Таким образом, гуманистическое мировоззрение или мировоззрение Нового Времени оказалось согласно с наукой и готово принять её новые открытия. Оно открывает человеку творческую свободу – свободу формировать своё будущее. Оно предостерегает от нарушения инстинктивных потребностей человека – заповедью свободы, равенства и братства. Но гуманистическая философия не сулит человеку личного бессмертия и воздаяния в другом мире: она объясняет ему границы возможного, потому что в природе не всё возможно.

Попытки достигнуть невозможного провалились. Двадцатый век был свидетелем безумных экспериментов, пренебрегавших природой человека, его инстинктивными нуждами и, следовательно, его правами. Философия гуманизма отнюдь не опровергается этими извращениями, точно так же, как гуманная проповедь Христа не опровергалась извращениями так называемых христиан. Эта философия сосредоточена на человеке. Человек занимает в ней место «бога», разоблаченного ещё Фейербахом как фантастическое отвлечение сущности человека. Другой философии у нас нет, и все разговоры, будто гуманизм устарел и должен быть отброшен, означают попросту отступления к более ранним, уже принципиально невозможным стадиям истории.

Философию гуманизма сформулировали в 18 веке старые философы, и можно было бы надеяться, что на смену им пришли другие философы, продолжившие их работу и руководившие историческим процессом, получившим уже иронически воспринимаемое название «прогресс». Как известно, это не произошло, и уже в начале 20-го века Альберт Швейцер горестно жаловался на «вину философии» перед человечеством. Чтобы понять, в чем тут дело, надо разобраться, что означало в истории, и что означает теперь слово «философия».

В древней Греции, где возникло это слово, оно означало «многознающего» или «мудрого» человека, без особой специальности; в буквальном переводе «философия» – это «любовь к мудрости». Иначе говоря, философы были просто ученые люди, в чем бы ни состояла их ученость. И в самом деле, все греческие философы, до эллинистической эпохи, были «полигистры», многознающие люди, писавшие обо всем, привлекавшем внимание в их время. Таков был Демокрит, сочинения которого дошли до нас только в отрывках; таковы были Платон и Аристотель. Если Платон имел «гуманитарные» и математические интересы, то Аристотель, по существу своему эмпирик и собиратель фактов, писал и длинные сочинения о политике и «метафизике». Уже в позднее время у греков явились ученые-специалисты: Архимед был математик и физик, Птолемей был астроном; но ещё раньше Геродот и Фукидид были только историки. К этим историкам иногда применялось название «философ», но к Архимеду и Птолемею, кажется, не применялось. В Средние века «ученых» в нашем смысле слова уже не было, а были только «многознающие люди», именуемые философами. Их интересовали вопросы, касающиеся бога, человека и отношений между человеком и богом; в некоторой степени они занимались и человеческим обществом. Все эти вещи обсуждались, конечно, в духе христианского богословия и в согласии с его источниками, библией и писаниями отцов церкви.

В Новое Время из философии начали выделяться специальные науки, как это было уже во время Архимеда. Но всё ещё остались люди, именуемые «философами». Те из них, кто по-прежнему видел в философии «служанку богословия», не представляли интереса. Но другие, не занимавшиеся специальными науками, поставили себе целью освоить эти науки и извлечь из них знание, необходимое для построения мировоззрения. Конечно, сами по себе научные знания были для этого недостаточны, потому что наука не была в состоянии доставить сколько-нибудь надежное знание об обществе, и потому что наука вообще говорит о том, что есть, но не о том, что должно быть. Иначе говоря, наука имеет познавательные, но не нормативные функции.

Смешение этих функций было всегда камнем преткновения старой философии. В этой философии законы природы, которые невозможно нарушить, смешивались с законами нравственности, нарушаемыми на каждом шагу. И всё же, философы упорно возвращались к человеческим темам, разрабатывая человеческие идеалы – или, как стали говорить сто лет назад, человеческие ценности. Они пытались построить систему взглядов, объясняющую место человека в окружающем его мире, принципы его поведения в отношении своих собратьев по виду, цели будущего человеческого общества. В общем, это были попытки создать для людей новый мировой порядок, вместо старого, разрушенного вместе с мифами религии.

Конечно, эти идеи не могли быть выведены из науки; они должны были опираться на выводы науки, но заходили гораздо дальше, чем это следовало из научно доказанных фактов. Философия жизни, нужная человеку, должна была включать в себя важнейшие элементы культурной традиции, выработанные опытом человечества и выдержавшие проверку временем; в основе их лежала племенная мораль, прямо развившаяся из системы наследственных инстинктов. Культурное развитие людей было, конечно, эмпирическим приспособлением к природным и общественным условиям: оно включало институт семьи, системы воспитания молодежи, технику жизнеобеспечения и технику взаимодействия человеческих групп. Весь этот опыт, необходимый для самого существования людей, ещё не зависел от научного знания, но, как отмечает Конрад Лоренц, в нем заложено было гораздо большее и более важное для человечества знание, в подлинном смысле этого слова. Лишь небольшая часть этого знания охватывается, даже в наши дни, формальными результатами ученых. Как мы уже говорили, человеку очень важно было, чтобы во всем этом человеческом – и внечеловеческом – мире был понятный ему порядок. Эту функцию выполняли религия и философия. Они дополняли человеческое знание мифами и догадками, и это было очень важно – пока во все это можно было верить.

Разрушение религии означало, что всю эту систему мирового порядка надо было перестроить, сохранив полезное культурное знание людей и прибавив к нему, вместо религиозных мифов, новые научные идеи. Я описал уже выше, какое мировоззрение возникло из этой перестройки, и назвал его философией гуманизма. Старое слово «философия» сохранило, таким образом, свой основной смысл: философы собирают из материала унаследованной культуры и научных данных приемлемую для них – и для других людей – картину мирового порядка, склеивая элементы этой конструкции своими догадками и пожеланиями.

Таким образом, философы и есть «творцы новых ценностей», о которых говорил заблудившийся мечтатель Ницше. Их главная деятельность сродни поэзии, но близко соприкасается с наукой и историей. Если так понимать их задачу, то не был ли великим философом Платон? Все части предыдущего описания у него были в избытке. И он создал мировоззрение, соблазнившее – через христианскую религию – всю Европу на две тысячи лет. Если угодно, он был великим философом, в смысле значительности своего воздействия. Как оценить это воздействие – другой вопрос. Но уж точно он отвечал данному выше определению философа. Не в этом ли смысле Поппер его восхваляет, после всех обличений?

Между тем, сам Платон вовсе не хотел создать христианское богословие: оно внушило бы ему презрение. Он хотел создать идеальное государство. Поразительно, что в 20-м веке, наконец, нашлись желающие устроить государство по Платону, и его тоталитарная система, подробно описанная в «Законах», позорно провалилась.

В Средние века философы мало занимались общественными делами, поскольку мировой порядок в то время определяла церковь. Но в Новое время, в 18 веке, впервые после Платона явились организаторы общественного сознания, под тем же именем «философов»: это были «просветители». Английские вдохновители этой школы, Локк и Юм, больше подходили к старому термину «философ», поскольку занимались логикой, гносеологией и другими традиционными предметами философии, но не чуждались и общественных дел: Локк написал книгу «О государственном правлении» и работу о веротерпимости, а Юм – свои знаменитые «Опыты» (Essays). Они ограничивались, однако, критическим описанием исторически сложившегося строя английских учреждений, осторожно избегая каких-либо не проверенных опытом умственных конструкций. В отличие от англичан, французы, не имевшие опыта самоуправления и ещё не пережившие революции, склонны были решать политические и социальные вопросы «рациональным» путем, игнорируя историческое наследие и придумывая никогда не испытанные планы государственного строя [Эти свойства французского ума, обусловленные историей Франции, иногда обозначают выраже-нием “esprit latin” («латинский дух»)]. Радикальнее всех был Руссо, сочинивший «Общественный договор», но были и менее известные, но влиявшие на публику прожектеры. «Просветители» не были похожи на философов в старом смысле слова (и на нынешних профессоров философии); поэтому англоязычные историки часто называют их французским словом philosophes. Я назвал бы это явление общественной философией.

Таким образом, концепция гражданского общества, создавшаяся в Новое Время, имеет своими источниками английскую традицию конституционного строя и французскую философию 18-го века. Древнее и средневековое общество тоже имело сложную и случайную историю. Отцы церкви и схоласты не были умнее и проницательнее просветителей, и вообще человеческие понятия и учреждения происходят не от богов и героев, а от случайных исторических деятелей и событий.

Швейцер справедливо полагал, что в 18 веке такие организаторы общественного мышления, именуемые «философами», были, а в наше время их нет. И он, в отличие от так называемых «историков философии», сознавал заслуги просветителей, которым «немецкая классическая философия» сделала репутацию «плоских рационалистов». Немецкие философы этого рода были государственные чиновники, боявшиеся и почитавшие своих феодальных господ; их мнимое превосходство приняло на веру европейское мещанство. Вопрос состоит в том, кто возьмет на себя функцию просветителей в наши дни.

При этом, естественно, возникает вопрос о познаваемости явлений общественной жизни. Французские просветители не отдавали себе отчет в том, как мало они понимали функции человеческого общества, и строили проекты, исходящие из общих абстрактных принципов. Французская революция в значительной мере не удалась вследствие этого, то есть привела не к тем результатам, которых ожидали её инициаторы и энтузиасты; то же относится и к последующим революциям во Франции и в других местах. Философы не советовали делать ошибки, совершенные революционными вождями, но их принципы не давали революционерам конкретных указаний.

Возникло представление, что общество устроено бесконечно сложно, что оно практически «непознаваемо», а потому не поддается никакому планированию. Юм, последовательный скептик, полагал, тем не менее, что знает об обществе самое главное – абсолютную неизменность «природы человека». В сущности, столь же консервативна была позиция Поппера. В молодости он был марксистом, но, поселившись в Англии, проникся духом «реформизма», в сущности, не ставившего себе целью активное воздействие на развитие общества. Его доктрина «кусочной починки» (piecemeal engineering) представляет, в сущности, капитуляцию философии 20-го века перед «зрелым» капитализмом. Однажды в жизни Поппер энергично вмешался в общественную жизнь, во время второй мировой войны, опубликовав свое «Открытое общество», но затем снова вернулся к своей излюбленной гносеологии. В сущности, гносеология и стала единственным содержанием философской мысли 20-го века. Этот факт, конечно, прямо связан с революционными событиями в физике, но нельзя не заметить, как мало внимания философы уделяли человеческому обществу. Могло бы показаться, что исключение составляет Рассел, много писавший на общественные темы. Но, в отличие от его глубоких работ по логике и гносеологии, его книги о человеческих делах поверхностны. При видимом рационализме и готовности к разрыву с принятыми взглядами, Рассел в этих своих книгах больше поучает, чем изучает.

Я могу припомнить только двух философов 20-го века, в самом деле продолживших традицию общественной философии: это были Экзюпери и Швейцер. Экзюпери считается беллетристом, но его философский дневник, и особенно «Крепость» (La Citadelle) содержат интересные философские мысли. «Дневник» представляет, главным образом, справедливую критику глупостей социалистов и коммунистов. Но в «Крепости» Экзюпери попытался написать нечто вроде евангелия для двадцатого века, изложив его торжественным, пророческим языком. Он не мог окончить эту книгу, не был удовлетворен тем, что у него получалось, и погиб, оставив её в виде черновых набросков. «Крепость» представляет попытку вернуть человечество к простоте и спокойствию древней традиции. Накинув на себя бурнус берберского князя, автор обещает: «Я построю крепость в сердце человека». В решающем месте он объявляет, что бог не должен двигаться со своего места. Но такой бог просто не нужен. И если чудес не бывает – если молитвы ни к чему не ведут – из этого нельзя вывести никакой веры.

Более интересна книга Швейцера «Культура и этика». В подлиннике это две работы: “Verfall und Wiederaufbau der Kultur” («Упадок и восстановление культуры») и “Kultur und Ethik”(«Культура и этика»). Швейцер был, вероятно, первым автором, изобразившим не просто «декаданс» литературы и искусства, но общий упадок европейской культуры. Критическая часть его работы сильна и до сих пор представляет интерес. Но позитивная программа Швейцера, в сущности, основана на христианской мистике. Он расширяет «любовь к ближнему», включая в неё все живые существа, и сводит её к формуле «благоговение перед жизнью». Призывая к «мышлению» (Denken), Швейцер имеет в виду лишь этическое мышление, между тем как нужное в наше время мышление должно быть, прежде всего, направлено на изучение человеческого общества. В самом деле, люди нашего времени, с их материально приниженным сознанием, лишь в том случае примут всерьез предлагаемые им аргументы, если подлинное положение современного общества будет им доказано не только с этических позиций, но также с помощью объективных фактов. Людей, погрязших в своих повседневных заботах, надо убедить, что это общество гибнет. Ещё более важно исследовать, какими средствами можно спасти нашу культуру. Проповедь этических правил для этого явно недостаточна, тем более при отсутствии религиозных убеждений. Спокойная уверенность самого Швейцера основывается на его глубокой христианской вере. Без религиозной основы его этика повисает в воздухе. Но Швейцер, видя неизлечимое неверие европейцев, не решается призвать их вернуться к Христу. Он пытается извлечь из христианства этические правила, приемлемые и для верующих, и для неверующих. Но верующим вряд ли нужно «благоговение перед жизнью», а неверующим оно не поможет, потому что важнее всего не жизнь вообще, а жизнь Человека.

Гуманистическая философия должна вновь взять на себя дело Человека, провозглашенное философами Просвещения. Удивительно, что Альберт Швейцер, немецкий христианский мистик, понял значение их работы, столь пренебрегаемой историками философии. Он увидел в неверующих энтузиастах людей пламенной веры, осознал своё внутреннее родство с ними и, может быть, думал привить к дереву Просвещения этическое наследие христианства. Философия должна выполнить свой долг перед человечеством. Следуя глубокой мысли Фейербаха, понявшего в боге мистификацию Человека, философия должна создать мировоззрение взрослого человечества, дать Человеку картину мира, приемлемую для его разума, и этические принципы, достойные его культуры.

Чтобы спасти нашу культуру, надо понять, что с ней происходит. Самая мысль, что человеческое общество может быть предметом изучения, в том же смысле, как и другие живые системы, то есть методами естественной науки, очень медленно пробивает себе путь. Примечательно, что в древности встречались весьма рациональные попытки понять, как устроена общественная жизнь: история Фукидида превосходит в этом смысле всё, написанное в течение следующих двух тысяч лет. Средневековые историки и философы неизменно держались религиозных мифов, вполне определенным образом описывавших всё мироздание, не требовавшее дальнейшего изучения. Философы Просвещения, отбросив эти мифы, не особенно занимались наличным состоянием общества. Они видели в нём, главным образом, сложившуюся с незапамятных времен массу суеверий и злоупотреблений; для будущего они предвидели парламентское правление наподобие английского, с постепенными реформами в рамках существующего строя. При этом подразумевалось, что существующий строй будет достаточно свободным для деятельности просветителей.

Философы 18-го века – не только англичане, но и французы – не предлагали устраивать революции, хотя у них был уже опыт английской революции 17-го века. Вероятно, они отдавали себе отчет в том, во что обходятся стране революции и гражданские войны. Швейцер, хорошо знавший опыт Французской революции, не мог не видеть её объективных достижений, но не сочувствовал её кровавым методам и не одобрял «рационалистических» государственных конструкций, взятых из головы и не считавшихся с историческим наследием. Можно с уверенностью сказать, что из всех философов Просвещения такие меры одобрил бы (да и то, не наверное!) один Руссо, «Общественный договор» которого сыграл фатальную роль в воспитании деятелей Революции. Часто объясняют «умеренность» французских просветителей их буржуазным происхождением, или привычкой к мягкому режиму монархии в 18 веке. Я думаю, что им не чужда была политическая мудрость: все они (кроме, опять-таки, во всех отношениях изолированного среди них Руссо) изучали и принимали во внимание английский опыт.

Страница 6 из 8 Все страницы