II

Итак, наши журналисты обязаны заполнять предоставляемую начальством бумагу и следить, чтобы на ней печаталось только угодное начальству — они одновременно и писатели, и цензоры. Это совмещение функций как раз и непонятно тем, кто привык противопоставлять интересы печати и цензуры. Теперь вторая функция — цензура — не нуждается больше в особых чиновниках. Пишущая братия достаточно воспитана, и сама понимает, чего от нее хотят. Ведь это, как правило, те же советские журналисты, бывшие члены коммунистической партии и воспитанники идеологических факультетов. Сейчас им, конечно, приходится говорить прямо обратное тому, что они говорили раньше. Но каждый читатель Орвелла знает, как мало это их смущает. Те, кто доказывал преимущества социализма, превратились теперь в апостолов свободного рынка; те, кто поносили религию, изображают из себя верующих; те, кто поливал грязью наших друзей правозащитников, учат нас теперь аксиомам права. Человека, повернувшего таким образом на 180°, когда-то называли неприятным словом — «ренегат».

Наша печать — это печать ренегатов. Чтобы яснее представить себе, что это значит, вообразите, что после войны все газеты и журналы Германии остались бы в руках тех же людей, которых посадил туда д-р Геббельс. Они точно так же переменили бы курс, и приписывать таким роботам нравственные переживания было бы антропоморфизмом (насколько они все-таки люди, не имеет здесь практического значения). Но и с практической стороны поворот на 180° представляет некоторые неудобства. Задача заполнения казенной бумаги стала труднее, о чем еще будет речь дальше. Но главное, «массовый» читатель потерял доверие к печати, где те же люди стали говорить все наоборот. Простое чувство собственного достоинства внушает ему отвращение к такой печати. Мне кажется, тот, кто продолжает выписывать «Правду», проявляет больше человеческого приличия, чем журналист-ренегат. Этим и объясняется падение тиражей: книги ведь по-прежнему покупают, хотя бы и дорогие.

Советский журналист, следующий духу времени, то есть желаниям своих хозяев, легко сменил коммунизм на православие, Ленина на Бердяева, но писать по-новому ему нелегко. Положение его примерно такое же, как если бы солдата, прошедшего строевую подготовку, вдруг заставили танцевать. Ведь его не учили ни религии, ни философии, ни даже литературе — одному соцреализму. Конечно, обо всех этих предметах советский журналист не имеет никаких мыслей и, следовательно, мыслей высказывать не может. Но поскольку он вообще не понимает, что такое мысль, то он думает, что речь идет о болтовне. Все касающееся человека и общества кажется ему чем-то вроде разговоров за чашкой чая. Он слышал, что такие общие разговоры можно печатать под названием «эссе». Между тем, его заработок требует чем-то заполнять бумагу. И вот советский журналист превратился в «эссеиста».

Он готов с одинаковой развязностью обсуждать все, что угодно, но не спрашивайте такого автора, что, собственно, означает такая-то фраза или такой-то абзац. Он ответит вам, что это не научная статья, а эссе, то есть художественная проза. Если вы скажете ему, что в прошлом и эссе писали со смыслом, он ответит, что надо понимать современную литературу, где смысл скрывается глубже, и что «художественное» объяснить невозможно. Нетрудно понять, почему эти люди так пишут и говорят. За чайным столом, где они получили свою интеллектуальную подготовку, не принято что-нибудь выяснять, утверждать или отрицать, а лучше изрекать какие-нибудь парадоксы. Такие сочинения бывали и раньше, но их презирали: в русской литературе для них возникло выражение «взгляд и нечто». А Маколей сказал об их авторах в одном из своих знаменитых эссе: «Главные недостатки стиля — неясность и аффектация. Неясность изложения обычно происходит от путаницы в мыслях; а желание во что бы то ни стало поразить читателя приводит к аффектации, чаще всего производящей софизмы».

Очень глупые авторы, совсем уже не знающие, о чем писать, доводят свои софизмы до почти шизофренического негативизма; можно подумать, что они руководствуются правилом: «Пусть твое „да“ будет „нет“, и пусть твое „нет“ будет „да“».

Так они заполняют казенную бумагу — в некоторых газетах и журналах до половины места. Остальную часть занимают политические сплетни и советы экономических кудесников, так что в наших газетах и журналах нечего читать. Конечно, есть еще беллетристика, но здесь уже действуют особые связи между советской журналистикой и советской литературой, о которой я говорить не хочу.

Страница 2 из 6 Все страницы