III.

В прошлом веке и на Западе и у нас возможность получить образование зависела главным образом от имущественного положения. На Западе эта зависимость существует и сейчас, но значительно ослабела, так как финансовая поддержка государства и частных фондов сделала возможным широкое распространение бесплатного начального и среднего образования и стипендий для малообеспеченных студентов. Да и в других отношениях имущественные различия играют теперь меньшую роль. Жизненный уровень большинства народа значительно повысился; с развитием индустрии услуг и бытовой техники исчезла "как класс" домашняя прислуга, и простым рабочим и клеркам стал доступен почти такой же комфорт, как у богачей, среди которых не считается больше хорошим тоном окружать себя роскошью. После достижения известного уровня обеспеченности дальнейшее увеличение богатства не ведет уже к существенному изменению образа жизни и автоматическому росту престижа. "Успех" не измеряется, как когда-то, непосредственно в долларах; ни при каком богатстве его невозможно добиться без знаний и профессиональной квалификации, и даже природная сметка и предприимчивость мало помогут, если не подкреплены образованием.

Аналогичные изменения, и даже более резкие, произошли и у нас, но совсем по другим причинам. После "экспроприации экспроприаторов" и ликвидации частного сектора в экономике имущественные различия, хоть и не исчезли совсем, стали гораздо менее значительными и притом - что особенно важно - вторичными, производными от различий в служебном положении. С тех пор, как все легальные занятия, от земледелия до поэзии, стали государственной службой, единственный способ добиться престижа, и материального благополучия состоял в том, чтобы занять хорошую должность. А для этого требовалось, как правило, некоторое образование. В ряде случаев требования к образованию оставались даже довольно высокими, и приходилось брать на престижные и хорошо оплачиваемые места "классово чуждых". Образованность и после революции оказалась ценным имуществом, и даже более ценным, чем прежде, поскольку это был единственный род имущества, недоступный для экспроприации.

Но образованность была и опасна: она выдавала классового врага. Всякий образованный человек был подозрителен, а некультурность, малограмотность была свидетельством о благонадежности.

И люди из необразованной среды, желавшие получить образование ради карьеры или ради служения делу пролетариата, не стремились расставаться с этим свидетельством. Они хотели только специальных знаний, остальное им казалось излишним и даже вредным. Обойтись совсем без остального - общего образования и общей культуры - было нельзя, потому что без этого невозможно усвоить к специальные знания; но общеобразовательные требования были значительно снижены даже в официальных программах, фактически же они быстро стали еще ниже. При этом общеобразовательные задачи ставились только перед начальной и средней школой, высшее образование рассматривалось исключительно как профессиональное. А идеалом профессионального образования стала подготовка специалистов, способных с первого дня после окончания института начать безупречно функционировать в качестве деталей отлаженного производственного механизма. Кругозор, воображение, способность воспринимать и тем более создавать новое - все это отошло на второй план; на первом плане оказалось изучение технологических и всяких других инструкций и предписаний. Даже для будущего учителя средней школы фактически перестало считаться обязательным овладение предметом, который ему придется преподавать; возобладало мнение, что достаточно вызубрить школьный учебник и строго следовать методическим инструкциям.

Все это привело к возникновению своеобразной разновидности равенства: неспособные и ленивые получили равный доступ к образованию со способными и трудолюбивыми, А в дальнейшей карьере неспособные и ленивые имели серьезные преимущества: им легче было, пройдя через высшее учебное заведение, остаться малокультурными, что, как уже оказано, было свидетельством о благонадежности, и к тому же они не "умничали", были послушными и покладистыми, а это в сложившейся у нас системе было непременным условием успешного продвижения по службе и вообще любого благополучия.

И в конце концов возникла ситуация, вряд ли имеющая прецеденты в мировой истории: неспособные и ленивые стали господствующим классом. В прошлом в разных странах не раз бывало, что в результате завоевания или переворота власть попадала в руки невежд; бывало, что привилегированные классы обленивались и не желали ничему учиться. Но чтобы правящий класс составлялся из людей, имеющих свидетельство об образовании, но в действительности оставшихся необразованными из-за неспособности или из-за нежелания и неумения трудиться, - такого еще нигде и никогда не было. А у нас получилось именно так. Социальное происхождение со временем забылось, уже в 40-е годы о нем вспоминали не часто. Но к культурным и образованным людям правящая бюрократия и посейчас относится с большим подозрением, и до самого последнего времени принимались систематические меры, чтобы облегчить доступ к высшему образованию ленивым и неспособным за счет трудолюбивых и способных². Поскольку "умники" все-таки были нужны, время от времени ограничения для них приходилось ослаблять; но потом власть спохватывалась и вводила новые привилегии для дураков. К примеру, в 1969 г. в вузах были открыты подготовительные отделения. Их часто называли рабфаками, и даже в Большой Советской Энциклопедии (3-е издание) они упомянуты в статье "Рабочие факультеты". Официально это было сделано (цитирую по той не статье) "в целях повышения уровня общеобразовательной подготовки рабочей и сельской молодежи и создания ей необходимых условий для поступления в высшую школу". Но на самом деле слушатели этих отделений, в отличие от рабфаковцев 20-х и 30-х годов, происходили из таких же семей и были выпускниками тех же школ, что и обычные студенты, и отличались от них только тем, что после школы, провалившись на вступительных экзаменах или не решившись их держать, пошли работать на завод или в колхоз. Проработав два года и прочно забыв даже то немногое, что сумела дать им школа, они получали право поступать на подготовительное отделение, а оттуда их принимали в вуз вне конкурса. И в вузе они были на особом положении, их практически невозможно было отчислить за неуспеваемость, хотя даже лучшие из них еле-еле тянулись³.

Но гораздо большее значение, чем официальные льготы для ленивых и неспособных, имели неофициальные, прикрываемые борьбой за успеваемость и борьбой против отсева. (Эти льготы фактически сохраняются и по сей день.) В довоенные годы борьба за успеваемость в школах и в вузах велась под флагом "социалистического соревнования". Незадолго до войны соцсоревнование в учебной работе было отменено, и с тех пор соответствующие ведомства время от времени издают приказы, осуждающие "процентоманию" и запрещающие оценивать работу преподавателей по отметкам, которые они ставят ученикам или студентам. И тем не менее даже в середине восьмидесятых годов в кабинетах проректоров по учебной работе можно было увидеть художественно исполненные графики успеваемости. А в Московском заочном пединституте я видел красочный стенд с заголовком "Распределение мест по итогам успеваемости в 1982/83 учебном году". Рядом о номерами групп там были фамилии прикрепленных к ним преподавателей - "кураторов". Фамилия занявшего первое место была выведена ярко-красной краской, второго - тоже красной, но поскромнее, а дальше краски постепенно тускнели и мрачнели вплоть до последней - черной. И если в провинциальном университете или пединституте декан решался представить к отчислению нескольких первокурсников, проваливших четыре-пять раз экзамен по математическому анализу, он должен был приготовиться держать ответ: все ли возможное было сделано, чтобы их сохранить, достаточно ли было для них проведено консультаций и дополнительных занятий? И декан, в свою очередь, призывал к ответу преподавателей. (А некоторые усердные ректоры делали им внушения самолично.) Впрочем, я далеко не уверен, что обо всем этом следует писать в прошедшем времени. В прошлом учебном году мой тогдашний декан, человек вполне доброжелательный, однажды попросил меня отпустить с занятия часть студентов на какое-то собрание. Это тоже характерная черта нашей вузовской жизни, и особенно характерно, что требовались не конкретные люди, а некоторое число их для наполнения зала. И к этой просьбе декан добавил таким тоном, каким говорят о само собой разумеющемся: "Тех, кто посильнее". Он исходил из общепринятой предпосылки: главной заботой каждого преподавателя должны быть "отстающие", то есть ленивые, бестолковые и вообще все те, кому его наука совершенно не интересна и даже противна. Это о них у него должна болеть голова, на них он должен тратить все свои силы, нянчиться с ними, как с малыми детьми, подтягивать и вытягивать. А добросовестных, способных и любознательных можно предоставить самим себе: они нашу жиденькую, разжеванную для "отстающих" премудрость как-нибудь уж усвоят, за них начальство ругать не будет.

².Не менее эффективные несистематические меры принимаются и сейчас.

³.Я хорошо помню, как сетовал на это проректор университета, где я тогда работал (вообще-то очень неохотно отчислявший неуспевающих). И тогда же, в середине 70-х годов, я слышал рассказ о совещании ректоров, где они один за другим поднимались на трибуну и рапортовали: "Выпускники подготовительных отделений - наш золотой фонд!" Какая воспитательница детского сада могла бы похвастаться столь послушными детками, как наши ректоры?

Страница 2 из 6 Все страницы