Передо мной лежит сочинение Александра Солженицына под названием "Как обустроить Россию", с подзаголовком "Посильные соображения". Я внимательно изучил эти соображения и был очень удивлен тем, что мне пришлось прочесть. Больше, чем содержание, меня удивила литературная форма этой статьи. Если бы те же мысли изложил таким языком кто-нибудь другой, то вряд ли кто захотел бы их напечатать, и уж конечно ни у кого не хватило бы терпения все это прочесть. Но автор статьи – знаменитый русский писатель, имеющий большие заслуги перед нашей литературой. Его ранние рассказы и два первых романа обещали нам возрождение свободного русского слова, а трехтомный "Архипелаг" стал историческим событием, заставив весь мир поверить немыслимой правде о России. И хотя Александр Исаевич давно не радует нас художественной прозой, посвятив себя истории или, лучше сказать, исторической публицистике, все, что он пишет, заслуживает внимания уже потому, что все это напечатают и прочтут.

Читатели Солженицина давно заметили, что он пользуется в своей публицистике искусственным, вычурным языком. Можно понять, почему он избегает лексики советских журналов, но в попытках расширить свой словарь,  Александр Исаевич нарушает законы вкуса и здравого смысла.  Просторечие уместно в художественной литературе, да и то не везде: оно может быть естественно в речи персонажей, но производит впечатление искусственности, когда автор говорит от себя. Уже в первых сочинениях Солженицына заметно его влечение к просторечью, и в описаниях народной жизни, например, лагерной жизни Ивана Денисовича, это понятно. Но впоследствии Солженицын стал писать статьи и произносить речи, а это уже другой вид литературы, где требуется иной язык. В каждом развитом языке есть такие стили, приспособленные к разным целям, и русский язык, право же, достаточно развит, чтобы этим нельзя было пренебречь. Александр Исаевич, конечно, понимает, что просторечие неуместно, скажем, в научной статье, где важнее всего точная передача смысла. Статья, о которой я пишу, не научная, а политическая, но обращенная к образованному читателю и содержащая, главным образом, рассуждения. Мы и нуждаемся теперь в спокойном, рассудительном подходе к нашим делам; между тем просторечные, а то и попросту придуманные автором слова то и дело прерывают его мысли вспышками нарочито заготовленных, малоинтересных в своей очевидности эмоций.

Неловко говорить такие вещи о знаменитом писателе, но ведь и Гоголь впал в дурной стиль, поучая современников "Выбранными местами". Нравятся ли вам существительные "запущи", "прозор", обокрад", "новозатейщина", "смотка"? Прилагательные "слепородной", "внутрищекашны", "людоторный"? Глаголы "выбедняли", "распропащаем", "засквернели", "беззаконствовать"? Статья Солженицына пестрит такими  словами, и все они – ни к чему. Может быть, автор пытался создать впечатление, что к читателю обращается человек из народа, неуклюже выражающий сокровенные думы своей нации? В этом роде составляли прокламации первые народовольцы, выступавшие анонимно,  – а Солженицын подписал свою статью, и все знают, что он человек грамотный, умеющий писать правильным языком. Значит,  – думает читатель,  – он все это пишет нарочно, как писали в свое время другие грамотные люди, взяв себе псевдонимом фамилию камердинера Кузьмы. Увы, неудачный способ изложения погубил бы статью Солженицына, что бы в ней ни говорилось: она смахивает на пародию.

Но Солженицын очень серьезен в своей статье. Без сомнения, его волнует судьба России, и недаром он прервал свое долгое молчание в политике,  чтобы все это сказать. Молчал он все годы "перестройки", и понятно, почему молчал. Перемены в нашей жизни направились в сторону парламентской демократии и рыночного хозяйства западного образца; между тем Александр Исаевич демократию не любит, а рынок представляет в приличном русском виде без современных извращений. Ему очень не хочется, чтобы Россия пошла по западному пути, у него есть другие предложения.  В сущности он изложил их еще в 74-ом году, в известном "Письме вождям", но вожди не последовали его советам. Сейчас он уже не скрывает, что относится к этим вождям без всякого уважения: он называет Брежнева "чушкой", то есть свиньей, и вряд ли надо объяснять, что он и раньше держался того же мнения. Политика требует некоторого притворства, чему можно найти примеры и в других его сочинениях; разбирая эту последнюю статью, мы не будем рассчитывать на полную искренность автора, а постараемся понять его недомолвки, намеки и умолчания.  Вы скажете, что судить можно только о сказанном? Совершенно верно, но при условии, что автор добросовестен. Добросовестный автор не должен, например, высказывать свои мысли в виде неизвестно чьих предположений: "А если верно, что...", и дальше писать нечто такое, от чего можно будет потом отпереться. Либо ты веришь, что это верно, либо нет, иначе получается некрасивая вещь, обозначаемая иностранным словом "инсинуация". Добросовестный автор не должен нарочно пропускать в своем изложении предмет, несомненно его беспокоящий и относящийся к теме статьи; он может сказать, что этот вопрос его не интересует, но внимательный читатель сам заметит, чтó пропущено, и догадается, почему. Как мы увидим, Солженицын – недобросовестный автор: не стесненный никакой цензурой, он часто хитрит и притворяется. Но хитрости его очень прозрачны, в сущности он наивен и, как может показаться, никого не способен обмануть. Почему же он все-таки хитрит?

Потому что его подлинные взгляды очень непопулярны, не подходят к понятиям современной публики и в прямой форме вызвали бы неодобрение. Прежде всего, Солженицын – враг демократии, он сторонник авторитарной системы правления, в чем однажды неосторожно признался – в том же "Письме к вождям". Но в наше время почти невозможно открыто выступать против демократии: что бы ни имелось в виду под этим словом, самое слово приобрело сакральный характер. Далее, Солженицын – русский националист, но в наше время национализм господствующих наций не вызывает сочувствия и чаще всего называется неприятным словом "шовинизм". Наконец, Солженицын – монархист, но вовсе не в том смысле, как это понимают в нынешней Европе: ему нужна настоящая самодержавная власть. Это уже и вовсе нельзя сказать, потому что на Западе, где Александру Исаевичу приходится жить, такую власть считают средневековой и столь же неуместной, как езда в карете; да и у нас в России мало кто примет такое предложение всерьез, а тех, кто его примет, не примут всерьез все остальные.

Вот и приходится Солженицыну притворяться. Посмотрим сначала, как он толкует национальный вопрос. Сейчас он согласен предоставить независимость неславянским республикам, впрочем, только союзным. Что касается автономных, то им придется остаться с Россией, хотят они того или нет. "Для некоторых, даже и крупных наций,  – говорит он,  – как татары, башкиры, удмурты, коми, чуваши, мордва, марийцы, якуты,  – почти что и выбора нет: непрактично существовать государству, вкруговую охваченному другим".

Вы узнаете эту аргументацию: Солженицын в точности повторяет рассуждения Сталина, тоже не желавшего даже на словах признать волю этих народов. "Непрактичность" – очень замечательный довод: Россия должна объяснить своим автономным народам, что для них практично, и что нет. Не кажется ли вам, что "непрактичность" означает здесь просто физическую невозможность, в том смысле, что русские могут блокировать окруженное государство и вынудить его к повиновению? В былые времена по этой причине и не было окруженных государств, но то было право сильного, а в наши дин, когда можно отказаться от насилия – почему же им не быть? Вот вам пример недомолвки, и очень важный: Александр Исаевич не хочет прибавить, что "непрактичность" означает насилие.

Разберемся теперь, как Солженицын относится к "Империи". Могло бы показаться, что он хочет отделаться от всех этих завоеванных Россией народов, но расстается он с Империей не добровольно, а с тяжелым сердцем. "Да уже во многих окраинных республиках,  – говорит он,  – силы так разогнаны, что не остановить их без насилия и крови – да и не надо удерживать такой ценой!"  Впрочем, удержать силой все равно невозможно, так что нет здесь особенного великодушия. "Как у нас все теперь поколесилось,  – пишет он дальше,  – так все равно "Советский Социалистический" развалится, все равно! – и выбора настоящего у нас нет".

Верно, что выбора уже нет, но когда-то был выбор. Об  этом свидетельствует замечательное место: "Наши деды и отцы, "втыкая штык в землю" во время смертной войны, дезертируя, чтобы пограбить соседей у себя дома,  – уже тогда сделали выбор за нас, пока на одно столетие, а то, смотри и на два". Это место нетрудно расшифровать. Ему предшествует следующее: "надо понять, что после всего того, чем мы заслуженно гордились, наш народ отдался духовной катастрофе Семнадцатого года (шире: 1915 – 1932), и с тех пор мы – до жалости не прежние, и уже нельзя в наших планах на будущее заноситься: как бы восстановить государственную мощь и внешнее величие прежней России". Как видите, "прежняя Россия" внушает Солженицыну полное уважение, да в этом нельзя и усомниться, прочитав "Август": никакой "тюрьмы народов" он в ней не усматривает, а просто не видит путей "вернуться к тому, с прискорбным исключением, спокойному сожительству наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России". Можно подумать, что народы, завоеванные Российской империей, были довольны своим положением; правда, было одно "прискорбное исключение", которое Исаич почему-то не называет. Может быть, исключение составляли поляки? В самом деле, трудно себе представить, что они дремотно не отличали себя от русских, и что русские чиновники дремотно не различали их как особую нацию. Может быть, это финны? Может быть, не были довольны своим положением евреи? А может быть, кавказцы? Впрочем, автор объясняет нам, что "Россия не завоевала Грузию насильственно, а только Ленин в 1921"; очевидно, он имеет в виду, что Грузия была захвачена не силой, а мошенническим путем, когда русские войска пришли в виде союзников, а потом не ушли. В общем, была настоящая идиллия, и можно даже почувствовать, что требовалась бóльшая дискриминация: не надо было дремать, не различая наций.

Но русские нарушили свой долг, проиграли войну, и прекрасная Империя погибла. Навсегда ли? Нет, пожалуй, на сто лет, а может быть и на двести. Вот вам историческая задача: восстановить Российскую империю, когда придет время. Но пока приходится хитрить и, как видите, Александр Исаевич хитрит очень наивно: все видно насквозь.

Обратите внимание на вставку о дезертирах. В 1916 году, по данным Родзянко, около полутора миллионов русских солдат дезертировало из армии, они слонялись в тылу, пытаясь пробраться в родные места. Русский народ не желал больше воевать, и это Александр Исаевич не может простить русскому народу. Началось это задолго до лета 1917-го года, когда возник вопрос о разделе помещичьих земель, и нельзя удивиться точности его анализа: надо полагать, что с такой же ясностью он видит и нынешний аграрный вопрос. Конечно, помещики были соседи уходивших с фронта крестьян, и уходили они просто для того, чтобы пограбить соседей – сколько империй погибло от таких мелких причин!

Нет, не по доброй воле Александр Исаевич расстается с Империей, не рад он тому, что не будет никакой Империи, что, может быть, сто или двести лет все эти нации будут обходиться без России. Он не может сказать об этом прямо, а только повторяет: нет сил на Империю. А если бы были силы? Его подлинное отношение к отпадающим нациям  заключается в прозрачном лицемерии следующей фразы: "А если верно, что Россия отдавала свои жизненные соки республикам,  – так и хозяйственных потерь мы от этого не понесем, только экономия физических сил".

Вдумайтесь в эти слова. Прежде всего обратите внимание на вводные слова: "А если верно". Так верно или неверно, Александр Исаевич? Верите вы, что республики высасывали из России жизненные соки, или не верите этому? Очень хотелось бы знать, что вы на самом деле думаете, а вы скрываете свою мысль. Нехорошо это, Александр Исаевич.

Конечно, перед нами очень наивная хитрость. В другом месте той же статьи Александр Исаевич выдает подлинную мысль: выбранный московский мэр Гавриил Попов, оказывается, заботится лишь о пропитании своего города, который и без того пользуется "другими материальными и культурными условиями, нежели остальная коренная  Россия". Вот вам и решение вопроса: здесь, после справедливого замечания об особых московских привилегиях, автор объясняет, что привилегии-то Москва имела перед "остальной коренной Россией". Слово "коренная" имеет здесь понятный смысл: Солженицын говорит этим, что "некоренная Россия", то есть нерусские нации, имели те же незаконные привилегии, что и Москва. Можете ли вы иначе понять прилагательное "коренная" в этом контексте? Так что настоящее мнение Александра Исаевича о том, куда шли жизненные силы России, он, в сущности, и не скрывает.

Зачем же, все-таки, это условное начало: "А если верно"? Вижу только одно объяснение: оно дает возможность формально отпереться.  Если кто-нибудь обвинит Исаевича в том, что он бросил обвинение нерусским нациям, он может возразить, что, дескать, всего лишь обращается к другим, кто так думает, и уговаривает их отпустить эти нации.  Но тогда ему надо было бы выразиться прямо и честно, по-русски это говорится вот как: "Некоторые утверждают, что республики высасывали из России жизненные соки. Я с этим не согласен. Но и эти люди не должны удерживать отпадающие нации, потому что, с их точки зрения, нерусские нации обременяют Россию".

Не правда ли, смешно, что Солженицына приходится учить, как выразить свою мысль ясным русским языком? Полно, неужели вы думаете, что он не умеет это делать? Превосходно умеет, значит, не хотел. Перед нами простейшая инсинуация, намек понимающему читателю – с возможностью отпереться. И еще замечательное выражение: "экономия физических сил". Подумайте, с каких позиций Солженицын рассматривает наш национальный вопрос. Его точка зрения – откровенный национальный эгоизм, трагедия других наций его нисколько не волнует. Точно так же человек смотрит на тонущего ближнего, констатирует, что вытащить не может, но формулирует создавшееся положение с удивительным спокойствием: можно сэкономить физические силы. Впрочем, я забыл, что это место надо читать  в условном наклонении.

Но республики отпадут безусловно, а реванша придется ждать больше двухсот лет. И когда пройдут столетия, потомки спросят себя, что же значило в двадцатом веке – жить не по лжи?

Страница 1 из 5 Все страницы