POST SCRIPTUM

№ 1

Академик А. Д. Александров и события 1968 г.

Из публикации А. Д. Александрова «Вступление к воспоминаниям Вадима Делоне 1 Делоне Вадим Николаевич (1947–1983) – поэт, диссидент, подвергался арестам в 1967 и 1968 гг. В 1968 г. учился в НГУ, жил у А. Д. Александрова, который был другом его деда, известного математика члена-корр. Б. Н. Делоне “Портреты в колючей раме”»

…То было золотое время Академгородка – время богатой и раскованной духовной жизни: действовал интеллектуальный клуб «Под интегралом», где проходили дискуссии, клуб песни, клуб поэзии, киноклуб; в картинной галерее Дома ученых проходили выставки Фалька, Филонова и других художников (стоит вспомнить, что я как председатель временного правления устраивал выставку Филонова вместе с секретарем райкома Яновским, ныне членом-корреспондентом АН СССР; председатель Сибирского отделения, глава Академгородка академик Лаврентьев благоволил клубам. Я вспоминаю об этом, чтобы лучше очертить обстановку в городке). <…>

Все кончилось тем, что клуб песни закрыли.

Глубоко задел Вадима, да и взбудоражил городок проходивший в то время в Москве процесс над Гинзбургом и Галансковым. Пресса по их поводу была непристойной, цитировалось, например, суждение Горького: «Предатель хуже вши», значит, можно раздавить ногтем…

Академик Александр Данилович Александров: Воспоминания. Публикации. Материалы. М., 2002. С. 293 (Впервые опубликовано: Аврора. 1991. № 5. С. 68–71)

Из воспоминаний академика Ю. Г. Решетняка 1 Автор – известный математик, сотрудник Института математики СО АН СССР/РАН с 1957 г

… Александр Данилович любил выступать с лекциями на общие темы. Его выступления нередко выходили за рамки того, что тогда считалось допустимым, и это раздражало партийное руководство. <…>

Окончательно А. Д. был зачислен власть предержащими в «диссиденты» после 1968 г. (на самом деле Александр Данилович Диссидентом не был), когда многие из ученых подписывались под письмами, крайне неприятными для партийного руководства, и возникло новое политическое понятие: «подписант». Среди таких «подписантов» были и близкие А. Д. люди и он предпринял огромные усилия, чтобы удар «карающей десницы» редуцировать к «легкому шлепку»…

Академик Александр Данилович Александров… С. 55

№ 2

Из воспоминаний академика С. В. Гольдина 1 Гольдин Сергей Васильевич (1941–2007) – известный геофизик, академик РАН (1997), директор Института геофизики в составе Объединенного института геологии, геофизики и минералогии СО РАН (1996–2004). Также получил известность как поэт. Книга издана в серии «Наука Сибири в лицах»

…Скажу откровенно, я не выступал открыто ни против вторжения в Чехословакию, против вторжения в Афганистан, ни против чего бы то ни было. Но с душевным подъемом читал самиздатовскую литературу (когда она мне попадалась). И на кухне с друзьями говорил все, что думал. Один из моих друзей как-то сказал: может, не будем обсуждать политику, если ничего изменить не можем? У меня была потребность обсуждать происходящее в стране. Письмо «сорока шести», написанное сотрудниками Академгородка в знак протеста против суда над Александром Гинзбургом, я не подписывал, поскольку в то время работал в Тюмени. Я много раз думал, подписал ли бы я его, если бы был в Академгородке? Отказаться было бы трудно. Несколько «подписантов» были уволены. Совершенно не знаю – сколько, но о некоторых знаю точно. Если бы это коснулось меня, моя судьба сложилась бы иначе. Какой бы она была?

<…> Я всегда чувствовал причастность к судьбе народа страны, в которой я родился. Но той меры ответственности, которая отличала Сахарова или Солженицына, у меня не было. Но и это не заканчивает список причин, по которым диссидентство не коснулось меня. Немаловажной причиной было и то, что в кругу моих друзей не было диссидентов. И, наконец, – подспудный страх. Страх, который очень многих заставлял голосовать «за». И являться на выборы. Природа этого страха не проста. В нем много чего было намешано. И страх изменить свою судьбу. И страх перед страданиями. Но там было одно чувство, на которое я хотел бы обратить особое внимание и которое тесно связано с общинным воспитанием русского человека. Это страх перед изгойством. Страх выпасть из общины. Не случайно коммунисты так боялись исключения из партии – общины в общине.

<…> Я разминулся с таким общественным явлением, как подписание публичных писем в защиту фигурантов целого ряда тогдашних громких политических процессов. Вероятность того, что я оказался бы среди подписавшихся, весьма велика. А ведь многих из них уволили с работы. Не исключено, что моя жизнь могла бы далее течь совсем иначе…

Сергей Васильевич Гольдин: Стихи и формулы / Отв. ред. акад. А. Э. Конторович, акад. М. И. Эпов. Новосибирск, 2009. С. 156–157, 261

№ 3

Из мемуаров А. И. Бурштейна

<…> Надо кое-что знать о драматических событиях, развернувшихся уже после фестиваля, когда «чужие голоса» пофамильно называли «подписантов». Среди них оказались и 46 человек из Академгородка. Подписи стояли под петициями, адресованными Верховному суду СССР и оказавшимися за кордоном невесть как. Петиции содержали настойчивые просьбы, если не требования, гласного и объективного судопроизводства, которое не было таковым в процессе над Галансковым и Гинзбургом. Последний всего лишь пытался опротестовать осуждение Даниэля и Синявского, свершившееся годом раньше, для чего собрал для самиздата отн6осящиеся к этому делу материалы. Его право на протест наши «подписанты» отстаивали как свое собственное.

В отличие от надписей на стенах торгового корпуса, этот акт гражданской озабоченности был лояльным и вообще нормальным с правовой точки зрения. И вместе с тем аномальным, беспрецедентным в жизни нашего общества, все еще продолжавшего считать, что от власти не только нельзя ничего требовать, но даже и сомневаться в ее непогрешимости преступно. За одно лишь это сомнение нарушивших табу партийцев стали повсеместно выгонять из партии, а иных даже увольнять с работы. <…> Общественное неистовство достигло апогея. Значительная часть населения искренне недоумевала, откуда вообще могли взяться сомнения при отсутствии какой бы то ни было информации в отечественной печати и гневно обличала «подписантов» как поющих с «вражеского голоса». На этой волне демагогии усиленно муссировались слухи, что главные-де организаторы остались в тени, подтолкнув под руку простаков. Это был прозрачный намек на «Интеграл», которого притягивали к делу за уши. Открытым текстом на закрытых собраниях меня и других осуждали за «пропаганду песен Галича», а подозревали чуть ли не в заговоре.

Правда же состояла в том, что когда однажды вечером ко мне заявился поздний гость, чтобы ознакомить с текстом петиции, я весьма разочаровал его, вернув документ неподписанным. Он ушел, а на другой день у меня собрались лидеры клуба, входившие в чрезвычайный комитет. У президента не было права приказывать, но я употребил весь свой авторитет, чтобы убедить их воздержаться от подписи. Я говорил им, что мы стоим не перед моральным, а перед политическим выбором. Подписать циркулирующее негласно письмо – значит дать повод считать, что «Интеграл» – это лишь видимая часть айсберга. Ну, а если есть невидимая, то уж ясное дело: находясь в подполье, она вынашивает тайные замыслы. Я говорил, что стоящие во главе общественной организации не имеют право выражать свое личное мнение. Хотим мы этого или нет, но мы ответственны за доверившихся нам членов клуба, которые ни сном, ни духом не ведают о происходящем и у не уполномочивали нас распоряжаться их судьбами, никого не спросясь.

А то, что судьбы могут быть сломаны на этом, не исключалось. Увы, некоторым казалось в тот вечер, что я сгущаю краски, да и мне самому на исходе 1967 г., не очень-то верилось, что такое может случиться, но считаться с этой возможностью я был обязан. А год спустя Сережа Андреев – мой поздний гость, погибший впоследствии под высоким напряжением в ИЯФе, – пришел еще раз, чтобы пожать руку за дальновидное решение. Ах как были разочарованы иные наши «радетели», не найдя под петицией подписей большинства интегральских лидеров, даже скрыть этого были не в силах. Не инспирировать «Интегралу» заговор, не раскрутить «коллективки» с международными связями! <...>

Бурштейн А. И. Реквием по шестидесятым или под знаком интеграла // ЭКО. 1992. № 1. С. 101–103

№ 4

Из воспоминаний Л. Ф. Лисса 1 Лисс Лев Фаддеевич – ветеран НГУ, канд. филос. наук, доцент, позднее профессор, длительное время преподавал курс зарубежной истории нового времени на гуманитарном ф-те. В тот момент – секретарь партбюро гумфака

<…> В 60-е годы прошла серия политических процессов над участниками правозащитного движения. Партия и государство в очередной раз старались поставить интеллигенцию на ее «место» в истории. Процессы подняли по всей стране волну протеста, которая докатилась и до нашего Академгородка. Группа ученых, среди которых гуманитарии составляли значительную часть, организовали подписание и передачу «наверх» и в иностранную прессу письма-протеста. Ничего в нем особо антисоветского не было, выражалось лишь слабое опасение, не идет ли дело к возврату политических процессов 30-х годов. Собственно режиму нужен был сам факт протеста, чтобы в очередной раз «проработать» распустившуюся интеллигенцию. Это и было сделано. Если бы эта сверхзадача не стояла, то всю эту историю вполне можно было элиминировать еще на уровне подготовки и подписания письма. Ведь это никакой тайны не представляло. Некоторые вообще подписывали протест, не особенно задумываясь о возможных последствиях. Как только письмо стало достоянием гласности, началась кампания «проработки», что, собственно, и требовалось режиму. Характер этих проработок отражал особенности настроя конкретных коллективов. Мне пришлось участвовать в трех таких акциях. Прежде всего состоялась узкая встреча ряда заведующих кафедрами, деканов факультета, членов парткома у ректора С. Т. Беляева. Совещание было закрытым, без протокола. На нем-то и проявилась склонность некоторых наших именитых коллег-обществоведов к тому самому низкопробному политиканству, которого, на мой взгляд, и опасались отцы-основатели. Как всегда, спокойно и в высшей степени порядочно вел себя Спартак Тимофеевич 2 С. Т. Беляев . Спокойно держался и присутствовавший на этом совещании тогдашний первый секретарь Новосибирского горкома КПСС 3 А. П. Филатов . Более того, в отличие от некоторых наших коллег, он не произносил «разгромных» речей, а посоветовал не спешить и разобраться с каждым из «подписантов» персонально. Затем было общеуниверситетское собрание, на котором разбирались персональные дела доцентов-философов И. С. Алексеева и В. А. Конева. Оба были очень уважаемыми преподавателями и пользовались большим авторитетом на факультетах, где вели свои учебные курсы. На собрании выступило много уважаемых в университете людей, в основном с благожелательных по отношению к «оступившимся» коммунистам позиций. Дело было сведено к выговорам.

Наконец, где-то в заключение всей кампании состоялся районный партактив. Вот здесь-то со всей ясностью и проявилась суть всего этого дела, его политическая подноготная. Предварительно следует отметить специфику нашей районной парторганизации. Хотя район включал в себя Академгородок, ученые не составляли большинство парторганизации. Среди партийцев в большинстве организаций, включая и институты, и в целом по району превалировали представители рабочего класса. На это была направлена сознательно осуществлявшаяся политика по регулированию партийных рядов. Естественно, что и на этом активе превалировал простой труженик. Скорее всего какую-то часть участников специально подготовили, договорились о способах выражения своего неприятия происшедшего, своего осуждения «антисоветского» поведения части ученых. Похоже, что кое-кому это очень импонировало. Главную речь держал первый секретарь ОК КПСС Ф. С. Горячев. На меня она произвела впечатление «прощупывающей», было очевидно, что оратор стремится уловить настроение аудитории. Затем начались выступления руководителей сибирской науки и представителей трудовых коллективов. Как всегда в сложных ситуациях, М. А. Лаврентьев говорил о крупных достижениях ученых Академгородка. С. Т. Беляев остановился на университетских проблемах. Надо сказать, что зал негативно реагировал на эти выступления. Осуждающие реплики из разных концов зала то и дело прерывали их речи. Представители «трудящихся» гневно осуждали «зарвавшихся» «подписантов». И уж в заключительной речи Ф. С. Горячев выдал столь «любимым» им ученым по первое число под одобрительный шумок зала. Что и требовалось…

Базовый для гуманитарного факультета Институт истории отказал в разрешении на очередное совместительство в университете двум своим сотрудникам: М. И. Черемисиной и М. М. Громыко. Наши попытки (факультета и С. Т. Беляева) как-то повлиять на ситуацию успеха не имели. У Майи Ивановны гибла целая специализация... Спасая свое направление, Майя Ивановна целый учебный год работала со студентами на общественных началах, без оплаты. И лишь через некоторое время удалось преодолеть институтское «табу»… Иначе случилось с Мариной Михайловной. Пойти по этому варианту она для себя не сочла возможным. Она резонно возражала нам на подобное предложение: если факультет заинтересован в ее педагогических услугах, он должен добиться официального разрешения вопроса. Но это оказалось не в наших силах <…>

Логос. Историко-литературный альманах. Вып. 1. Хроника гуманитарного факультета Новосибирского государственного университета / Ред.-сост. А. С. Зуев. Новосибирск, 1997. С. 24

№ 5

Из воспоминаний М. П. Гавриленко 1 Гавриленко Мария Гавриловна – в то время жена И. С. Алексеева. Воспоминания получены от проф. М. В. Шиловского в виде рукописного текста

Родом с Кубани. Окончила школу с золотой медалью в 1958 г. Поступила в МГУ на физический факультет, специализировалась по ядерой физике, была секретарем факультетского комсомольского бюро, членом ЦК ВЛКСМ. Ходила на дискуссии в Политехническом музее, где выступал и ее муж философ И. С. Алексеев. В 1962 г. в МГУ приехал Будкер агитировать студентов в Институт ядерной физики СО АН. Поскольку у мужа возникли проблемы после выступления, решили ехать.

Городок понравился сразу и на всю жизнь. Я перевелась с последнего курса в НГУ в 1962 г., затем досдавала и в 1965 г. получила диплом. Будкер в ИЯФ не взял, поскольку у него была своеобразная теория по отношению к женщинам-физикам («и не физик, и не женщина»). В 1963 г. устроилась по профилю (физика плазмы) к Богдану Войцеховскому в Институт гидродинамики.

В городке («деревне Лаврентьевке», как его тогда называли) существовала какая-то приподнятая атмосфера. Обеспечивали через заказ очень хорошо, хотя в магазине продавали хвосты, рожки и субпродукты. В студенческой столовой все было страшно дешево. Названий улиц еще не было. По микрорайонам А, Б, В, Г (университет) молодежь бурлила. Различные сборища, неформальные объединения типа «Кофейной гущи» в Институте математики, потом «Под интегралом», дискуссии. После бардовского фестиваля на одной дискуссии в Институте геологии Лозовский процитировал Галича и в глаза назвал Трофимука «сволочью». Прекрасно выступал на диспутах профессор Поспелов из этого института. Каждый мог сказать, что думал, не опасаясь за последствия.

Хорошо помню диспут, устроенный редакцией «Комсомольской правды» в декабре 1962 г. На ней хорошо вывступил студент Ю. Никоро из университета. Он буквально выстрадал: родился в лагере, где оказались его родители, отец – репрессированный генетик.

Вся история с подписантами происходила на моих глазах. Во главе стоял младший научный сотрудник Игорь Хохлушкин (гуманитар), настоящий диссидент, исчезнувший куда-то после этой истории. Вместе с Сергеем Андреевым, инженером из ИЯФа (потом погибшим), Лозовским и Захаровым они составили инициативную группу. Инициировали стенограммы судебного процесса по делу Гинзбурга, распечатанные на тонкой такой, мягкой, шелестящей бумаге. Эти ребята сочли необходимым подписать письмо протеста по поводу устроенной расправы и самим подписаться. Регулярно, в том числе на нашей квартире собиралась инициативная группа. Первое письмо подписало от 600 до 1 000 человек. Мы с мужем тоже подписались. Кому попало не предлагали, но зачастую в лабораториях вслед за руководителем подписывали и рядовые сотрудники. Не все соглашались, говорили: «Сибирь здесь не кончается».

В конечном счете Будкер вызвал к себе Захарова и предложил уничтожить письмо, поскольку оно могло отрицательно отразиться на развитии городка и привести к репрессиям. На квартире Хохлушкина обсудили ситуацию и решили тактику изменить, число подписантов резко сократить, отработав определенные критерии отбора: не привлекать молодых, обоих членов семьи, перспективных ученых, особенно руководителей, поскольку без работы могли остаться работающие под их руководством и с ними вместе. По подписям прошлись и существенно почистили. Первый вариант сожгли.

С письмом в Москву ездила я и лично, под расписку, передала в экспедицию Верховного Совета СССР. Как попало письмо за границу, не знаю. Но когда началась проработка подписантов, на одном собрании, когда секретарь райкома Р. Г. Яновский (он вместе с мужем на одной кафедре работал) заявил, что письмо и предполагалось для «Голоса Америки», я встала, показала квитанцию и рассказала, как его отвозила.

Началась проработка. О письме райкомовцы узнали из передачи «Голоса Америки». Вообще в райкоме КПСС у нас работали дураки. М. А. Лаврентьев по поводу случившегося заявил, что когда нужно, он за своих заступится, а за «этих» (осужденных) заступаться не будет. Будкер сказал, что высовываться не надо, чтобы не было плохо науке. Он считал: в Академгородке можно говорить что угодно, а вот за его пределами – непозволительно.

Сильно наказали человек пять.

Некоторое время еще бурлили. Отдушиной стали для нас, физиков, «Экономические среды» в НГУ, а также фирма «Факел» при райкоме ВЛКСМ. Самиздатовскую литературу постоянно читать было невозможно для человека с нормальной психикой. Своей информацией о человеческих трагедиях она делала из людей идиотов.

События 1968 года – это был один из самых сильных взлетов в истории ННЦ. А после этого – тишина и бессилие…

Существенное воздействие на жизнь городка первых лет оказывала личность М. А. Лаврентьева. Высокий, сутулый, любитель выпить и матершинник. Он не был чисто академическим ученым, любил эксперимент, поле. Страшно не любил всякие формальные заседания, советы и пр. <…>

М. А. Лаврентьев встречался со студентами НГУ по поводу не то сессии Верховного Совета, не то съезда партии, на котором был. Сказал примерно следующее: «Что можно сказать, вы и без меня прочитаете в газетах, что нельзя – я сказать не могу. Давайте лучше поговорим, как учиться в университете. Вот Пуанкаре учился в навигационной школе. Сдал 22 дисциплины: 11 математик, остальные специальные, навигационные. Первые у него шли хорошо, вторые – нет. Совет школы принял решение простить Пуанкаре навигационные дисциплины. Может быть простить и у нас в НГУ кое-какие предметы». И вся аудитория восторженно завопила: «Историю КПСС!» Студентов мучили этим предметом <…>

­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­Личный архив автора-составителя

Страница 5 из 8 Все страницы