______

Теперь нам надо разобраться, какова хозяйственная программа Солженицына. В главе "Неотложные меры Российского Союза" он представляет себе свое государственное изобретение уже осуществленным, и обращается, по-видимому, к будущим вождям этого нового государства.  Но поскольку никакого Российского Союза еще нет, а меры называются неотложными, то они предлагаются, очевидно, Горбачеву и его соратникам, .то есть президентской власти, находящей у него некоторое одобрение. Итак, перед ними еще одно "Письмо вождям": Александр Исаевич принимает всерьез только реформы сверху и неизменно надеется лишь на сегодняшнюю наличную власть. Но посмотрим же, какие меры он предлагает.

Некоторые из этих мер очевидны, и с ними согласится каждый. Надо прекратить поддержку "тиранических режимов, насаженных нами в разных концах Земли". Разумеется, здесь Александр Исаевич переоценивает насаждавшие силы Хрущева и Брежнева: наши жалкие правители попросту хватались за возникавшие возможности вмешиваться в чужие дела, сами же ничего не могли насадить. Конечно, поддержку тиранических режимов надо как можно скорее прекратить, но мне не совсем ясно, как понимать выражение "отрубный единомгновенный отказ". Дело в том, что нарушение уже принятых обязательств привело бы в некоторых случаях к невыплате долгов, а нам многие должны; кроме того, есть еще международное право, признающее преемственность обязательств. Если бы Российский Союз отказался от договоров, заключенных Советским Союзом, то это выглядело бы в смысле права так же, как поведение большевиков, отказавшихся признать обязательства российского правительства. Поэтому в предложении Солженицына, по существу правильном, можно усмотреть и некоторую большевистскую бесцеремонность.

Правильно и предложение прекратить гонку вооружений, даже отложить вылазки в космос. Капитальные вложения в промышленность тоже надо резко ограничить, особенно – прекратить "долгострой".

Насчет номенклатурной бюрократии у меня тоже нет расхождений с Александром Исаевичем, но полагаю, что Горбачев и его соратники на это не пойдут. Они умеют работать только внутри того же, пусть перекрашенного советского аппарата и, значит, Александр Исаевич предлагает им разогнать самих себя.

В число неотложных мер Российского Союза Александр Исаевич включает здесь и покаяние коммунистов; такая мера, пожалуй, не имеет особенного хозяйственного значения, хотя Солженицын и связывает экономический расцвет Западной Германии с "наполнившим ее облаком раскаяния". Кроме того, непонятно, какое значение может иметь покаяние для неверующих; может быть, коммунисты должны сначала уверовать, но это для нас не самый неотложный вопрос.

Наконец, в заключение той же главы Александр Исаевич напоминает, что "еще высится над нами – гранитная громада КГБ": вот в этом случае я безусловно одобрил бы "отрубный единомгновенный отказ" от такого учреждения. Оно уже не представляет большой опасности: только из штата Вермонт КГБ еще кажется громадой, а мы тут в России видим кучу мусора. Но, конечно, убрать этот мусор будет нелегко. И потом, хотелось бы, чтобы вместо КГБ не появилась какая-нибудь другая охранка. Дальше Солженицын приводит весьма интересное мнение по этому поводу: "Папа Иоанн Павел II высказал (1981, речь на Филиппинах), что в случае конфликта национальной безопасности и прав человека приоритете должен быть отдан национальной безопасности, то есть целости более общей структуры, без которой развалится и жизнь личности". Признаюсь, это место меня тревожит. Мне не удалось раздобыть речь римского папы на Филиппинах, но нам, безусловно, предстоит целая эпоха конфликтов между правами человека и "целостью общей структуры". До сих пор эта целость структуры у нас имела столь подавляющее превосходство над правами человека, что в ближайшие годы всякая попытка ограничить права, даже оправданная и юридически ясная, будет вызывать понятную подозрительность. И, конечно, мы не хотели бы получить вместо "государственной безопасности" какую-нибудь "национальную безопасность": надеюсь, папа римский вовсе не это имел в виду.

Но, повторяю, все эти предложения Солженицына в общей форме не оспаривает никто, кроме наших воров-аппаратчиков. Вот только способ проведения этих неотложных мер вызывает у меня опасение. Ясно, что Александр Исаевич хочет создать в России крестьянское землевладение, приняв за образец реформу Столыпина. Конкретные предложения Солженицына по этому вопросу не очень отличаются от мер, предложенных в начале века, и не принимают во внимание изменения в характере производства, происшедшие с тех пор. Современный фермер – это вовсе не тот зажиточный крестьянин, которого хотел иметь Столыпин. В начале века Россия была преимущественно крестьянской страной, а теперь фермеру приходится кормить своим трудом множество некрестьянского населения – в Америке до ста человек. Это создает проблему технического вооружения и снабжения сельского хозяйства, которую наш автор оставляет без внимания, но в таком случае, увы, перед нами ретроградная утопия. Конечно, даже простое расширение приусадебных участков может обеспечить нас овощами, но не следует забывать, что эти участки мало кто вскапывает лопатой; лошадей теперь почти нет, и вспахиваю огороды взятые из колхоза и совхоза трактора. Если распустить колхозы и совхозы, кому отдать машины? Наконец, зерновое хозяйство теперь зависит только от машин, а у нас нет даже проекта, как использовать эти машины в условиях частного хозяйства. В западных странах совсем другая структура промышленности, торговли и кредита. Без такой системы можно, конечно, раздать землю частным владельцам, но тотчас останемся без зерна. Увы, как только дело касается конкретного вопроса – притом особенно близкого Солженицына вопросу о земле – то сейчас же обнаруживается, что он утопист.

Утопии этого рода древни, как мир. В сущности, мечта всех консерваторов всех времен – возвращение к хорошему прошлому. В этом хорошем прошлом главное место занимала лошадь. Джонатан Свифт придумал общество лошадей, использующих людей как тягловый скот. Лев Толстой отводил лошадям более обычную роль, но сулил крестьянину и его лошади одинаково интересную жизнь. Если бы мы даже согласились вернуться в патриархальную деревню, нас слишком много на земле, чтобы этим способом прокормиться. Время лошадиных утопий прошло.

Аграрная программа Солженицына, как я уже говорил, заимствована у Столыпина, и эта идейная родословная наводит на некоторые размышления.  Дело в том, что Столыпин стал теперь идолом наших доморощенных фашистов, образующих общество "Память" и пишущих в журналы "Наш современник" и "Молодая гвардия". Разумеется, покойный Петр Аркадьевич тут ни в чем не виноват: можно по-разному относиться к его деятельности, но он был, несомненно, государственный человек и не был бы в восторге от таких потомков. Да эти люди, собственно,  и не знают, кто был их герой: вряд ли они стали бы рекомендовать нам премьер-министра, упорно убеждавшего царя дать гражданское равноправие евреям.  Но с этих господ что возьмешь? Вот только общая привязанность к Столыпину, сближающая Александра Исаевича с каким-нибудь Васильевым, заставляет все-таки задуматься. Я имею в виду того Васильева, кто не исключает собственную кандидатуру на российский престол; очень прошу всех других Васильевых на меня не обижаться.

Знаете ли, меня очень беспокоит вопрос, с кем у меня общие идеалы. И если такая близость мне неприятна, я спрашиваю себя – откуда она взялась?

Могло бы показаться, что Александр Исаевич хочет восстановить в России, капитализм, поскольку он упорно отстаивает частную собственность.  Но дальше он делает ряд заявлений, заставляющих усомниться в этом. Оказывается, надо разрешить только мелкую собственность, а крупную – государство должно жестко ограничить. "Мне кажется ясным,  – говорит он в главе "Хозяйство",  – что надо дать простор здоровой частной инициативе и поддерживать и защищать все виды мелких предприятий, на них-то скорее всего и расцветут местности,  – однако твердо ограничить законами возможность безудержной концентрации капитала, ни в какой отрасли не дать возможности создаться монополиям, контролю одних предприятий над другими." И дальше выясняется, что предполагается жесткий контроль над ценами: "Старая Россия по веку жила с неизменными ценами". Общее заключение: "Нельзя допустить напор собственности и корысти".

Все это означает, что государство должно сохранить за собой очень жесткие функции управления экономикой, так что желательное для Солженицына народное хозяйство – это вовсе не капитализм, а что-то вроде нэпа. В самом деле, государство должно следить за тем, чтобы никто не обогащался сверх установленной границы, следовательно, должно устанавливать эту границу и так или иначе, если не прямой экспроприацией, то запретительными налогами контролировать величину состояний и размеры частный предприятий. Эта деятельность государства носит не только экономический, но и моральный характер: правительство не просто заботится о развитии производительных сил и материальном благополучии населения, но активно сражается со злом, определяя, что в хозяйственной жизни добро, и что зло. Право же, это совсем не то, что имел в виду Петр Аркадьевич Столыпин, а больше напоминает сторонников нэпа, "правых" большевиков.

Я хотел бы подчеркнуть, что жесткие ограничения на размер предприятий и капиталов создают условия, при которых не может образоваться свободный рынок. Конец нэпа явно демонстрирует непреодолимые противоречия, возникающие из таких ограничений.  Современные промышленные мероприятия просто не могут существовать в малых размерах. Есть виды производства, где неизбежны огромные массы оборудования, сложнейшие технические связи, и это как раз основные производства, без которых не может существовать современное хозяйство. Как можно представить себе электростанции, химический комбинат, машиностроительный завод в руках частного владельца, если никто не имеет права владеть крупным предприятием, или соединиться с другим в акционерное общество? Ясно, что крупные предприятия у Солженицына должны быть государственными: другого выхода нет. Но признание этого, опять-таки, означает нэп.

Таким образом, доктрина Солженицына соединяет национализм и жесткий государственный контроль, преследующий моральные цели. Пользуясь забытым термином двадцатых годов, я определил бы это учение как национал-большевизм. Читатель может сам судить о том, хороша или плоха эта доктрина, и как она относится к политике советской власти во время нэпа. Мне кажется, что Солженицын, детство которого прошло в в последние годы нэпа, сохранил об этом времени некоторые представления, но не очень понимает, в каких условиях жил Столыпин и чего он хотел. И, конечно, его не устраивает интернационализм, он хотел бы совместить "хороший" нэп с правильной национальной линией.

_________

Страница 3 из 5 Все страницы