От редакции. Николай Константинович Михайловский родился в 1842 году в бедной дворянской семье. Он учился в Горном корпусе, но не окончил курса. Его обширное образование было приобретено самостоятельным трудом. С 18 лет он начал печататься в разных журналах и до самой смерти (в 1904 году) оставался неутомимым тружеником печати: его Полное собрание сочинений, вышедшее перед революцией, составило десять огромных томов. В 1867 году Михайловский перевел «Французскую демократию» Прудона. Через два года он начал сотрудничать в «Отечественных записках» Некрасова и вскоре стал там главным критиком: в России критики были руководителями общественного мнения, заменяя собой политическую деятельность. С 1869 до закрытия журнала в 1884 году он был одним из трех его редакторов, вместе с Салтыковым и Елисеевым. В этом журнале были напечатаны его знаменитые статьи на общественные темы: «Что такое прогресс», «Теория Дарвина и общественная наука», «Что такое счастье», «Борьба за индивидуальность», «Герои и толпа». Там же появились литературно-критические статьи о Толстом («Десница и шуйца графа Л. Толстого») и о Достоевском («Жестокий талант»). В дальнейшем он продолжал работать в «Северном вестнике», «Русской мысли», а в девяностые годы возглавил знаменитый журнал «Русское богатство».

Михайловский стал, после Писарева, «властителем умов» русской публики. Его часто трактовали как популяризатора радикальных идей, что он делал с редким литературным талантом. Но теперь можно видеть его подлинное значение, не сводящееся к исполнению общественного долга — чему он посвятил все свои силы. Михайловский был глубокий социолог и философ, не уступающий в этих областях никому из русских авторов, кроме Герцена, и во многом опередивший популярные в то время зарубежные теории. В советское время его не переиздавали и замалчивали, потому что он считался идеологом народников — или даже партии эсеров, возникшей уже в самом конце его жизни.

ОЧЕРКИ ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ

ПИСЬМА ОБ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ.

Письмо I.

Составляя часть русской интеллигенции, я, как и большая часть моих собратий по литературному ремеслу, пишу главным образом для русской интеллигенции. Правда, что некоторые газеты наши перекликаются даже с императором французов; правда и то, что г. Ситенский-Селявин издает книжки для народа, а ни император французов, ни народ наш в состав русской интеллигенции не входят. Но это не более, как блестящие исключения. В сущности же все мы пишем для самих себя, т. е. для русской интеллигенции, а я еще кроме того собираюсь писать об этой самой интеллигенции, об ней одной. Таким образом, я надеюсь заслужить то расположение русской интеллигенции, которого не удостаиваются писатели, трактующие о предметах, к русской интеллигенции никакого отношения не имеющих. Но писать о русской интеллигенции, — не находите ли вы, что это слишком узкая программа? Не полагаете ли вы, что русская интеллигенция, по микроскопичности своих размеров, может представить только скудный материал для разработки? Если смотреть на этот вопрос с общей точки зрения, то вы, пожалуй, и правы, но… Но позвольте мне сообщить вам те поучительные размышления, которым я имел случай недавно предаваться.

Я был в одном провинциальном театре. Театр величиною так с небольшой сарай. Освещается стеариновыми огарками. В партере сидели большею частью господа офицеры и время от времени побрякивали саблями. В ложах помещался целый цветник дам и девиц, и слезы висели на длинных дамских ресницах. А слезы висели потому, что на сцене шел «Гражданский брак» г. Чернявского. Я и сам не плакал только потому, что очень уж смешно было, а главное — некоторые особенности провинциальной постановки знаменитой комедии навели меня на нижеследующие размышления. Роль жертвы нигилизма исполняла актриса, отличавшаяся замечательною округлостью бюста и полнотою рук; тем не менее она, к немалому удивлению публики, следуя предписанию г. Чернявского, в последнем действии умерла в чахотке. Актер, изображавший молодого Новосельского, был очень похож на лакея, почти так же, как актер, исполнявший роль лакея Алешки, был похож на барина. Импольский, долженствующий разбудить своим криком Новосельского, простудил вероятно горло и вследствие этого кричал так, что не разбудил даже партера. Тем не менее, Новосельский, не зная по всей вероятности о болезни своего друга и принимая за его голос пронзительный крик суфлера, проснулся. Если бы я был распорядителем труппы, я бы сделал следующую перетасовку. Роскошную жертву нигилизма я заставил бы толковать о рутине, а сухопарую Дах-Реден уморил бы в чахотке, суфлера заставил бы будить партер и Новосельского, а Импольского упрятал бы в будку на место суфлера; Алешку усадил бы в кресло, а Новосельского поставил бы перед ним с руками по швам. Коемуждо по делам его. Комедия г. Чернявского много бы выиграла от этих перемещений…

Здесь мысли мои от комедии г. Чернявского перенеслись к великой жизненной трагикомедии. Что, думал я, если бы и там все было так устроено, чтобы сразу было видно, кто лакей и кто барин, кто суфлирует и кто сам от себя говорить; что, если бы в чахотке умирали только те, кому Бог велел, а в будку сажали бы тех, кто действительно такой штуки стоит; что, если бы всякий сверчок знал свой шесток? Вдумывались ли вы когда-нибудь в смысл или, лучше сказать, в бессмыслие зоологической видовой клички человека — homo sapiens? Как вам кажется, — по шерсти она? Что до меня касается, то я вижу гораздо больше смысла в астрологическом поверьи, по которому головою человека управляет знак Овна (в просторечии барана). В этом-то печальном обстоятельстве я и вижу причину того, что в чахотке умирают и в будку бывают сажаемы не те, кому это подобает. Здесь же следует искать объяснения и таким фактам, что какой-нибудь господин, имел на плечах голову, управляемую знаком Овна, третирует, например, Овэна как овна, а себя считает представителем вида homo sapiens и причисляет к интеллигенции. Гейне говорит где-то в «Reisebilder», что восточные народы принимают безумных за пророков, а западные — наоборот — пророков за безумных. Во всяком случае роли, значит, перемешаны. Мы — народ полуевропейский, полуазиатский (а до продажи северо-американских владений были еще немного и американский), и потому у нас по отношению к интеллигенции идет такая кутерьма, что не разберет и лучший из обер-полицмейстеров. Эго запутанное дело распутается только тогда, когда всякий сверчок свой шесток знать будет, а до тех пор приходится считать интеллигенцией все то, что само себя признает таковою. Теперь вы видите, что тема моя даже очень широка, ибо кто в нашем обширном отечестве от Перми до Тавриды, от Финских хладных скал до пламенной Колхиды не считает себя интеллигенцией. Мужик не считает, ну я об нем и не буду говорить, разве только мимоходом, если к слову придется, для сравнения. А затем посмотрим: литератор, чиновник, адвокат, актер, околоточный надзиратель, артист, духовное лицо, — все это несомненная интеллигенция. Всякая Перепетуя Епистратовна мнит себя причастною к интеллигенции, «потому как она дама образованная». А уж если человек знаком с Персией по персидскому порошку, с Англией по английской соли и с Францией по французской болезни, то интеллигенция его не подлежит ничьим сомнениям. Кажется, Наполеон говорил: «поскоблите русского и обрящете казака, поскоблите казака и обрящете медведя». Теперь к этому изречению следует еще прибавить такой хвостик: «поскоблите медведя и обрящете интеллигенцию». И потому я боюсь даже, что моя программа слишком широка, но не отступлюсь от нее. Я знаю, что теперь в ходу узкие панталоны, узкие головы и узкие программы, но я имею некоторое основание бояться узких программ. В этом случае я, как карлик, взбираюсь на плечи великана, г. Случевского, и вижу следующее… Да вы может быть думаете, что я говорю о том великане, которого показывают в Пассаже? Нет, я не знаю, как зовут этого великого человека. Г. же Случевский есть представитель одной из отраслей русской интеллигенции, именно литературы, и в Пассаже его, к сожалению, не показывают. Итак, я взбираюсь на г. Случевского и вижу следующее. Сочинитель этот издал несколько брошюр под общим заглавием: «Явления русской жизни под критикой эстетики», имевших по его собственным словам un succes de silence¹. Вы находите, что заглавие не совсем грамотно? Я с вами не стану спорить, тем более, что тут дело не в заглавии, а в том, что г. Случевский на себе испытал неудобство усадить все явления русской жизни «под критику эстетики». Т. е. он-то, может быть, и не чувствует этого неудобства, но со стороны оно очень ясно видно. Поучаемый сим чужим опытом, я не обещаю вам подводить русскую интеллигенцию и представителей ее под критику эстетики или этики или политики, вообще не обязуюсь предстать пред вами в модных узких панталонах. Что хорошего, если они вдруг публично лопнут. С г. Случевским, например, вот какой казус случился. Желая взять под критику эстетики явления исключительно русской жизни, этот остроумный и глубокомысленный, но непредусмотрительный сочинитель занял ровно половину своей первой громоносной брошюры рассуждениями о Прудоне. Я понимаю, что, принимая в соображение неопределенность наших границ на юго-востоке, довольно трудно решить, где кончается жизнь русская и где начинается жизнь бухарская и самаркандская, но решительно недоумеваю, каким образом в число явлений русской жизни мог попасть Прудон. Оно конечно, Прудон издавал «La voix du peuple», а одним из представителей русской интеллигенции, именно г. Юркевичем-Литвиновым, издавался тоже «Народный Голос», но ведь это еще не резон. Может быть, г. Случевский и смешал эти два органа, но я склонен думать, что дело было не так и что г. Случевский просто сшил себе слишком узкие панталоны. Не желая попадать в подобный просак, я заранее объявляю, что не буду говорить ни об императоре французов, ни о Прудоне, но зато в области русской интеллигенции уподоблюсь солнцу, благодушно освещающему и согревающему и столбы высокие, и последнюю былинку, и всякого пса смердящего. Но я не претендую на объективность солнца. Солнце что? Сидите вы, например, с своей подругой жизни, и натянутые нежные струны вашей души звенят про ваше счастье: солнце обольет вас своими золотыми лучами, точно и в самом деле радуется вашей радости. А и врет, вовсе и не радуется: завтра подруга жизни уже не подруга жизни, а оно все также бесстрастно и глупо светит, именно глупо. Вздернут человека на виселицу, задрыгает он ногами, а оно опять светит. Плывет по широкой Неве посинелый труп, «предавшийся высокой степени гнилости», как выражаются «Полицейские Ведомости», редактируемые ныне известным представителем русской интеллигенции и русских путешественников по Северу и Востоку, г. С. Максимовым; плывет он (не г. Максимов, а труп) мимо кафе шантана, в котором русская интеллигенция изучает точки соприкосновения цивилизации и сифилизации, — солнце одинаково усердно золотит и труп и веселую интеллигенцию. А желал бы я быть солнцем. Смотреть без злобы и удивления, без омерзения и ропота, без слез и смеха, как мимо тебя проходят, ломаясь, кувыркаясь и спотыкаясь, нестройные ряды русской интеллигенции, — это завидная доля. Но не всякому дан такой дар. Нет, я буду смеяться и плакать, любить и ненавидеть, я буду жить в своих письмах об русской интеллигенции. Я начну с классификации.

¹ Успех умолчания (фр.). (Прим. редактора).

Страница 1 из 5 Все страницы