Глава 7

Разрыв с традицией

В развитии каждой человеческой культуры обнаруживаются замечательные аналогии с историей развития вида. Кумулирующая традиция, лежащая в основе развития культуры, строится на функциях, новых по своей сущности, не свойственных ни одному виду животных, и прежде всего на понятийном мышлении и словесном языке, благодаря которым человек приобрел способность образовывать свободные символы и тем самым небывалую прежде возможность распространять и передавать индивидуально приобретенное знание. Возникшее благодаря этому «наследование приобретенных признаков»* привело, в свою очередь, к тому, что историческое развитие культуры происходит на много порядков быстрее, чем филогенез любого вида.

Процессы, с помощью которых культура приобретает новое знание, способствующее сохранению системы, а также процессы, позволяющие хранить это знание, отличны от тех, которые происходят при эволюции видов. Но метод, которым из многообразного наличного материала выбирается то, что подлежит сохранению, в обоих случаях явно один и тот же: отбор после основательного испытания. Конечно, отбор, определяющий структуры и функции некоторой культуры, менее строг, чем при изменении вида, поскольку человек уклоняется от факторов отбора, устраняя их один за другим путем все большего овладения окружающей природой. Поэтому в культурах нередко встречаются вряд ли возможные у видов животных явления роскоши, т. е. структуры, форма которых не может быть выведена ни из какой-либо функции, полезной для сохранения системы, ни из более ранней формы. Человек может позволить себе таскать с собой больше ненужного балласта, чем дикое животное.

Примечательно, что один лишь отбор решает, что должно войти в сокровищницу знаний культуры в качестве ее традиционных, «священных» обычаев и нравов. Похоже, что изобретения и открытия, сделанные путем догадки или рационального исследования, также приобретают со временем ритуальный и даже религиозный характер, если они достаточно долго передаются из поколения в поколение. Мне придется еще вернуться к этому в следующей главе. Если унаследованные нормы социальных отношений некоторой культуры изучаются в том виде, как они наблюдаются в данный момент, без привлечения сравнительно-исторического подхода, то невозможно отличить нормы, развившиеся из случайно возникших «суеверий», от тех, которые обязаны своим появлением подлинной проницательности или изобретению. Несколько утрированно можно сказать, что все достаточно долго сохраняемое культурной традицией принимает в конце концов характер «суеверия» или «доктрины».

На первый взгляд это может показаться «ошибкой в конструкции» механизма, приобретающего и накапливающего знания в человеческих культурах. Однако при более внимательном рассмотрении обнаруживается, что величайшая консервативность в сохранении однажды испытанного принадлежит к числу жизненно необходимых свойств аппарата традиции, осуществляющего в развитии культуры ту же функцию, какую геном выполняет в изменении вида. Сохранение не просто так же важно, но гораздо важнее нового приобретения, и нельзя упускать из вида, что без специальных исследований мы вообще не в состоянии понять, какие из нравов и обычаев, переданных нам культурной традицией, представляют собой ненужные, устаревшие предрассудки и какие – неотъемлемое достояние культуры. Даже в случае норм поведения, дурное воздействие которых кажется само собой разумеющимся – например, охоты за черепами у многих племен Борнео и Новой Гвинеи, – вовсе не ясно, какие реакции может вызвать их радикальное устранение в системе норм социального поведения, поддерживающей целостность такой культурной группы. Ведь подобная система норм служит, в некотором смысле, остовом любой культуры, и не поняв всего многообразия ее взаимодействий, в высшей степени опасно произвольно удалить из нее хотя бы один элемент.

Заблуждение, будто лишь рационально постижимое или даже лишь научно доказуемое составляет прочное достояние человеческого знания, приносит гибельные плоды. Оно побуждает «научно просвещенную» молодежь выбрасывать за борт бесценные сокровища мудрости и знания, заключенные в традициях любой старой культуры и в учениях великих мировых религий. Кто полагает, что всему этому грош цена, закономерно впадает и в другую столь же гибельную ошибку, считая, что наука несомненно может создать всю культуру со всеми ее атрибутами из ничего чисто рациональным путем. Это почти так же глупо, как представление, будто мы уже достаточно знаем, чтобы как угодно «улучшить» человека, переделав человеческий геном. Ведь культура содержит столько же «выросшего» знания, приобретенного отбором, сколько животный вид, а до сих пор, как известно, не удалось еще «сделать» ни одного вида!

Эта чудовищная недооценка не-рациональных сокровищ культуры и столь же чудовищная переоценка того, чего человек сумел добиться в качестве homo faber [Человек деятельный (буквально: человек-мастер, человек-ремесленник (лат.)] с помощью своего ratio [Разум, рассудок (лат.)], не являются, впрочем, ни единственными, ни даже решающими факторами, угрожающими гибелью нашей культуре. У надменного просвещения нет никаких оснований выступать против унаследованной традиции с такой резкой враждебностью. В крайнем случае оно могло бы относиться к ней, как биолог к старой крестьянке, настойчиво уверяющей его, что блохи возникают из опилок, смоченных мочой. Однако установка значительной части нынешнего молодого поколения по отношению к поколению их родителей не имеет в себе ничего от подобной мягкости и преисполнена высокомерного презрения. Революцией современной молодежи движет ненависть, и притом ненависть особого рода, близко родственная национальной ненависти – опаснейшему и упрямейшему из всех ненавистнических чувств. Иными словами, бунтующая молодежь реагирует на старшее поколение так же, как культурная или «этническая» группа реагирует на другую группу, чужую и враждебную ей.

На то, как далеко заходит аналогия между дивергирующим развитием* независимых этнических групп в истории культуры и изменением подвидов, видов и родов в ходе их эволюции, первым указал Эрик Эриксон. Он ввел термин "pseudo-speciation" – «псевдовидообразование». Именно возникшие в истории культуры ритуалы и нормы социального поведения, с одной стороны, поддерживают целостность б`oльших или меньших культурных сообществ, с другой – отгораживают их друг от друга. Определенный характер «манер», особый групповой диалект, стиль одежды и т. п. могут превратиться в символы сообщества, которые любят и защищают точно так же, как и саму эту группу лично знакомых и любимых людей. Как я показал в другой работе (1967), эта высокая оценка всех символов собственной группы идет рука об руку со столь же низкой оценкой символов любого другого сравнимого культурного сообщества. Чем дольше две этнические группы развивались независимо друг от друга, тем значительнее различия между ними, и по этим различиям, аналогично сравнению признаков у видов животных, можно реконструировать ход развития. В обоих случаях можно с уверенностью допустить, что шире распространенные признаки, принадлежащие более крупным сообществам, старше других.

Каждая достаточно четко выделенная культурная группа в самом деле стремится рассматривать себя как замкнутый в себе вид – настолько, что членов других сравнимых сообществ не считают полноценными людьми. В очень многих языках «аборигенов» собственное племя обозначается просто словом «люди». Тем самым лишение жизни члена соседнего племени не рассматривается как настоящее убийство! Это следствие образования псевдовидов чрезвычайно опасно, поскольку оно в значительной мере снимает торможение, мешающее убить собрата по виду, между тем как внутривидовая агрессия, вызываемая собратьями по виду и никем другим, продолжает действовать. Ярость, испытываемую по отношению к «врагам», могут вызвать лишь другие люди – даже самый свирепый хищный зверь ее не вызывает, – и в них можно спокойно стрелять, потому что они ведь не настоящие люди. Такое представление поддерживается, само собой, испытанной техникой всех поджигателей войны.

Тот факт, что нынешнее младшее поколение, несомненно, начинает рассматривать старшее как чужой псевдовид, вызывает глубокое беспокойство. Это проявляется в ряде симптомов. Конкурирующие и враждебные этнические группы имеют обыкновение вырабатывать себе или создавать ad hoc [Для данного случая, для данной цели (лат.)] подчеркнуто различные костюмы. В Центральной Европе местные крестьянские костюмы давно исчезли, и только в Венгрии они полностью сохранились повсюду, где близко друг к другу расположены венгерские и словацкие деревни. Там носят свой костюм не только с гордостью, но и с несомненным намерением досадить членам другой этнической группы. Точно так же ведут себя многие самочинно возникшие группы бунтующей молодежи, причем поразительно, насколько сильно у них – вопреки кажущемуся отвращению ко всякому милитаризму – стремление носить мундир. «Специалисты» различают разные группировки «битников», «теддибойз», «рокс», «модз», «рокеров», «хиппи», «бродяг» и т. д. по их нарядам с такой же уверенностью, как узнавали некогда полки императорско-королевской* австрийской армии.

В нравах и обычаях бунтующая молодежь также стремится как можно дальше отойти от поколения родителей; традиционное поведение старших не просто игнорируют, но подмечают малейшие детали и во всем поступают наоборот. В этом состоит, например, одно из объяснений проявления половых излишеств в группах, в которых общий уровень половой потенции, по-видимому, низок. Только тем же усиленным стремлением нарушить родительские запреты можно объяснить случаи, когда бунтующие студенты у всех на глазах мочились и испражнялись – как было в Венском университете.

Мотивировка всех этих странных и даже причудливых способов поведения остается у этих молодых людей полностью бессознательной, и они прибегают к самым разнообразным псевдорационализациям своего образа действий, часто звучащим весьма убедительно: они протестуют против бесчувственности своих богатых родителей к бедным и голодным, против войны во Вьетнаме, против произвола университетского начальства, против "establishments" [Установившаяся система власти, не обязательно формальная (англ.)] всех направлений – но удивительно редко против насилия Советского Союза над Чехословакией. В действительности же атака направляется против всех старших без разбора, безразлично от их политическим взглядов. Студенты леворадикального направления поносят самых леворадикальных профессоров ничуть не меньше, чем правых; студенты-коммунисты под предводительством Кон-Бендита устроили травлю Г. Маркузе, осыпав его нелепейшими обвинениями – например, что он платный агент ЦРУ. Мотивом было вовсе не различие политических взглядов, а исключительно то, что он принадлежит к другому поколению.

Точно так же, бессознательно и эмоционально, старшее поколение понимает эти мнимые протесты, видя в них то, чем они являются на самом деле, – исполненные ненависти воинственные выкрики и брань. Так возникает быстрая и опасная эскалация ненависти, которая по своей сущности, как я уже говорил, родственна национальной ненависти, т. е. ненависти между этническими группами. Даже мне, искушенному этологу, трудно воздержаться от гневной реакции на красивую синюю блузу хорошо устроенного коммуниста Кон-Бендита, и достаточно присмотреться к выражению лиц таких людей, чтобы понять, что именно такой реакции они и желают. При таких условиях возможность взаимопонимания становится минимальной.

К вопросу о вероятных этологических причинах войны поколений я уже обращался в книге об агрессии (1963) и в публичных лекциях (1968, 1969) и поэтому ограничусь самым необходимым. В основе всего этого круга явлений лежит функциональное нарушение процесса развития, происходящего у человека в период созревания. Во время этой фазы молодой человек начинает освобождаться от традиций родительского дома, критически проверять их и осматриваться в поисках новых идеалов, новой группы, к которой он мог бы примкнуть, считая ее дело своим. При выборе объекта решающее значение имеет, особенно у молодых мужчин, инстинктивное стремление бороться за хорошее дело. В этой фазе наследие прошлого кажется скучным, а все новое – привлекательным, так что можно говорить о физиологической неофилии.

Без всякого сомнения, этот процесс имеет важное значение для сохранения вида, отчего он и вошел в филогенетически возникшую программу поведения человека. Функция его состоит в том, чтобы сделать передачу норм культурного поведения менее жесткой, способной к некоторому приспособлению; то, что при этом происходит, можно сравнить с линькой рака, вынужденного сбрасывать свой жесткий панцирь, чтобы иметь возможность расти. Как и во всех прочных структурах, при передаче культурного наследия необходимую опорную функцию приходится покупать ценой потери некоторых степеней свободы; и как всегда в таких случаях, демонтаж, необходимый при любой перестройке, несет с собой известные опасности, поскольку демонтаж старой конструкции и построение новой неизбежно разделяются некоторым периодом неустойчивости и беззащитности. Это одинаково относится и к линяющему раку, и к созревающему человеку.

В нормальных условиях период физиологической неофилии сменяется возрождением любви к традиционному наследию. Это происходит постепенно; как может засвидетельствовать большинство из нас, старших, в шестьдесят лет человек гораздо выше ценит многие взгляды своего отца, чем в восемнадцать. А. Мичерлих удачно назвал это «поздним послушанием». Система, состоящая из физиологической неофилии и позднего послушания, выполняет функцию сохранения культуры в целом, устраняя явно устаревшие, затрудняющие развитие элементы унаследованной культуры и продолжая при этом поддерживать ее существенную и необходимую структуру. Поскольку функция этой системы неизбежно зависит от взаимодействия множества внешних и внутренних факторов, понятно, что она легко уязвима.

Задержки развития, которые, несомненно, могут быть обусловлены не только факторами внешнего мира, но и генетическими причинами, имеют весьма различные последствия в зависимости от момента, когда они возникли. Задержка на одной из ранних детских стадий может привести к тому, что человек никогда не выйдет из традиций старшего поколения и сохранит нерушимую связь с родителями. Такие люди плохо ладят со своими ровесниками и часто превращаются в одиноких чудаков. А физиологически ненормальная задержка на стадии неофилии ведет к характерному долго сохраняющемуся раздражению против родителей, иногда давно умерших, и опять-таки к отчуждению. Психоаналитикам оба эти явления хорошо известны.

Однако расстройства, ведущие к ненависти и войне между поколениями, происходят от других причин – двоякого рода. Во-первых, необходимые приспособительные изменения культурного наследия становятся от поколения к поколению все больше. Во времена Авраама изменения в нормах поведения, унаследованных от отца, были столь незначительны, что – как это убедительно изобразил Томас Манн в чудесном психологическом романе «Иосиф и его братья» – многие тогдашние люди вообще не были в состоянии отделить собственную личность от личности отца; это самая полная форма отождествления, какую можно себе представить. В наше время темп развития, навязанный нынешней культуре ее техникой, приводит к тому, что критически настроенная молодежь справедливо считает устаревшей весьма значительную часть традиционного достояния, все еще хранимого старшим поколением. И тогда описанное выше заблуждение, будто человек способен произвольным и рациональным образом выстроить на голом месте новую культуру, приводит к совсем уже безумному выводу, что родительскую культуру лучше всего полностью уничтожить, чтобы приняться за «творческое» строительство новой. Это и в самом деле можно было бы сделать, но только заново начав с до-кроманьонских людей!

Но убеждение в том, что следует «выплеснуть вместе с водой родителей», широко распространенное в наши дни среди молодежи, имеет и другие причины. Изменения, которым подвергается структура семьи в ходе прогрессирующей технизации человечества, действуют вместе и по отдельности в направлении ослабления связи между родителями и детьми. И начинается это уже с грудных младенцев. Поскольку мать в наши дни никогда не может посвящать ребенку все свое время, почти везде возникают, в большей или меньшей степени, явления, описанные Рене Спитсом под именем госпитализма (Hospitalisation). Наихудший ее симптом — тяжелое или даже необратимое ослабление способности общения с людьми. Этот эффект опасным образом сочетается с уже рассмотренным нарушением способности к человеческому участию.

Несколько позже, особенно у мальчиков, становится заметно расстройство из-за выпадения отцовского образца. За исключением крестьянской и ремесленнической среды, мальчик в наши дни почти не видит отца за работой, и еще реже приходится ему помогать в этой работе, ощущая при этом впечатляющее превосходство взрослого мужчины. Кроме того, в современной малой семье нет ранговой структуры, благодаря которой в первоначальных условиях «старик» мог внушать уважение. Пятилетний мальчик, конечно, не в состоянии непосредственно оценить превосходство сорокалетнего отца, но ему импонирует сила десятилетнего брата, он понимает почтение, которое тот испытывает к старшему, пятнадцатилетнему, и эмоционально приходит к правильным выводам, видя, как уважает отца старший сын, уже достаточно умный, чтобы признать его духовное превосходство.

Признание рангового превосходства не препятствует любви. Каждый может припомнить, что в детстве любил людей, на которых смотрел снизу вверх и которым безусловно повиновался, не меньше, а больше, чем равных или низших по рангу. Я вспоминаю моего рано умершего друга Эммануэля Лароша, который был на четыре года старше меня. В нашей компании отчаянных мальчишек возрастом от десяти до шестнадцати лет он был неоспоримым главарем, власть его была строгой, но справедливой. И я хорошо помню, что не просто питал к нему уважение и старался заслужить его признание смелыми поступками, но любил его. Это было, несомненно, такое же чувство, какое я испытывал потом к некоторым весьма почитаемым старшим друзьям и учителям. Одно из величайших преступлений псевдодемократической доктрины состоит в том, что она изображает естественное ранговое отношение между двумя людьми как фрустрирующее препятствие для любых теплых чувств: без рангового порядка невозможна даже самая естественная форма человеческой любви, соединяющая в нормальных условиях членов семьи; тысячи детей были превращены в несчастных невротиков воспитанием по пресловутому принципу "non-frustration" [Без фрустраций* (англ.)].

Как я уже объяснил в предыдущих работах, в группе без рангового порядка ребенок оказывается в крайне неестественном положении. Поскольку он не может подавить свое инстинктивно запрограммированное стремление к высокому рангу и, разумеется, тиранит не оказывающих сопротивления родителей, ему навязывается роль лидера группы, в которой ему очень плохо. Без поддержки сильного «начальника» он чувствует себя беззащитным перед внешним миром, всегда враждебным, потому что «не фрустрированных» детей нигде не любят. И когда он в понятном раздражении пытается бросить родителям вызов и «просит ремня» [Буквально «выпрашивает оплеуху»], как это прекрасно говорится на баварско-австрийском диалекте, он вместо инстинктивно ожидаемой им обратной агрессии, на которую подсознательно надеется, наталкивается на резиновую стену спокойных псевдорассудительных фраз.

Но человек никогда не отождествляет себя с порабощенным и слабым; никто не позволит такому наставнику предписывать себе нормы поведения и не согласится признать культурными ценностями то, что он почитает. Усвоить культурную традицию другого человека можно лишь тогда, когда любишь его до глубины души и при этом ощущаешь его превосходство. Но устрашающее большинство молодых людей вырастает теперь без такого «образа отца». Физический отец слишком часто для этого не годится, а нынешнее массовое производство в школах и университетах препятствует тому, чтобы его заменил уважаемый учитель.

К этим чисто этологическим причинам, по которым отвергается родительская культура, у многих думающих молодых людей добавляются и подлинно этические. В нашей современной западной культуре – с ее массовостью, с опустошением природы, с вызывающим слепоту к ценностям бегом наперегонки с самим собой в погоне за деньгами, с ужасающим обеднением чувств и отупением под действием индоктринирования, – в самом деле так много не заслуживающего подражания, что слишком легко забыть о глубокой истине и мудрости, также содержащейся в нашей культуре. У молодежи есть убедительные и разумные основания объявить войну всевозможным "establishments". Очень трудно, однако, уяснить себе, какую долю среди бунтующих молодых людей – в том числе студентов – составляют те, кто в самом деле действует по этим мотивам. То, что действительно происходит при публичных столкновениях, очевидным образом вызывается совсем иными, подсознательно этологическими побуждениями, среди которых на первом месте, безусловно, стоит этническая ненависть. Вдумчивые молодые люди, действующие по разумным мотивам, меньше прибегают к насилию, так что во внешней картине бунта преобладают симптомы невротического регресса. Из-за ложно понятой солидарности разумные молодые люди явно оказываются не в состоянии отмежеваться от поступающих неразумно; но из дискуссий со студентами я вынес впечатление, что доля разумных не так мала, как можно было бы заключить по внешней картине бунта.

При этих размышлениях не следует, конечно, забывать, что разумные соображения – гораздо более слабое побуждение, чем стихийная первичная сила стоящей за ними в действительности инстинктивной агрессии. Тем более нельзя забывать о последствиях полного отвержения родительской традиции для самой молодежи. Эти последствия могут быть гибельными. В течение фазы «физиологической неофилии» созревающий молодой человек одержим неодолимым влечением примкнуть к некоторой этнической группе и прежде всего принять участие в ее коллективной агрессии. Влечение это столь же сильно, как всякое другое филогенетически запрограммированное побуждение, столь же сильно, как голод или половое влечение. И точно так же, как в случае других инстинктов, вдумчивый подход и процессы обучения позволяют в лучшем случае фиксировать его на определенном объекте, но никогда нет возможности полностью подчинить его разуму и тем более подавить. Когда это с виду удается, возникает опасность невроза.

Как уже говорилось, на этой стадии онтогенеза «нормальным», т. е. имеющим смысл для сохранения культуры как системы, следует считать процесс, состоящий в том, что молодые люди какой-то этнической группы объединяются для служения некоторым новым идеалам и предпринимают в соответствии с ними существенные реформы традиционных норм поведения, не выбрасывая при этом за борт все достояние родительской культуры целиком. Таким образом, молодой человек безусловно отождествляет себя с молодой группой старой культуры. Глубочайшая сущность человека как культурного по своей природе существа позволяет ему найти вполне удовлетворительное отождествление лишь в определенной культуре и с определенной культурой. И если рассмотренные выше препятствия отнимают у него такую возможность, он удовлетворяет свое влечение к отождествлению и групповой принадлежности точно так же, как это происходит, например, с неудовлетворенным половым влечением, т. е. с помощью замещающего объекта. Исследователи инстинктов давно уже знают, с какой неразборчивостью подавленные влечения находят себе выход, выбирая самые неподходящие объекты; но вряд ли можно привести более впечатляющий пример, чем те объекты, какие нередко находит жаждущая групповой принадлежности молодежь. Ничто не может быть хуже, чем не принадлежать ни к какой группе; лучше уж стать членом самой жалкой из всех – группы наркоманов. Как показал специалист в этой области Аристид Эссер, именно влечение к групповой принадлежности – наряду со скукой, о которой была речь в пятой главе – является одной из главных причин, толкающих к наркотикам все большее число молодых людей.

Где нет группы, к которой можно примкнуть, всегда есть возможность устроить «по мере надобности» новую группу. Преступные и полупреступные банды юнцов, вроде тех, которые так удачно изображены в пользующемся заслуженной известностью мюзикле "West Side Story" [«Вестсайдская история» (англ.)], представляют в прямо-таки схематической простоте филогенетическую программу этнической группы, но, увы, без унаследованной культуры, свойственной естественно возникшим, не патологическим группам. Как показано в этом мюзикле, две банды часто образуются одновременно с единственной целью служить друг другу подходящими объектами коллективной агрессии. Типичный пример – английские «рокс энд модз» (если они еще существуют). Но эти агрессивные двойные группы все же, пожалуй, более сносны, чем, скажем, гамбургские «рокеры», сделавшие своей жизненной задачей избиение беззащитных стариков.

Эмоциональное возбуждение тормозит разумное действие, гипоталамус блокирует кору. Ни к какой самой извращенной эмоции это не относится в такой степени, как к коллективной, этнической ненависти, которую мы слишком хорошо знаем под именем национальной. Следует понять, что ненависть младшего поколения к старшим имеет тот же источник. Ненависть действует хуже, чем всеобщая слепота или глухота, потому что любое полученное сообщение она извращает и обращает в свою противоположность. Что бы вы ни сказали бунтующей молодежи, чтобы помешать ей разрушить ее собственное важнейшее достояние, можно предвидеть, что вас обвинят в ухищрениях с целью поддержать ненавистный "establishment". Ненависть не только ослепляет и оглушает, но и невероятно оглупляет. Тем, кто нас ненавидит, трудно будет оказать благодеяние, в котором они нуждаются. Трудно будет доказать им, что возникшее в ходе культурного развития столь же незаменимо и столь же достойно благоговения, как возникшее в истории вида, трудно будет внушить им, что культуру можно погасить, как пламя свечи.

Страница 9 из 13 Все страницы