Эту статью я закончил за неделю до августовского путча. После него вряд ли кто-нибудь может сомневаться, что люди, правившие нами в течение десятилетий - безнадежные двоечники. Они и заговор не сумели организовать хотя бы на тройку с минусом. Но власть двоечников далеко еще не подорвана. Уходят пока что толь­ко самые заскорузлые из них, да и то лишь с наиболее заметных постов; кто сумел кое-как выучить пару "демократических" шпаргалок, те как сидели, так и сидят в своих стара креслах. И успешно рассаживаются по новым. Поэтому я думаю, что статья сейчас так же актуальна, как и до путча, и не вношу в нее изменений.

I.

Наука и образование в современном мире играют существенно более важную роль, чем сто лет назад, и это признается общественным мнением. Научные изыскания, недавно еще бывшие занятием немногих чудаков, стали массовой профессией. От ученых ждут решения самых насущных проблем практической жизни. Во много раз увеличилось число людей, желающих получить или дать своим детям высшее образование.

Это вторжение науки и образования в практическую жизнь способствовало, конечно, их прогрессу, но в то же время исказило их сущность. Ученые чем дальше, тем больше видят конечную цель своих трудов не в познании истины, а в создании новых возможностей для развития техники, хотя давно уже очевидно, что это развитие далеко не всегда во благо. Образование рассматривают теперь не как средство облагородить человеческую личность, приобщить ее к духовному наследию предков и раскрыть заложенные в ней возможности, а как отрасль промышленности, продукция которой - квалифицированная рабочая сила, А на образованность нередко смотрят как на род личного имущества. Эта последняя тенденция существует сейчас, вероятно, во всем мире, но проявляется по-разному в зависимости от отношения к имуществу. Нас будут интересовать ее проявления в нашем обществе.

Отношение к имуществу у нас двойственное: с одной стороны, владение им престижно и часто служит средством самоутверждения, с другой - господствует убеждение, что никто не должен иметь слишком много. Таково же и наиболее распространенное отношение к образованности. Даже самые "простые" родители не согласятся теперь оставить своих детей без среднего или в крайнем случае восьмилетнего образования¹. В те вузы, которые пользуются по традиции хорошей репутацией, неизменно огромные конкурсы; не могут принять всех желающих довольно многочисленные "английские" и математические школы. И вместе с тем, когда недавно одна популярная газета рассказала о вновь открытой школе, где на необыкновенно высоком уровне обучают детей необыкновенно квалифицированные педагоги (неважно, насколько это соответствует действительности), в редакцию потоком пошли возмущенные письма: немедленно закрыть! Как можно, чтобы кто-то давал своим детям блестящее образование, когда большинство вынуждено довольствоваться скудным? И это далеко не единственный случай такого рода. Стремление не допустить, чтобы чья-то дети получили хорошее образование, раз его нельзя дать всем, распространено очень широко и пользуется поддержкой в "высших сферах". Например, когда в конце 1988 г. были запрещены кооперативные школы, высокопоставленный чиновник Совмина И.Простяков (ныне управляющий делами Кабинета министров) мотивировал этот запрет именно соображениями "социальной справедливости".

Это настойчивое требование "социальной справедливости" в сфере образования лучше всего свидетельствует, что на образованность действительно смотрят как на имущество. Но это же требование делает очевидной всю нелепость такого взгляда. Знания, культуру, квалификацию невозможно отобрать у одного и отдать другому, они могут передаваться лишь путем воспроизведения: тот, кто их, как принято говорить, "получает", на самом деле создает их заново своим трудом, хотя и пользуется помощью учителя, образцами и пособиями. Кроме того, по самой своей природе знания, культура и квалификация не могут находиться в коллективном владении, и интеллектуально-культурное богатство общества гложет существовать только в виде суммы богатств отдельных личностей. Поэтому хорошее образование, полученное отдельным членом общества, - это не только его личное достояние, но и достояние общества как целого. И есть еще одна закономерность, подтверждаемая всем историческим опытом человечества: если в обществе нет небольшого числа людей, чей интеллектуальный и культурный уровень намного превышает средний, то и средний уровень обречен на понижение, а все общество - на вырождение и упадок.

Но несмотря на очевидность всего этого, у нас постоянно происходит уравнивание интеллектуальных возможностей, и даже "обобществление интеллекта" стало реальностью. Наш обычный научно-исследовательский институт - это не что иное, как интеллектуальный колхоз, где все сообща пашут одно поле. А для уравнивания возможностей в нашей системе образования имеются специальные механизмы, хорошо отлаженные и действующие безотказно, Самый заметный из них — официальные и неофициальные ограничения и предпочтения при поступлении в вузы и в аспирантуру в зависимости от различных факторов, не имеющих никакого отношения к способностям и знаниям. Когда-то решающим фактором было социальное происхождение, потом их стало много: политическая благонадежность, национальность, партийность, участие в "общественной работе", прописка, наличие направления и характеристики... - всего не перечесть. К этому нужно добавить "блат", о котором еще в 40-е годы говорили, что он "выше Совнаркома", и, наконец, обычные взятки. Такие же факторы действуют при приеме на работу в вузы и научные учреждения, при присуждении ученых степеней, при академических выборах, при назначении на должности. В результате талантливые люди отстраняются от высококвалифицированного интеллектуального труда, и вместо них на места, требующие таланта, знаний и культуры, пропихивают множество посредственностей, ничем этим не обладающих. А те талантливые и знающие люди, которые все же туда попадают, оказываются в зависимости от посредственностей и вынуждены так или иначе приноравливаться к их уровню, как им это ни тяжко. (Если кому-то не тяжко, и он думает, что прекрасно живет, не имея надобности приноравливаться - значит, он приноровился окончательно.) И это не единственный уравнительный механизм, есть и другие, не так сильно бросающиеся в глаза, но не менее эффективные. (Например, система стабильных учебников - гениально простое приспособление для нивелировки уровня школьного обучения. ) А кроме постоянно действующих механизмов были еще разные поветрия, начиная от мясорубки массовых репрессий, в которую чаще других попадали те, кто чем-нибудь выделялся, и кончая затеей Хрущева давать каждому но достижении известного возраста аттестат о среднем образовании. В результате возникла система, в которой талант и стремление к знаниям, мягко говоря, не поощряется, и утеряно представление об индивидуальных различиях в образованности и квалификации - понятны только различия в дипломах и званиях. Попробуйте сказать кому-нибудь, что кандидат наук А - более квалифицированный специалист, чем академик Б. Скорее всего, вам рассмеются в лицо, даже если достоверно известно, что Б стал академиком исключительно благодаря связям и умению пользоваться выгодной конъюнктурой.

Престиж знаний в обществе начал расти, конечно, не вчера. Уже в прошлом веке известный уровень образованности был одним из отличительных признаков "господина", а человеку из низов образование открывало дорогу наверх. И те люди из непривилегированных слоев, которые хотели для своих детей более высокого общественного положения, стремились дать им образование. Это было трудно - для "кухаркиных детей" существовали административные, экономические и психологические барьеры, которые удавалось преодолеть лишь самым способным и упорным.

Но пришла революция, и в одночасье все барьеры рухнули. Впрочем, вместо них сразу возникли другие для бывших привилегированных. А бывших непривилегированных стали в немыслимо короткие сроки готовить к поступлению в высшие учебные заведения на "рабочих факультетах". Принимали туда без всякого отбора по способностям, без проверки знаний - всех, кто изъявлял желание. Многих и о желании не спрашивали, направляли в порядке комсомольского задания. И если прежде "кухаркины дети", которым удавалось попасть в гимназии, волей-неволей тянулись за сверстниками из более культурных семей, то рабфаковцы варились в собственном соку, тянуться им было не за кем, a преподаватели не решались проявлять требовательность - это могло быть расценено как саботаж. Конечно, среди рабфаковцев было немало способных и добросовестных, но в такой обстановке им трудно было развить свои способности, овладеть культурой и знаниями, не говоря уж о том, что на это просто не было времени. А было еще множество неспособных и недобросовестных, и всем им тоже надо было во что бы то ни стало дать высшее образование. Некоторые учебники высшей математики, изданные в 20-е годы и в начале 30-х, дают известное представление о тех мучениях, которые испытывали преподаватели высшей школы в попытках сделать свою премудрость хоть сколько-нибудь доступной для нового поколения студентов.

Катастрофические последствия такого "классового подхода" к подготовке специалистов были столь очевидны, что уже в 30-е годы пришлось отменить ограничения для "классово чуждых" и свернуть рабфаки. Были также предприняты попытки повысить учебные требования к студентам и школьникам. Но дело было сделано: рядом со старой интеллигенцией, сильно поредевшей от эмиграции и репрессий, появилась и стала постепенно вытеснять ее новая, разительно от нее отличавшаяся. И не столько происхождением - некоторые старые интеллигенты тоже были из крестьян и рабочих, а многие новые били на самом деле из мещанских семей, - сколько значительно более низким культурным уровнем.

Воспитывали эту новую интеллигенцию, разумеется, старые интеллигенты. Среди них было много энтузиастов, искренне веривших, что некультурность их учеников - явление временное, что скоро рабоче-крестьянская молодежь, получившая невиданные возможности для образования, догонит и перегонит прежние образованные классы. Но произошло как раз обратное: старые интеллигенты, если говорить в целом, не смогли подтянуть до своего уровня не только детей рабочих и крестьян, но и своих собственных, С каждым поколением культурный уровень людей умственного труда становился все более одинаковым и все более низким.

Почему так вышло? Для ухудшения качества образования были объективные причины: гибель, изгнание и ссылка многих квалифицированных педагогов, перегрузка и нищенские условия жизни оставшихся, нехватка книг, помещений и всего прочего, затруднение связи с заграницей. Губительное воздействие на образование оказала его идеологизация. Она приучала молодежь к конформизму и догматическому мышлению; в гуманитарных областях она привела к возрождению средневекового метода аргументации с помощью ссылок на священные тексты; нередко по идеологическим соображениям запрещалось ознакомление с теми или иными фактами, достижениями науки и художественными произведениями, и даже целые научные дисциплины объявлялись "буржуазными" и "лженаучными". Но все это не вполне объясняет глубину упадка. Несмотря на большие потери в преподавательском корпусе, в 20-е, 30-е, 40-е и даже 50-е годы было еще много хороших педагогов, интеллигентных, преданных своему делу и стойко переносивших самые тяжелые условия. Среди моих школьных учителей - а я учился в маленьком районном городе и окончил школу в 1946 г. - таких было еще большинство; не говорю уже о педагогическом институте, где я учился потом. И не так легко объяснить, почему культурный уровень их учеников, не исключая и тех, кто происходил из интеллигентных семей, был, как правило, заметно ниже. Сыграло роль, конечно, то, что общественные слои как раз в это время интенсивно перемешивались и перегородки между ними исчезали. Интеллигенты жили теперь в коммунальных квартирах вместе с чернорабочими, и дети их часто сидели за одной партой. Но остается вопрос: почему чернорабочие должны были влиять на интеллигентов больше, чем интеллигенты на чернорабочих? В век стремительного научно-технического прогресса, среди развешанных повсюду плакатов: "Знание - сила", "Учиться, учиться и учиться" естественнее было бы ожидать обратное. И даже таким бедствием, как идеологизация, все объяснить не удается. В математике и естественных науках, за исключением биологии, "идеологам" не удалось серьезно повлиять на содержание обучения и направление исследований; между тем упадок не обошел и эти науки, и там тоже посредственность вытесняла талант. Кроме того: хотя разгром генетики был произведен с применением тяжелого идеологического оружия и при деятельном участии диаматчиков, главную роль в нем играли люди с дипломами биологов и агрономов. И так было везде: в психологии наводили порядок психологи, в исторической науке - историки, в литературе - литераторы. И в каждой области науки, искусства и даже техники были люди, готовые по первому знаку начальства навести в ней идеальный порядок. Откуда же взялось этих людей так много, и что ими двигало? Стремление легким путем добиться высокого положения к материальных благ? Безусловно; но почему наука стала удобным поприщем для одержимых таким стремлением? Прежде им, как правило, приходилось искать себе какую-нибудь другую карьеру. И почему государство их поощряло, препятствуя этим развитию науки в то самое время, когда и промышленность, и сельское хозяйство, и военная мощь стали непосредственно от нее зависеть?

Итак: при попытке понять, что произошло у нас после революции с образованием и наукой, возникает множество вопросов. В самом общем виде все эти вопросы можно свести к одному: почему при непрерывном росте числа и размеров учебных заведений и научных учреждений и при постоянном подчеркивании властью исключительной важности науки и образования они тем не менее пришли в глубокий упадок?

Я не думаю, чтобы ответ на этот вопрос можно было дать в виде какой-нибудь простой формулы. Жизнь никогда ни в какие формулы не укладывается, и в данном случае тоже, несомненно, причин было много. Но мне представляется, что никакой анализ интересующего нас явления не будет полным, если не принять в расчет явления, к описанию которого я теперь перейду. Это явление я буду называть диктатурой двоечников и постараюсь показать, что в таком названии нет никакого преувеличения.

¹.Именно по этой причине в сельской "глубинке" сохраняются школы о очень малым числом учеников, иногда меньше десяти. (В 70-е годы в Калининской области существовала некоторое время школа с одним учеником.)

III.

В прошлом веке и на Западе и у нас возможность получить образование зависела главным образом от имущественного положения. На Западе эта зависимость существует и сейчас, но значительно ослабела, так как финансовая поддержка государства и частных фондов сделала возможным широкое распространение бесплатного начального и среднего образования и стипендий для малообеспеченных студентов. Да и в других отношениях имущественные различия играют теперь меньшую роль. Жизненный уровень большинства народа значительно повысился; с развитием индустрии услуг и бытовой техники исчезла "как класс" домашняя прислуга, и простым рабочим и клеркам стал доступен почти такой же комфорт, как у богачей, среди которых не считается больше хорошим тоном окружать себя роскошью. После достижения известного уровня обеспеченности дальнейшее увеличение богатства не ведет уже к существенному изменению образа жизни и автоматическому росту престижа. "Успех" не измеряется, как когда-то, непосредственно в долларах; ни при каком богатстве его невозможно добиться без знаний и профессиональной квалификации, и даже природная сметка и предприимчивость мало помогут, если не подкреплены образованием.

Аналогичные изменения, и даже более резкие, произошли и у нас, но совсем по другим причинам. После "экспроприации экспроприаторов" и ликвидации частного сектора в экономике имущественные различия, хоть и не исчезли совсем, стали гораздо менее значительными и притом - что особенно важно - вторичными, производными от различий в служебном положении. С тех пор, как все легальные занятия, от земледелия до поэзии, стали государственной службой, единственный способ добиться престижа, и материального благополучия состоял в том, чтобы занять хорошую должность. А для этого требовалось, как правило, некоторое образование. В ряде случаев требования к образованию оставались даже довольно высокими, и приходилось брать на престижные и хорошо оплачиваемые места "классово чуждых". Образованность и после революции оказалась ценным имуществом, и даже более ценным, чем прежде, поскольку это был единственный род имущества, недоступный для экспроприации.

Но образованность была и опасна: она выдавала классового врага. Всякий образованный человек был подозрителен, а некультурность, малограмотность была свидетельством о благонадежности.

И люди из необразованной среды, желавшие получить образование ради карьеры или ради служения делу пролетариата, не стремились расставаться с этим свидетельством. Они хотели только специальных знаний, остальное им казалось излишним и даже вредным. Обойтись совсем без остального - общего образования и общей культуры - было нельзя, потому что без этого невозможно усвоить к специальные знания; но общеобразовательные требования были значительно снижены даже в официальных программах, фактически же они быстро стали еще ниже. При этом общеобразовательные задачи ставились только перед начальной и средней школой, высшее образование рассматривалось исключительно как профессиональное. А идеалом профессионального образования стала подготовка специалистов, способных с первого дня после окончания института начать безупречно функционировать в качестве деталей отлаженного производственного механизма. Кругозор, воображение, способность воспринимать и тем более создавать новое - все это отошло на второй план; на первом плане оказалось изучение технологических и всяких других инструкций и предписаний. Даже для будущего учителя средней школы фактически перестало считаться обязательным овладение предметом, который ему придется преподавать; возобладало мнение, что достаточно вызубрить школьный учебник и строго следовать методическим инструкциям.

Все это привело к возникновению своеобразной разновидности равенства: неспособные и ленивые получили равный доступ к образованию со способными и трудолюбивыми, А в дальнейшей карьере неспособные и ленивые имели серьезные преимущества: им легче было, пройдя через высшее учебное заведение, остаться малокультурными, что, как уже оказано, было свидетельством о благонадежности, и к тому же они не "умничали", были послушными и покладистыми, а это в сложившейся у нас системе было непременным условием успешного продвижения по службе и вообще любого благополучия.

И в конце концов возникла ситуация, вряд ли имеющая прецеденты в мировой истории: неспособные и ленивые стали господствующим классом. В прошлом в разных странах не раз бывало, что в результате завоевания или переворота власть попадала в руки невежд; бывало, что привилегированные классы обленивались и не желали ничему учиться. Но чтобы правящий класс составлялся из людей, имеющих свидетельство об образовании, но в действительности оставшихся необразованными из-за неспособности или из-за нежелания и неумения трудиться, - такого еще нигде и никогда не было. А у нас получилось именно так. Социальное происхождение со временем забылось, уже в 40-е годы о нем вспоминали не часто. Но к культурным и образованным людям правящая бюрократия и посейчас относится с большим подозрением, и до самого последнего времени принимались систематические меры, чтобы облегчить доступ к высшему образованию ленивым и неспособным за счет трудолюбивых и способных². Поскольку "умники" все-таки были нужны, время от времени ограничения для них приходилось ослаблять; но потом власть спохватывалась и вводила новые привилегии для дураков. К примеру, в 1969 г. в вузах были открыты подготовительные отделения. Их часто называли рабфаками, и даже в Большой Советской Энциклопедии (3-е издание) они упомянуты в статье "Рабочие факультеты". Официально это было сделано (цитирую по той не статье) "в целях повышения уровня общеобразовательной подготовки рабочей и сельской молодежи и создания ей необходимых условий для поступления в высшую школу". Но на самом деле слушатели этих отделений, в отличие от рабфаковцев 20-х и 30-х годов, происходили из таких же семей и были выпускниками тех же школ, что и обычные студенты, и отличались от них только тем, что после школы, провалившись на вступительных экзаменах или не решившись их держать, пошли работать на завод или в колхоз. Проработав два года и прочно забыв даже то немногое, что сумела дать им школа, они получали право поступать на подготовительное отделение, а оттуда их принимали в вуз вне конкурса. И в вузе они были на особом положении, их практически невозможно было отчислить за неуспеваемость, хотя даже лучшие из них еле-еле тянулись³.

Но гораздо большее значение, чем официальные льготы для ленивых и неспособных, имели неофициальные, прикрываемые борьбой за успеваемость и борьбой против отсева. (Эти льготы фактически сохраняются и по сей день.) В довоенные годы борьба за успеваемость в школах и в вузах велась под флагом "социалистического соревнования". Незадолго до войны соцсоревнование в учебной работе было отменено, и с тех пор соответствующие ведомства время от времени издают приказы, осуждающие "процентоманию" и запрещающие оценивать работу преподавателей по отметкам, которые они ставят ученикам или студентам. И тем не менее даже в середине восьмидесятых годов в кабинетах проректоров по учебной работе можно было увидеть художественно исполненные графики успеваемости. А в Московском заочном пединституте я видел красочный стенд с заголовком "Распределение мест по итогам успеваемости в 1982/83 учебном году". Рядом о номерами групп там были фамилии прикрепленных к ним преподавателей - "кураторов". Фамилия занявшего первое место была выведена ярко-красной краской, второго - тоже красной, но поскромнее, а дальше краски постепенно тускнели и мрачнели вплоть до последней - черной. И если в провинциальном университете или пединституте декан решался представить к отчислению нескольких первокурсников, проваливших четыре-пять раз экзамен по математическому анализу, он должен был приготовиться держать ответ: все ли возможное было сделано, чтобы их сохранить, достаточно ли было для них проведено консультаций и дополнительных занятий? И декан, в свою очередь, призывал к ответу преподавателей. (А некоторые усердные ректоры делали им внушения самолично.) Впрочем, я далеко не уверен, что обо всем этом следует писать в прошедшем времени. В прошлом учебном году мой тогдашний декан, человек вполне доброжелательный, однажды попросил меня отпустить с занятия часть студентов на какое-то собрание. Это тоже характерная черта нашей вузовской жизни, и особенно характерно, что требовались не конкретные люди, а некоторое число их для наполнения зала. И к этой просьбе декан добавил таким тоном, каким говорят о само собой разумеющемся: "Тех, кто посильнее". Он исходил из общепринятой предпосылки: главной заботой каждого преподавателя должны быть "отстающие", то есть ленивые, бестолковые и вообще все те, кому его наука совершенно не интересна и даже противна. Это о них у него должна болеть голова, на них он должен тратить все свои силы, нянчиться с ними, как с малыми детьми, подтягивать и вытягивать. А добросовестных, способных и любознательных можно предоставить самим себе: они нашу жиденькую, разжеванную для "отстающих" премудрость как-нибудь уж усвоят, за них начальство ругать не будет.

².Не менее эффективные несистематические меры принимаются и сейчас.

³.Я хорошо помню, как сетовал на это проректор университета, где я тогда работал (вообще-то очень неохотно отчислявший неуспевающих). И тогда же, в середине 70-х годов, я слышал рассказ о совещании ректоров, где они один за другим поднимались на трибуну и рапортовали: "Выпускники подготовительных отделений - наш золотой фонд!" Какая воспитательница детского сада могла бы похвастаться столь послушными детками, как наши ректоры?

IV.

Итак, "отстающие" получили необыкновенную привилегию: считаться учеными, оставаясь на самом деле неучеными. Но такую привилегию невозможно даровать под звуки фанфар и сделать предметом гордости; ее волей-неволей приходится стыдиться и скрывать. Нельзя прямо предложить преподавателям ставить отстающим пятерки или хотя бы тройки за то, что они отстающие; можно только заставить снижать требования и смотреть сквозь пальцы на списывание и шпаргалки. Это делает привилегию отстающих очень двусмысленной. Она и сама по себе - источник унижения на всю жизнь, ибо состоит, собственно, в том, что человек получает право заниматься делом, к которому он не пригоден, а это не может не вызвать чувства ущербности, осознанного или неосознанного. Но и чтобы ее получить, необходимо несколько лет постоянно унижаться: украдкой списывать, прятать шпаргалки, дрожать, что тебя схватят за руку или просто обнаружат твою несостоятельность. Совестливую натуру такое систематическое унижение может свести с ума; выдерживают только циничные.

Так воспитывается тип, называемый на современном студенческом жаргоне "халявщиком": невежда, выдающий себя за компетентного специалиста и настолько привыкший к надувательству, что оно становится для него образом жизни. И "халявщику" открывается зеленая улица. Однажды, когда я был еще совсем молодым преподавателем, мне пришлось на госэкзамене по математике отобрать шпаргалку у заочника, который очень уж нахально ею пользовался. Заочник этот был не простой: он заведовал физической лабораторией в том же институте, где учился, и говорили, что он из одного села с директором⁴. Посовещавшись, комиссия разрешила ему взять другой билет. (К стыду своему я должен сказать, что не возражал и даже, кажется, сам предложил это сделать.) На второй билет он с грехом пополам ответил и получил тройку. Через два месяца этот человек был уже преподавателем института, а через год - деканом физико-математического факультета.

Среди благополучно оканчивающих вузы и благополучно совершающих служебную карьеру есть безнадежные тупицы, есть такие, которые даже при нынешних предельно заниженных требованиях не вылазят из двоек. Но не в них главная опасность. Самый опасный "халявщик" - тот, у кого при низком общекультурном уровне и отсутствии подлинного, бескорыстного интереса есть все же кое-какие способности в своей специальной области - средние, или немного ниже среднего, или даже немного выше среднего. Студент, отличающийся от двоечников только чуть более высоким уровнем специальных способностей, легко подпадает под их влияние, усваивает их психологию и их мораль (воздействию которой он подвергался, скорее всего, уже в школе, а может быть и дома). Так же, как двоечники, он сдает экзамена "на халяву", не брезгуя при случае шпаргалками, и заканчивает образование, так и не развив свои скромные способности и оставшись, в сущности, малограмотным. Вот такой-то человек - троечник или даже пятерочник по формальным отметкам и двоечник по сути - и идет потом прежде всех в ход и делает успешную карьеру в любой области. Разумеется, если умеет ладить с начальством. Но это ему обычно не трудно, поскольку главное, что мешает ладить с начальством - собственное мнение, а у нашего героя собственному мнению неоткуда взяться. И именно такие люди занимают ключевые позиции повсюду - в партийном и государственном аппарате, в армии, в промышленности, в здравоохранении, в образовании, даже в науке и искусстве. Из них же состоит в подавляющем большинстве высшее начальство. (Впрочем, среди него много и просто тупиц.) Это значит, что проекты и решения, от которых зависят судьбы народов, а теперь уже и судьбы самой природы, разрабатываются и принимаются двоечниками - людьми малограмотными и глубоко нечестными. Основа всей их деятельности - жульничество. Привыкнув обжуливать преподавателей на экзаменах, они и потом стараются всех обхитрить и обжулить: и своих соотечественников, и иностранцев с их правительствами, и даже природу с ее законами. Один из бесчисленных примеров такого государственного жульничества - политика в области вычислительных машин. На заре компьютерной эры, в 50-е годы, наши машины по качеству своей архитектуры не уступали американским. Но потом высшее начальство распорядилось свернуть дальнейшие разработки, решив, что выгоднее будет воровать заграничные образцы. В обход американских законов, запрещавших продажу Советскому Союзу вычислительной техники, через какую-то подставную фирму купили уже устаревшую к тому времени машину и с помощью нескольких НИИ кое-как наладили ее тиражирование. (Ходили слухи, что ЦРУ знало об этой операции заранее и нарочно подсунуло устаревший образец.) Отсюда и пошло наше безнадежное отставание в этой области⁵. А что сказать об ущербе, нанесенном дисквалификацией и деморализацией специалистов? Распались первоклассные исследовательские коллективы, работавшие с тогда уже редким энтузиазмом, и целые институты были поставлены в положение школьников, списывающих домашнее задание у соседа. "Мы создали машину", - говорили в одном из таких институтов. То же самое было - и есть - во множестве других областей. И всюду, разумеется, жульничество приводило к плачевным результатам. А уж о тех случаях, когда пытались обжулить природу, нечего и говорить. У всех нас перед глазами трагедия Аральского моря, и если бы она была единственной!

⁴.Ректоры тогда были только в университетах, прочие высшие учебные заведения возглавлялись директорами.

⁵.Шли и другие причины отставания, но эта - одна из главных.

V.

Особенно страшные последствия господство двоечников может иметь, конечно, в армии. А что они там господствуют - ясно не из одних только общих соображений. За последние годы благодаря "гласности" мы кое-что узнали о наших высших военачальниках. Им теперь приходится, например, публично выступать перед телевизионными камерами. И вот в одном таком выступлении (на 2-м съезде народных депутатов СССР) начальник штаба Вооруженных сил генерал армии М.А.Моисеев сказал, между прочим, что во время Великой Отечественной войны "плечом к плечу сражались русский и украинец, узбек и азербайджан, грузин и армян". В стенографическом отчете напечатали, конечно, "узбек и азербайджанец, грузин и армянин", но прямой эфир безжалостен. И еще он сказал в том же выступлении, что "никакое дело не терпит некомпетенции" (так и в стенографическом отчете осталось). А это не пустяки, не "блохи", как может показаться. Ведь человек, который вместо "азербайджанец" говорит "азербайджан", вместо "армянин" - "армян", вместо "некомпетентность" - "некомпетенция" - это человек малограмотный. Между тем штабные офицеры, как мы привыкли их себе представлять, - это военная интеллигенция, а офицеры Генштаба - ее цвет. Так было в прошлом, а тем более так должно быть в эпоху компьютеров в спутниковой разведки, И плохи дела той армии, у которой малограмотный начальник генерального штаба.

Если у моей статьи будут читатели, то в этом месте многие из них, и не только военные, подумают: "Как не стыдно автору придираться к таким пустякам! Ну, ошибся человек, с кем не бывает. Он же не учитель русского языка, а в своем деле он, может быть, первоклассный специалист".

Но это глубочайше заблуждение. Многолетний опыт убедил меня, что так не бывает. Малограмотный инженер - всегда плохой инженер, малограмотный врач - всегда плохой врач, и странно было бы, если бы с офицерами дело обстояло иначе, тем более со штабными. Конечно, бывали талантливые самоучки, получавшие блестящие результаты не только в военном деле, но и в технике и иногда даже в науке, не обладая при этом общей культурой. Но это все-таки редкость, а главное - то были люди, которым пришлось до всего доходить самим, потому что в детстве они не имели возможности учиться в школе. А с нашими героями возились учителя и профессора в школах и академиях, и все равно они ухитрились останься полуграмотными. Не может такой человек стать хорошим специалистом. Навыки рутинной работы он, возможно, и сумеет освоить, но самостоятельности мышления, широты кругозора у него не будет никогда. А без кругозора можно стать хорошим фельдфебелем, но не генералом.

И вот к чему приводит отсутствие кругозора. В начале 80-х годов наши главные генералы добились отмены отсрочки призыва для студентов. (Прежде, даже при Сталине, их брали в армию лишь в военное время, и в 1945 г. призванные со студенческой скамьи - вместе с учителями - были демобилизованы первыми.) Теперь почти всем студентам мужского пола приходилось после I-го курса прерывать учебу на 2-3 года. Потом они (не все) возвращались, основательно забыв то, что изучали, утратив навык умственной работы к приобретя взамен привычку "не рассуждать". Это привело к резкому снижению и без того уже очень низкого качества вашего образования. Только через четыре года после начала "перестройки" поголовную сдачу студентов в солдаты удалось отменить, несмотря на яростное сопротивление высшего армейского начальства, а сейчас оно пытается снова ее узаконить - на этот раз "демократическим путем", через Верховный Совет. При этом оно ссылается на "социальную справедливость" и на необходимость сохранять на должном уровне обороноспособность страны. Неужели оно не понимает, что в наше время обороноспособность определяется не числом солдат под ружьем в мирное время, а научнотехническим потенциалом, зависящим прежде всего от качества образования? Как ни невероятно это звучит, приходится ответить: да, не понимает. Потому что иначе пришлось бы сделать еще более невероятный вывод: что наши главные генералы упорно и искусно осуществляют некий дьявольский заговор с целью сделать страну в течение двух-трех десятилетий совершенно беспомощной в военном отношении. Но они, разумеется, не заговорщики, а просто безграмотные, некультурные люди с очень узким кругозором. В сущности, нашей армией командуют не генералы и не маршалы, а фельдфебели в генеральских и маршальских мундирах. Их профессиональная несостоятельность проявляется не только в нестандартных ситуациях вроде истории с Матиасом Рустом, но и в повседневной жизни. Даже собственным офицерам они не умеют обеспечить сколько-нибудь человеческие материальные и бытовые условия, хотя на нужды армии расходуется, по несомненно заниженным официальным данным, в тринадцать раз больше, чем на образование и здравоохранение вместе. А в ответственных переговорах с иностранными державами опускаются до мелкого и смешного жульничвства, выдавая изменение подчиненности войск за их сокращение. Привычка делать все "на халяву" у наших военачальников неистребима.

И еще нельзя не сказать в этой связи о знаменитом выступлении министра обороны Язова в Верховном Совете по поводу захвата телецентра в Вильнюсе, Это ведь тоже образец крайнего непрофессионализма. Прежде всего потому, что когда человек, занимающий самый высокий пост в армии, позволяет себе такую грубую ложь, зная, что его внимательно слушают все его подчиненные к вся страна, он этим ставит крест на воинской чести. Но армия, где утрачено понятие о чести - это армия без боевого духа, не способная противостоять никакому серьезному противнику. А заодно министр перечеркнул и дисциплину. Потому что попробуйте вдуматься: военный министр утверждает, что какой-то начальник гарнизона самовольно употребил войска против законной власти, едва не вызвав этим гражданскую войну, и при этом министр не усматривает в действиях начальника гарнизона ничего неправомерного. Что это, как не полное отрицание военной дисциплины? Слово, как известно, не воробей, а тем более слово министра в парламенте. Его теперь не поймаешь, и кто знает - не приведет ли оно к такому развитию событий, когда какой-нибудь генерал или полковник арестует самого Язова и скажет ему: "У меня, товарищ министр, нервы не выдержали, так что вам уж придется посидеть на гауптвахте, а я вместо вас покомандую".

VI.

И не только армией командуют двоечники, они управляют и всем государством. Гласность уже сделала этот факт более чем очевидным, но до сих пор мало кому приходит в голову спросить: а почему министром, допустим, угольной промышленности непременно должен быть человек, матерящийся в микрофон? И почему президентом СССР должен быть человек, которому не под силу выговорить слова "Азербайджан" и "Удмуртия"? Мы уже привыкли не обращать внимания на такие пустяки и не ставим их в связь, например, с манерой утверждать сегодня одно, а завтра противоположное. Между тем эта манера - тоже характерный признак двоечника. Отвечая урок, он не заботится о логической связности, потому что содержание того, что он говорит, не имеет для него реального значения, важна только реакция учителя. И если двоечник становится политиком, то к своим политическим заявлениям он относится так же, как привык относиться к урокам. Такой политик может долго держаться "на плаву", если он искусен в интригах, а его противники тоже малокультурны. Но совершенно невероятно, чтобы он был в состоянии в самом деле удовлетворительно руководить - а не делать вид, что руководит - важными государственными или общественными институтами, необходимыми для нормальной жизни страны, и тем более создавать такие институты⁶. Бывают, правда, деятели, чья историческая миссия не в созидании, а в разрушении. Именно к ним принадлежит Горбачев, вознамерившийся реформировать принципиально нереформируемую систему партийной власти и вместо того разрушивший ее. Но сейчас, хотя она далеко еще не полностью разрушена, главная задача уже не в разрушении, а в строительстве. А для строительства нужны совсем другие люди: культурные, интеллигентные, с ясной головой, с глубоко укоренившимися нравственными принципами и чувством ответственности. Пришло время отчислить всех неуспевающих, проваливающих на наших глазах одну переэкзаменовку за другой.

Но откуда возьмутся те, кто должен придти им на смену? Это очень трудный вопрос, может быть даже самый трудный из всех, которые стоят перед страной. Ведь если смотреть правде в глаза, приходится признать, что образованных людей у нас сейчас почти нет. Культурные стандарты снизились, и за блестящую образованность сходит такая, какую сто лет назад расценили бы как весьма посредственную. Средний культурный уровень нынешнего университетского профессора не идет в сравнение с уровнем гимназического учителя, и вряд ли дотягивает нынешний средний врач до профессионального уровня среднего старого фельдшера. Появились уже и симптомы самого настоящего одичания - такие, например, как повальное увлечение астрологией, в том числе среди людей о высшим образованием и учеными степенями. Знание языков стало такой редкостью, что всякого выучившегося кое-как болтать по-английски за одно это считают образованным, а на выучившего два или три языка смотрят как на светоч культуры, даже если его пещерная некультурность во всех остальных отношениях бросается в глаза.

Но при всем том среди наших научных работников, педагогов, врачей, инженеров, агрономов, юристов, офицеров есть еще способные и добросовестные люди, не разучившиеся думать, стремящиеся к возрождению культуры и глубоко озабоченные судьбой дела, которому они посвящают жизнь. Именно эти люди, единственные в наше время наследники старой российской интеллигенции, должны встать во главе народа и взять на себя ответственность за его судьбу.

Но для этого необходимо два условия. Во-первых, добросовестные и думающие интеллигенты должны осознать свое единство и научиться действовать вместе. Во-вторых, они должны осознать свое превосходство над двоечниками и свою силу.

Последнее психологически особенно трудно, ибо идет вразрез с привычками, усвоенными уже два-три поколения назад. После революции интеллигенция разделилась на две большие группы. Многие интеллигенты с самого начала отнеслись к новому строю враждебно, увидев в нем не царство свободы и разума, чем он себя провозгласил, а царство кровавого деспотизма и невежества, чем он был на самом деле. Те из них, которые не погибли в борьбе, не стали жертвами террора и не отправились в изгнание, чаще всего продолжали заниматься своей прежней работой, в большей или меньшей степени пытаясь сохранять независимость хотя бы в чисто профессиональных вопросах. Но и такие попытки карались, нередко очень жестоко, и все глубже и глубже в души проникал страх. Другая часть интеллигенции, тоже весьма значительная, приняла декларации новой власти за чистую монету и поддержала ее. Без этой бескорыстной поддержки, без энтузиазма и самоотверженной работы значительной части интеллигентов большевики не смогли бы ни выиграть гражданскую войну, ни восстановить разрушенное в двух войнах хозяйство, ни провести индустриализацию. Со временем к энтузиазму добавился опять-таки страх, потому что власть часто платила за верную службу обвинениями в "вредительстве" и жестокими репрессиями. И многие из этих людей долго еще верили, что служат правому делу, и по-прежнему добросовестно трудились не только в больницах и школах, но и в "почтовых ящиках", где разрабатывалось оружие массового уничтожения. Однако к концу жизни Сталина вера уже ослабела; хрущевские разоблачения нанесли ей сильный удар, а брежневский откат к прошлому, расправы с диссидентами и подавление "пражской весны" убили ее окончательно. Но страх перед начальством жив и сейчас, он укоренился слишком глубоко. Теперь это страх перед двоечниками, ибо начальство состоит почти сплошь из них и весьма решительно защищает их привилегии. Этот привычный страх, чаще всего неосознанный, мешает многим способным, добросовестным и больше других знающим работникам даже про себя назвать двоечников их настоящим именем. Мешает понять, что, например, ректор, назначенный обкомом, - на самом деле вовсе не ректор, а нечто вроде того частного пристава, который когда-то сидел на лекциях, следя, чтобы профессор не сказал чего-нибудь крамольного. Причем в науке и высшем образовании этот ректор смыслит меньше, чем пристав, хотя и получил ученую степень за какое-нибудь сочинение по "политэкономии социализма". И даже те, кто это понимает, убеждены, что противостоять такому ректору бессмысленно. Между тем даже в "застойные" времена, если на какого-нибудь факультете находились два-три авторитетных преподавателя, относившихся к своей работе серьезно и не боявшихся портить отношения с начальством, то им, как правило, удавалось препятствовать окончательному превращению обучения в фикцию. А сейчас действовать несравненно легче. Если на весь университет найдется хотя бы десять добросовестных, думающих и энергичных преподавателей, которые решатся организованно и открыто выступить против насаждаемой ректором-приставом халтуры, не боясь назвать невежество невежеством и подлость подлостью, то в наше время, когда за это нельзя уже посадить и даже не всегда легко уволить, это непременно даст результаты. Вряд ли, конечно, удастся сразу прогнать пристава, и наверняка не удастся быстро изменить порядки. Но повеет свежим ветром, пробудится мысль и совесть у наших умных и честных из преподавательской молодежи и студентов, и станет легче дышать. А если научатся действовать вместе честные и думающие преподаватели из разных вузов и городов, и к ним присоединятся честные и думающие учителя, врачи, инженеры, юристы, журналисты... - тогда двоечникам придется туго. Они ведь ничего не умеют, они неумны и косноязычны, против них очевидность и здравый смысл. И даже огромный численный перевес и командные позиции им не помогут, если мы, их противники, осознаем свое превосходство и научимся действовать сообща. Вся сила двоечников - в нашей робости и разобщенности.

VII.

Но, разумеется, двоечники не уйдут сами. Сейчас они лихорадочно перестраиваются, приспосабливаются к новой обстановке. Только самые неповоротливые из них все еще не желают поступиться принципами и цепляются зубами за старые партийные кормушки; кто попроворнее, те спешат обзавестись новыми "департизованными" кормушками и новыми "деидеологизированными" шпаргалками. Воинствующие безбожники становятся богословами, обличители пороков капитализма - певцами рынка. Рядом с двоечниками на государственной службе появились двоечники, промышляющие на свой страх и риск (впрочем, при покровительстве государственных двоечников). Все эти новомодные двоечники ничуть не лучше прежних к даже опаснее, потому что их труднее распознавать.

Чтобы избежать окончательной катастрофы и хаоса, нужно прогнать невежд с командных высот, показав народу, как они жалки и смешны. Но прежде всего нужно отобрать у них господство над образованием. Раньше они им командовали через посредство бюрократической административной системы, а теперь, когда ее власть несколько ослабела (хотя все еще крепка), открыли еще два способа удержать его в своих руках: "коммерциализацию" и механическое подражание Западу.

Превращение образования в товар, о чем с умилением говорят сейчас иные деятели, поклоняющиеся рынку так же, как недавно поклонялись марксизму-ленинизму, в действительности, конечно, есть зло. В современном мире это зло в ряде случаев, вероятно, неизбежно, но последствия его могут быть смягчены, если есть традиции, правовые механизмы и культура коммерческих отношений. У нас же ничего этого нет, и вот возникают, например, "коммерческие группы" в государственных бесплатных вузах, куда принимают не прошедших по конкурсу при условии, что за их обучение заплатит какое-нибудь предприятие. При этом плата вносится вперед, но в случае отчисления подлежит возврату, так что отчислять таких студентов нельзя. Что это, как не новая привилегия для дураков и лодырей за счет умных и трудолюбивых, как не новое унижение для добросовестных преподавателей и поощрение для халтурщиков?⁷. А уж о многочисленных предприятиях по выкачиванию денег из родителей поступавших в вузы (рекламы этих предприятий появляются весной на всех московских столбах) - о них и говорить не стоит, и так все ясно.

Что же касается копирования западных образцов, то это поветрие только начинается, но в скором будущем может стать очень опасным. Сейчас стоять на коленях перед Западом так же обязательно, как обязательно было прежде его проклинать. А между тем образование там сейчас тоже в упадке (по совсем другим причинам), и там тоже наступает невежество, хотя накопленное обществом богатство и более здоровая политическая и экономическая система делают (пока!) плоды этого наступления несравненно менее чувствительными, чем у нас. И когда двоечники, руководящие сейчас нашей системой образовании, начнут внедрять шпаргалки западного образца (скорее всего американского), то наше советское невежество, усвоив внешний заграничный лоск, станет еще более наглым к непробиваемым, а все, что на Западе действительно ценно и интересно, по-прежнему останется для наших людей книгой за семью печатями.

Но деваться некуда: двоечников надо прогнать, если мы хотим, чтобы жили наши дети и внуки, если хотим, чтобы не погибла страна.

31.08.1991