________

Нетрудно понять, что Солженицын особо обращается к славянам, к русским, украинцам и белорусам. Русских он убеждает отказаться (на ближайшие сто или двести лет?) от единой и неделимой России, а также проповедует им подобающее обстоятельствам христианское смирение. Глава, обращенная к ним, носит название: "Слово к великороссам"; это почти забытое слово заставляет вспомнить статью Ленина, тоже обращенную к великороссам, но убеждавшую их проявлять национальную гордость. Естественно, Александр Исаевич внушает им гордости не проявлять, так что с Лениным он и в этом не согласен. Русские, не желающие отказаться от имперских претензий, составляют теперь очень незначительную часть русского народа. По-видимому, Александр Исаевич думает об остатках старой эмиграции, с которыми он теперь связан. Иначе трудно объяснить, почему он убеждает "великороссов" отказаться от Польши и Финляндии: внутри страны о них не думает никто. Занимаясь этим вопросом, Александр Исаевич проявляет редкую историческую эрудицию. Очевидно, он ничего не знает о трех разделах Польши, потому что объясняет ее захват "взбалмошной фантазией Александра I". Мало того, он полагает, как видно, что Польшу и Финляндию отпустил русский царь. "Неужели,  – спрашивает он,  – Россия обеднилась от отделения Польши и Финляндии? Да только распрямилась". Но после отделения Польши и Финляндии Россия всегда оставалась советской, а советская Россия никак не могла "распрямиться" по сравнению с самодержавной. В каком же году и каким образом отделились Польша и Финляндия? Очевидно, до семнадцатого года – по манию царя. Попробуйте иначе объяснить это место, или не признать Солженицына оригинальным историком.

Здесь Александр Исаевич обращается к украинцам и белорусам; и я не удивился бы, если бы он назвал украинцев малороссами, как им и полагается называться по-старому. Но, должно быть, в сложившейся ситуации неудобно напоминать украинцам, что они – те же русские, но только не великие, а малые.

Дальше он говорит разные исторические наивности – кстати, очень похожие на казенные мифы обеих империй – царской и советской. Он говорит, что было Воссоединение украинцев и белорусов с Россией, в другом месте употребляет слово "возврат". Если понимать эти слова в обычном смысле, а не в казенном бессмыслии, то они должны означать, что сначала была Россия, включавшая в себя Украину и Белоруссию, потом эти земли кто-то оторвал от России и, наконец, они в Россию вернулись. Но все было не так. Древняя Русь вовсе не была единым государством, она состояла из независимых княжеств, связанных династическим родством. Говорили тогда на языке, больше похожем на украинский, и Киев, стольный город великих князей, потом был украинским городом. Я вовсе не поддерживаю претензии украинских националистов и оставляю в стороне вопрос, был ли святой Владимир русский или украинец: он, конечно, не понял бы, что это значит.

Потом Александр Исаевич поучает западных украинцев, что у них плохой, испорченный язык, потому что язык их подвергся польскому и немецкому влиянию, а не русскому. Это искажение языка он приписывает "австрийской подтравке", то есть думает, что австрийская власть формировала этот язык в своих политических целях. Хотел бы я знать, что сказал бы об этом Иван Франко. В этих рассуждениях Солженицына есть нечто столь чуждое рассматриваемому предмету, что я сомневаюсь, читает ли он по-украински: думаю, что нет.

Конечно, Солженицын призывает украинцев и белорусов войти в Российский Союз, то есть признать политическую власть Москвы. Но тут же он предупреждает, что ни в коем случае не отдаст украинцам значительную часть их земли: оказывается, южная часть Украины – это вовсе не "старая Украина", а "Новороссия", Донбасс – тоже не Украина; в общем, вопрос, что отойдет Украине и что России, будет предметом бесконечных споров. В другом месте он настаивает, чтобы этот вопрос решался не всенародным голосованием, а отдельно на местах, где надо провести районные референдумы или что-то в этом роде. Вероятно, здесь есть какой-то резон, потому что вся республика может высказаться против воли Донбасса или Крыма; но ясно, почему Солженицын возбуждает такой вопрос. Он хочет обеспечить процедуру, при которой Украина никогда не сможет отделиться, да и вообще его заверение, что украинцы и белорусы смогут сами решать свою судьбу, нельзя принимать всерьез. Для него все уже ясно: вместо Советского Союза должен быть Российский Союз.

Трудно сказать, чего захотят украинцы и белорусы, но быть "младшими братьями" они не хотят. Они потребуют подлинного равноправия, и если сохранят какой-нибудь союз с Москвой, то это будет не Российский союз.  Самая постановка вопроса в статье подразумевает старшинство русских, невыносимое для этих народов. Я согласен с автором, что раздел был бы жесток, и совсем не хочу жестокого раздела. Пусть три славянских государства станут независимы, и тогда заключат между собой договор – если захотят.

Солженицын обращается также к "малым народам", объясняя им, что они должны остаться в России. Мы уже видели, в чем состоит его аргументация: слабых окружим и не выпустим. Приняв эту сталинскую доктрину, он одобряет и придуманный Сталиным Совет Национальностей. "Численный вес народа,  – говорит он,  – не должен быть в пренебрежении; так может прозябать ООН, но не жизнеспособное государство". Это значит, что права народа должны зависеть от его численности, и напрасно он презирает ООН: это учреждение тоже основано на силе, в Совете Безопасности все зависит от постоянных членов. Наш мир еще стоит на праве сильного, так что, в сущности,  Солженицын борется против очень слабых, почти нереальных зачатков более человечного права. Итак, он ясно излагает программу принуждения малых народов, но в конце прибавляет некоторую утешительную словесность: "Каждый, и самый малый народ,  – говорит он,  – есть неповторимая грань Божьего замысла". Это, в сущности, ни к чему не обязывает. Затем он приводит более серьезное изречение: "Перелагая христианский завет, Владимир Соловьев написал: "Люби все другие народ, как свой собственный."" Не сомневаюсь, что Владимир Соловьев был способен к такой любви. Но способен ли к ней Александр Исаевич Солженицын? Думаю, что нет.  Он прописывает свои политические пилюли и считает нужным их подсластить. А любит он, в сущности, только русский народ, но не тот, что есть, а прошлый. Я предпочитаю будущий. Мне скажут, что я утопист; может быть, но будущее все-таки будет, а прошлое – нет.

Наконец, предлагаемое Солженицыным решение национального вопроса страдает неполнотой в одном очень существенном пункте, и можно не сомневаться, что неполнота эта не случайна. Вообще говоря, никакого автора нельзя упрекать, в том, что он о чем-то не пишет, а судить его надо по тому, чтó он счел нужным написать. Но если есть очень важные вещи, прямо относящиеся к рассматриваемому вопросу, и автор не считает нужным написать об этих вещах ни слова, то возникает предположение, что он нарочно хочет о них умолчать. И в таком случае молчание становится красноречивым намеком, адресованным понимающему читателю; как мы видели, Александр Исаевич не стесняется делать такие намеки.

В том разделе статьи, где Исаич обращается к "малым народам" и уподобляет их граням Божьего замысла, он перечисляет "наименьшие народности", и внимания его удостаиваются ненцы, пермяки, эвенки, манси, хакасы, чукчи и коряки, после чего он высокомерно добавляет: "и не перечислить всю дробность". Не могу оставить в стороне противоречие между казенной риторикой Солженицына – насчет граней божественного алмаза – и его подлинным чувством, прорывающимся в этом месте. Конечно, обозначить малочисленные народы как "дробность" может только русский шовинист, человеку с другим настроением такое слово и не пришло бы на ум.

Отдав должное наивности, которую здесь обнаруживает Александр Исаевич, посмотрим, какие же народы он не заметил. Не заметил он немцев и евреев, и можно спросить, почему. Здесь, конечно, придется довольствоваться предположениями, но другие сочинения Солженицына дают нам достаточно материала, чтобы это объяснить. Солженицын считает эти обе нации, и немцев, и евреев, чуждыми России, и надеется, что они уйдут добровольно. Его эмоции по отношению  к двум незамеченным нациям не вызывают сомнений. Немцев он не то чтобы любит, но уважает, а евреев очень определенно не любит и считает вредными для России. Я берусь это доказать подробнее, анализом его произведений, и доказать это не так уж трудно, потому что Александр Исаевич наивен и не умеет по-настоящему хитрить. Но зачем это доказывать? Кто не видит, что "Ленин в Цюрихе" просто-напросто антисемитский памфлет в духе известных протоколов, приписываемых сионским мудрецам, тому не помогут никакие доказательства. Есть некоторый минимум человеческого понимания, который мы вправе предположить у читателя: например, все мы понимаем настроение человека по его судорожно искаженному лицу, сдавленному голосу и сжатым кулакам. Если кто-нибудь все-таки не понимает, с каким чувством он имеет дело, и ссылается на отсутствие точных формулировок, можно лишь пожалеть такого читателя, совсем потерявшего доверие к собственному суждению. Во всяком случае, Александр Исаевич не оставляет этим двум злополучным народам никакого места в своем "Российском Союзе". Его нисколько не тревожат страдания, вынесенные ими по вине коммунистов, а между тем, и немцам, и евреям досталось больше, чем другим. Не считая, конечно, выселенных народов, из которых Солженицын вспомнил лишь крымских татар, да и то потому, что не хочет отдать им Крым. Как мы видим, Александр Исаевич очень избирательно сострадает, и уж совсем ни при чем здесь Владимир Соловьев.

Страница 2 из 5 Все страницы