Глава 1

Структурные свойства и нарушения функций живых систем

Этологию можно определить как научную дисциплину, возникшую тогда, когда при исследовании поведения животных и человека начали ставить вопросы таким же образом и пользоваться такими же методами, как во всех других биологических науках, где подобная постановка вопросов и подобные методы исследования со времен Чарльза Дарвина рассматривались как сами собой разумеющиеся и обязательные. Тот странный факт, что это произошло так поздно, объясняется особенностями истории исследования поведения, которых мы коснемся главе об индоктринировании. Этология рассматривает поведение животных и человека как функцию системы, обязанной своим существованием и своей особой формой процессу исторического становления, отражающемуся в истории вида и в развитии индивида, а у людей также и в истории культуры. На вопрос о причине – почему та или иная система обладает такими, а не другими свойствами – правомерным ответом может быть лишь естественное объяснение этого процесса.

Среди движущих сил всего органического становления наряду с процессами мутации и рекомбинации генов важнейшую роль играет естественный отбор. Благодаря отбору возникает то, что мы называем приспособлением: настоящий познавательный процесс, посредством которого организм воспринимает содержащуюся в окружающей среде информацию, важную для его выживания, или, иными словами, приобретает знание об окружающей среде.

Возникшие в результате приспособления структуры и функции являются для живых организмов характеристическими – в неорганическом мире ничего подобного нет. Они ставят перед исследователем неизбежный вопрос, неведомый физику и химику – «Зачем?» Задавая этот вопрос, биолог не ищет телеологического* смысла, а всего лишь спрашивает себя, какое значение некоторый признак имеет для сохранения вида. Когда мы спрашиваем, зачем кошке кривые когти – и отвечаем: «Чтобы ловить мышей», – это просто более краткая постановка вопроса: «В чем состоит видосохраняющая функция этой выработанной отбором формы когтей?»

Кто в течение долгих лет исследований снова и снова задавал себе этот вопрос в отношении самых удивительных структур и форм поведения и снова и снова получал на него убедительный ответ, тот не может не склоняться к мнению, что сложные и даже неправдоподобные формы строения тела и поведения могли появиться лишь в результате отбора и приспособления и никак иначе. Сомнения могут возникнуть лишь тогда, когда мы спрашиваем «Зачем?» об определенных регулярно наблюдаемых способах поведения цивилизованных людей. Зачем нужны человечеству безмерный рост его численности, убыстряющаяся до безумия конкуренция, накопление все более страшного оружия, прогрессирующая изнеженность урбанизированного человека, и т. д. и т. п.? Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что едва ли не все эти вредные явления представляют собой расстройства вполне определенных механизмов поведения, первоначально весьма ценных для сохранения вида. Иначе говоря, их следует рассматривать как патологические.

Анализ органической системы, лежащей в основе социального поведения людей, – самая трудная и самая почетная задача, какую может поставить перед собой естествознание, ибо эта система – безусловно сложнейшая на Земле. Можно подумать, что это и без того крайне трудное предприятие совершенно нереально – по той причине, что на поведение людей разнообразными и непредсказуемыми способами накладываются, искажая его, патологические явления. К счастью, это не так. Напротив, патологическое расстройство не только не является непреодолимым препятствием при анализе органической системы, но очень часто дает ключ к ее пониманию. В истории физиологии известно немало случаев, когда исследователь вообще замечал существование важной органической системы лишь благодаря тому, что ее патологическое расстройство вызывало болезнь. Когда Э. Т. Кохер попытался лечить так называемую базедову болезнь, удаляя щитовидную железу, это сначала приводило к тетании – приступам судорог, – потому что он захватывал при этом паращитовидные железы, регулирующие кальциевый обмен. Исправив эту ошибку, но делая все же слишком радикальную операцию удаления щитовидной железы, он получил комплекс симптомов, названный им Kachexia thyreopriva, в некоторых отношениях сходный с микседемой – формой идиотии, часто встречающейся у обитателей альпийских долин, где вода бедна йодом. Отсюда и из других подобных открытий стало ясно, что железы внутренней секреции образуют единую систему, в которой буквально все со всем находится в причинном взаимодействии. Каждый из выделяющихся в кровь секретов эндокринных желез производит вполне определенное воздействие на организм в целом, которое может относиться к обмену веществ, процессам роста, поведению и т. д. Поэтому секреты эндокринных желез называются гормонами (от греч. Hormao – привожу в движение, побуждаю). Действия двух гормонов могут быть противоположны друг другу; в этом случае они «антагонистичны» – точно так же, как две мышцы, взаимодействие которых приводит сустав в требуемое положение и удерживает его в нем. Пока гормональное равновесие сохраняется, ничто не указывает на то, что система эндокринных желез состоит из отдельных частей, выполняющих свои особые функции. Стоит, однако, произойти малейшему нарушению этой гармонии действий и противодействий, как общее состояние организма отклоняется от требуемого «нормального значения», т. е. наступает болезнь. Избыток гормона щитовидной железы вызывает базедову болезнь, недостаток – микседему.

Из истории исследования системы эндокринных желез можно извлечь ценный урок в отношении того, как следует поступать, когда мы пытаемся понять всю систему человеческих стимулов в целом. Разумеется, эта система устроена гораздо сложнее – хотя бы уже потому, что включает в себя систему эндокринных желез в качестве подсистемы. Без сомнения, у человека число независимых стимулов чрезвычайно велико, и очень многие из них могут быть сведены к филогенетически возникшим программам поведения – «инстинктам». Прежде я называл человека «существом с редуцированными инстинктами», но это выражение может привести к недоразумению. Справедливо, правда, – как убедительно показал на хищниках из семейства кошачьих П. Лейхаузен – что длинные, замкнутые в себе последовательности врожденных способов поведения могут «разрываться» в ходе филогенетического развития способности к обучению и пониманию в том смысле, что утрачиваются облигатные связи* между частями этих последовательностей, так что каждая из них может быть независимо использована действующим субъектом. Но вместе с тем, как установил тот же Лейхаузен, каждая из этих доступных для использования частей превращается в автономный стимул, причем возникает отвечающее этому стимулу аппетентное поведение*, направленное к его проявлению. У человека, несомненно, нет длинных последовательностей облигатно связанных друг с другом инстинктивных движений, но экстраполируя на человека, насколько это возможно, результаты, полученные при исследовании высших млекопитающих, можно предположить, что подлинно инстинктивных стимулов у него не меньше, а больше, чем у любого животного. Во всяком случае, при попытках системного анализа мы должны считаться с такой возможностью.

Это особенно важно при оценке явно патологического поведения. Безвременно скончавшийся психиатр Роналд Харгривс писал мне в одном из последних писем, что он взял себе за правило, пытаясь понять сущность того или иного душевного расстройства, каждый раз задавать себе одновременно два вопроса: во-первых, в чем состоит нормальное, способствующее сохранению вида действие расстроенной в данном случае системы; во-вторых, какого рода это расстройство, в частности, вызвано ли оно повышенной или пониженной функцией какой-либо подсистемы. Подсистемы сложного органического целого находятся в столь тесном взаимодействии, что часто трудно разграничить их функции, ни одна из которых в своем нормальном виде немыслима без всех остальных. Не всегда удается даже отчетливо определить структуру подсистем. В этом смысле и говорит о подчиненных системах Поул Вейс в остроумной работе «Расслоенный детерминизм»: «Система – это все достаточно цельное, чтобы заслуживать отдельного названия».

Очень многие человеческие стимулы достаточно цельны, чтобы найти себе названия в обиходном языке. Такие слова, как ненависть, любовь, дружба, гнев, верность, преданность, недоверие, доверие и т. д., все означают состояния, соответствующие готовности ко вполне определенным способам поведения, точно так же, как и принятые в научном исследовании поведения термины: агрессивность, ранговый порядок, территориальность и т. д., в том числе составные термины, содержащие компоненту «установка» (-stimmung): установка на выведение потомства, на ухаживание, на полет и т. д. Наш естественно возникший язык выражает глубокие психологические связи с чуткостью, столь же заслуживающей доверия, как интуиция ученого, наблюдающего животных, и мы можем принять – пока в виде рабочей гипотезы, – что каждому из этих слов, обозначающих душевные состояния человека и его установки на определенные действия, соответствует реальная стимулирующая система, причем пока неважно, в какой мере тот или иной стимул черпает свою силу из филогенетических или культурных источников. Мы можем допустить, что каждый из этих стимулов является звеном упорядоченной, гармонично работающей системы и в качестве такового совершенно необходим. Вопрос, «хороши» или «плохи» ненависть, любовь, верность, недоверие и т. д., может быть задан только при полном непонимании того, что эта система функционирует как единое целое; он так же нелеп, как если бы кто-нибудь спросил, хороша или плоха щитовидная железа. Ходячее представление, что явления этого рода можно разделить на хорошие и плохие – что любовь, верность и доверие сами по себе хороши, а ненависть, неверность и недоверие сами по себе плохи, – возникло лишь потому, что в нашем обществе первых, как правило, недостает, а вторые имеются в избытке. Чрезмерная любовь портит бесчисленное множество подающих надежды детей, «верность Нибелунгов», превращенная в абсолютную самодовлеющую ценность, приводит к адским последствиям, а неопровержимые доводы, приведенные недавно Эриком Эриксоном, показывают, насколько необходимо недоверие.

Одним из структурных свойств всех высокоинтегрированных органических систем является управление с помощью так называемых циклов регулирования, или гомеостазов. Чтобы понять их действие, представим себе сначала ряд, состоящий из некоторого числа систем, каждая из которых способствует действию другой таким образом, что система а способствует действию системы b, система b способствует действию с и т. д., и, наконец, система z, в свою очередь, способствует действию а. Такой цикл с «положительной обратной связью» может находиться в лучшем случае в состоянии неустойчивого равновесия: малейшее усиление действия одной из систем неизбежно вызывает лавинообразное нарастание функций всего ряда в целом, и обратно – малейшее ослабление вызывает угасание активности всего ряда. К технике давно изобретен способ превратить такую неустойчивую систему в устойчивую: достаточно ввести в циклический процесс одно-единственное звено, воздействие которого на следующее звено цепи тем слабее, чем сильнее влияет на него предыдущее. Таким образом возникает цикл регулирования – гомеостаз, или, как его часто называют на плохом немецком языке, "negatives Feedback" («отрицательный feedback»). Это один из немногих процессов, изобретенных в технике прежде, чем естествознание обнаружило их в мире организмов.

В живой природе существует бесчисленное множество циклов регулирования. Они столь необходимы для сохранения жизни, что ее возникновение вряд ли можно себе представить без одновременного «изобретения» цикла регулирования. Циклы с положительной обратной связью в природе почти не встречаются; их можно увидеть разве лишь в таких быстро нарастающих и столь же быстро угасающих событиях, как лавина или степной пожар. На них похожи и многие патологические расстройства общественной жизни людей, при виде которых приходят на ум слова Фридриха Шиллера из «Колокола» о силе огня: «Беда, когда с цепи сорвется!»

При наличии в цикле регулирования отрицательной обратной связи нет необходимости в том, чтобы действие каждой подсистемы было «точно отмерено». Небольшое отклонение функции в ту или другую сторону легко выравнивается. Опасное расстройство всей системы может произойти лишь в случае, когда величина отдельной функции возрастает или уменьшается настолько, что гомеостаз не в состоянии ее выровнять, или когда что-нибудь не в порядке в самом механизме регулирования. С примерами того и другого мы познакомимся дальше.

Страница 3 из 13 Все страницы