностями климата и пр. Очень странно было для нас, что в это время года при температурах 10-15 градусов, все время было очень сыро. Утром, начиная одеваться, мы находили свою одежду и обувь насквозь отсыревшей. Частые дожди от сильного ветра имели не вертикальное, а горизонтальное направление и от них промокали стены.

Вскоре Майя заболела рожей — вероятно, заразилась в серной бане, где она поскользнулась, упала и слегка поцарапала ногу. Ее положили в больницу в Батуми. Чтобы навестить ее, надо было ехать на местном поезде.

В поезде всегда пели хором грузинские песни с очень красивой мелодией, непривычной для нас. Было удивительно, как незнакомые люди быстро объединяются в стройный хор, очень гармонично выводя многоголосную мелодию, в которой первым голосом поют мужчины, а вторым — женщины. Странно было также, что в поезде едет так много молодых мужчин, судя по их внешнему виду, здоровых и материально вполне благополучных. А большая часть русских мужчин в это время была на фронте.

Поезд ходил из Махарадзе в Батуми раз в сутки — днем приходил в Батуми а через 3 часа уходил обратно. Билеты на поезд в Батуме продавали по предъявлении справки из санпропускника. Конечно, сходить в больницу и попасть в санпропускник за 3 часа было невозможно, приходилось пробираться на поезд без билета. Иногда я попадалась контролерам, но они всегда были снисходительны ко мне, и отпускали без штрафа.

У Д.А. было задание от Главчая — обследовать состояние чайных и цитрусовых совхозов и филиалов ВНИИЧПиСК, которые располагались в разных городах Западной Грузии, Аджарии и Абхазии. В инспекционную поездку мы поехали вчетвером. Нас удивляло, что, беседуя в совхозах с главным агрономом или директором, Д.А. был хорошо знаком с положением дел в этом совхозе и на- память называл цифры урожайности в нем в разные годы. В это время в совхозах по всему побережью свирепствовал сыпной тиф. Говорили, что его занесли армянские рабочие, которые незадолго до этого приезжали и работали в этих совхозах. Очень часто на вопрос Д.А., где главный агроном или его заместитель, отвечали, что они в больнице. Рассказывали, что после выздоровления эти люди должны были пешком возвращаться из больницы к себе в совхоз, иногда за 10-20 км. Д.А. невесело шутил: «Скоро покойники будут пешком идти до кладбища». Из-за тифа на некоторых станциях поезда не сажали пассажиров, чтобы не разносить заразу. Мы с Галей Шоклендер каждый вечер внимательно проверяли свою одежду и один раз нашли вошь. Мы посоветовали Д.А. тоже проверить его одежду, но он страшно возмутился и закричал: «Вы понимаете, что вы говорите! Вы предлагаете профессору искать вшей! Я никогда в жизни этим не занимался! Вот когда я служил в санитарном батальоне (это было во время первой мировой войны), я приходил домой и тут же стирал и гладил белье. Там было много вшей, но я никогда не унижался до того, чтобы искать их!»

Один из филиалов ВНИИЧПиСК находился в Зугдиди. Когда мы, приехав туда, гуляли по городу, к нам подошел высокий массивный человек в черной бурке и сказал: «Я военный комендант города. Следуйте за мной!» Время было военное и наши мужчины слегка струхнули. В своем кабинете военный комендант с сильным грузинским акцентом сказал, что он в некотором роде тоже москвич, так как он полгода жил и работал в Москве, что он считает нас своими гостями и будет всюду сопровождать. Сначала он повел нас в кино. В зале было много свободных мест, но комендант попросил поставить ему стул посередине зала. Затем, уже к вечеру, мы с ним пошли на концерт самодеятельности. Выступали старшие школьники с национальными песнями и плясками. Хотя они не были профессионалами, их выступление было очаровательным, и Д.А. наслаждался. Тем временем комендант спрашивал, когда мы уезжаем, и говорил, что доставит нам в вагон несколько ящиков мандарин. Д.А. начал закипать. Когда же, наконец, комендант сказал: «Девочки, пойдемте в буфет, я вас угощу», Д.А. не выдержал и воскликнул: «Девочки, не ходите, я вам запрещаю!». Комендант страшно обиделся и ушел. В оставшиеся несколько дней нашего пребывания в Зугдиди он беспрестанно встречал нас на улицах, демонстративно отворачивался, а затем говорил вслед с презрением в голосе: «Русский купец!»

Через три недели путешествия мы вернулись в Анасеули. В Институте собрался ученый совет, чтобы выслушать доклад Д.А. о результатах его обследования. Эти результаты были неутешительными. Д.А. резко критиковал руководителей и сотрудников Института за низкий уровень и малую интенсивность исследований. Дирекция института возражала. Завязались бурные споры. А в это время на улице делалось что-то невообразимое и необычное для этих мест. Крупными хлопьями шел снег и оседал тяжелыми шапками на листьях пальм, свистел ветер. Вдруг сверкнула молния и ударил гром, и тут же из окна с шумом и звоном вылетела рама. Д.А. вскочил и, не обращая внимания на очередного оратора, подошел в окну и стал жадно всматриваться в происходящее на улице.

Через несколько дней мы с Д.А. поехали в цитрусовый совхоз Цихисдзири на побережье Черного моря, недалеко от Чаквы, где нам предстояло работать.

Совхоз был создан на территории, где прежде располагались небольшие усадьбы с росшими около них субтропическими растениями, иногда неизвестных видов. Дело в том, что царское правительство, желая колонизировать эту территорию после ее завоевания, дарило участки земли отставным чиновникам и военным. Некоторые из них оказались энтузиастами и выписывали разные экзотические растения из стран с субтропическим климатом, главным образом из Китая, Японии и Индии. Документов о том, откуда были эти растения, и как они называются, не сохранилось. Поэтому там мы встречали различные необычные виды и сорта цитрусовых, а в ряде случаев просто нельзя было догадаться, что это за растения.

В 30-х годах советское правительство создало на этих землях совхозы. Крутые задерненные склоны гор, обращенные к морю, сплошь распахали, сделали там террасы и на них посадили лимоны, апельсины и мандарины. Ливни, свирепствовавшие в этих местах, скоро смыли верхний гумусовый слой почвы. Деревья давали очень маленькие урожаи — в лучшем случае 10-20 плодов на одно дерево, а часто — единичные плоды. А совсем недалеко, на нескольких деревьях бывшего владельца усадьбы Упенека, которых ему оставили после национализации усадьбы, созревало по несколько сот плодов апельсинов и лимонов и по 4 тысячи плодов мандарин на дерево. Нам предстояло выяснить, в чем причина такой низкой урожайности в совхозе.

Мы выбрали деревья, за которыми мы будем наблюдать и Д.А. сказал «Ну вот, изучайте». Что было делать дальше — было неясно не только нам, но кажется и ему. Мы вернулись в Анасеули, откуда Д.А. и Н. Г. уехали в Москву.

Жилось нам после их отъезда неуютно. Дирекция, в отместку за критику их работы Дмитрием Анатольевичем, придиралась к нам: проверяла наши рабочие тетради и выискивала арифметические ошибки при подсчетах, проверяла в библиотеке, какие книги (в том числе и беллетристику) мы берем для чтения. Местные молодые люди надоедали нам своими грубыми приставаниями. Несколько позже, когда мы освоились, и между нами возникли рабочие контакты, мы спросили одного из них, почему они так ведут себя с нами. Он объяснил, что у грузин очень строгие моральные правила, и если девушка-грузинка их нарушила, ее отец или брат может ее убить. У нас таких правил нет, поэтому все позволено.

Вскоре мы получили письмо от Д.А., которое начиналось словами:

«Милые, беспризорные, брошенные дети! У старших брошенные дети вызывают чувство нежности и заботы. Теперь я полон этими чувствами!» По-видимому, письмо было написано в поезде. Он писал далее: «В Тбилиси мы видели много приятного и интересного и в том числе оперетту „Перикола“ с прекрасными исполнителями и исполнительницами, молодыми и темпераментными и хорошо поющими. В Тбилиси стоит все та же ослепительная теплая погода, и кажется что синее небо, солнце и сухой воздух — постоянная принадлежность этого города. Но зато ничто меня так не обрадовало в Тифлисе, как находка цветущей Merendera на склоне горы Давида... Снова показалась синяя полоска Каспия, равнины, поросшие солянками уступами снижаются к морю, напоминая о лежащих так близко и так недоступно далеко Кара-Кумах».

В Анасеули я помогала Гале и ежедневно ходила с ней на чайные плантации измерять кусты чая. Погода была по-прежнему сырой, часто завывал ветер и шли горизонтальные дожди. При приближении циклона в окружающих зарослях тоскливо выли шакалы («чекалки», как их называли местные жители). Было голодно. В качестве хлебного пайка нам выдавали в день по полкило мчады — пресной лепешки из заплесневелой кукурузной муки с отрубями, спеченной без соли. Первые дни мы их с непривычки не ели, но потом голод взял свое. Кроме этого, мы обедали в столовой. Частым блюдом за обедом был абжеб-сандал — блюдо из помидор, тушеных вместе с горьким красным перцем. Вероятно, как приправа к мясным и жирным блюдам это блюдо является деликатесом, но поскольку мчады мы съедали уже утром и заедать абжеб-сандал было нечем, ситуация была иной: стоило взять ложку этого блюда, и во рту все начинало гореть. Мы все сидели, раскрыв рты, часто дыша для охлаждения, показывали пальцами друг на друга и хохотали.

Вечерами я готовилась к выпускным экзаменам, которые предстояли мне весной, но почему-то выбрала для этого очень странный способ: я прочитывала с начала до конца учебник ботаники, ничего не могла запомнить, а потом начинала все с начала. Галя смотрела на меня и говорила: «Я смотрю на тебя, ведь ты такая дура, ты ничего не можешь запомнить! Как только ты могла дойти до 5 курса!» Я сама чувствовала, что со мной что-то неладно, плакала и говорила: «Лучше бы я пошла в совхоз работать».

Вскоре мы с Майей Штернберг уехали в Цихисдзири. Как изучать дерево, было непонятно. Мы решили начать с зарисовки всех крупных веток и более мелких побегов дерева. После длительных и бесплодных зарисовок деревьев вдруг меня осенила догадка — я поняла, что по характеру развития побеги делятся на несколько типов, и в их расположении на дереве есть закономерность. Так началось планомерное изучение строения кроны дерева. Предстояли длительные и нудные подсчеты количества побегов разных типов на дереве. Жизнь по-прежнему была голодной. Повар с столовой совхоза, жалея нас, оставлял нам на тарелке по две скудные порции лобии — тушеной фасоли, которые мы забирали вечером. Мы тщательно делили еду на четыре части, стараясь разделить поровну — две части съедали вечером, а две оставляли на утро. Утром, еле волоча ноги, тащились на плантацию к своим деревьям. Если начинал накрапывать дождь, мы все же продолжали идти вперед. Дождь постепенно усиливался, но каждый из нас ждал, кто же повернет назад первым. Наконец, мы поворачивали домой, там быстро с облегчением ложились в постель и засыпали на весь день.

В апреле в Грузию приехали Н.Г. Потапов и Маша, и вскоре Н.Г. Потапов приехал к нам в Цихисдзири. Стало тепло, и жизнь сразу преобразилась. Зацвели драцены, цитрусовые и другие растения. Отовсюду неслись необыкновенно сильные пряные запахи. Вечерами мы втроем сидели над морем, любовались плывущей над морем полной луной и лунной дорожкой на море и слушали рассказы Н.Г. о том, как он работал в 20-м году в Помголе, о лекциях Кони в Политехническом музее, о работе вместе с Д.А. в Средней Азии в начале 30-х годов, о людях, которые работали вместе с ними и которых мы уже знали как авторов научных статей. Мы были увлечены этими рассказами.

Время от времени мы писали письма Д.А. Одно из писем, где мы писали, как мы изучаем цитрусовые, я иллюстрировала рисунком обезьян, лезущих на дерево. Это письмо задержала военная цензура. Вызвали Потапова, и ему пришлось долго убеждать сотрудников комитета по цензуре, что это не шифровка и письмо не представляет опасности для государства.

К началу мая из Москвы приехал Д.А. Приехала также студентка 4 курса Оля Семихатова. Мы вернулись из Цихисдзири в Анасеули.

Узнав, как мы голодали, Д.А. возмутился и побежал к директору Института. После этого разговора нам выдали несколько банок консервов, и на некоторое время жить стало немного легче.

Начались длительные обсуждения результатов проделанной работы, а вечером — прогулки всей компанией. В один из таких вечеров, когда мы собирались разойтись, Н.Г. подал мне руку для прощания. Мне не хотелось еще расставаться, и я спрятала свою руку, собираясь сказать «Давайте еще погуляем». Но вдруг лицо его исказилось, он побледнел и, сказав «Как Вам угодно» быстро ушел. Меня такая странная реакция удивила. Потом я сказала Майе: «Вот мы так хорошо относимся к Н.Г., но мне сейчас показалось, что у него на душе есть что-то очень темное, что он тщательно скрывает». К сожалению, моя догадка оказалась пророческой.

В конце мая мы вдвоем с Майей поехали в Москву сдавать госэкзамены. На этот раз дорога была более короткой — поезд шел через Воронеж, а не через Сталинград.

В Москве мы начали готовиться к экзаменам — прочитывали какой либо раздел учебника или лекцию, а потом рассказывали друг другу прочитанное. Но за этими занятиями я то и дело засыпала. В одно утро я проснулась и не могла встать — у меня сильно кружилась голова. Мама отвела меня к врачу. Сделали анализ крови — оказалось сильное малокровие. Врач запретил мне заниматься, сказав, что иначе я могу потерять память. Но пропускать год и откладывать экзамены не хотелось.

Врач отпустил меня с тем, что я должна в ближайший месяц-два съедать в неделю минимум по три сырых яйца и 50 г. сливочного масла.

На экзаменах я сидела, не поворачивая и не опуская головы — иначе у меня тут же темнело в глазах. Сдавать пришлось три экзамена — историю партии, физиологию растений и спецкурс — главу физиологии растений «Рост и развитие». Принимали экзамен Д.А. и еще два члена комиссии. На экзамене по спецкурсу меня попросили написать уравнение роста. Я быстро его написала, но увидела, что Д.А. как-то особенно, со значением, барабанит пальцами по столу. Очевидно, я что-то написала не так, но не могла понять, что именно. Когда другие члены комиссии отвернулись, он схватил мой листок, и быстро добавил к уравнению коэффициент пропорциональности, о котором я забыла. После экзамена мы пришли на кафедру и тут Д.А. стал в лицах изображать, как кто из нас вел себя на экзамене. Помню, что обо мне он сказал: «Дифа сидела надувшись, с хмурым лицом, как будто хотела сказать: «Вот я все знаю, а Вам не скажу!»

Мы решили отпраздновать наше окончание. Пригласили всех членов кафедры и собрались на даче у Нины Панкратовой 11 июля 1944 г.

Опять, как и после защиты Гали Шоклендер, гуляли всю ночь. Д.А. произнес два необыкновенных тоста, которые Рида Белоусова записала по свежим следам в своем дневнике. Воспроизвожу их по ее записи.

«Сначала Д.А. говорил о том особом мирке, который создался на кафедре и который он почувствовал на двух последних семинарах, необычности момента и об индивидуальности этого именно выпуска. Дальше он сказал: «1941 год. Война. Судьба разметала всех в разные уголки страны. Дифа — в Куйбышеве, Нина — в Мариинске, Рида — в Новороссийке, Сусанна — где-то на севере. Я получаю письма от Майи. Встреча с Дифиной мамой заставила особенно задуматься над тем, какая ответственность лежит на мне за эти вверенные мне молодые души. Ведь вы были тогда еще так малы, так мало общались с кафедрой. Вы только дохнули ее духа, только едва приоткрылись перед вашими умственными взорами ее горизонты. И казалось, что все это было так слабо и непрочно, что в ужасных условиях войны должна была непременно заглохнуть вспыхнувшая в вас искорка. Каково же было мое изумление, когда я услышал, что Дифа считает самым дорогим в своей жизни специальность. Дифина мама сказала мне это так просто, но я почувствовал в душе огромную ответственность за тот огонек, ту искорку, которую нам удается заронить в молодые души. Я вспоминаю свою юность, годы, когда я кончал гимназию, кончал университет. Именно тогда особенно глубоко переживается вся необычайность, необыденность всех событий. Вот кончился день, наступила ночь, она проходит, и на горизонте должен показаться край солнца. Восход солнца! Событие, повторяющееся каждый день и самое обыденное, но в такие дни кажется, что ты непременно должен видеть этот восход солнца, иначе в жизни твоей произойдет что-то трагическое. Ваш выпуск необычен. Ваше поколение отличается от всех остальных тем, что все вы сумели пронести зажженный в вас огонек, и этот огонек дал вам сил вернуться в университет. А ведь он был так слаб и столько ветров бушевало вокруг. И это придает необыденность, необычность вашему выпуску. И мы, глядя на вас, заражаемся этим чувством необыденности и молодеем вместе с вами. Я пью за то, чтобы загоревшийся в вас огонек разгорелся в большое пламя. Я пью за неугасимость порыва!»

Второй тост был посвящен размышлениям Д.А. о строении протоплазмы, которыми он до поры до времени ни с кем не делился. Эти размышления он назвал «Структура жизни».

«Вот вы спрашиваете — „структура жизни“ — что это такое ? Откуда взялась эта идея? И вам она кажется необычайно сложной и мудрой. А на самом деле совсем не так. Это было зимой 42го года. Тогда еще не было этого чудного мирка, я был одинок, совсем одинок. Вы знаете ноктюрны Шопена? У кого слезы не навертывались на глазах, когда он слушал их? Ноктюрн... Это означает по-латыни ночное вдохновение. У Шопена самое главное — это его ноктюрны. Нет ничего капризнее и причудливее их, ибо только в часы между наступлением ночи и восходом солнца доступны человеку вдохновения, непревосходимые по силе и страсти. „Структура жизни“ тоже ноктюрн, ночное вдохновение, посетившее меня в одну из одиноких декабрьских ночей. Это несколько простых мыслей о жизни, ее строении, ее значении, так, черт знает... Я взял хороший чистый лист бумаги, старательным почерком написал на нем свое сочинение, положил этот лист в синюю красивую папку и решил никому не показывать, и не показывал никому. Н.Г. со своим скверным характером вынудил меня показать ему эти тезисы и тут же закричал „Это замечательно!“ Но право же тут ничего нет такого, так, черт знает...»

Через несколько дней Д.А. показал «Структуру жизни» остальным сотрудникам кафедры. В нескольких коротких тезисах Д.А. изложил свои представления о строении «живого вещества». Эти представления, по сравнению существовавшими тогда взглядами, были принципиально новыми и по существу предвосхищали более поздние представления по этому вопросу.

Нас с Майей по распределению направили на постоянную работу во ВНИИЧПиСК. Но Д.А. хотел оставить нас на кафедре. У него были места в аспирантуре, но ему сказали в ректорате университета, что евреев в аспирантуру не зачислят. Тогда он решил зачислить нас на кафедру внештатными лаборантами. Для этого необходимо было, чтобы Главчай нас отпустил. Одна из руководителей Главчая, Александра Николаевна Иванова, которая курировала работу ВНИИЧПиСК, симпатичная женщина, очень долго убеждала Д.А.: «Д.А., ведь мы с вами так хотели укрепить Институт квалифицированными кадрами». На это Д.А. возражал «Я не могу отпустить туда своих учеников, способных и живо интересующихся наукой — не при них будь сказано (кивок в нашу сторону), зная, что у них там пропадут лучшие годы. У них нет там условий для развития». Разговор этот продолжался часа два, но нас все же отпустили.

Мы тут же пошли на Курский вокзал стоять в очереди за билетами, чтобы ехать обратно в Грузию. В это самое время мимо нас по Садовому кольцу проходила нескончаемая колонна пленных немцев. Толпы народа на тротуарах молча и хмуро на них смотрели.

Дмитрий Анатольевич Сабинин с учениками на крыше Института чая и субтропических культур в Грузии.
Слева направо: Юдифь Львовна Цельникер, Вера Николаевна Смирнова, Дмитрий Анатольевич Сабинин,
Майя Борисовна Штернберг, Маргарита Михайловна Тюрина. 1946

В Анасеули мы приехали вчетвером: Майя, я, Н.Г. Потапов и его 13-летняя дочь Таня. Очень скоро обнаружились плохие качества Н.Г. Потапова — склонность к интригам и как говорится в анкетах, моральная неустойчивость. Не хочется об этом здесь говорить в подробностях. Между нами возникло отчуждение. Он это почувствовал и однажды вечером, когда мы все сидели в лаборатории, пригласил меня выйти с ним для разговора. Мы пошли по темной аллее около Института, и он спросил, отчего мы стали хуже относиться к нему. Я молчала, обдумывая, что ответить, но вдруг почувствовала, что его рядом нет. Я закричала: «Николай Гаврилович, где Вы?» и услышала ответ откуда-то снизу: «Я провалился в водопроводный колодец и упал копчиком на трубу. Мне очень больно, помогите мне вылезти». Он вылез до пояса мокрый — недавно был дождь, и в колодце стояла вода. В лаборатории нас ждали девушки, которые с тревогой ждали окончания нашего разговора. Они удивились нашему быстрому возвращению. Я хотела объяснить, в чем дело, но не смогла — меня душил неистовый смех. Я понимала его неуместность и даже неприличие, показывала пальцем на Н.Г., и говорила «Он...он... провалился — извините меня, пожалуйста, Николай Гаврилович, я не могу остановиться».

К нам приехали помощники — студенты 3-го курса. Мы много работали в разных местах — Маша все время была в Анасеули, я ездила в Цихисдзири и в другие цитрусовые совхозы, Оля Семихатова работала в тунговых совхозах.

Дома я немного отъелась, и недомогание мое прошло. Но чтобы окончательно выздороветь, все же нужно было выполнять указания врача. Родители посылали мне деньги, чтобы я могла купить на рынке все, что нужно. Но как мне было стыдно сидеть и есть эти деликатесы на глазах моих голодных товарищей!

Но к осени и для всех жизнь стала не такой голодной: весной мы посадили огород, и на нем поспела картошка, созрел одичавший виноград, который вился по стволам высоких деревьев. Я хорошо лазила, залезала на деревья и оттуда сбрасывала темные гроздья «Изабеллы» в подставленные подолы девушек.

В Анасеули у нас завелись новые друзья. Одним из них был главный инженер экспериментальной чайной фабрики при институте Виктор Павлович Шарковский. Он был, видимо, очень хорошим специалистом в своем деле и рассказывал, что, подходя к какой-нибудь чайной фабрике, по доносившемуся от нее запаху мог сказать, кто сейчас в ней работает главным инженером. Он мог починить любой прибор, и часто помогал нам при необходимости. Поэтому мы между собой звали его «Электропалыч». Он был ровесником Д.А. и так же, как Д.А., любил поговорить и быть центром внимания. Когда Д.А. и Электропалыч сходились в нашем обществе, было очень забавно наблюдать, как они оба конкурируют между собой за внимание аудитории. Семья Электропалыча жила в Тбилиси, а в Анасеули он жил со своей очень старенькой мамой и козой. Вечерами он заходил за нами, и мы вместе с ним и козой шли гулять. Если мы присаживались отдохнуть, коза подходила сзади и клала морду на плечо Электропалыча. Если мы заходили за Электропалычем в его отсутствие, его мама говорила «Опять мой Витька где-то бегает». Последний раз я встретилась с Электропалычем в 1956 году, когда я ненадолго заезжала в Анасеули. Д.А. уже не было в живых. Мы, конечно, вспоминали Д.А., и Электропалыч с грустью говорил: «Д.А. счастливый, у него есть ученики и, пока вы живы, и он будет жить. А кто будет вспоминать обо мне?»

Во время эпизодических приездов Д.А. мы ездили с ним на поезде вдоль побережья на север — знакомиться с состоянием субтропических культур на северном пределе их распространения. В это время только что построили новую дорогу, соединяющую Сухуми, Сочи и Туапсе, но она действовала еще нерегулярно. Поезда обычно были переполнены, но когда Д.А. начинал нам что-то рассказывать, публика тут же расступалась, ему уступали место, а потом все группировались вокруг него, жадно слушая его рассказы.

В октябре у нас на огороде поспела кукуруза. В темные осенние вечера, сидя на балконе квартиры, где мы жили, мы чистили кукурузу и рассказывали друг другу эпизоды из своей жизни. Особенно живописны были рассказы Оли Семихатовой о Памирской биологической станции. Она поехала туда на практику, как студентка Ташкентского Госуниверситета летом 1942 года, а потом осталась зимовать. Очень колоритной по ее рассказам, выглядела фигура директора станции Олега Вячеславовича Заленского. Он был сын профессора ботаники, широко известного всем, как автор «Закона Заленского». К тому времени Олегу Вячеславовичу было примерно 27 лет, но он уже был человеком очень широко эрудированным во многих областях биологии и отличался живым умом и остроумием.

Созрели цитрусовые. Мы ходили на плантации помогать в уборке, и за это нам разрешали есть их, сколько нам хотелось.

В декабре 1944 года мы вернулись в Москву. В качестве «награды» за нашу работу в Институте ВНИИЧПиСК нам дали на дорогу несколько увеситых плиток кирпичного чая (это грубый чайный спрессованный лист, который некоторые народы Кавказа, калмыки и казахи употребляют, заваривая, как щи) и объяснили, что на одной из станций по дороге мы можем обменять эти плитки на соль, а затем далее, уже в Ставрополье, соль обменять на топленое масло. Мы так и сделали и приехали домой «богачами».

Все мы отчитывались на семинаре кафедры о проделанной работе. На мой доклад Д.А. пригласил на семинар сотрудницу Тимирязевской с-х Академии Елизавету Ивановну Гусеву. Это была женщина с очень необычной биографией. В 1920 г. неграмотной крестьянкой 40 с лишним лет она вместе с мужем пришла в Москву учиться. Она училась сначала на ликбезе, потом окончила рабфак и поступила в Тимирязескую сельскохозяйственную академию, окончила ее и осталась работать там на кафедре плодоводства у известного профессора Шитта. Она разработала оригинальную методику изучения кроны плодовых деревьев, и во многом эта методика была похожа на ту, к которой пришли мы. Выслушав доклад, Е.И.Гусева сказала: «С верным термометром подходите к дереву». Вскоре Е.И. Гусева защищала в Тимирязевке докторскую диссертацию. Д.А. был ее оппонентом. На заседание ученого совета он взял нас с Майей. Во время заседания членов ученого совета кормили бутербродами. Когда женщина, разносившая их, подошла с подносом к Д.А., он взял три бутерброда и отдал нам с Майей. Женщина не посмела возразить.

Зимой на кафедре мы интенсивно работали — обрабатывали привезенные материалы, сочиняли отчет для Главчая и делали химические анализы листьев опытных растений. Д.А. никогда не давал нам прямых указаний, что именно мы должны делать, он предпочитал, чтобы мы догадывались сами. Он называл такой метод воспитания «Бросить щенка в воду, пускай выплывает». Иногда, встречая меня в коридоре кафедры, он говорил: «Зайдите-ка ко мне, мы давно с Вами не беседовали. Что Вы делали и что Вы об этом думаете?». Я начинала длинно рассказывать, он внимательно слушал, как всегда, подперев голову рукой, а потом перебивал меня неожиданным вопросом, как мне казалось, не относящимся к делу: «А как Вы объясняете такое-то явление?». Я отвечала, что над этим я не думала и объяснить этого не могу. Д.А. возражал: «Вы слишком самоуверенный человек, если Вы думаете, что другие явления Вы смогли объяснить правильно». Потом, выйдя из кабинета и продумывая весь разговор, я начинала понимать, что Д.А. с самого начала разговора увидел, что я на неверном пути и своими вопросами пытался меня направить на верную дорогу.

Мы ошибочно полагали, что все, что мы делали и к чему пришли, мы сделали вполне самостоятельно, хотя на самом деле Д.А. все время нас направлял, стараясь делать это незаметно. Такой метод руководства заставлял нас самих усиленно думать и чувствовать себя ответственными свою работу, но зато в нем были и недостатки — по неопытности мы часто ошибались и делали подчас работу, которая потом оказывалась бесполезной.

В ту зиму мы начали часто ходить на концерты в консерваторию. Мы читали много научной литературы и время от времени делали обзорные доклады на семинарах кафедры. Особенно удавались такие доклады Риде Белоусовой — она хорошо умела обобщить прочитанное и хорошо говорила. Вся наша молодая компания переживала друг за друга, мы эмоционально обсуждали потом между собой каждый доклад.

Зима промелькнула быстро и, в общем, радостно — наша армия быстро наступала, то и дело гремели победные салюты, все ждали скорого конца войны. В начале мая мы с Майей Штернберг выехали в Анасеули. Там нас застал праздник победы. Весть о конце войны нам принесла телеграфистка. Комната, где она работала, находилась по соседству с нашей. Под утро она начала неистово стучаться к нам, крича: «Война кончи, война кончи!» Вечером в честь победы бойцы местной пожарной части устроили салют выстрелами из нескольких ружей.

Вскоре приехал Д.А. Я в это время была в Анасеули одна, Майя работала где-то в тунговом совхозе. Д.А. все дни бегал из одной лаборатории института в другую, знакомясь с их работой, и старался привлекать к этому и меня. Но я решительно сказала, что с 8 до 5 занимаюсь экспериментальной работой. В дальнейшем он приходил в лабораторию ровно в 5 часов и тут же тащил меня куда-нибудь. Рассказывая что-либо, Д.А. всегда ждал от слушателей эмоциональной реакции. Ждал он этого и от меня. Но я не могла так темпераментно реагировать, как этого ему хотелось. Поэтому я очень уставала и с тоской думала — хоть бы приехал кто-нибудь из наших! Темперамента Д.А. как раз хватит, чтобы разделить его на четыре — пять человек! Вот это будет в самый раз.

Помню, что однажды, в жаркое ясное воскресенье мы с Д.А. пошли бродить по горной речке Жуже, которая текла под горой около института. Вода была ледяной, мы то и дело проваливались в ямы, а потом вытаскивали друг друга. Нашли остров и уселись там отдохнуть. Д.А. попросил: «Расскажите мне о своем отце, как он с Вами обращается. Ваши подруги рассказывали, что у Вас очень хороший папа. А я никак не могу найти верный тон со своими детьми: если я с ними мягок — они мне садятся на голову, а если суров — отчуждаются». Потом пошли снова бродить. Забрели на заброшенное кладбище, где в беспорядке были свалены полуразбитые памятники. Д.А. с грустью сказал: «Те, кто не уважает мертвых, не уважают и живых». После отъезда Д.А. я получила от него письмо. Он писал:

23. VI-45 Милая Дифа, все мои планы, в которых так аккуратно были размечены дни и места пребывания, не столько рухнули, сколько просто увязли в той вязкой среде, какой является поток времени в Тифлисе. Все здесь, как прежде — приходится слышать пышные обещания, уверения... А потом вечером с рюкзаком за плечами маршировать к Кварацхелия (ботаник, известный грузинский академик ЮЦ) на положении обманутого беспризорника. Далее изменилось расписание поездов, далее.... В общем я, оставив в покое Кировабад, собираюсь лететь в Москву. О Вашей работе с цитрусовыми я вспоминал в разговорах с Кварацхелия и его дочерью. Она готовит к защите диссертацию о ритмичности роста лимонов, развивая представление о зависимости этого ритма от внешних условий. Да простит им Господь Бог, вероятно, уже привыкший ко многому, их заблуждения. Опадение верхушечных почек якобы упомянуто у Чендлера в его «Плодоводстве». Проверьте это. Ну, вот, так, это передовая наука о цитрусовых. Теперь слушайте голос практики. Алавидзе — зам. Наркома земледелия — утверждает, что цитрусовые, в особенности лимоны, усыхают подобно тунгу, и он склонен считать, что на долю «mal secco» (вирусное или грибное заболевание. ЮЦ) относят много случаев гибели, вызванных другими причинами. Когда я говорил о неподходящих местах, выбранных для посадки, то встретил энергичный отпор. Усыхание лимонов, по-видимому, сейчас едва ли не склонны возвести в ранг проблемы, подобной усыханию тунга. Создается странное положение, я вижу, что даже в Тбилиси нет людей, нет среды для восприятия того, что сделано по цитрусовым Вами. Такой вопрос, как смена типов — вопрос фундаментального значения — просто наталкивается на непонимание их значения. Как будто кругом среди этого народа древней культуры Вас окружает атмосфера, насыщенная пессимизмом Екклизиаста: «Ничто не ново под луной» «Что было, то будет» и в этой среде заглохают без отзвука громко высказанные новые слова... Чувствую, что сбиваюсь на старческое ворчание и умолкаю. Всего хорошего«.

В то лето мы вообще много говорили с Д.А. о жизни и о литературе. Времени для этого здесь, вдали от Московской суеты, было достаточно. Такие разговоры и в предыдущий год возникали время от времени, но тогда в нашей экспедиции было больше народа, и это не способствовало «философским» разговорам.

Особенно запомнились мне из тогдашних разговоров два: как-то Д.А. спросил меня, читала ли я «Братья Карамазовы» и обратила ли внимание на «Легенду о Великом Инквизиторе». «Перечитайте и подумайте» — сказал тогда Д.А. — «В этой легенде заключается глубокий смысл». Однажды я сказала Д.А., что хотела бы быть бродягой, что я устала оттого, что каждый день намечаю для себя какие-то задачи, которые не могу целиком выполнить. Д.А. меня внимательно выслушал — он всегда слушал нас внимательно, какую бы ахинею мы ни несли — и заметил: «Вам тяжела своя свобода. В прежние времена в дворянских семьях сыновья часто записывались в офицеры именно потому, что не могли справиться со своей свободой и им необходимо было внешнее давление».

В помощь нам с Майей приехали две студентки третьего курса — Вера Смирнова и Рита Тюрина. Майя и я проводили самостоятельные исследования, Майя по тунгу, а я — по цитрусовым, а младшие студентки нам помогали. Работали мы то в Анасеули, то в Цихисдзири, обследовали урожайность и в других совхозах. Однажды, на вокзале в Чакве во время прихода пригородного поезда, мы увидели среди массы людей, идущих с поезда, человека, на голову возвышавшегося над остальной толпой. Потом мы пошли в филиал ВНИИЧПиСК, находившийся в Чакве и увидели там этого человека. Он подошел к нам и спросил: «Вы Сабининские? А я Курсанов» Это был Андрей Львович Курсанов, сын нашего университетского профессора Льва Ивановича

Курсанова, биохимик растений, который в то время занимался биохимией чая. Биохимией чая занимался также акад. А.И. Опарин, с которым мы вскоре познакомились в Анасеули.

В середине лета Д.А. приехал снова и взял нас всех с собой в Сухуми, где на территории ботанического сада располагался Сухумский филиал ВННИЧПиСК. Затем он решил повести нас в горы. Его жена в то лето работала в Адлере. Мы заехали к ней и взяли с собой 15летнего сына Д.А. Костю. В горы еще никого не пускали — еще не вся территория была разминирована. Поэтому для похода нужно было получить пропуск. Нас предупредили, что мы не должны сходить с тропы. Мы доехали на попутке до Красной Поляны, а потом шли вверх через великолепные торжественные буковые леса, альпийские луга, где трава была выше человеческого роста, и дальше к оголенной вершине с низенькими эдельвейсами и разными видами эфемероидов. Тропа на альпийских лугах так заросла, что была едва видна. Чтобы на обратном пути не сбиться, мы заламывали высокие стебли трав и на этом пострадали — когда мы вернулись, на оголенных частях рук и ног у нас были волдыри от ядовитых трав. На вершине горы пятнами лежал снег, а около него валялись брошенные немцами лыжи. Мы тут же кинулись кататься на них, не обращая внимания на окрики Д.А. — он боялся, что мы можем подорваться на мине.

В следующем 1946 году, во время нашего приезда в Грузию, который в тот год был уже кратковременным, Д.А. тоже водил нас в горы в том же составе, уже через Клухорский перевал в долину Теберды. Помню, что от последнего пункта, где кончалась автомобильная дорога и куда мы приехали на попутном грузовике, мы шли 40 км. почти без остановок целый день, чтобы успеть перейти до вечера через перевал. Когда мы начинали жаловаться, что мы устали, Д.А. сердился и говорил: «Что это за детский сад! Вам бы еще сосочку принести!». Уже в темноте мы дошли до бараков, где во время войны жили немцы-оккупанты, и там заночевали. Утром забрались на ледник. Хотя Д.А. в то время было около 60 лет, физически он был более сильным и более закаленным, чем мы.

В одну из поездок «на север» — в Сочи — мы застали там гастроли Свердловского театра оперетты. В то время этот театр славился, как один из лучших. Мы несколько раз были на их спектаклях, но больше смотрели не на сцену, а на Д.А. — он так искренне веселился и неудержимо хохотал при каких-то пошлых шуточках или нелепых эпизодах на сцене.

Когда я думала о характере Д.А., меня всегда поражало в нем редкое сочетание глубины и какого-то легкомыслия, даже детскости в поведении. Наряду с глубокими размышлениями о жизни, он мог восторгаться всякой ерундой и искренне неудержимо смеяться, выслушивая пошлые шуточки в оперетте. Невольно вспоминался эпизод из «Моцарта и Сальери», когда Сальери возмущался тем, как Моцарт с восхищением выслушивает игру уличного скрипача.

В Анасеули мы жили вчетвером и вели общее хозяйство. Финансовой частью у нас заведовала Майя Штернберг. Деньги на зарплату, оплату поездок и прочие экспедиционные расходы университет переводил нам в местный банк. Однажды Майя получила из университета распоряжение, что наши деньги из банка — там их было более 20 тысяч — надо срочно забрать, не знаю зачем. Деньги выдали одними пятерками, и они полностью заполнили небольшой чемодан, который был у Майи. Чемодан мы поставили под кровать, положили туда карандаш и бумагу, и каждый из нас при необходимости брал небольшую сумму и записывал это на бумажке. По истечении месяца Майя подводила баланс — сколько мы должны получить как зарплату и сколько взято денег. Помню, что мы никогда не превышали своего бюджета. Жили мы на первом этаже, окно у нас всегда было открыто. Через это окно к нам заходил бродячий кот, которого мы назвали Кинто (это особый сорт грузинского бродяги). Кинто приносил нам пойманных крыс и раскладывал рядком на полу. Мы почему-то не опасались за целость наших капиталов — ведь о них никто, кроме нас не знал. Когда нам надо было возвращаться в Москву, у нас еще оставалась солидная сумма денег. Возвращаться мы решили из Батуми. Осенью 1945 г. оттуда отплывал первым рейсом теплоход на Одессу. До и во время войны теплоход принадлежал Румынии. Нас было 10 человек — четверо наших и еще 6 студентов из других вузов, проходивших практику во ВНИИЧПиСК. Мы приехали в Батуми за несколько дней до отплытия теплохода, чтобы купить билеты. Но билетов не было. Ночевали мы на улицах Батуми, расстилая одеяла во всю ширь мостовой. Днем ловили начальника порта, в чьем распоряжении была выдача билетов. Для этого мы выставляли посты по всему короткому маршруту следования начальника — между его конторой и портом, и если видели, что он пошел в контору, посылали к нему Майю, как самую бойкую из нас, предварительно нарядив ее во все лучшие наряды, которые у нас были. Наши вещи, вместе с чемоданчиком с деньгами, находились в камере хранения. Наконец, настал день отплытия. До начала посадки на теплоход оставалось около часа, а билетов у нас все еще не было. Порт осаждала толпа народа, желающих попасть на теплоход. Наконец в последний момент появился начальник порта с билетами в поднятой руке. Толпа кинулась к нему. Он зычным голосом крикнул: «Это только для студентов! Где тут студенты?» Так мы получили билеты на палубу. Когда теплоход отплывал, мы стояли на верхней палубе. Начальник, увидев нас, закричал: «Прощайте, студенты! Вы мне надоели!» «Вы нам тоже», ответили мы. Мы плыли на теплоходе и наслаждались жизнью. Спали все вповалку на палубе, постелив одно на другое все свои одеяла, каждый день ходили в душ (что в то время было для нас редким наслаждением), целыми днями сидели на носу теплохода и любовались морем. Впереди нас шли два катера с миноискателями. Иногда подплывали дельфины. Плыли только днем, ночью отстаивались на рейде. Одна такая стоянка была возле Севастополя. Это путешествие продолжалось четверо суток. Одесса показалась нам какой-то разоренной, полупустой и неуютной. На стенах болтались обрывки объявлений, расклеенных еще при немцах. Мы сели в поезд, который в народе тогда получил кличку «пятьсотвеселый» — подобные маршруты все имели номера, начинавшиеся на пятьсот, и состояли из товарных вагонов, в некоторых были устроены нары. По пути народа набивалось в них много, и большинство людей стояли. Так мы ехали еще четверо суток до Москвы. Там благополучно сдали деньги в бухгалтерию. А в конце года меня вызвал ревизор и начал спрашивать, как мы получили эти деньги и как мы с ними обращались. Услышав мой рассказ, он только качал головой и восклицал: «Какие же вы дети! Ведь вас же могли убить из-за этих денег!» «А кто же мог подумать, что они у нас есть!» — возражала я.

Везде чувствовалось, что война и все самое тяжелое, связанное с ней, уже позади. Вновь засветились московские окна. Начали возвращаться уцелевшие фронтовики. 31 декабря, выйдя поздно вечером после работы на кафедре на Манежную площадь, мы с Олей Семихатовой увидели громадную елку и услышали музыку. Площадь была полна танцующим народом. Мы тоже начали танцевать. Молодых мужчин, приглашавших нас, было много.

После докладов на семинаре о результатах второго года нашей работы в Грузии на кафедре решили, что эти работы — моя и Майина — могут послужить основой для кандидатской диссертации. Мне предстояло сдать кандидатские экзамены. Кроме того, Ольга Михайловна начала меня учить преподаванию малого практикума по физиологии растений для студентов 3го курса. Мои ученики были ненамного моложе меня, а некоторые даже старше, и им очень трудно было привыкнуть звать меня по имени-отчеству и на «вы». Во всяком случае, в конце учебного года, сразу же, как только прекратились занятия, они тут же перешли на прежнюю панибратскую форму общения.

Д.А. начал посылать меня и Майю в другие учреждения — учиться разным методикам исследования. Так мы провели два месяца в Институте цитологии, где ранее директором был Кольцов, где Ирина Николаевна Свешникова — специалист-цитолог — обучала нас изготовлению постоянных препаратов для микроскопирования. Работе с микроскопом, но уже по другой методике, мы обучались и у Якова Евгеньевича Элленгорна. Это был человек 37 лет, проведший несколько лет в заключении. Мы ходили целой группой заниматься к нему на дом. В то время он заболел рассеянным склерозом. Нижняя половина тела у него была парализована, а руки и голова как-то беспорядочно дергались. Но голова работала хорошо, и под его командой мы учились окрашивать и рассматривали различные объекты под микроскопом. Однажды во время этих занятий к нему зачем-то зашел милиционер. Яков Евгеньевич страшно испугался и только лепетал: «Это все доценты, доценты...» Я тогда не понимала причины его испуга.

На следующую зиму Д.А. послал нас работать в лабораторию Гурвича. Этот ученый открыл, что все живые организмы испускают лучи очень слабой интенсивности, которые могут стимулировать деление клеток у других живых объектов. Гурвич назвал эти лучи митогенетическими. Обнаружить эти лучи физическими приборами в то время было нельзя — они были слишком слабой интенсивности. Поэтому Гурвич придумал биологический метод их измерения — по реакции на них клеток дрожжей. Этой методике он обучал и нас. Этот метод показался мне субъективным. Сейчас, я думаю, наверное, существуют приборы, которые могут регистрировать столь слабое излучение. Но теория Гурвича сейчас предана забвению и никто этим не занимается.

К нам на кафедру часто заходил Иван Григорьевич Серебряков. Он тогда работал в Университете и углубленно занимался изучением морфологии растений. Один раз мы вместе с ним и Д.А. ходили на лыжную экскурсию в лес Тимирязевки, выкапывали там из-под снега растения, и И.Г. объяснял нам, как развиваются зимой почки разных видов многолетних трав. Вопрос о зимнем развитии почек у деревьев тогда очень интересовал Д.А.

В ту зиму мы начали часто ходить на концерты в консерваторию. Начинала всходить звезда Святослава Рихтера. Попасть на концерт было не всегда легко. Особенным успехом среди публики пользовались симфонические концерты, которыми дирижировал Мравинский. Когда он приезжал из Ленинграда, билеты достать было невозможно, а в день концерта на улице перед консерваторией стояло один за другим по три кордона милиции. Но мы нашли выход из положения: покупали билеты на другие концерты, а затем я очень аккуратно подделывала число на билетах. Мы ни разу не попались. Пройдя все кордоны на улице и тщательную проверку уже внутри здания, мы рассаживались на ступеньках в амфитеатре. На концерты мы приглашали и Д.А. Перед тем, как пойти с нами, он говорил: «Пойдемте, спросим у Ольги Михайловны» О. М. укоряюще на нас смотрела и говорила «Д.А., у Вас же завтра лекция, опять Вы будете готовиться и не будете спать всю ночь», но потом махала безнадежно рукой и говорила «Да ладно уж, идите». Сама она музыку не любила и на концерты не ходила.

В консерватории Д.А. с охотой, даже, мне кажется, с особым удовольствием сидел вместе с нами на ступеньках. В антракте он очень интересно давал нам пояснения о тех произведениях, которые мы слушали. Его старшая дочь, немногим старше нас, училась в то время в аспирантуре в консерватории и видимо, очень многие сведения Д.А. узнавал от нее. Если концерт был в малом зале, неизменно Д.А. подводил нас к мраморной доске, висящей в вестибюле, где золотом были выгравированы фамилии выпускников консерватории, закончивших с отличием. Наряду с фамилией «С. В. Рахманинов» там была и фамилия «М.Д. Сабинина». Показывая на нее, Д.А. с гордостью говорил: «Это моя дочь!».

Иногда среди дня Д.А. приходил на кафедру и звал нас в кино. Особенным успехом тогда пользовались несколько фильмов: «Багдадский вор», «Леди Гамильтон» и «Мост Ватерлоо». Их почему-то показывали где-то далеко на окраине, и мы всей кучей ездили туда. На обратном пути Д.А. восторгался игрой Вивьен Ли, повторяя «Это не женщина, а голубой цветок».

Несмотря на то, что мы много и увлеченно работали, мы много веселились и на кафедре вели себя по-детски шумно, бегали, часто нарушая порядок. Из-за этого О.М. часто ругала нас. Ей вторила Ольга Федоровна Туева — тоже ученица Д.А. первого, еще пермского выпуска. Ольга Федоровна работала в Институте физиологии растений, но часто бывала на кафедре и регулярно посещала семинары. О.М. жаловалась на нас Дмитрию Анатольевичу и говорила «Дмитрий Анатольевич распустил девчонок, и они слишком много себе позволяют». На это он умоляюще прижимал руки к груди и отвечал: «Ольга Михайловна, не обижайте их, ведь это же мои дети!» Но ссоры с О. М. никогда не перерастали в серьезные конфликты — она всегда была справедливой, и мы это хорошо понимали. Впоследствии, при всех серьезных жизненных затруднениях, мы прежде всего обращались за помощью к ней.

Ариадна Кузьминична Белоусова. 1989

В начале января 1946 года защищала кандидатскую диссертацию Рида Белоусова. Ее работа служила в определенной части подтверждением представлений Д.А. о структуре протоплазмы. Ее оппонентом был Алексей Всеволодович Румянцев — крупный специалист по цитологии животных тканей. Работа Риды так понравилась ему, что он пригласил ее на работу к себе в лабораторию. Впоследствии она продолжала заниматься цитологией и биохимией животных и стала крупным специалистом по изучению биохимии раковых клеток.

Ридину защиту мы праздновали, как обычно, пирушкой на кафедре в течение всей ночи. На этой пирушке я прочла сочиненную мной басню, отражавшую действительные события нашей жизни.

Однажды, дело было так давно,

Что и сказать об этом затрудняюсь,

В селе семейство славилось одно,

Которое от многих отличалось:

Не знали дети матери своей,

Один отец лишь был и много дочерей.

И были старшие серьезные девицы,

И если бы серьезности крупицу

Хотя бы младшим передать сумели,

То младшие намного б поумнели.

А младшие — вы догадались сами —

Ужасными прослыли шалунами.

То обезьян с хвостами рисовали

И милому папаше отсылали.

И раз, от всех сестер больших украдкой

Сестрицы меньшие пошли плясать вприсядку.

Папаша тут неподалеку очутился

И плясками дочерними прельстился.

Подумал, скинул шапку и сюртук,

И топнув ножкой, в пляс пустился вдруг.

На шум большие сестры прибежали

Увидели — и разом закричали:

«Баловники! — кричала старшая сестра

Вам образумиться давно уже пора».

«Разбойники! — Воскликнула другая,

С трудом огонь в груди своей скрывая.

«Бездельники! Коварные плутишки!

Что вы наделали? Отец вам не мальчишка!

Ведь я, ведь мы, бывало в ваши годы

Мы никогда такой не ведали свободы!

Ведь мы, согласно правилам старинным,

Вели с отцом себя и вежливо и чинно,

Его папашей чинно величали

И никогда вприсядку не плясали».

Вмиг этот крик веселость разогнал.

Отец же, поглядев на них, сказал:

«А ну-ка, старшая, ну вспомни, а бывало

Ведь ты со мной не так еще плясала!

Покоя я хочу в семействе нашем.

Ну, встаньте в круг, и вместе все попляшем!»

И странную господь узрел картину,

Когда земли осматривал равнину.

Кругом зима холодная царила,

Темно, безжизненно вокруг все было.

И видит бог вдруг: на одной поляне

Густой толпой собрались поселяне.

Отец, всклокоченный, душою молод,

И десять дочерей, собравшись в круг,

Плясали весело — и скрылся мрак и холод,

И расцвели цветы вокруг.

О. М. и О. Ф. на некоторое время очень обиделись на меня за эту басню — особенно на то, как я цитировала их высказывания. Но на самом деле я довольно точно воспроизводила то, что они говорили о нас — во всяком случае, О. Ф. часто обзывала нас разбойниками. Довольно скоро эта обида прошла.

Мне очень хотелось съездить ненадолго в Ленинград повидать родных, с которыми мы не виделись больше 5 лет. Отпусков тогда не было. Д.А. дал мне командировку на 10 дней и наказал, что я должна посетить ряд научных учреждений Ленинграда и узнать там, как они живут и над чем работают, ведь все военные годы ученые Ленинграда были в полной изоляции. Он дал мне письмо к зав. кафедрой физиологии растений Ленинградского Госуниверситета С.Д. Львову, с которым они были ровесники и, кажется, соученики. Оля Семихатова просила зайти к О. В. Заленскому и передать ему письмо. Содержания письма я не знала.

В Ленинграде меня радостно встретила Мируня и ее подросший 16 летний сын Яша. Мамин брат Яша все еще был в армии. Познакомилась я и с новым родственником — Яшиным сыном Осей, которого он мне когда-то завещал, опасаясь, что он и жена могут погибнуть. В то время Ося был белокурым кудрявым мальчишкой, очень живым, подвижным и сообразительным, но чрезвычайно миниатюрным.

Вечером я пошла в Заленскому. Он встретил меня официально-вежливо, но, когда при мне прочел письмо, сразу резко преобразился — начал спрашивать, есть ли мне где остановиться, и говорил, что я могу жить у него, потом пригласил к столу, где уже сидел сотрудник Ботанического Института известный ботаник Родин, и мы провели вечер в длинных и интересных научных разговорах. О. В. сказал, что он будет моим гидом по Ленинграду, и потом, в течение всего времени моего пребывания там, каждый день меня сопровождал, показывая лучшие уголки Ленинграда (в Ленинграде во взрослом состоянии я была первый раз), водя по Эрмитажу, по Ленинградскому Университету, знакомя с учеными БИНа. В лаборатории физиологии БИНа мне сразу предложили сделать доклад и рассказать о работах Д.А. последнего времени. Собралось очень много народа. Боюсь, что я не смогла как следует внятно рассказать о работах кафедре, путалась в ответах на многочисленные вопросы — ведь это был мой первый доклад, да еще без предварительной подготовки, перед взрослыми незнакомыми людьми, среди которых были и известные крупные ученые, о которых я уже знала по литературе. Только вернувшись в Москву, я узнала, почему Заленский был ко мне так внимателен: оказывается, Оля написала ему, что я ее товарищ, и просила позаботиться обо мне.

Вскоре после моего возвращения из Ленинграда мамин брат Яша был демобилизован и приехал к нам. Он долго жил у нас, и как-то мама сказала ему: «Я очень рада, что ты с нами, но ведь у тебя есть семья, почему ты не едешь к ним?» Яша ответил: «Я боюсь увидеть сына. Когда я единственный раз видел его во время блокады в феврале 1942 года, это был скелетик с тоненькими ручками и ножками и большой головой и животом. Хотя ему было 7 месяцев, он не мог даже поднять головку и не мог кричать. Я понимаю, что после этого он не может быть нормальным ребенком». Я долго убеждала Яшу, что Ося нормальный живой ребенок, что я недавно видела его и что я не обманываю.

Тем временем научная жизнь в Москве чрезвычайно оживилась. Было много научных заседаний в разных учреждениях, регулярно проводились научные семинары в Институте физиологии растений под руководством его директора акад. Н.А. Максимова. Мы старались все эти собрания посещать.

У Д.А. появилось много новых идей и представлений о росте и развитии растений. Их он излагал в докладах — сначала на общем собрании, на биофаке Университета, а потом на заседании в Доме Ученых. Иллюстрацией и подтверждением этих новых взглядов Д.А. служили результаты наших работ. Но среди солидных ученых взгляды Д.А. понимания и сочувствия не встретили. На заседании в Доме ученых, где председательствовал Н.А. Максимов, он возражал Дмитрию Анатольевичу, не соглашаясь с его новой формулировкой процесса роста. С критикой взглядов Д.А. выступал и проф. П.А.Генкель. А после заседания, когда наша молодежная команда толпилась у кафедры, снимая плакаты, к нам подошла С.В.Тагеева (в то время жена Максимова) и начала кричать на Машу: «Вы еще пешком под стол ходили, когда я уже была зрелым ученым» (Маша стала жертвой агрессии Тагеевой, так как именно на ее данных Д.А. на этом докладе обосновывал ряд своих новых положений).

Оглядываясь назад, я теперь понимаю, почему Д.А. так привязался тогда к нам: его взгляды очень сильно опережали свое время, и его современники их не принимали. Среди них он был одинок. Только мы — молодежь, которая раньше не знала ничего другого, считала все, что говорил Д.А. само собой разумеющимся и принимала все это с восторгом.

Зимой 1947 года появился сборник работ под редакцией Бенсли, в котором описывались новые подходы к исследованиям биохимии протоплазмы. Были разработаны методы выделения субмикроскопических клеточных органелл — рибосом, митохондрий и других и описаны первые результаты определений их химического состава. По существу эта книга была провозвестником наступления новой эры — молекулярной биологии. Ее эпохальное значение оценил тогда, кажется, один Д.А.

Мария Гавриловна Зайцева. 1952

Ольга Александровна Семихатова. 1950

Юдифь Львовна Цельникер. 1948

В феврале 1947 года защитила диссертацию Маша Зайцева. На ее защите присутствовал бывший студент Д.А., которого он считал самым способным из своих учеников, Лев Иванович Красовский. Он был религиозным человеком и не скрывал этого. После окончания Университета он был арестован за то, что якобы собирался убить Сталина. Он был отправлен в ссылку и после ее окончания ненадолго появился в Москве, до нового ареста.

После окончания Машиной аспирантуры ее взял к себе на Памирскую биостанцию О.В. Заленский. Летом О.В. и Маша поехали на биостанцию. С ними поехал и Д.А. Это было первое знакомство Заленского с Д.А. Вернулся он в восторге. Я в это время делала анализы в лаборатории и ходила от одного прибора к другому. О.В. ходил за мной и говорил: «Дифочка, я Вам должен очень много рассказать» — «Ну, говорите» — отвечала я. Но он только вздыхал и говорил «Как хорошо!» В последующие годы О.В. Заленский пригласил к себе на Памир Олю Семихатову и Риту Тюрину. Через несколько лет он оставил Памирскую биостанцию и стал работать заведующим лабораторией экологии и физиологии фотосинтеза в БИНе. Вся наша компания регулярно с ним встречалась, пока он был жив. Если я бывала в Ленинграде, я всегда заходила к нему. Мы делились новостями о работе. Иногда поздно вечером, когда я была у него в гостях и собиралась уходить, он запирал меня в комнате, чтобы я не ушла и читал стихи. Я жалобно просилась выпустить меня, говорила, что мои родные будут беспокоиться, а жена его из-за двери кричала: «Олег, не хулигань, выпусти Дифу», О.В. и сам сочинял стихи, но никому их не показывал. Мне известно только одно его шуточное стихотворение «Кошачий март»:

Пришел, дохнул и охватил

Страстей кошачьих месяц,

Хвосты дугою своротил,

Кошачьим зовом огласил

Молчанье крыш и лестниц.

В глазах у кошек — зелень, тьма

И жажда наслаждений,

Опасен воздух, как чума,

Вдохнешь — и сам сойдешь с ума,

Как кошек приведенье!

Кипи, бурли и пенься кровь!

Судьба и совесть — все на карту!

Пусть будет первой жертвой марту

Моя проклятая любовь!

Возможно, что ему принадлежит и стихотворение, пародирующее "Историю государства Российского А. К. Толстого:

"Сначала было пусто,

Стояло много гор.

Приехала старушка * Иллария Алексеевна Райкова — известный ботаник,

Раскинула шатер.

За ней явился Почек * Павел Александрович Баранов, впоследствии директор БИНа,

Хвала ему вовек

За то, что был блудливый,

Но дельный человек!

..........................

И несмотря на это

Уже который год

Все двигают науку

Кто взад, а кто вперед.

О.В. Заленский был очень крупным ученым, хотя не имел никаких официальных званий. Почти всю жизнь он был кандидатом биологических наук и докторскую диссертацию защитил только перед самой смертью, накануне 70-летия да и то после настойчивых требований сотрудников. Тем не менее, он оставил заметный след в науке. Около него все время толклись многие наши ученые и даже академики, которых он заряжал своими идеями. Во многом черты его характера — живой ум, творческая одаренность, редкое сочетание широкой эрудированности и глубины, большой интерес ко всем проявлениям жизни, остроумие и вместе с тем безалаберность — были похожи на характер Д.А. Но при нем не было такого человека, как Ольга Михайловна, который мог бы на него так повлиять и постоянно призывать к порядку. Он только в малой степени реализовал свой творческий потенциал. Может быть, если бы он работал в Университете, необходимость регулярно читать лекции и готовиться к ним, заставили бы его быть более дисциплинированным и полнее проявить свои творческие способности.

Наш договор с Главчаем в тот год закончился. Д.А. заключил новый договор о работе с Бирюлевской плодово-ягодной опытной станцией (теперь она преобразована в Институт садоводства). Мне предстояло исследовать причины периодичности плодоношения яблони.

18 октября 1947 года в «Литературной газете» появилась статья под тенденциозным заголовком «Почему буржуазная наука воюет против работ советских ученых». Это было интервью корреспондента газеты с Т.Д. Лысенко. где излагались его новые «откровения». В интервью Лысенко отрицал наличие в природе внутривидовой борьбы. Наши университетские ученые — акад. И.И. Шмальгаузен, проф. А.Н. Формозов и Д.А. Сабинин — в ответ на это написали свою статью, опровергавшую взгляды Лысенко. Она была опубликована в Литературке 29 ноября 1947 г. Потом в университете было организовано заседание, на котором Шмальгаузен, Формозов и Сабинин сделали доклады. Оно называлось «О внутривидовой борьбе у животных и растений». В выступлении Д.А. он очень остроумно опровергал Лысенко на примере данных, приведенных в собственной статье Лысенко, которые тот неверно трактовал.

Вскоре Д.А. вызвали к Ю.А. Жданову — сыну А.А. Жданова. Юрий Жданов тогда курировал отдел науки при ЦК партии. По рассказам Д.А. Юрий Жданов подробно расспрашивал его, что он думает о Лысенко, как ученом.

В эту зиму ДА. работал, мне кажется, еще более интенсивно, чем всегда. У него возникли новые идеи о механизме регуляции роста, о роли в этой регуляции веществ, стимулирующих и тормозящих рост. Своими идеями он делился на докладах, на семинарах кафедры. В мировой науке интерес к ростовым гормонам растений, начиная с середины 30 годов, все возрастал. В 40х годах начали синтезировать искусственные ростовые вещества и число таких веществ все возрастало. Синтез таких веществ и их исследование начались и в Советском Союзе. В начале 1948 года в Институте физиологии растений под руководством акад. Н.А. Максимова состоялось Всесоюзное совещание, подводящее итоги таких исследований. Д.А., выступивший на совещании, критиковал большую часть докладов совещания за то, что исследователи занимаются мелкими, чисто эмпирическими вопросами, а не пытаются исследовать физиологические механизмы действия таких веществ. Выступление Д.А. получило резкий отпор. Как было принято в те годы, ему сразу же начали навешивать политические клички, обвиняя в низкопоклонстве перед Западом и пр. Вообще травля ученых в печати и на заседаниях, обвинение их в буржуазном низкопоклонстве и космополитизме было типичной и постоянной приметой того времени. Особенно доставалось ученым-евреям.

И вместе с тем никогда еще в истории нашего государства на науку и ученых не отпускалось так много денег, уделялось им так много внимания, как в этот период. В конце войны ученым сильно повысили зарплату. Зарплата профессоров раз в 5-10 превосходила зарплату инженеров и врачей, не говоря уже о рабочих. Это были огромные, даже баснословные деньги. Позже, когда я стала ассистентом и получила свою первую «большую» зарплату и в растерянности от этой большой суммы стояла около бухгалтерии, бухгалтер со злостью сказала мне: «Девочка! За что Вам так много денег платят? Вы их даже держать как следует не умеете!»

На одном из заседаний кафедры О.М. докладывала, что в Ботаническом саду МГУ, где сотрудники и студенты работали летом, необходим срочный ремонт вегетационных домиков. На это требовалось несколько сот рублей, и О.М. просила Д.А. выпросить эти деньги в ректорате. В ответ на это Д.А. сказал: «Что там Ваши жалкие сотни, не хотите ли получить миллионы рублей на строительство нового здания Университета?» Все восприняли его слова как шутку, и О.М. долго уговаривала Д.А. не дурачиться, когда речь идет о серьезном деле. Но оказалось, что это правда, и сотрудникам кафедры предстояло подать заявку в ректорат с проектом помещения кафедры в новом университете. Этого университета Д.А. уже не увидел.

Д.А. решил оформить свои лекции по общему курсу физиологии растений в виде учебника. Писал он его таким образом: ежедневно, обычно к вечеру, он вспоминал «Да, я еще не написал свои три страницы» — и бежал в библиотеку.

В это время я поссорилась с Д.А. По какому-то поводу я сказала ему, что он поступает несправедливо, и Д.А. это очень задело. Вечером он вызвал меня к себе в кабинет и начал кричать на меня. Раньше этого никогда не было. Основной смысл его ругани сводился к тому, что я избалованный человек и не знаю жизни. Этот крик продолжался около часа. Я стояла и молча плакала, но Д.А. не обращал на это никакого внимания. Под конец он сказал: «Вы не знаете, какие другие. Если бы Вы это знали, Вы никогда бы не посмели мне так сказать». На это я только сказала «Я очень люблю и Вас и кафедру» и Д.А. ответил: «Я это знаю». Когда я вышла из кабинета, на кафедре никого не было, кроме Потапова. Д.А. так громко кричал, что Потапов наверняка слышал весь разговор. После этого Потапов повадился регулярно провожать меня домой и вел при этом какие-то странные разговоры. Однажды он спросил меня: «Хотите, я научу Вас, как Вы должны себя вести, чтобы Д.А. влюбился в Вас, во всем слушался и делал все так, как Вы ему скажете?» Я сказала «Мне это не надо», а затем спросила: «А что же я ему стала бы говорить?» на что Потапов ответил: «Все, чему я Вас научу».

Вскоре меня вызвали в райком комсомола. Там меня ждал молодой человек. Он представился: «Я сотрудник МГБ, пойдемте со мной». Я не знала, что это такое — это название появилось незадолго до этого — и спросила его об этом. Он ответил: «А НКВД Вы знаете? Это то же самое, только страшнее». Райком комсомола находился у Краснопресненской заставы. Оттуда мы пошли пешком на площадь Дзержинского. По дороге он спрашивал меня, почему мой отец был в Америке, как получилось, что я вместо Грузии осталась работать в Москве. Я не чувствовала за собой никакой вины и старалась изо всех сил держаться как можно спокойнее. Мой спутник привел меня в небольшой двухэтажный дом в каком-то переулке вблизи площади Дзержинского, там мы сели в пустой квартире и стали беседовать. Он спрашивал меня, кто работает на кафедре, какой характер у каждого сотрудника, я отвечала, стараясь не сболтнуть лишнего, и давала на все вопросы нарочито наивные ответы. Тем временем я соображала, кто мог меня так «подставить». Не было сомнения, что это Потапов. Мне вспомнилось, что когда мы еще были в Грузии, он как-то рассказал мне, что однажды жена Д.А. получила от него письмо, и в конверт была вложена копия письма Д.А. Потапов тогда сказал: «Если бы об этом узнали в органах, этого сотрудника могли бы расстрелять за такую оплошность. Д.А. с этого момента стал хуже ко мне относиться» «А при чем здесь Вы?» — спросила я. «Да ведь письмо было написано моим почерком». «Так что, кто-то подделал Ваш почерк?» (Я не могла себе представить, что если кто-то работает осведомителем НКВД, он может сам об этом рассказать, непонятно зачем.) Поэтому тогда я так и не догадалась, что Потапов — действительно сотрудник НКВД. Теперь, вспомнив этот разговор, и странные разговоры Потапова со мной в последнее время, я решила хоть как-то нейтрализовать его влияние, и когда дошла до его характеристики, сказала: «А Потапов — он всегда врет, у нас никто ему не верит». Сотрудник, беседовавший со мной, предложил мне сделаться осведомителем. Я стала отказываться, опять-таки разыгрывая наивную девочку (во многом я и на самом деле была такой) и тогда он пригрозил: «А если Вы не согласитесь, Вы отсюда не выйдете, и никто никогда не узнает, где Вы». Тут я рассердилась и начала кричать: «Вы не имеете права, я ни в чем не виновата, и у нас есть Сталинская Конституция!» Тут уж я не притворялась наивной — я действительно верила в то, что я говорю. Видимо, сотрудник окончательно убедился, что я дура, не знающая реального положения вещей и со мной нельзя иметь дела. Он взял с меня подписку о «неразглашении» под угрозой расстрела и отпустил меня. Я вышла, полная страха и отвращения ко всему окружающему.

Но нужно было предупредить Д.А., чтобы он был осторожнее. Он был остер на язык и часто говорил много лишнего. Я пришла на кафедру и попросила О.М. приехать в Ботанический сад Университета, где зимой никого не было. Там я обо всем ей рассказала и просила поговорить с Д.А., не говоря ему, от кого она это узнала. Я боялась, что несдержанный Д.А. может нечаянно проговориться и выдать меня. Через несколько дней О.М. сказала мне, что говорила с Д.А. Он ее спрашивал, от кого она все это слышала, и когда она сказала, что дала слово этого не говорить, обиделся на нее. Она посоветовала мне самой пойти и поговорить с Д.А. Я так и сделала, и сказала ему о своих подозрениях относительно Потапова. Тогда Д.А. рассказал мне об истории с письмом, о которой я уже знала.

Теперь, вспоминая Потапова и все эпизоды моего общения с ним, я не могу сказать, что в нем не было ничего хорошего. Его личность и сейчас является для меня в известной мере загадкой. Очень возможно, что когда-то он запутался или его запугали в НКВД, например, угрожая арестовать за работу в Помголе (известно теперь, что всех работавших в Помголе потом арестовали), и временами он очень терзался тем положением, в которое он попал.

Экспериментальная часть моей работы была закончена. Надо было садиться писать диссертацию. Д.А. требовал, чтобы я сначала составила план. Это было нелегко сделать, так как я работала по договорным темам, многое в работе было случайным и не укладывалось в единую схему. Сказывалась также и моя неопытность в выполнении работы — я делала много такого, что потом оказалось ненужным. В течение почти месяца Д.А. каждый день вызывал меня, смотрел все новые варианты плана и неизменно был недоволен. Наконец, Д.А. надоело, и он сказал: «Ладно, пишите без плана».

Однажды на кафедру пришел И.Г. Серебряков и привел с собой директора Полярно-альпийского ботанического сада Н.А. Аврорина. Ему нужны были сотрудники, и И.Г. предложил мне поехать туда на работу. Я сразу согласилась — мне казалось, что отъезд из Москвы поможет мне разрешить все сложные проблемы — и ссору с Д.А., и внимание ко мне МГБ. Пошли спрашивать разрешения у Д.А. Он согласился меня отпустить, но поставил условие — сначала написать диссертацию. Я лишь предварительно съездила на короткое время в Ботанический сад, чтобы ознакомиться с обстановкой.

Писала я диссертацию долго и трудно. Сказывалась напряженная работа без отпуска в течение последних четырех лет, да и все предшествующие военные переживания. Помню, что каждое утро я садилась за стол и говорила себе: «Я не встану, пока не напишу три станицы». Но время шло, я сидела, тупо смотря на чистый лист бумаги, и ничего не писала. Я перестала спать, и вообще была в каком-то странном взвинченном состоянии постоянной тревоги. Через некоторое время на это состояние обратила внимание моя мама и поставила диагноз — истощение нервной системы на почве переутомления. С трудом и не скоро я вышла из этого состояния.

Д. А. читал мою диссертацию очень внимательно и придирчиво. Его замечания, сделанные на каждой странице и почти по каждой фразе по объему были, вероятно, равны объему диссертации. И в этом моя ссора с ним пошла мне на пользу. Дело в том, что Д.А. в своем отношении к людям часто бывал необъективным и впадал в крайности. При хорошем отношении ему в человеке нравилось все, что он делает. Когда он до этого неумеренно меня хвалил, я, зная эту его особенность, думала про себя: «Я знаю, что все это неправда и не буду излишне гордиться». Но невольно я поддавалась обману. Я думаю, что если бы не было нашей ссоры, Д.А. не был бы так критичен. Критика, безусловно, была мне очень полезна.

Время шло, директор Ботанического сада торопил меня с приездом на работу, а Д.А. все меня не отпускал. Наконец, уже в начале мая 1948 года он пришел на кафедру, протянул мне руку и сказал: «Давайте мириться, я все забыл. Я выхлопотал для Вас и Майи места штатных ассистентов без педнагрузки, мы будем работать совместно с кафедрой органического синтеза Химфака. Они будут под руководством Несмеянова синтезировать для нас ростовые вещества по моему плану, а мы будем их испытывать на растениях».

15 июня 1948 года я и Майя защитили кандидатские диссертации. Одним из оппонентов Д.А. хотел пригласить проф. М.Х. Чайлахяна, но Чайлахяну позвонили «из органов» и посоветовали отказаться от оппонирования. Он так и сделал. Его заменили проф. А.В. Благовещенским. Председателем ученого совета был Лев Иванович Курсанов.

Сразу же после защиты я начала работать на Бирюлевской плодово-ягодной опытной станции, испытывая влияние различных ростовых веществ на рост плодов яблони. Обнаружились очень интересные факты — одно и то же вещество и в одной и той же концентрации по-разному действовало на рост плодов в зависимости от их возраста — то стимулировало, то тормозило рост. Когда в конце июля в Бирюлево приехал Д.А., я с радостью начала делиться с ним полученными результатами. Я не сомневалась, что они его заинтересуют. Но он был крайне раздражен и говорил что-то, с моей точки зрения, совсем несообразное — что это бесполезная работа, что она далека от практики сельского хозяйства, тогда как настоящие ученые в это время повышают урожайность и т. п. Я поделилась своими впечатлениями от визита Д.А. с О.М., и мы обе недоумевали. Лишь через пару дней причина его раздражения стала ясна — началась печально знаменитая августовская сессия ВАСХНИЛ. Видимо Д.А. заранее узнал о ней и о ее возможных результатах.

О сессии и о том, что началось после нее в биологии, немало написано. Поэтому я не буду здесь на этом останавливаться. Напишу лишь о том, что было в Университете и чему я была свидетелем.

12 августа 1948 года было объявлено общее собрание коллектива биофака. Оно состоялось в большой зоологической аудитории на ул. Герцена. Совещание открыл тогдашний ректор Университета академик А. Н. Несмеянов. Он сказал примерно следующее: «Вы знаете, что академика Лысенко поддерживают партия и правительство. Коллектив биофака в прошлом совершил ряд ошибок, за которые декан С.Д. Юдинцев отстранен от занимаемой должности. Представляю вам нового декана И.И. Презента (ближайший помощник и идеолог Лысенко). Вы должны тщательно продумать свое дальнейшее поведение и если вы сделаете правильные выводы из всего случившегося, я постараюсь сохранить коллектив биофака в целости. Я не требую, чтобы вы высказывались сейчас, всем надо подумать и определить свою линию поведения, а через неделю мы соберемся снова». Вслед за ним выступил Юдинцев и монотонным голосом по бумажке зачитал, что он совершил ошибку, собрав совещание по внутривидовой борьбе и поддержав противников Лысенко, и считает свое наказание справедливым. Несмеянов хотел закрыть заседание, но неожиданно попросил слова Д.А. Еще сбегая по лестнице в трибуне он начал говорить: «Я считаю, что все так называемое учение Лысенко — сплошная чепуха и я вам всем сейчас это докажу». Его прервал Несмеянов: «Дмитрий Анатольевич, остановитесь, не горячитесь, подумайте, чем Вам все это грозит!», но Д.А. продолжал: «Я 40 лет преподаю физиологию растений и много лет думал над этими вопросами. Мне нечего передумывать. Я знаю, чем мне это грозит, но я не считал бы себя порядочным человеком и настоящим ученым, если не сказал бы честно все, что я думаю». Несмеянов не дал Д.А. возможности говорить дальше и срочно закрыл собрание.

Сотрудники Д.А. уныло собрались на кафедре. Когда туда пришел Д.А., я подошла к нему и сказала «Зачем Вы это сделали? Если Вам не жалко себя, то пожалели бы кафедру, которую Вы организовали с таким трудом. Ведь нас теперь разгонят!» На это Д.А. отвечал: «Дети мои, поймите, я не мог поступить иначе! Да и все равно, мои взгляды известны, и я их не изменю. Ведь этот подлец (подразумевался Презент) у меня чай пил!»

В это время на кафедру пошли две студентки с другой кафедры. Они плакали навзрыд и сквозь рыдания пролепетали: «Разрешите пожать Вашу руку, Вы — единственный настоящий человек среди всех этих трусов!»

Раздался звонок телефона — Д.А. вызывали к Несмеянову. Вернувшись, Д.А. рассказал, что Несмеянов глубоко сожалеет о случившемся. Несмеянов сказал, что после выступления Д.А. он не сможет его отстаивать и принужден уволить.

Через неделю состоялось новое собрание коллектива биофака. Д.А. мы намеренно о нем не сказали, и он не присутствовал. Сотрудники биофака каялись в своих ошибках и показывали пальцами один на другого, уличая в грехах. Оля Бочарова, которая сидела рядом со мной, шепнула: «Хороним старый Университет».

28 августа 1948 г. приказом по Министерству просвещения Д.А. был уволен как «проводивший активную борьбу против мичуринцев и мичуринского учения и не обеспечивший воспитания советской молодежи в духе передовой мичуринской биологии». Вместе с ним были уволены и многие другие профессора и сотрудники МГУ. Массовые увольнения прошли также в других учреждениях по всему Советскому Союзу. Уволили также нас с Майей Штернберг с формулировкой «для укрепления кафедры».

Положение Д.А. было очень трудным, так как на его содержании была большая семья. Кроме того, его жена Елена Григорьевна Минина, не одобряя его поступка, все время упрекала его и настраивала против него детей. Об этом мне стало известно, так как Елена Григорьевна делилась своими семейными неурядицами с Н.Г. Потаповым, а тот рассказывал об этом на кафедре.

О том, какая в то время была обстановка и какое у меня было в то время настроение, свидетельствует письмо, которое я написала Маше и Рите Тюриной на Памир. Хотя я изо всех сил старалась быть сдержанной и осторожной, мне это не удалось, и отправить письмо по почте я побоялась. Поэтому оно сохранилось у меня. Привожу его здесь.

20 августа 1948 г.

Дорогие дети Маша и Рита!

В настоящее время я осталась без работы, ибо меня и М.Б.Штернберг сократили. Д.А. хлопочет о восстановлении, но, к сожалению, в настоящий момент он сам нуждается в том, чтобы за него кто-нибудь хлопотал. Весь вопрос и заключается в том, найдется ли этот «кто-нибудь». Он хотел устроить меня в Бирюлево, но директор ответил: «Ваша наука мне нужна в зависимости от того, на какой позиции Вы стоите». Из этого следует, что я, как ученица своего учителя, могу не найти себе применения в области биологии. Для меня это, конечно, не так страшно, как для самого учителя: ведь у меня впереди еще долгая жизнь и за это время многое еще может случиться, и жданного и нежданного. В этом мы уже успели убедиться — правда, Маша? Как видите, к старости я делаюсь философом и учусь смотреть на вещи со стороны. Последнее время существование наше наполнено событиями, а также слухами и сплетнями по поводу этих событий, которые мы со страхом и надеждой вынюхиваем, где только возможно. Недавно, например, у нас состоялось заседание, на котором нам представили нового декана. Оно состояло главным образом в том, что маститые ученые, которых мы привыкли уважать, показывали друг на друга пальцами и орали истошными голосами: «Вот подлец, он всех нас обманывал, а я чистенький, невинненький, я совсем недавно родился, я не успел разобраться, уа-уа-уа!» В довершение всего выступил Кузякин и доказывал, что он еще в пеленках предлагал разогнать всех профессоров — и что же — наконец настал этот радостный миг! Когда от него хотели откупиться 500 рублями — зачем они ему — ведь ему достоверно известно, что Алиханян спекулировал курами и выстроил себе дачу.

Позавчера мы отчитывались на научном совете в Бирюлеве и успешно отругивались против всяких нападений, так что в протоколе было записано, что мы разрабатываем интересную тему и значительно помогли практике. Старого волка там не было, одни волчата тявкали, главным образом ваш покорный слуга. Перед нашим выступлением была одержана победа над цитологом — при помощи сложных вычислений было доказано, что прибыль государства в целом и отдельных колхозов в частности после подсчета числа хромосом у отдаленных гибридов не увеличивается. В то время как зарплата этого работника составляет 30 тыс. рублей в год. Если учесть еще затраченные реактивы и оценить стоимость обманутых надежд — ну, по скромным подсчетам, тысяч в 100, то ясно, какой громадный вред государству принесла цитология как лженаука.

Смысл телеграммы, посланной мной и Олей, я думаю, вам понятен. Вы знаете о домашних обстоятельствах нашего папы. Ему очень тяжело быть выброшенным из жизни в 59 лет при его энергии и работоспособности (Мы просили, чтобы его пригласили работать на Памир). Может быть, такая мера не понадобится. Лишь бы хоть надежда была, что он еще кому-то нужен.

Должна вам добавить, что у нас здесь такая тухлая атмосфера. И я очень скучаю по молодому обществу, особенно по вас. Хоть бы просвет какой-нибудь!«

Я не могла начинать искать себе работу, пока у меня сохранялась такая «криминальная» формулировка увольнения. С ней меня, разумеется, никуда бы не приняли.

Незадолго до этого мы получили известие от Вари. Она сообщала, что во время оккупации была в Киеве и не писала нам так долго потому, что боялась получить плохие вести. «Если с кем-то из Вас случилось несчастье, то лучше не отвечайте мне, я буду думать, что письмо не дошло» — добавляла она. Пользуясь свободным временем, я решила съездить в Киев повидаться с Варей.

Варя рассказала мне о своей жизни во время оккупации. Ее племянница Люба пряталась от немцев на чердаке. Потом Варя и Люба решили, что безопасней для Любы будет уйти в деревню. Но по дороге ее схватили немцы и отправили в Германию. Там ее отдали в услужение пожилой бездетной паре в деревню. Хозяева очень хорошо к ней относились, и когда кончилась война, уговаривали остаться с ними, обещая дать приданое и выдать замуж. Но Люба ушла в свою деревню. Ее муж пропал без вести, и вскоре она вышла замуж за своего односельчанина. Потом, когда Варя постарела, стала плохо соображать, и ей стало невозможно жить одной, мы начали переписываться с Любой и договорились, что Люба возьмет ее к себе.

Как-то, зайдя в гости к маминой сестре, я рассказала ей и ее семье о положении в биологии. Ее 15-летний сын Миша спросил меня: «А как ты сама думаешь, Лысенко прав или нет?» «Раз партия считает, что Лысенко прав — как она может думать иначе?» — ответил за меня его отец. На это Миша возразил: «Я же не на собрании ее спрашиваю».

8 сентября 1948 г. я получила письмо от Д.А.

«Милая Дифа, я все собирался написать Вам, но со дня на день откладывал, пока сегодня не взялся за перо. Очень хорошо, что Вы находитесь вдали от кафедры, Университета и Москвы. Волей-неволей Вы были бы иначе вовлечены в ту атмосферу слухов, тревог и волнений, которой охвачены круги биологов. Все интересы, все разговоры сосредоточены вокруг одной проблемы, одних и тех же сведений и новостей. Разговоры и размышления бесплодны, надо отдыхать, как делаете Вы, или работать, совершенно изолируясь от общей настроенности. Второе не так-то просто и поэтому Вы и Майя избрали лучший удел. В связи с этим послушайтесь моего совета, живите а Киеве подольше, съездите не только в Китаево, но и в Херсон и в Одессу. Сейчас слишком все неопределенно, чтобы устраиваться где бы то ни было. Приедете 1 октября — будет, вероятно, яснее, да и сил наберетесь больше. А это не помешает: обстановка для работы на ближайший год будет, очевидно, не идиллической. Оружием в борьбе за существование несомненно окажется и знание работ Одесского Института, где долгое время директором был Т.Д. Лысенко. Да и Вам просто любопытно познакомиться на месте с деятельностью крупного коллектива мичуринцев. Но держите себя там умно.

Мое собственное положение неопределенное: я занимаюсь операцией, именуемой в химии «синтез по остаткам». Вспоминаю, что, где и с кого можно взять из книг, из денег и предпринимаю вылазки.

Бываю в журнальном зале МГУ, где уже опять все разложено по полкам и много есть интересного. Пожалуй, особенно везет проблеме веществ, задерживающих рост. Недурно было бы доклад, сделанный мной весной, дополнить и расширить, охватив проблему возможно широко. Правда, общая ситуация на биологическом фронте — смутная и сумбурная — несколько мешает сосредоточиться на чем-либо и заставляет интересоваться всяким вздором.

В Ботанич. Саду МГУ продолжаются смены лиц из состава научн. сотрудников. И. Каменецкая заменена С. Ильиным, И. Серебрякова увольняют; Л. Бреславец хотят заменить нашим общим другом Никол. Гавр.; Е. И. Мейер увольняют.

Хорошо, что происходит не только увольнение, но и набор новых людей т. напр. С. Ис. Алиханян зачислен сотрудником Т.Д. Лысенко, некоторые другие антимичуринцы стремятся сделать то же самое.

Отдыхайте, ездите, не спешите в Москву, возвращайтесь в начале октября, много не потеряете, а выигрыш будет очевиден. Всего хорошего«.

Я послушалась советов Д.А., немного походила по научным учреждениям Киева, ознакомилась с работами местных «мичуринцев». А в октябре вернулась в Москву.

На кафедре заведующего в течение нескольких месяцев не было. Приглашали на заведывание многих крупных ученых, но все отказывались — во-первых, понимали, что не смогут читать лекции и руководить кафедрой на таком высоком уровне, как это делал Д.А., а во-вторых, надеялись, что если кафедра будет долго пустовать, то Д.А. вернут. Но этого не случилось. Человек, согласившийся возглавить кафедру, все же нашелся. Это был чиновник Министерства сельского хозяйства Борис Анисимович Рубин.

Однажды мы с Ридой Белоусовой зашли к Ольге Михайловне на кафедру. Она увидела нас, заплакала и сказала: «Я ругала вас за шум и беспорядок, а теперь, когда вас нет, на кафедре пусто и скучно».

30 ноября 1948 г. в день рождения Д.А. мы в последний раз собрались все вместе на квартире у его старшей дочери Марины. Д.А. по обыкновению произнес эмоциональный тост. Он сказал: «Когда я преподавал в Университете и видел перед собой на лекциях молодые лица, видел, как у них загорались глаза от того, что я говорю, я думал, что нас вдохновляет одно и то же, что я так же молод, как они. Мои прежние ученики старели, а я все оставался таким же молодым, как прежде. А теперь этого не стало, и я сразу почувствовал себя старым...»

Мы и теперь каждый год в день рождения Д.А. собираемся вместе. Но нас остается все меньше и меньше. Не стало О.М., не стало О.Ф.Туевой, два года назад умерла его старшая дочь Марина, которой он так гордился. Недавно не стало Риды Белоусовой...

Но Электропалыч был прав — Д.А. будет жив, пока живы его ученики.

Страница 5 из 8 Все страницы