С точки зрения средневекового мировоззрения, быстрые успехи точных наук были отступлением науки от её высоких задач, ради более доступных низменных целей. В самом деле, важнейшими предметами философии (единственной науки того времени) считались бог и человек, о которых, как предполагали эти ученые люди, можно было получить знание из чтения священного писания и отцов церкви. Вещи, неодушевленные предметы, даже небесные светила, были далеко не столь важны, и всё, что нужно было знать о них, уже написал Аристотель. Когда Галилей, впервые направив на небо телескоп, открыл пятна на Солнце, его высмеял настоящий ученый, объявивший, что он не нашел у Аристотеля ничего об этом предмете; конечно, он не захотел смотреть на Солнце своими глазами. Так вот, схоласты полагали, что наука Галилея и Ньютона – это отступление ученых от серьёзных задач, а успехи этой новой науки объясняли тем, что люди взялись за более легкие задачи, сулившие быстрый успех.

Парадоксально, что в таких суждениях была и некоторая правда. Дело в том, что задачи, касающиеся человека и общества, их «духовной» жизни и их возможного будущего, намного превосходили возможности зарождавшейся науки. Конечно, «задача двух тел» была несравненно проще. Но именно потому с неё и началась современная наука! Только на более простых задачах можно было развить методы, позволяющие приблизиться к изучению сложных систем. Об этом ещё будет речь дальше.

Теперь уже трудно представить себе, что значило имя Ньютона для людей 18 века. Но и то, что мы об этом знаем, позволяет представить себе историческую роль Пифагора в формировании философии рационализма, а тем самым – через красноречивого Платона – в построении христианского вероучения. В ту пору между наукой и религией не было ещё непроходимой пропасти, как сейчас. Учение Пифагора, например, содержало и доктрину о переселении душ, вероятно, заимствованную из Индии. Для науки, которую воплощал Ньютон, такой симбиоз был невозможен. Многие выдающиеся ученые, даже в 19 веке, ухитрялись совмещать свою науку с религиозной верой, не заботясь о логической связности своего мышления. Но и эти ученые не пытались связать с религией конкретное содержание своей науки. Ньютон мог ещё ввести в свои «Принципы» аксиому, по которой «вездесущие божие не оказывает сопротивления движению» тел, чтобы исключить силы трения из божественного присутствия на пути движения небесных тел. Подобная формула, высказанная ученым 19 века (и тем более 20-го, уже совсем безбожного), вызвала бы смех у его коллег, даже считающих себя верующими. Религия перестала приниматься во внимание в практике ученых. Самое допущение сверхъестественного существа, произвольно управляющего миром, противоречит всей логике научного познания. Человеческое достоинство ученого не допускает вмешательства сверхъестественного в его объяснение явлений. Как уже говорилось, человек – также и разумное животное, а разум имеет свои законы; точнее, наш мозг так же не всеяден, как наш желудок.

Друг Ньютона, философ Локк (сам не занимавшийся активно наукой) написал трактат по эмпирической философии, отвечавшей интеллектуальному климату ньютонианства. Его главный труд, «Опыт о человеческом разумении», вышел в 1690 году и имел большое влияние во всей Европе. Локк, в отличие от Платона, не выдвигает никакой новой доктрины; он пытается свести в логическую систему весь наличный опыт естествознания и практической жизни, придерживаясь в отношении природы опытных фактов, а в отношении человека и общества – осторожного либерализма, допускающего реформы, но не построение общества по рациональным принципам. Бог и религия остаются, по существу, ненужными, но сохраняются по традиции в стороне от дела. По существу, Локк деист, что вряд ли можно сказать о Ньютоне. Его философия, удобная в общежитии и не очень чувствительная к логическим трудностям, стала переходным мостом от мировоззрения Средних веков к ещё неясному мировоззрению будущего. Короче говоря, это всё ещё эклектизм, и эклектизм сохраняется ещё долго.

Строго эмпирическую философию построил Юм, в своем трактате «О человеческой природе» (1739) и в основной работе по гносеологии «Опыт о человеческом познании» (1748). Если не считать очевидных предосторожностей, Юм был уже законченный атеист, и его книги, в сущности, свободны от пережитков рационализма. Дальнейшее развитие философии эмпиризма, в котором главную роль сыграли Джон Стюарт Милль и Рассел, нас не будет здесь занимать, поскольку, начиная с 18-го века, эмпирическое понимание мира стало преобладающим среди образованных людей, а на мировоззрение широких кругов общества решающим образом влияли обстановка повседневной жизни, менявшаяся под действием технических изобретений, и научные представления, лежавшие в основе этих изобретений. Конечно, публика узнавала об этих представлениях из популярной литературы, но они внушали доверие, поскольку подтверждались повседневным опытом. Утвердилось даже – в 19 веке – забавное выражение «чудеса науки»; в самом деле, ученые открыли принципы, породившие механические двигатели, электрическое освещение, воздухоплавание и, наконец, устрашающую, но полезную в мирном применении атомную энергию. По известному афоризму Маркса, «общественное бытие определяет общественное сознание»: представление человечества о вселенной глубоко изменилось, по крайней мере в странах, подвергшихся действию европейской культуры.

Любопытно, к`aк Маркс не додумался до «диалектически противоположного» представления, что «мышление определяет бытие». Возможно, дело было в том, что мышление, определяющее общественное бытие, вначале является в виде индивидуального мышления наиболее независимых людей, а потом уже становится общественным мышлением. К концу 18 века философия Локка и его французских последователей, в особенности Монтескье, стала уже в значительной мере мировоззрением сформировавшегося американского народа.

Религия, в течение 19 и 20-го веков, постепенно выветрилась, но философия рационализма пережила религию и стала её ересью. Последней ересью христианства был марксизм. Это была законспирированная под науку рационалистическая доктрина, которую пытались осуществить на практике русские большевики. Реакцией на марксизм отчаявшегося мещанства был так называемый фашизм; он тоже носил характер рационалистической доктрины: используя пережитки племенной ограниченности, он сконструировал псевдонаучную расовую теорию. Заметим, что и коммунизм, и фашизм выросли на почве так называемой «немецкой классической философии», составляющей продолжение средневековой философии рационализма. С точки зрения будущего мировоззрения человечества оба эти явления, омрачившие весь 20 век, были всего лишь переходными, и не случайно они одержали временную победу в странах, слишком долго сохранявших пережитки средневековья.

В двадцатом веке старые объяснения мира, предложенные религией и схоластической философией, уже не принимаются всерьез подавляющим большинством людей Западной культуры; а поскольку её господство в нынешнем мире не вызывает сомнений, то вряд ли такие доктрины вызывают доверие у людей других культур, кроме самых отсталых групп населения. Если спросить, чему же верят люди в наше время, то, независимо от официальной религиозной принадлежности (до сих пор имеющей место в статистике), люди верят только утверждениям науки. Это относится и к тем несчастным, кто читает астрологические предсказания и советуется с «экстрасенсами»: все они скажут вам, что эта премудрость – тоже наука, но старая и забытая, или новая и ещё непризнанная, а представители этих наук непременно причислят себя к ученым. Весь жаргон современного шарлатанства, в том числе политического, старательно подделывается под научную терминологию; реклама рекомендует товары со ссылками на научную экспертизу, и даже религиозные секты, возникшие в последнее столетие, именуют себя «христианской наукой»; утверждают, что Иисус Христос был ученый, и так далее. Старые религии стараются не ссориться с ученым истеблишментом и делают всё возможное, чтобы верующие и неверующие забыли о варфоломеевских ночах и кострах инквизиции.

Но может ли наука заменить религию и схоластику, поглощавшие всю душевную жизнь человека? Чаще всего, когда задают этот вопрос, на него дают неутешительный ответ. Старая космология, как уже было сказано, удовлетворяла не только психологические, но и интеллектуальные потребности. Ученые откровенно признают, что не могут взять на себя эти функции. Надо отдавать себе отчет в том, какие психологические потери несет человек, лишенный религии, и как мало он получает надежных знаний взамен религиозной картины мира.

Различие между верующим и неверующим человеком самым разительным образом проявляется в концепции бессмертия души. Христианские богословы, пытаясь обосновать эту догму, часто изображали её – вместе с верой в существование бога – как врожденное и естественное свойство человека. Но многие народы не знали или почти не знали доктрины о «вечной жизни». У древних греков мы находим лишь грустные поэтические домыслы о призрачной загробной жизни, по-видимому, не вызывавшие у живых особого интереса; из Ветхого Завета трудно заключить, чтобы евреи, во всяком случае в период формирования их религии, имели сколько-нибудь определенное представление о личном бессмертии: их бог обещал им, в награду за послушание, лишь преходящие блага мира сего. Напротив, египтяне и этруски придавали загробной жизни огромное значение и, несомненно, передали другим народам свои мистические ритуалы, обращенные к вечной жизни. Складывается впечатление, что вера в «бессмертие души» в поразительной степени зависела от культуры. Более того, эта вера, по-видимому, была весьма различной и менялась со временем. У индийцев не было личного бессмертия, так что душа после смерти теряла воспоминание о прошедшей жизни; переселяясь в другое живое существо, она продолжает жить в некотором довольно абстрактном смысле. У китайцев же когда-то был свой пантеон богожителей и свои представления о загробном воздаянии, но к нашему времени все эти верования выдохлись и стали чем-то вроде юмористических сказок; задолго до Христа Конфуций отказался говорить о божественных предметах, ограничившись этическими поучениями. Складывается впечатление, что религиозная потребность человека может удовлетворяться очень различными способами, вплоть до таких, которые не похожи на наши традиционные верования.

Поэтому люди, некогда принявшие христианскую картину мира, уже заменили её другой, правда, сложившейся лишь в самых общих чертах. На это понадобилось поразительно короткое время – какие-нибудь триста лет. Культурные устремления людей, в отличие от инстинктивных мотивов, не более долговечны, чем сами культуры. Но это не значит, что они менее интенсивны. Конфликты, составившие содержание всех трагедий, были столкновениями равносильных побуждений, инстинктивных и культурных. Люди создают себе идолов, а потом их забывают.

Вера в загробную жизнь и в посмертное воздаяние составляла важнейшую часть христианской доктрины. В течение почти двух тысяч лет забота о «спасении души» была для людей столь же реальна, как для нас самые жгучие потребности повседневной жизни. Нам трудно представить себе страх перед адом, преследовавший наших предков: пожалуй, они больше боялись дьявола, чем карающего бога, дьявола, который «ходит вокруг, высматривая, кого бы пожрать». Наши современники удивляются, как мог Микеланджело, человек высочайшей культуры и редкого благородства, изобразить безжалостного Христа, посылающего грешников на вечные муки, и демонов, исполняющих его приговоры. Но художник не просто выполнял папское задание, он и сам во всё это верил. Мысль о вечном мучении грешников не отталкивала Данте, не расходилась с его представлением о милосердии, даже о достоинстве божества. Каким должен быть бог, готовый вечно мучить жалкого червя – согрешившего по его же попустительству человека! Нам этого не понять. Тогда жил другой вид человека: я назвал бы его, по главному отличительному признаку его культуры, человеком бессмертным.

И этот человек снова стал смертным. Это произошло потому, что бессмертие, наряду с множеством других чудес, не выдержало испытания критического разума. Этот разум, заслуживающий такого имени, был достоянием очень небольшого числа людей, притом отнюдь не самых известных людей своего времени, не проповедников и не пророков, а скромных тружеников, писавших свои труды для немногих собратьев, недоступным специальным языком, а главное – без всякого намерения сокрушить общепринятые взгляды. «Религия прогресса» явилась совсем не так, как все религии прошлого. В чем же причина этой перемены? Почему изменился «климат общественного мнения»?

Причина этого – коренное изменение, происшедшее во всей человеческой культуре, гораздо более резкое, чем все предшествующие ему местные процессы образования, преобразования и разрушения культур. Во всех этих процессах мировоззрение людей было неразрывно связано с религией; при этом я называю религией систему понятий, признающую существование сверхъестественных сил, то есть явлений, не подчиняющихся законам природы. При всем разнообразии верований, люди повсюду жили в страхе перед какими-нибудь божествами, строили им храмы, и до вполне исторических времен приносили им человеческие жертвы.

Разрыв с религией был труден, не только из-за внешних опасностей, но и по внутренним эмоциональным мотивам. Юм до конца жизни не решился признать себя атеистом, хотя был им смолоду. Его французские друзья и поклонники имели все основания подозревать его в лицемерии; и в самом деле, великий философ покупал этой ценой респектабельность и общественную репутацию. Дидро, самый глубокий из мыслителей французского просвещения, разумом отвергал веру в бога, но не мог избавиться от беспокойства по поводу нравственности: будучи добрым и чувствительным человеком, он с детства связывал эти эмоции с верой и страдал от возникавшего в нём ощущения разлада. От этого не страдал Гольбах, переносивший свой атеизм спокойно. В 1770 году, когда он опубликовал (в Голландии, под псевдонимом) свою знаменитую книгу «Система природы», где впервые было прямо и без обиняков сказано, что бога просто нет, вся читающая публика была шокирована такой прямотой: об этом скандальном факте все слыхали, но его неловко было публично признать. Герцен, с отвращением отвергавший церковную религию, всё ещё оставался верующим в аморфного бога деистов, пока не прочел книгу Фейербаха «Сущность христианства», где представление о боге разоблачалось как отвлеченная сущность человека. «Былое и думы» сохранили потрясающее свидетельство об этом акте внутреннего освобождения.

Освобождение от религии было мутацией культуры – сначала европейской культуры, где это впервые случилось, а затем и культуры всего человечества. Открытия и изобретения, постепенно спускаясь с вершин изощренного мышления, проникают в народные массы – медленно, но верно, и обратного пути нет. Это и есть то, что обозначается словом «прогресс». Время от времени разные группы людей, иногда наивные, но чаще корыстные, пытаются воспользоваться для своих целей пережитками прошлого, но в окружающем нас обществе нет религиозного энтузиазма: нам не грозит новое откровение. Люди принимают всерьез только факты и, следовательно, доверяют только объективному знанию. Можно было бы подумать, что это доверие должно вызвать встречные чувства – живой интерес ученых к постыдно запущенным общественным делам. Но ничего подобного нет.

Наука доставляет людям вещи и развлечения, но не дает ответа на важные для них вопросы. Люди с этим смирились, они перестали спрашивать.

Страница 4 из 8 Все страницы