Солженицын, конечно, понимает, что поддержание руководства, способного контролировать размеры предприятий и земельных участков, деятельность банков и отношения с иностранным капиталом – требует строгой централизации. Если "вся провинция, все просторы Российского Союза вдобавок к сильному (и все еще растущему по весу) самоуправлению должны получить полную свободу хозяйственного и культурного дыхания", то непонятно, каким образом гарантировать, что они дадут "простор" только мелким предприятиям и будут достаточно осторожны в делах с иностранными фирмами, чтобы не пострадали возлагаемые на государство моральные функции. Очевидно, что для этого понадобится жесткое всесоюзное (или всероссийское?) законодательство, а следовательно карательные полномочия в руках центральной власти. И хотя Александр Исаевич говорит о законах против монополий, он, конечно, знает, что такие законы, существующие в Соединенных Штатах и других западных странах, вовсе не достигают поставленных целей. В самом деле, они очень мало ограничивают те явления, против которых он выступает – концентрацию капитала, образование гигантских концернов; и они вовсе не имеют морального влияния, например, не сдерживают безудержный рост потребления и расточительность. Западное государство мало заботится о моральных целях, оказывая им lip service, словесное почтение. Нет, Александр Исаевич видит перед собой более серьезную центральную власть, наделенную сильными полномочиями,  – иначе ей не сдержать своеволие местных властей. Уже сейчас эти местные власти норовят суверенно законодательствовать в пределах каждой области и запросто выходить на внешний рынок, не говоря уже о республиках, которые и впрямь должны быть суверенны.

В условиях свободного предпринимательства эти проблемы разрешимы: например, в Америке отдельные штаты законодательствуют в свое удовольствие, имеют свои отдельные налоги. Но нигде в западном мире не ставятся и не достигаются моральные цели, никто не пытается контролировать размеры частной собственности и вкусы потребителей. Я не хочу сказать, что эти цели нежелательны; но если они ставятся перед государственной властью, то это может быть только центральная власть, способная подчинить себе всякую местную инициативу. Что из этого выйдет – другое дело. Вероятно, создание морально здорового общества – вообще не дело государственной власти. То, чего хочет Александр Исаевич, предполагает удивительное согласие между центром и провинцией, властью и обществом, то самое согласие, которое русские философы обозначали словом "соборность". Как мы увидим дальше, он явно предполагает, что такое согласие будет царить в руководящих органах Российского Союза, в собраниях, каким-то образом выбираемых или назначаемых вместо парламента. Всякий, кто наблюдал за ходом человеческих дел, знает, что это согласие может означать только одну вещь: что реальная власть находится в другом месте, а собрание выполняет чисто декоративные функции. Я оставляю в стороне возможность чуда, и мне трудно отделаться от впечатления, что именно эту возможность молчаливо предполагает Александр Исаевич. Чудо может привести, наконец, в согласие умы и сердца русских людей.  Но государство чудес не творит.

Например, что может сделать государство для семьи и школы? Единственное, что может предположить Солженицын,  – это освободить женщину от работы и вернуть ее в семью для воспитания детей. Оставим в стороне вопрос, как будет воспитывать детей эта женщина, и захочет ли она расстаться с работой. Допустим, что большинство женщин не хочет работать, а хочет сидеть дома и воспитывать детей; как же можно этого добиться? Надо,  – говорит Александр Исаевич,  – увеличить мужской заработок; впрочем, он тут же замечает, что ожидается безработица, и об этом говорить рано. Государство может лишь выплачивать какие-нибудь пособия, да и то непонятно, откуда их взять.

По поводу школы Солженицын говорит, что "школьные учителя должны быть отборной частью нации", но не объясняет, кто и как будет их отбирать. Вряд ли это смогут сделать государственные чиновники, поскольку трудно заставить молодых людей идти в учителя. Он говорит, что надо увеличить зарплату учителям; это и так ясно, но непонятно, откуда взять средства. В общем, о школе ничего интересного он не говорит; ясно одно: над школой должен быть твердый контроль. По поводу частных школ он говорит, что в них "не должно быть безответственного самовольства программ, они должны находиться под наблюдением и контролем земских органов образования". Ясно, что государственные школы тем более должны быть "под наблюдением и  контролем"; но земские органы образования могут проявить то же "безответственное самовольство", и уже местами проявляют его, так что и над ними понадобится "наблюдение и контроль". В общем, мы будем иметь земский наробраз. Каждый раз, когда может возникнуть какая-нибудь свободная инициатива, Александр Исаевич настораживается. Его не устраивает школьная система, какая существует в западных странах. То, что ему в самом деле нужно – это "наблюдение и контроль".

Наконец, Солженицын подробно объясняет, каким должен быть наш государственный строй. Правда, вначале он убеждает нас: "А скажем так: государственное устройство – второстепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве – допустим любой добропорядочный строй, .при людском озлоблении и шкурничестве – невыносима и самая развилистая демократия. Если в самих людях нет справедливости и честности – то это проявится при любом строе".

Здесь перед нами столь богатая россыпь общественной мысли, что не знаю, за что раньше взяться. Конечно, если бы люди стали справедливы и честны, то все политические проблемы нацело исчезли бы, и вообще не нужно было бы государства: можно было бы оставить от него почту и, пожалуй, монетный двор, если люди будут все же не столь благородны, чтобы вести свои дела без наличных. Как объясняет нам автор в другом месте, русские купцы заключали сделки без письменных доказательств, на слово: отсюда уже один шаг до безденежного хозяйства. Не знаю, как объяснить Александру Исаевичу, что государственная власть как раз и выражает человеческое несовершенство. Дальше он говорит, что политика – не самое главное в жизни человека, и я с этим совершенно согласен. Но раз уж приходится заниматься политикой, то должен быть в этом какой-то здравый смысл, не правда ли? Можно, конечно, рассуждать о том, что лучше вообще не запирать двери, но люди недостаточно честны и справедливы, так что приходится заниматься вопросом об устройстве замков; а уж если заниматься законами, то надо позаботиться, чтобы они действовали должным образом. Конечно, "политика – совсем не желанное занятие для большинства". Польский сатирик Лец выразил эту мысль еще лучше: "Никто не стал бы заниматься политикой, если бы нам не пришлось жить на этом свете". Но, увы, приходится жить на этом свете Александру Исаевичу, и невозможно ему избавиться от политики.

Дальше я оставлю в стороне все нравственные увещания Солженицыне не потому, что я с ними не согласен, а потому что государственный строй предполагает человека дурным и стремится лишь ограничить его дурные склонности.  Сделать человека хорошим государство не может, и не следует нагружать этой задачей государственную власть: в тех случаях, когда она принималась за это дело, выходили плачевные результаты. В лучшем случае государство может создать условия для свободного развития общества, а остальное зависит не от власти, а от нас самих. Прошу читателя простить мне эти банальности, но мне кажется, что нарочитое презрение к политике у Александра Исаевича лишь маскирует его подлинные намерения. В действительности он хочет создать в России сильную попечительную власть, весьма непохожую на демократию, и я собираюсь это доказать.

Конечно, Александр Исаевич прямо не признàется, что он монархист, но я и не ожидаю от него такой откровенности.  В романе "Август 14-го" о монархии очень определенно рассуждает генерал Нечволодов, но автор не отвечает за своего героя. В других случаях он тоже прикрывает свои подлинные взгляды, например, выражением "авторитарная власть". Выражение это пустили в ход фашисты, но скорее всего он этого не знал: он просто намекал на самодержавную монархию. Впрочем, в рассматриваемой нами статье есть место, где автор недвусмысленно объясняет свою точку зрения ссылкой на двух очень известных писателей. Главу "О государственной форме" он начинает следующим образом:

"Освальд Шпенглер верно указывал, что в разных культурах даже сам смысл государства разный, и нет определившихся "лучших" государственных форм, которые следовало бы заимствовать из одной великой культуры в другую. А Монтескье: что каждому пространственному размеру государства соответствует определенная форма правления и нельзя безнаказанно переносить форму, не сообразуясь с размерами страны.

Для данного народа, с его географией, с его прожитой историей, традициями, психологическим обликом,  – установить такой строй, который вел бы его не к вырождению, а к расцвету. Государственная структура должна непременно учитывать традиции народа. Так говорит Господь: остановитесь на путях ваших и рассмотрите и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему" (Иерем. 6, 16)".

Данным народом здесь является, конечно, русский народ, и устами пророка ему рекомендуется обратиться к "путям древним", то есть к его старой истории. Но в этой истории была не только самодержавная традиция Москвы; была в ней и демократическая традиция русского Севера, были свободные республики – Новгород и Псков. Попытка свести русскую государственную традицию к одному Московскому царству – это давняя, злостная фальсификация русской истории.  Но посмотрим, какую же традицию имеет в виду автор. Здесь нам помогут его литературные ссылки. Сочинение Шпенглера называется "Закат Европы"; оно выражает безнадежный пессимизм по поводу европейской либеральной демократии и предсказывает ей скорую гибель. Очевидно, Новгород и Псков здесь ни при чем: Шпенглер тяготеет к германскому империализму.

Ссылка на Монтескье окончательно решает дело. Слова о "размерах государства" не оставляют сомнения, какая мысль Монтескье здесь имеется в виду. Монтескье сопоставил все известные ему виды власти и пришел к заключению, что формы правления зависят от размеров страны, а именно демократия возможна лишь в малых странах, большие же могут быть только монархиями. Ясно, что в этом и заключается государственная мудрость, заимствуемая у Монтескье. Если читатель все еще не понимает, какой форме правления привержен Солженицын, то я уже ничем не могу ему помочь. Я понимаю, что человек с авторитарным складом ума, но связывающий со словом "монархист" отрицательные представления, не может произнести сочетание слов "Солженицын – монархист". Такому читателю не надо читать ни Шпенглера, ни Монтескье, ни других авторов, рекомендуемых Александром Исаевичем. Впрочем, этого читателя я могу не принимать во внимание: он уже давно перестал читать мою статью. Я не могу расстаться с Монтескье, не напомнив очень существенную поправку, внесенную историей в его учение; отцы американской конституции хорошо знали Монтескье, одного из главных вдохновителей их политики. Их весьма беспокоила его точка зрения на возможные размеры демократического государства, поскольку уже в то время тринадцать американских штатов занимали огромное пространство. Они решились все же основать одну большую республику, обеспечив ее прочность системой федеральных связей, как это подробно объясняет известный Солженицыну историк Токвиль. Возникшее таким образом государство оказалось весьма прочным, и Солженицын, по-видимому, в этом не сомневается, благоразумно избрав его своим местом жительства. Нельзя требовать непогрешимости даже от великих людей; и если кому-нибудь желательно восстановить в России самодержавие, то не надо прятаться за спину Монтескье.

Ясно, что Солженицын не может любить демократию, но в этом он не решается признаться. Он и здесь прикрывается ссылками на авторитеты: посмотрим, на кого он ссылается и зачем. Жертвой его становится великий историк Токвиль. Мы узнаём о нем следующее:

"А. Токвиль, изучая США в XIX веке, пришел к выводу, что демократия – это господство посредственности".

Не знаю, что и думать по поводу этих заявлений. Алексис де Токвиль опубликовал в тридцатые годы прошлого века знаменитую книгу "О демократии в Америке". Он был убежденный сторонник демократии, и книга его в течение полутора веков была главным источником демократического мышления. Аристократ де Токвиль отказался от взглядов своей среды, проследив в истории победный ход демократии. Он видел ее слабости и опасности, он от них предостерегал. Второй том его книги завершается знаменитым пророчеством. В будущем веке,  – говорит Токвиль,  – главное значение будут иметь два государства, Соединенные Штаты и Россия. Они будут оспаривать друг у друга власть над землей. Первое из них руководствуется принципом свободы, второе – принципом рабства.

Александр Исаевич легко найдет это место: книга Токвиля имеется в двух превосходных русских переводах. Он сможет убедиться, что я правильно передаю мысли Токвиля. Токвиль был сторонник демократии и непримиримый враг русской монархии; почему же Солженицын ссылается на него для посрамления демократии? Я не думаю, что Александр Исаевич сознательно обманывает читателей: скорее всего, он узнал о Токвиле из разговоров, а сам его не читал.

_______

Страница 4 из 5 Все страницы