I

Заглавие этой статьи может вызвать удивление у читателя, не понимающего, что такое цензура, или не знающего, что представляет собой нынешняя Россия. Люди, не понимающие, что такое цензура, могут считать, что у нас больше нет цензуры, потому что нет ведомства под таким названием. Но и до «перестройки» обходились без этого названия, а цензура была. Так же обстоит дело и теперь. Формы цензуры, применяемые в наше время, хорошо изучены и описаны в иностранной литературе. Я объясню в этой статье, какие виды цензуры применяются теперь в России, и почему у нас нет свободы печати.

Можно представить себе и читателя, не знающего, что такое нынешняя Россия. Вряд ли это надо объяснять человеку, живущему в России; но ведь читатель может быть иностранец или совсем оторванный от нашей действительности эмигрант. Действительность же состоит в том, что Россией (и другими частями бывшего Советского Союза) владеют и управляют бывшие советские чиновники, переменившие свою идеологию. Это не очень важное изменение, потому что в старую идеологию мало кто верил, а новую никто не принимает всерьез. Единственное серьезное изменение состоит в том, что чиновники переходят теперь от «коллективной» собственности на Россию к индивидуальной, деля ее на куски, и спорят при дележе добычи. Это создает видимость разнообразия, и даже эта видимость лучше прежнего единомыслия. Но это всего лишь видимость: свободы печати у нас по-прежнему нет.

У нас нет настоящего рынка, но какая-то часть производимых товаров попадает в свободную продажу по диким ценам, устанавливаемым кликами чиновников. Можно купить и бумагу, и типографские услуги. Эта возможность лучше прежней невозможности, но опять-таки это одна видимость. Потому что никакой человек, никакая группа лиц, не встроенная в государственный аппарат и не извлекающая связанных с этим доходов, по этим ценам ничего не может купить. Все массовые газеты и журналы издаются попросту даром, за счет «государства», то есть за наш счет, потому что мы платим налоги, а расходы зависят от них. Прошу извинить мне это выражение, напоминающее все дурные образцы полярного мышления, но иногда без этого не обойтись. Мы платим, а они тратят: чиновники объедают Россию, как саранча, и все, кто так думает, к сожалению, правы — даже если неправы в чем-то другом.

Бумага и типография предоставляются газетам и журналам, служащим вполне определенным группам чиновников. Они делят типографии и бумагу в своих коридорах власти, где «журналисты» имеют, выражаясь по-английски, свое лобби. По существу здесь действуют те же механизмы государственного распределения, что и раньше. Разница только в том, что группы чиновников, борющиеся за эти льготы, не обязаны больше прикрываться фикцией партийного единства, и различие интересов проявляется более открыто. Ясно, что каждая редакция служит той группе чиновников, которая дает ей средства печатания; иначе говоря, каждый журналист знает, кто его хозяева, а члены «редакционных коллективов» знают это лучше всех.

Так называемые «редакционные коллективы» выполняют двойную функцию. Во-первых, они обязаны поставлять материал для своих изданий, то есть заполнять выдаваемую их хозяевами бумагу. Во-вторых, они должны следить, чтобы выходящие у них статьи не содержали ничего такого, что невыгодно, неприемлемо или просто непонятно их хозяевам. Эта вторая функция есть не что иное, как цензура. Предвижу возражение, что и на Западе редакции действуют в интересах своих хозяев, и это до некоторой степени верно. Но у нас по-прежнему действует особая, неэкономическая система льгот, контролируемая государственным аппаратом, и сохранились навыки воспитанных им журналистов. Вся система печати остается советской и содержит цензуру как свою неотъемлемую часть.

¹ Эта статья представляет собой расширенное изложение доклада, сделанного в феврале 1994 г. на семинаре Хельсинской группы, посвященной свободе печати. Мои взгляды, естественно, могут не совпадать с суждениями организаторов этого семинара

II

Итак, наши журналисты обязаны заполнять предоставляемую начальством бумагу и следить, чтобы на ней печаталось только угодное начальству — они одновременно и писатели, и цензоры. Это совмещение функций как раз и непонятно тем, кто привык противопоставлять интересы печати и цензуры. Теперь вторая функция — цензура — не нуждается больше в особых чиновниках. Пишущая братия достаточно воспитана, и сама понимает, чего от нее хотят. Ведь это, как правило, те же советские журналисты, бывшие члены коммунистической партии и воспитанники идеологических факультетов. Сейчас им, конечно, приходится говорить прямо обратное тому, что они говорили раньше. Но каждый читатель Орвелла знает, как мало это их смущает. Те, кто доказывал преимущества социализма, превратились теперь в апостолов свободного рынка; те, кто поносили религию, изображают из себя верующих; те, кто поливал грязью наших друзей правозащитников, учат нас теперь аксиомам права. Человека, повернувшего таким образом на 180°, когда-то называли неприятным словом — «ренегат».

Наша печать — это печать ренегатов. Чтобы яснее представить себе, что это значит, вообразите, что после войны все газеты и журналы Германии остались бы в руках тех же людей, которых посадил туда д-р Геббельс. Они точно так же переменили бы курс, и приписывать таким роботам нравственные переживания было бы антропоморфизмом (насколько они все-таки люди, не имеет здесь практического значения). Но и с практической стороны поворот на 180° представляет некоторые неудобства. Задача заполнения казенной бумаги стала труднее, о чем еще будет речь дальше. Но главное, «массовый» читатель потерял доверие к печати, где те же люди стали говорить все наоборот. Простое чувство собственного достоинства внушает ему отвращение к такой печати. Мне кажется, тот, кто продолжает выписывать «Правду», проявляет больше человеческого приличия, чем журналист-ренегат. Этим и объясняется падение тиражей: книги ведь по-прежнему покупают, хотя бы и дорогие.

Советский журналист, следующий духу времени, то есть желаниям своих хозяев, легко сменил коммунизм на православие, Ленина на Бердяева, но писать по-новому ему нелегко. Положение его примерно такое же, как если бы солдата, прошедшего строевую подготовку, вдруг заставили танцевать. Ведь его не учили ни религии, ни философии, ни даже литературе — одному соцреализму. Конечно, обо всех этих предметах советский журналист не имеет никаких мыслей и, следовательно, мыслей высказывать не может. Но поскольку он вообще не понимает, что такое мысль, то он думает, что речь идет о болтовне. Все касающееся человека и общества кажется ему чем-то вроде разговоров за чашкой чая. Он слышал, что такие общие разговоры можно печатать под названием «эссе». Между тем, его заработок требует чем-то заполнять бумагу. И вот советский журналист превратился в «эссеиста».

Он готов с одинаковой развязностью обсуждать все, что угодно, но не спрашивайте такого автора, что, собственно, означает такая-то фраза или такой-то абзац. Он ответит вам, что это не научная статья, а эссе, то есть художественная проза. Если вы скажете ему, что в прошлом и эссе писали со смыслом, он ответит, что надо понимать современную литературу, где смысл скрывается глубже, и что «художественное» объяснить невозможно. Нетрудно понять, почему эти люди так пишут и говорят. За чайным столом, где они получили свою интеллектуальную подготовку, не принято что-нибудь выяснять, утверждать или отрицать, а лучше изрекать какие-нибудь парадоксы. Такие сочинения бывали и раньше, но их презирали: в русской литературе для них возникло выражение «взгляд и нечто». А Маколей сказал об их авторах в одном из своих знаменитых эссе: «Главные недостатки стиля — неясность и аффектация. Неясность изложения обычно происходит от путаницы в мыслях; а желание во что бы то ни стало поразить читателя приводит к аффектации, чаще всего производящей софизмы».

Очень глупые авторы, совсем уже не знающие, о чем писать, доводят свои софизмы до почти шизофренического негативизма; можно подумать, что они руководствуются правилом: «Пусть твое „да“ будет „нет“, и пусть твое „нет“ будет „да“».

Так они заполняют казенную бумагу — в некоторых газетах и журналах до половины места. Остальную часть занимают политические сплетни и советы экономических кудесников, так что в наших газетах и журналах нечего читать. Конечно, есть еще беллетристика, но здесь уже действуют особые связи между советской журналистикой и советской литературой, о которой я говорить не хочу.

III

Могло бы показаться, что современные авторы постепенно вытеснят советских журналистов из их газет и журналов. Но, как вы сейчас увидите, это невозможно. Прежде всего, каждая редакция — это мафия, а мафия не заинтересована в конкурентах. В каждой газете, в каждом журнале все области жизни давно уже разделены между штатными сотрудниками: по каждому предмету у них есть «специалист», писавший о нем еще в брежневские времена, — не важно, что писавший, но «застолбивший» этот участок и вовсе не желающий делиться им с кем-то посторонним. Конечно, вам этого не скажут, но непременно окажется, что у них уже есть статья на ту же тему; как жаль, скажут вам, что вы не пришли раньше. А если статью все-таки берут, не радуйтесь: то, что напечатают, будет вовсе не похоже на ваше произведение.

Навыки, сложившиеся у наших журналистов, выработаны их обучением и всей их жизнью. Главный из всех этих навыков — это пренебрежение ко всему личному и оригинальному. Они знают, что по каждому вопросу «имеется мнение», то есть известно, что надо писать, а что вы об этом думаете, не имеет значения. Для всякого личного мнения у них презрительный термин — «отсебятина» — то, что происходит «от себя». Эти люди высоко ценят «профессионализм», понимая под этим легкое и естественное приспособление к тому, чего от них сегодня требует начальство, и всякая попытка предложить им нечто другое воспринимается ими как смешное любительство. Конечно, вам этого не скажут, потому что их учили, как вежливо отделываться от наивных любителей.

Но предположим, что им понадобится ваша статья. В этом случае они ее бесцеремонно распотрошат, выбросив оттуда самые дорогие вам мысли, а то и вставив неуместные куски в самые неподходящие места. Человек, который таким образом разделается с вашим произведением, не имеет ни малейшего уважения к личному мнению и к личности автора вообще: точно так же никто никогда не уважал его самого, и если вначале у него и появлялись какие-то собственные мнения, то теперь это кажется ему ребячеством. Серьезное дело — изготовить приемлемую, подходящую статью, и он знает, как это сделать. В большинстве случаев вы не поймете, зачем он делает все эти купюры и изменения, потому что вы не допущены к редакционным секретам и не можете знать, что не понравится его начальнику, и почему это ему не понравится. В других случаях вы заметите у него суеверный страх перед любым посягательством на авторитеты. Авторитетами для него являются все, занимающие должности и имеющие звания, и к ним надо относиться почтительно, если нет особых указаний; кроме того, есть еще, так сказать, временные авторитеты, которых надо уважать по конъюнктурным соображениям как раз сейчас — список этих временно неприкасаемых он хранит в своей «оперативной памяти». Но чаще всего его поправки объясняются просто его неприятием всего оригинального. Он автоматически «причесывает» ваш текст, приводя его к принятому стандарту, а иногда настаивает на соблюдении какого-нибудь правила, принятого только в его редакции или в том месте, где его учили: такие капризы начальства кажутся ему обязательными для всех. В общем, такой человек понятен, и если вначале он может вызывать неприязнь, то скоро вы осознаете, что это робот, и перестаете воспринимать его механическую деятельность как человеческую злую волю. Но сотрудничать с такими журналистами невозможно.

Есть еще одна сторона дела, часто упускаемая из виду. Если ваша статья все-таки выйдет (разумеется, в кастрированном виде), то она окажется в окружении обычной продукции этой газеты или журнала и, увидев это окружение, вы устыдитесь. В старой русской печати понимали, что должен быть некоторый уровень публикаций, ниже которого опускаться нельзя. Разборчивый читатель, зная уровень публицистики в неразборчивой газете, просто оставляет ее без внимания, ограничиваясь просмотром новостей. Читатель, которого вы ищете, пропустит среди обычного хлама и вашу статью. В общем, в этой печати ваша работа затеряется бесследно. Время «толстых журналов», выдававших дозволенные сенсации, давно прошло.

Могло бы показаться, что журналы, выходящие при поддержке иностранных «спонсоров», независимы от начальства и разовьются во что-нибудь интересное. Но эти — обычно не очень распространенные — издания так же убоги, как и откровенно продажная печать. Причина в том, что иностранцы не хотят ссориться с российским начальством — отчасти из деловых соображений, но в значительной мере от недомыслия. Деловые мотивы понять нетрудно: если сегодня нет условий для эксплуатации России, то завтра они могут появиться, и незачем портить отношения с аппаратом. Так ведут себя во всех слаборазвитых странах. Но, наряду с этим очевидным подходом деловых людей, есть еще неизлечимая советологическая глупость. Советологи внушают дельцам, что правительство России, провозгласившее демократические и рыночные принципы, заслуживает поддержки, потому что оно борется с «консерваторами», пытающимися этот процесс задержать. Но тогда журналы, финансируемые иностранцами, должны держаться того же курса, что и правительственная печать, то есть угождать одной из правящих групп, не слишком задевая остальные. Для этого годятся те же советские журналисты, всегда готовые к услугам, — да и кто будет искать других? Они и набились сразу же в новые журналы, где требуется меньше текущей информации, а следовательно, печатается только «взгляд и нечто» — пока иностранцам не надоест за это платить. Вот и вся история печати на содержании иностранцев.

Наша массовая печать — печать ренегатов — кое-как существует за счет государства, но неизбежно должна погибнуть, как только аппарат перестанет поддерживать ее призрачную жизнь. Я говорил о ней только для того, чтобы объяснить, что у нас нет свободной печати, и что нельзя сотрудничать с той, какая есть.

IV

На Западе, наряду со «средствами массовой информации», всегда была и есть «элитарная» печать, рассчитанная на культурное меньшинство. Это газеты и журналы, выходящие небольшим тиражом; обычно они не преследуют коммерческих целей, а пользуются субсидиями общественных организаций, корпораций или отдельных лиц. «Элитарный» журнал предполагает у читателя некоторую способность к самостоятельному мышлению, а иногда и развитый вкус. «Элита», для которой предназначается такой журнал, в прошлом могла быть политически активной, например, радикально левой или социалистической. В наше время западные intellectuals уже не радикальны и очень редко принимают всерьез какие-нибудь возвышенные идеалы. Обычно это способные технократы, заинтересованные в «социальной технологии», то есть в решении отдельных общественных задач методом «кусочных» поправок (которые К.Поппер описывает термином piecemeal), или литераторы, художники и актеры, пытающиеся найти новые пути в своем искусстве. Это невысокий человеческий тип по сравнению с русским интеллигентом: в лучшем случае его можно сравнить с такими литературными героями, как Штольц или Соломин. Но я не преуменьшаю значение этой «элитарной» печати. В общественной практике она играет роль лаборатории, где в узком кругу обсуждаются идеи, затем переходящие в жизнь. Самое выживание такой печати свидетельствует о том, что она нужна: она помогает, например, проводить реформы без дорогостоящих ошибок. Наконец, она поддерживает в обществе умственную энергию.

У нас в России есть несравненно более значительный, единственный в своем роде опыт. Это опыт русской интеллигенции, воспитанной столь важными в нашей истории журналами, как «Современник», «Отечественные записки» и «Русское слово». Это была подлинно элитарная печать, предназначенная для культурного и мыслящего читателя и умевшая его находить.

В эпохи отчаяния худшие клевещут на лучших. Теперь у нас опять модно клеветать на интеллигенцию. Но без русской интеллигенции не было бы России. У нас нет другой традиции: мы не можем любить монастырь, казарму и царский дворец. Русская интеллигенция — самое благородное и возвышенное явление мировой истории. Наши первые интеллигенты не уступают первым христианам в глубине и значении своей веры, но ближе нам как более развитый человеческий тип. Историческая задача интеллигенции только начата, и эта задача не ограничивается Россией.

Но теперь будем говорить о России. Главный тезис моей статьи можно формулировать таким образом: Россия не может выжить, русская культура не может быть спасена без возрождения русской интеллигенции; а чтобы ее возродить, нужна интеллигентская печать.

Я называю такую печать интеллигентной, потому что она будет предназначена для интеллигенции — для того немногочисленного культурного слоя, который у нас сохранился, и для более широкого, который она сама создаст. Мне не хотелось бы называть ее «элитарной», потому что слово «элита» приобрело в русском языке двусмысленный оттенок: ловкачей, пробравшихся к государственной кормушке, уже называют «элитой власти», а более обыкновенных жуликов скоро назовут «элитой кошелька». Но печать, о которой я думаю, должна быть поначалу печатью для избранных: нечего стыдиться этого слова, когда вся избранность почти свелась уже к умению грамотно говорить и писать. Худо, когда в обществе нет избранных: в нем некого выбирать. И уж тем более нельзя мечтать в таком обществе о нетоквилевой демократии, где равенство не удушало бы творчество и красоту. Вряд ли надо повторять, что существующая у нас печать удручающе неинтеллигентна — не только печать на казенной бумаге, но и претенциозные журналы на хорошей бумаге, выходящие за счет иностранцев. Во всех случаях эти журналы изготовляют люди, выросшие в колодках: если помните, в одном романе Гюго описывается, как этим способом изготовляли особую породу нищих. Во всех этих журналах господствует псевдоэссеизм — мнимое глубокомыслие, надевшее маску литературы.

Чтобы кратко объяснить, что нужно для возрождения нашей интеллигенции, достаточно сказать: нам нужно мышление. Среди пишущей братии у нас встречаются и благонамеренные люди, которые время от времени ухитряются напечатать какую-нибудь «отсебятину», но мышления в нашей печати нет. Не потому нет, что в России нет уже мыслящих людей, а потому, что у нас нет интеллигентной печати.

V

Но прежде чем говорить, как нам создать такую печать, я должен объяснить и некоторым образом оправдать только что высказанный главный тезис. Прежде всего, так ли нужна интеллигенция для выживания России? Ведь на Западе нет интеллигентов, там есть специалисты; а теперь у нас принято подражать, подобно мещанину во дворянстве, всему, что делают «порядочные люди». Но эти «порядочные люди» не всегда были так просты, как сейчас. Нынешнее западное общество примитивно в своей духовной жизни, хотя и сохранило умение производить вещи. Это обычная история вырождения культуры: так было в Китае, в Индии, в Византии — культура погружается в спячку, или, если угодно, в материализм. Можно завидовать такому состоянию общества, но вряд ли его можно воспроизвести. Вообще, восприятие чужой культуры — никогда не механический процесс, это всегда сложная гибридизация своего и чужого, идущая в каждом случае особым путем. Такой процесс не скоро приносит материальные успехи, а духовное равновесие достигается в течение столетий. В наше время Запад уверовал, что главное в человеческой жизни — производство и потребление вещей, то есть принял упрощенную версию марксизма. Если этому надо подражать, то больше всего тут отличились японцы; но и в Японии между началом реформ и нынешним процветанием прошло сто лет. К тому же японцы начали подражать европейской культуре, сохранившей еще свою веру и надежду. Теперь это было бы невозможно: чем дальше зашел процесс разложения высокой культуры, тем труднее привить ее к дереву отсталой.

Но в России прививка началась еще при Петре, и начинать ее заново не просто глупо, а невозможно. Мы сами были частью той высокой культуры, которой теперь пытаемся подражать. Между тем, остатков ее у нас все еще достаточно, чтобы, выражаясь современным языком, не начинать с нуля. Более того, чтобы начать с нуля, нам надо было бы сначала уйти от Европы в гончаровскую Японию. Таких вещей в истории не бывает: подражая иностранцам в производстве вещей, мы должны так или иначе использовать наше наследие, русскую европейскую культуру. Но та особенная культура, которая родилась в России из петровских реформ — это интеллигентская культура, потому что ее создала русская интеллигенция. Царская бюрократия не могла править Россией, не вызвав к жизни образованный класс, который, уже по внутренним закономерностям национальной психики, стал интеллигенцией. Он, этот класс, и взял на себя духовную работу, заменившую нам Возрождение и Реформацию.

Конечно, интеллигенция почти истреблена, но наследие ее живо в России. Этот класс людей потому и был возможен, что его устремления были созвучны психологии русского народа. Опасение богатства и отвращение к власти — развитые тысячелетием христианства, но вряд ли взятые у византийцев — делают этот народ очень особенным, а освоение им западного образа жизни очень трудным. Историческая миссия нашей интеллигенции началась именно с того, что она сделала западную культуру приемлемой для Руси, в некотором смысле перевела ее на русский язык. Но никогда Россия не примирится с тем, что человек существует для производства и потребления вещей. Экономический материализм, принятый нынешним Западом, не привьется в России; Россия не примет никакого средства, пока не будет названа его духовная цель.

Речь идет не о мистических свойствах народной души, а вполне реальных элементах культуры, которыми нельзя пренебречь. Теперь нас уверяют, будто в России строится капитализм. На Западе, давно его уже построившем, признана обязанность общества заботиться обо всех своих членах, что привело, по крайней мере, к ряду практических мер. Наша трагически непрактичная Россия никогда не поверит, что общество может преуспевать, бросая на произвол судьбы своих слабых, больных и просто незадачливых собратьев, что эти неприспособленные должны просто вымереть, чтобы из более удачливых и предприимчивых выделился новый «средний класс». То, что теперь делают в России, это не капитализм, а утопический эксперимент «социального дарвинизма», и трудно сказать, во что он обойдется нашей несчастной стране.

Судьба России зависит от тех, кто способен чувствовать и думать. Все, что они читают в русских книгах, прямо или косвенно пришло к ним от русской интеллигенции. Неправда, что у нас не читают классиков русской литературы. Я объяснял незнающим иностранцам, что в течение десятилетий сочинения этих классиков выходили миллионными тиражами, и подписка не могла удовлетворить спрос. То же было бы и сейчас, если бы нынешние издательства были способны на такие предприятия. Конечно, люди устали, они ищут теперь забвения и утешения, тянутся к жалкой продукции, заполняющей книжные лотки. Но эта конъюнктура, как мне говорили, приходит к концу, хлам больше не находит сбыта.

Можно думать, что культурной работе должна предшествовать хозяйственная. Но в хозяйстве никогда не было лучшего работника, чем интеллигент. Его труд нельзя заменить простым наемным: важная проблема западного общества состоит как раз в том, что больше не удается купить за деньги добросовестный труд. Из русских можно сделать интеллигентных работников; можно, вероятно, и наемных специалистов, умеющих делать что-то одно и равнодушных ко всему остальному. Но ориентация на инженера-робота, давно уже принятая нашими вузами, приведет в России к особенно плачевным результатам. Атомная энергия используется повсюду, но Чернобыль был только у нас.

Идея возрождения русской интеллигенции созвучна русской психологии и в высшей степени своевременна. Мне скажут, что это долгое дело, а спасать Россию надо уже сейчас. Но нельзя надеяться на быстрое улучшение нашего хозяйства. Этот долгий и мучительный процесс соизмерим с продолжительностью культурных усилий. В свое время нэп продумали и провели культурные русские интеллигенты — не Ленин, не Сокольников, а добросовестные «буржуазные специалисты». Теперь это пытаются делать малограмотные советские чиновники; что у них получается, видят все.

VI

Оставим мечты о быстрой «перестройке» нашей жизни. В серьезных делах, продолжительность которых мы не можем предвидеть, торопливость приносит только вред. В области культуры и воспитания мы даже не начали основательного обсуждения наших проблем: их просто негде обсуждать. Людям нечего читать, негде высказать свои взгляды. Чтобы начать серьезное обсуждение наших дел, нужна независимая интеллигентная печать. Я не говорю здесь о других средствах информации, потому что ни радио, ни телевидение не стали еще ничем, кроме примитивных орудий массового развлечения, быстро приносящих нам ненадежные версии новостей, а в остальном безусловно вредных. Пока еще нигде не было умного телевидения, а то, какое есть, контролируется начальством.

Газеты тоже не имеют прямого отношения к интересующей нас цели. Область газетной информации — это повседневные, текущие события, а нас теперь интересует обсуждение долговременных проблем, требующее больше места и меньше спешки. Таким образом, мы возвращаемся к журналам — испытанному средству выработки общественного мнения.

Но сначала я должен ответить на несколько возражений, всегда вызывающих у меня чувство стыда. Мне стыдно слышать их и стыдно на них отвечать, но они представляют наше общественное мнение, каким его создала советская власть.

Мне скажут, что общественное мнение нельзя искусственно формировать, что это естественный процесс; что всякая деятельность, преследующая сознательные цели, приводит к чему-то вроде большевизма; что старые русские интеллигенты подготовили в своих журналах все ужасы революции, гражданской войны и сталинских репрессий. Без сомнения, читатель часто слышал все это от честных и благонамеренных людей, выросших в колодках партийной идеологии. Отвечать на такие мнения стыдно, не отвечать — нельзя.

Мне приходилось даже слышать просто невероятные нападки на самое понятие цели. Деятельность, преследующая определенную цель, то есть целесообразная деятельность, вызывает у многих опасения, потому что такая деятельность неизбежно связана с созданием необходимых средств, с организацией; а эти люди не знали никаких видов организаций, кроме советских. Отсутствие всякого опыта общественной работы привело к тому, что многие из наших правозащитников, честные и благонамеренные люди, искренне полагали, что целесообразную деятельность надо предоставить государственным учреждениям и жуликам. До сих пор у нас только жулики и умеют что-нибудь организовать, а мы не умеем, и этим — еще и этим — мы постыдно отличаемся от наших предшественников, дореволюционных русских интеллигентов. Опыт подлинно просветительских, бескорыстных и успешных издательских предприятий — таких, какие устроили Павленков, Солдатенков и Сытин — лучше всего объясняет, что я имею в виду.

Целесообразная деятельность и организация вовсе не является изобретением большевиков, а встречается уже у животных: если бы наши животные предки не научились делать это лучше других животных, они так и остались бы жить на деревьях. Может быть, это и было бы наилучшей формой человеческого бытия — того самого, что в наше время называют condition humaine: это было бы естественное развитие модной философии, поучающей нас, что не нужно было никакого Возрождения, а надо было просто сидеть в Средних Веках. Насколько я понимаю, эта философия все-таки навязывает людям цели — но не потомкам, а предкам.

Весь вопрос в том, каких целей вы добиваетесь, и как вы это делаете.

Свобода печати нужна для того, чтобы люди, имеющие что сказать о человеческих делах, могли довести до публики свои взгляды. Никто не стал бы этого делать, не рассчитывая повлиять на читателей, объяснить им свои идеи, убедить их или переубедить. Основа всякой общественной деятельности и состоит в том, чтобы объяснять людям свои взгляды и убеждать их в правильности своих взглядов. Взгляды людей меняются — таков неизбежный результат чтения и размышления над прочитанным. Если мы побоимся влиять на людей, это сделают другие, имеющие для этого все средства и преследующие очень плохие цели. С утра до вечера телевидение обрушивает на публику свои потоки грязи и лжи. Пора уже противопоставить этому честную печать.

Интеллигентная печать будет стремиться к гуманному и демократическому обществу. Движение к равенству и представительному правлению — к тому, что называется демократией — открыл и описал как главную тенденцию Нового Времени великий историк Токвиль. Были периоды, когда казалось, что это движение замедляется или даже обращается вспять. Такими периодами были контрреформация 17-го века, абсолютистская реакция в начале 19-го века и, в особенности, эпоха воинствующего национализма и тоталитаризма в 20-м. Некоторые уважаемые люди, например Томас Манн, готовы были даже пожертвовать суверенитетом человеческой личности, поверив, что наступает «эпоха коллективизма», перед которым доложен преклониться отдельный человек. Но история решила иначе. Во второй половине века все тоталитарные системы рушились одна за другой, продемонстрировав не только свою жестокость, но и свою неэффективность. Теперь тоталитарный режим остался только в Китае, но и там дни его сочтены. И всюду, где рушатся такие режимы, на место их приходит или возвращается представительное правление — та же демократия, уже похороненная мудрецами первой половины века. Какой великолепный урок дает нам, в конечном счете, наш 20-й век!

Интеллигентная печать будет исследовать, и объяснять, как устроено демократичное общество, как охраняется конституция, чем гарантируются права человека. И, главное, она будет искать новые исторические задачи, формулировать вновь возникающие цели демократии, потому что без целей демократия мертва.

Разумеется, каждый журнал будет иметь свое направление, то есть вокруг него естественно соберутся авторы и читатели, разделяющие определенные взгляды. Так было у нас до революции во всех серьезных газетах и журналах, и к этой доброй традиции следует вернуться. Если издание не имеет определенного направления, это обычно значит, что издатели преследуют не идейные, а коммерческие цели, и что читатели не знают, чего они хотят. Конечно, направление журнала должно быть достаточно широким. Я не имею здесь в виду органы политических партий, которых у нас пока нет.

Важной задачей интеллигентной печати должно быть восстановление и сохранение русского языка. Читатель вправе требовать, чтобы дорогие ему идеи излагались понятным, но не упрощенным языком, не засоренным причудливыми, нарочито выдуманными словами и кальками с иностранных слов.

Наконец, интеллигентная печать будет знакомить читателя со всеми важными явлениями зарубежной жизни, научной, культурной и общественной, обращая особое внимание на «скрытые десятилетия» с 17-го года до наших дней. Предметом постоянной заботы должно быть при этом качество переводов, катастрофически упавшее в наше время.

Неизбежные тематические ограничения будут зависеть от характера каждого журнала. Текущая политика вряд ли будет подходящим предметом для журналов, которые мы имеем в виду: для России не важно, кто из чиновников будет занимать доходные места. Популяризация науки будет важной задачей, как это уже было в прошлом; но вряд ли нужно будет заниматься точными науками и естествознанием, поскольку они всегда были представлены в советской печати, по крайней мере, без нарочитых искажений. Тем более важна популяризация гуманитарных наук, закрытых в течение всех советских десятилетий. Естественными предметами обсуждения могут быть философия, история, социология, психология.

Конечно, каждый журнал будет выбирать интересующие его сюжеты. Можно представить себе и журналы, занимающиеся художественной литературой. Хорошие журналы появятся не сразу, но ведь надо как-нибудь начать. Найдутся же в России люди, которые избавят нас от монополии вечно-советских газет и журналов!

Россия теперь нища, но не духовной нищетой. Совсем недавно тысячи людей читали, передавали друг другу и перепечатывали Самиздат, не страшась репрессий. Эти люди живы — им нечего читать. Я говорю от имени группы людей, которым есть что сказать, но негде печататься в России. И если не найдется никого, кто помог бы нам создать в России независимую интеллигентную печать, то мы возобновим Самиздат, с теми средствами, какие сможем найти.