II. Что же такое вера?

В наше время распространено недоразумение, отождествляющее веру с религией. Философы определяют веру как особое состояние психики, связанное с ожиданием некоторого события. В этом смысле мы верим, что солнце завтра утром взойдет на востоке, верим во многие другие вещи не основании прошлого опыта или интуитивного предвидения, и без такой веры не могли бы, конечно, прожить и одного дня. Простейшие виды поведения, выражающие веру, есть и у животных: собака, застывшая в ожидании притаившейся добычи, демонстрирует элементарный акт веры. Более сложные формы веры лежат в основе науки: всякая естественная наука предполагает веру в обязательную повторяемость, воспроизводимость тех или иных явлений, более того, веру в закономерности природы, позволяющую экстраполировать их далеко за пределы опытных данных. Вера в науку – то есть в человеческий разум – может быть плодотворной, может давать человеку прочную основу для жизни и работы, если познание становится его главным интересом, иначе говоря – если он ученый. Трудно отделаться от впечатления, что у многих ученых, воспитанных в девятнадцатом веке, вера в науку была чем-то вроде религии: прежде всего приходят на ум русские ученые демократического направления, но и на западе были столь же яркие явления. У Фрейда последовательный научный позитивизм доходит до такой силы внутреннего убеждения, что наши философы – будь они поумнее – могли бы использовать его в качестве образцового ученого-материалиста. У Эйнштейна вера в красоту и стройность законов природы достигает высоты мистического вдохновения.

Более известны проявления веры в искусстве. Если ученый верит в истину, то художник – если он заслуживает этого имени – непоколебимо верит в красоту. Он живет в непрерывном ожидании, предчувствии красоты, являющейся ему во внешнем мире и во внутреннем мире его творческого воображения. Художник, точно так же, как и ученый, переживает состояния экстаза, родственные тем, какие вызывает у верующего молитва. Нет границы, отделяющей истину от красоты: есть только разница в человеческих способностях, по-разному познающих человека в его отношениях к миру и к себе.

Синтезом жизни всегда была философия, пытавшаяся понять смысл человеческого существования. Здесь не может быть доказательства, но может быть прозрение и постижение. Это значит, что человек, живущей в определенное время, созданный определенной историей, пытается интуитивно понять самого себя и собрать это понимание в стройную систему. Интуиция может перейти в дельнейшем в точное знание, и тогда философия переходит в науку; но к тому времени человек уже не тот, и полученное знание не может заменить ему философию. Итак, философия есть опережающее науку самопознание человека. Философу, не умеющему принудительно доказать свои постижения, более чем ученому нужна вера. Только вера может поддержать в нем напряженное, длящееся всю его жизнь складывание, сопоставление разрозненных элементов бытия: для этого он должен прежде всего верить в целое, в существование некоего смысла, который он пытается отыскать. И нельзя сказать, что это целое уже до него существует, что ему остается лишь его открыть: философ стоит между ученым и художником, потому что находит в окружающем мире и в самом себе объективные истины, не образующие стройного целого, и творит из них это целое – для себя и людей.

История человеческого духа изобилует примерами глубокой веры, не связанной с какой-либо позитивной религией, то есть с общественно признанной системой догм и обрядов. Сократ не верил в богов, которым поклонялись в Афинах, и все философы были плохими прихожанами своей церкви. Но они умели жить и умирать в согласии со своими убеждениями. То, что давало им силу жить и умирать, не было религией – но это была вера.

Как мы сказали, в основе веры лежит напряженное ожидание. У человека ожидание событий не обязательно должно совершиться во внешнем мире, как это происходит у животных. Человек может верить в нечто, заведомо не бывшее в его опыте и не появившееся в течение его жизни: в Справедливость, в Мировой порядок, в Человека с большой буквы, каким он должен быть, но никогда не бывает. Способность к сублимации позволяет нам отодвинуть ожидаемый предмет веры за пределы чувственного опыта, но от этого не слабеет напряжение ожидания и предчувствия: напротив, удивительное свойство нашей психики состоит в том, что бесконечно далекий предмет нашего желания скрепляется с душой человека нерасторжимыми связями, несравненно прочнее, чем преходящие предметы повседневных желаний. Это и есть способность к вере. Она не обязательно должна быть в человеке, как способность есть или спать. В некоторые эпохи способность к вере может столь основательно отмереть, что возникает надобность писать о ней объяснения.

Более обыкновенная и, на первый взгляд, всем известная форма веры – это позитивная религия, у которой есть священные книги, церковь и, конечно, жрецы. Каждая такая религия считает, что она обладает истинной верой, а все остальные лгут. Пока религия сильна и активна, никакой верующий не согласится признать, что в другой части света может быть вера в том же значении этого слова, как его собственная, что специальная форма этой веры зависит от случайности рождения его в такое-то время в такой-то стране. Если верующий проявляет такое великодушие, то можно не сомневаться, что религия его переживает упадок. С точки зрения свободно мыслящего человека вера одинаково присутствует во всех религиях, вызывая всюду явления того же рода. Особые психические состояния, связанные с верой, повторялись – и еще повторяются – у бесчисленных миллионов верующих людей. Эти состояния еще не изучены психологией, но нет сомнений в их реальности, поскольку о них свидетельствует не только самонаблюдение верующих, но и объективное наблюдение со стороны. На языке религии – это состояние молитвенного экстаза, благодати и греха. Традиционные религии обладают механизмами, регулярно вызывающими у верующих эти состояния. В основе этих механизмов лежит молитва, и есть основания думать, что они должны быть приведены в действие в раннем детстве субъекта, подобно другим «механизмам запуска», уже изученным в этологии. Иначе говоря, способность к религиозному переживанию предполагает «религиозное воспитание» в детстве: если его не было, то всякие религиозные обращения не вызывают доверия. Нынешняя мода на религию у нашей интеллигенции есть наивная имитация религиозных обрядов и разговоров людьми, не способными к подлинному религиозному переживанию.

Трудно понять, каким образом возникает способность к вере вне установленной религии. Конечно, в этом случае решающую роль играет воспитание в детстве, подсознательное запечатление под действием родительского влияния. Для этого надо, чтобы родители сами обладали этой способностью. Мы имеем здесь дело с передачей некоторого наследия нашего вида не генетическим, а культурным путем, путем традиции и воспитания. Биологи показали, что у человека оба способа наследования необходимы для сохранения вида, и выпадение существенной части культурного наследства может вызывать очень серьезные расстройства, вплоть до вырождения и гибели человеческого рода. Нет сомнения, что способность к вере является существенной частью нашего наследства, и что эта часть нашего достояния находится теперь под угрозой.

Переход от религиозной веры к религиозному сомнению и, наконец, к прямому отвержению религии вовсе не обязательно сопровождается потерей способности к вере. Эта способность может сохраниться, перейдя на новые предметы и, таким образом, может сохраниться сильный и жизнеспособный тип человека. Способность к вере сохранялась не только при перемене общепринятой религии, но и при отказе от религии в обычном смысле этого слова: об этом свидетельствует история европейского просвещения, социализма и, в особенности, русской интеллигенции. Таким образом, понятие веры связано с определенными состояниями, объективно существующими в нашем психическом аппарате и нейтральными к конкретному содержанию веры. Назовем эти состояния – за неимением лучшего термина – экстатическими состояниями психики, подчеркивая этим их специфическую интенсивность и сопутствующие им физиологические проявления. Одно и то же экстатическое состояние могут вызывать самые различные материальные и воображаемые предметы: различия между такими состояниями не связаны с этими предметами, а относятся к физиологии мозга.

Очень важно понять, что мы говорим здесь о некоторой общей способности человека, а не о религиозности в традиционном смысле этого слова. Вряд ли кто-нибудь, кроме верующих в этом традиционном смысле, станет утверждать, что подлинно возвышенные душевные состояние вызывает, скажем, лишь христианская религия, а еврейская, мусульманская или буддийская вызывают совсем другие состояния, низшего порядка. Наши интеллигенты охотно призн`aют, что все религии имеют возвышающее и укрепляющее действие на психику человека. Но они не призн`aют, что наука и искусство способны производить действия того же рода, и уж конечно с негодованием отвергнут мысль, что в определенную эпоху так же действовали на людей доктрины социализма и коммунизма. Возвышающее действие признается лишь за теми доктринами, которые претендуют на сверхъестественное происхождение. Такое почтение к установленным религиям очень смешно со стороны неверующих, но не только смешно. Оно связано с общественным характером этих религий и свидетельствует о социальной зависимости нашего интеллигента, о его неверии в духовные силы отдельного человека, – в общем, о его неразвитой, слабой личности, ищущей поддержки во мнении других людей и доверяющей лишь установленным авторитетам. Наш интеллигент не назовет верующими Сократа, Бетховена и Эйнштейна, но безоговорочно признает таковыми шаманов любого установленного культа.

Если воспользоваться аналогией, то способность к вере напоминает музыкальность: человек может быть восприимчив к музыке независимо от того, какую музыку он предпочитает вследствие своего воспитания, вкуса и привычек. И он может быть неспособен воспринимать музыку, даже если в его окружении принято ценить этот вид искусства. Люди, связывающие явление веры с определенной установленной религией или вообще с какой-нибудь установленной религией, так же заблуждаются, как если бы они связывали музыкальность с определенными музыкальными произведениями или некоторым видом музыки, вошедшими в обычный репертуар.

Высокое состояние психики, дающее человеку веру, почти неизвестно нынешней науке. Психическая жизнь человека скрывает в себе возможности, о которых мы не подозреваем. Начинается она с простейших реактивных состояний, возникающих от физического раздражения: голода, страха или полового влечения; на другом конце находятся сложные состояния вдохновения, восторга, мистического экстаза. О них мы очень мало знаем, и самое существование их достоверно известно лишь тому, кто их испытал. Во всяком случае, наша психическая жизнь делится на этажи, последовательно возникавшие в ходе эволюции. «Рациональное мышление», подсчитывающее выгоды и преимущества, – то, что Фрейд обозначал термином «Эго» – далеко не высший этаж, и при всей изощренности этой вычислительной машины у нынешнего человека этот вид мышления относится к очень раннему, почти животному слою нашего психического аппарата. «Эго» научилось пользоваться высшими логическими способностями человека, но не усвоило никаких целей, кроме стремления к безопасности и разрядке психического напряжения. Это не может быть целью культуры, более того – несовместимо ни с какой культурой.

В самом деле, какие цели ставит себе культура? Культура – это некоторый образ жизни сообщества людей, способ организации этого сообщества, система его занятий, обычаев и вкусов, в общем некоторое материальное и духовное единство, исторически сложившееся в этом сообществе и воспоизводящееся в нем посредством традиции. Культура подобна биологическому виду, с той разницей, что наследование информации происходит в ней путем обучения. Этнографы научили нас видеть развитую, очень сложную и утонченную культуру в жизни каждого, даже очень примитивного племени; еще более сложны и утонченны культуры народов, оставивших глубокий след в истории: таковы были исчезнувшие культуры – египетская, китайская, греческая, культура средневековой Европы, такова и современная западная культура, находящаяся теперь в упадке. Вряд ли можно говорить о цели биологического вида: он попросту существует, можно считать, что вид процветает, если он воспроизводится в достаточном числе индивидов. И здесь кончается аналогия между видом и культурой, потому что культура имеет внутренние, присущие ей цели, не сводимые к простому воспроизводству. Воспроизводство земледельческой культуры в долине Нила было бы вполне возможно без пирамид, а греческая городская культура могла бы лучше сохраниться, если бы на средства Афинского союза не был построен Парфенон, а были бы возведены какие-нибудь особенно длинные и высокие стены. Но тогда перед нами была бы уже не египетская и не греческая культура, потому что каждая культура имеет свою цель. Жизнь муравьев сводится к определенным трудовым процессам, защите от всевозможных нарушений экологического равновесия, произведению потомства и обучению потомства повторению тех же операций. Человеческое общество, низведенное до этого цикла простого воспроизводства, вырождается и гибнет. Человеческому обществу нужны цели, достаточно высоко стоящие над этой рутиной повседневного быта. Целью общества не может быть сооружение вещей, что особенно ясно в наше время, когда производство вещей достигло невиданного совершенства. Пирамиды и храмы нужны были не сами по себе, а ради связанных с ними переживаний. Чтобы понять возможные цели греческой культуры, надо представить себе чувства людей, восходивших по ступеням Пропилей к жилищу своей богини. Камни – только средства, как и все, что мы совершаем вовне: цели же достигаются внутри нас.

Целью каждой культуры является достижение высоких состояний психики. По отношению к этой цели все остальное в культуре представляет средства. Культура, в которой мы живем – называемая «культурой массового потребления», – потеряла свою цель и полностью сосредоточилась на средствах. Поэтому в ней господствует так называемое «рациональное мышление». Но это, собственно, уже не культура, а промежуточный продукт распада «западной культуры». Конечным продуктом этого распада должно быть, по-видимому, состояние человека вне культуры. Но это невозможно, потому что человек вне культуры уже не является человеком, теряет главный образующий признак своего вида. Итак, «рациональное мышление» – всего лишь замысловатый способ коллективного самоубийства нашего вида.

«Экстатические состояния» психики представляют высший этаж нашей психической жизни, и наши современники потеряли способность подниматься на этот высший этаж. Люди, лишенные способности к вере, склонны отрицать эту способность; человек так устроен, что все недоступные ему способности презирает, предполагает даже, что ничего такого не бывает. Это общая установка нашей цивилизации.

Нам надо было напомнить эти очевидные истины, потому что они основательно забыты. Мир вокруг нас не живет уже духовной жизнью, а довольствуется материальной. И большинство окружающих нас людей лишено способности к вере, потому что не получило этой способности в своем воспитании. Речь идет о вполне реальных психических состояниях, которые могут быть у любого человека, получившего в детстве необходимую подготовку. Но если в его детстве не было такой подготовки, если детство его было духовно нищим – например, оттого что нищие были уже его родители, – тогда человек не способен к вере. В крайнем случае он даже не верит, что бывает вера, и не тревожится из-за таких пустяков. Образование не может здесь помочь: мы живем среди инвалидов образования, компенсирующих свою неполноценность какой-нибудь информацией.

Очень важно, что вера имеет положительное содержание. Это значит, что некоторые вещи человек считает правильными, желательными и прекрасными и глубоко убежден в непреодолимой силе этих идей, в их непременном торжестве. Убеждение это не основано на материальном расчете – в основе его лежит вера. Может показаться, что такое убеждение противоречит разуму и несовместимо с современным научным мировоззрением. Говоря с современным человеком, часто обнаруживаешь недоумение: как можно верить в вещи, которых нельзя доказать?

Но «доказать» можно лишь то, что уже слишком хорошо известно, чтобы стать серьезной целью. Даже научное исследование не начинается с доказательства: в лучшем случае, оно появляется в конце. Для любого дела нужно предварительное убеждение в его возможности, вовсе не опирающееся на точное знание. Загадочная способность человека предвидеть наперед то, что должно быть, называется интуицией. Сделаны лишь первые шаги в изучении этого удивительного явления. Как было сказано в самом начале, вера в своем элементарном виде есть напряженное ожидание. Отсюда ясно, что интуиция теснейшим образом связана с верой. Без веры нельзя сделать никакое научное открытие: от «разумной» деятельности остается лишь лабораторная рутина, стандартизованные измерения и «метод проб и ошибок». В человеческих и общественных делах, где редко бывает «точное знание», и в самом деле мало что можно «доказать». Но это вовсе не значит, что в таких делах невозможно никакое знание. И, как всегда, знанию предшествует интуиция.

Интуитивное понимание духовных потребностей человека было в основе всех великих общественных движений. Оно могло принимать странную, чуждую нам историческую окраску, но это было правильное в своей основе, глубокое понимание. Наша «западная цивилизация», от которой почти все теперь отреклись, выросла из такого понимания, из некоего интуитивного открытия, обычно связываемого с Христом. Конечно, это открытие не было делом одного человека, и первые его проповедники никак не могли что-нибудь «доказать». Этого требовали от них люди здравого смысла – фарисеи. Откровения, касающиеся человека, в прошлом непременно принимали вид религии. Но эти откровения развивались вместе с сознанием человека. Для современного сознания откровение не может быть похоже на религию в старом смысле слова. Поэтому так безнадежны усилия людей, латающих старые мехи: сперва надо иметь молодое вино. Выработка новых общественных идеалов есть серьезная работа, требующая творческой интуиции и ясного мышления – одно не противоречит другому. И, конечно, на этом пути не сделать и шагу без глумления современных фарисеев, которым ничего нельзя «доказать».

Но вернемся к нашей теме. Упадок веры в нашей интеллигенции связан с тем, что ее религиозные источники иссякли, а взамен их не были выработаны новые идеалы. Марксизм оказался удивительно бедным в отношении положительных идеалов; можно сказать, что он выдохся сразу же, как только получил возможность приступить к их осуществлению. Весь пафос коммунизма был в отрицании старого мира, справедливом и сильном отрицании, но для нового мира у коммунизма было лишь несколько словесных пожеланий. Самое главное, чего недоставало коммунизму, – это идеал человека (или, как теперь выражаются, «модель человека»: не правда ли, звучит почти научно?). В начале века, когда среди прочих русских интеллигентов были и последователи Толстого, хватало еще пережитков старой веры. Во всяком случае, сам Толстой считал свое учение очевидным и ожидал только, когда люди увидят истину и обратятся. Он нисколько не сомневался, что так должно быть и так будет. Столь же пламенно верил в свое дело Ленин, предвидевший построение коммунизма в 10 – 15 лет. Вся русская история до конца большевистской власти – т.е. до 1927 – 28 года – объяснима лишь как история общества, одержимого верой.

Мы ограничимся одним очевидным выводом: удалившись от своих источников, вера как массовое явление умерла, нынешний русский интеллигент не имеет веры и к вере не способен. Неспособность эта прежде всего проявляется в том, что он не умеет составить себе никакого идеала, перед ним не стоит идеальное общество и идеальный человек. Он не верит больше в бога – и не способен уверовать в Человека. Он тоскует в своем неверии: Человек он пишет с малой буквы, а бога с большой. Иначе говоря, в поисках идеала он смотрит назад, в прошлое, с которым у него уже порваны связи: «распалась связь времен».

Наш интеллигент не имеет положительной веры, а стало быть, не имеет веры вообще. В нем осталось одно отрицание, отвращение от нехороших вещей, происходящих вокруг. Но подлинная вера не строится на отрицании.

Страница 3 из 4 Все страницы