Как мы видели, материальная элита современного Запада – при всех видимых успехах «западного» образа жизни в слаборазвитом мире – охвачена глубоким страхом и давно уже неспособна придумать что-нибудь новое. Мы уже описали застой западной науки и техники, давно довольствующихся развитием наследия прошлых поколений, и полный паралич литературы и искусства. Возникает вопрос, есть ли в Западной литературе «молодые группы» в смысле Лоренца, ее духовная элита, способная предчувствовать и подготовить ее будущее развитие? Всякий, кто внимательно следит за тенденциями развития этой культуры, вынужден ответить на этот вопрос: никакой духовной элиты в западном обществе нет.

Я не думаю, чтобы кто-нибудь стал всерьез опровергать это утверждение, поскольку несогласные с ним должны предъявить противоречащие ему факты, то есть указать общественные группы, заслуживающие называться духовной элитой. Скорее мне возразят, что современное общество и не нуждается в таких группах, то есть не требует больше радикальных изменений, а может довольствоваться кое-какими мерами регулирования. Как я уже говорил, такую позицию философского самодовольства и в самом деле занимает один американский автор, который не может представить себе ничего лучшего нынешних Соединенных Штатов.

Общественный строй, который установился в странах Западной Европы и в Соединенных Штатах, а также в некоторых других странах, населенных европейскими колонистами (например, в Канаде, Австралии и Новой Зеландии), называется «демократией». Можно указать общие принципы демократического строя, признаваемые во всех этих странах:

1. Граждане равны перед законом.

2. Государство управляется под контролем парламента.

3. Граждане пользуются так называемыми «правами человека».

Первые два из этих принципов были лозунгами многовекового общественного движения, целью которого было «равенство», а движущей силой – европейская буржуазия. Это движение описал и оценил Токвиль, еще в XIX веке. Третий принцип оказался в центре внимания уже в XX веке, хотя самое выражение «права человека» гораздо старше. Мы приступим теперь к краткому анализу этих трех принципов и их практического применения.

«Равенство граждан перед законом» означает, что все граждане пользуются одинаковыми юридическими правами, то есть никто из них не имеет формальных преимуществ при осуществлении своих прав и обязанностей. В частности, это значит, что государство не признает сословных, национальных и имущественных различий при выполнении своих функций. Здесь содержатся одинаковый суд, одинаковые воинские обязанности, одинаковые избирательные права, одинаковые права на экономическую деятельность. Первоначальный, почти забытый мотив этого требования состоял в устранении средневекового неравенства сословий. Теперь в западном мире давно нет сословных привилегий, если не считать некоторых декоративных пережитков прошлого в Англии и в Испании. Напротив, национальные и имущественные различия сохраняют свое значение. Скажем, в Англии человек черной или желтой расы, хотя бы имеющий британское гражданство, формально подвергается общей судебной процедуре, но не всегда может рассчитывать на такое же отношение, как природный англичанин. Важнее всего, однако, имущественное положение человека. У богатых гораздо больше возможностей защитить свои интересы в суде. Они не опасаются судебных издержек, потери рабочего времени; они могут нанимать лучших адвокатов; наконец, у них гораздо больше способов обходить законы. Например, они могут уклоняться от уплаты налогов многими способами, недоступными для бедных. Таким образом, «равенство перед законом» – это не подлинное равенство прав и обязанностей, а всего лишь гарантия соблюдения одинаковых формальностей. Во всяком случае, она охраняет человека от прямых унижений.

Парламентское или представительное правление означает, что избранный гражданами парламент издает законы и утверждает правительство, причем все взрослые граждане пользуются равным избирательным правом. Конечно, влияние отдельного гражданина на государственные дела не может быть, и не должно быть слишком велико: демократия, как принято думать, выражает «волю большинства». Естественно, этому понятию не отвечают прямое вмешательство уличной толпы в работу законодательных учреждений или мятежи в больших городах и воинских частях, выдаваемые за народную волю. Такие стихийные явления обычно использовались демагогами для имитации «народоправства»; они приводили большей частью к бессмысленным кровопролитиям или к установлению диктаторского правления. Ханна Арендт вполне права, отвергая популистские методы политической деятельности, примененные во Французской и Русской революциях. История выработала метод, избавляющий общество от диктаторов и от диктатуры толпы: это представительное правление.

Конечно, путь, ведущий от желаний отдельного человека к принятым и соблюдаемым законам, долог и труден. Но общество – если оно не находится в рабстве – всегда делится на группы, отстаивающие различные взгляды и интересы. В зрелом и сколько-нибудь свободном обществе из таких групп образуются политические партии. У нас в России укоренилось недоверие к партиям, потому что это слово было скомпрометировано советской системой, где была всего одна «партия», а значит, вовсе не было партий; теперь его все еще порочат клики чиновников, именующие себя «партиями». Но вообще партии неизбежны, и уже от самих граждан зависит поддерживать в них дух свободной дискуссии и стремление к серьезным решениям. Если, например, социалистические партии Европы давно утратили свое прежнее значение духовной элиты, то вовсе не потому, что партии вообще не годятся или непременно вырождаются, а потому что выродились люди, составляющие эти партии: они теперь буржуа.

Представительное правление – это некоторая государственная машина, изобретенная в Англии, как и многие другие полезные машины. Составными частями этой машины являются парламент, избираемый всеобщими выборами, правительство, ответственное перед парламентом и сменяемое по его воле, и судебная система, независимая от других властей. Как показал опыт Англии и других стран, перенявших эту машину управления, она работает гораздо лучше, чем другие государственные устройства – наследственное самодержавие, военная диктатура или тоталитарный режим. Представительное правление предохраняет от монополизации власти отдельными лицами или группами, ограничивает злоупотребления и коррупцию, обеспечивает мирную и упорядоченную смену руководящего персонала. Все эти преимущества действуют независимо от того, какие партии и лица стоят у власти в то или иное время; если можно применить к этому старому изобретению новый термин, это кибернетические свойства представительного правления. Американцы, с их трезвым здравым смыслом, понимают эту независимость своего государственного строя от замещения должностей; они могут осуждать нынешнего президента и нынешний конгресс, но уважают свою «конституцию». Конечно, этим уважением не следует злоупотреблять.

Если демократические убеждения – это приверженность к представительной системе правления, то я демократ. Но есть и другие толкования слова «демократия», которые нам предстоит рассмотреть. Например, у нас в России это слово чаще всего понималось как «народовластие», в смысле неограниченной власти большинства народа, и без всякого анализа механизмов этой власти. Но если не указаны точные процедуры управления и не гарантировано их соблюдение, то любой диктатор может претендовать на роль выразителя народной воли. Если же эти процедуры известны и применяются на практике, то результаты правления могут зависеть от наличного состояния нации. Впрочем, нация, выбирающая диктатора, уже не заботится о дальнейшем соблюдении законов.

Я только что указал на главную опасность демократии. В 1933 году нацисты имели Веймарскую конституцию, составленную по лучшим образцам представительного правления. Немцы избрали по этой конституции парламент, утвердивший рейхсканцлером Адольфа Гитлера: демократия в Германии свершила самоубийство. Еще раньше, в 1849 году, французы избрали президентом республики Луи-Наполеона Бонапарта, хотя они должны были понимать, что этот человек добивается личной власти. Через два года Франция перестала быть республикой. В наши дни парламентскую систему переняли нации, вовсе к ней не подготовленные, такие, как Япония, Индия и Россия. В таких случаях приходится надеяться не столько на демократические чувства народа, сколько на раздоры среди господ, стремящихся к власти, и на недостаток энтузиазма к какому-нибудь «спасителю». Надо признать, что единственной гарантией представительного правления является демократическое воспитание граждан.

Конечно, всевозможные «республики» Азии, Африки и Южной Америки всего лишь прикрывают демократическими вывесками власть какого-нибудь диктатора или олигархии. Прежде чем воспитывать все эти народы, нации Запада должны позаботиться о собственном воспитании. Они должны подвергнуть критике и самые механизмы своего управления, все менее пригодные на пороге третьего тысячелетия. В самом деле, кто в действительности управляет в «демократических» странах, и какие реальные механизмы власти используют их формальную власть?

Ответ на этот вопрос хорошо известен, хотя в последние десятилетия эту простую истину не принято упоминать. Этот ответ дали ранние социалисты; критическая сторона их учения, как обычно, была сильнее их позитивной программы. Нынешние социалисты, примирившиеся с капитализмом в его «цивилизованном» виде, попросту с ним сотрудничают, и забыли не только туманные идеалы своих предшественников, но и вполне конкретную и справедливую критику «дикого» капитализма, в которой мало что требует изменения в наши дни. Впрочем, при «диком» капитализме подлинные пружины власти не особенно скрывались. «Отцы американской революции» – члены Континентального Конгресса – почти все были богатые люди, а более половины их вели денежные операции или, как тогда откровенно говорили, «давали деньги в рост». Эти люди вовсе не имели в виду отдать власть большинству народа; они полагали, что Конгресс должен главным образом выражать «интересы собственности», или просто «денежные интересы» (в зависимости от того, как мы переведем vested interests), хотя и признавали, что в нижней палате должны быть в известной мере представлены и мнения народа. [“A landed interest, a manufacturing interest, a mercantile interest, with many lesser interests, grow up of necessity in civilized nations, and divide them into different classes, actuated by different sentiment and views. The regulation of these various and interfering interests forms the principal tasks of modern legislation.” J. Madison, The Federalist. (“Интересы землевладения, интересы промышленности, интересы торговли, денежные интересы и множество менее важных интересов, неизбежно возникающих в цивилизованных нациях, разделяют их на разные классы, движимые разными чувствами и мнениями. Регулирование этих различных и противоречивых интересов и составляет главную задачу современного законодательства.» Здесь деятельность конгресса сводится, главным образом, к обслуживанию интересов бизнеса, а интересы народа, несомненно, сводятся к «менее важным». Джеймс Мэдисон был главным автором американской конституции и четвертым президентом Соединенных Штатов. Уже в XX веке другой американский президент сформулировал ту же истину совсем просто: «Дело Америки – это бизнес»] В самом деле, Вудро Вильсон подсчитал, что в начале американской республики избирательным правом пользовались всего 120000 человек из 4 миллионов американцев; если принять во внимание, что среди этих американцев были женщины, дети и черные, которые считались одинаково неспособными к политической жизни, то полноправными гражданами признавали далеко не всех взрослых белых мужчин. Цензовые ограничения, введенные в каждом штате, привели к тому, что в выборах в то время участвовало не более 15 процентов этих «полноценных» людей. Так обстояло дело с «народовластием» в первой демократической республике! И если к 1860 году все взрослые белые мужчины уже могли голосовать, это означало, что система власти, под нажимом снизу, несколько изменилась.

Изменилась, но не так уж сильно. Я помню карикатуру XIX века из учебника американской истории, изображавшую американский сенат. Учебник был очень консервативный, а карикатура была сделана в то время, когда американцы еще меньше нынешнего были склонны к социализму. Художник представил сенат в виде ста денежных мешков с чем-то вроде человеческих голов, с надписями, объясняющими эти мешки в смысле денежных интересов: «уголь», «зерно», «железные дороги», и т. д. Такой экономический подход не особенно шокировал читателей Драйзера, Синклера и Льюиса, понимавших, чтó почем в американской политике. Но уже в начале XX века американские политики почувствовали, что им нужен более благородный «имидж». Создавался идеал «цивилизованного капитализма» – «общества всеобщего благосостояния» (welfare state).

В это время экономическая машина капитализма настолько развилась, что могла обеспечить некоторое благополучие трудящихся без особого ущерба для своих хозяев. Можно подумать, что к этой экономической машине применимы те же соображения, какие оправдывают полезность политической машины представительного правления. Попробуем посмотреть на нее с этой точки зрения. Как мы уже знаем, эта машина использует «полусвободный» рынок с государственным вмешательством, предохраняющим ее от кризисов. Она оказалась достаточно эффективной в XX веке – в нейтральном «кибернетическом» смысле слова – и возникает вопрос, нельзя ли ее использовать как-нибудь иначе, с бóльшей пользой для общества. Для этого надо было бы, конечно, передать управление ею в другие руки и поставить перед ней другие цели. Нечто в этом роде имел в виду Маркс, хотя он и не объяснил, как это сделать. Марксисты в России попросту сломали эту машину, но это уже другой вопрос.

Идеологи «государства всеобщего благосостояния» внушают нам, что в машине ничего не надо менять, более того: опасно что-нибудь изменить. Конечно, они ссылаются на опыт «стран социализма», но этот опыт доказывает лишь, что таким образом изменить ее нельзя, то есть нельзя улучшить работу машины, попросту ее разрушив. Машина «цивилизованного» капитализма внушает его адептам подлинное благоговение – это их священная корова. Если держаться такого мнения, то опасно нарушать интересы господ, стоящих у штурвала машины, или даже исполняющих при ней какую-нибудь декоративную роль: как бы чего не вышло! Чтó бы ни случилось, этих господ надо спрашивать, с ними надо советоваться: иначе может упасть ВВП – «внутренний валовой продукт», может разрегулироваться рынок, вырасти безработица, и так далее. В общем, неизбежные совещания и согласования с крупными компаниями играют точно такую же роль в управлении государством, что и простое лоббирование при диком капитализме; но все это делается, разумеется, в интересах народа. Ничего не меняет и тот факт, что крупные компании возглавляют теперь не обязательно их подлинные хозяева, а чаще всего наемные менеджеры. Подробности всей этой системы можно найти в книге Райта Миллса «Правящая элита»: тот кто описывает факты, как они есть, считается крайним радикалом, но даже Миллс вовсе не социалист.

Впрочем, в 1964 году, как показал опрос общественного мнения, лишь 29 процентов американцев полагало, что их страна управляется в интересах богатых, а в 1992 году уже 80 процентов держалось такого мнения. Таким образом, я могу присоединиться к нему, не опасаясь обвинения в экстремизме. 80 процентов американцев убеждено теперь в том, что всегда говорили радикалы и социалисты. [Может быть, в критической части их рассуждений был какой-то смысл?]

Кажется, я зашел слишком далеко, ссылаясь на авторитеты. Итак, я думаю, что западным обществом управляют в наше время те же денежные интересы, vested interests, что и в эпоху Франклина и Мэдисона. Этот факт не удалось вытеснить из сознания простых американцев. Как сказал другой знаменитый американец, «нельзя все время обманывать всех». Таким образом, современная демократия – это демократия для богатых, власть богатых, где реальные права граждан никоим образом не равны. Точно так же, хотя на выборах каждый человек имеет один голос, богатые способны оказывать сильнейшее – обычно решающее – влияние на исход выборов, потому что в их руках находятся дорогостоящие средства массовой информации. Поистине, в нашем мире действует закон Оруэлла: «Все животные равны, но некоторые равны больше других». Но, как я уже говорил, в этом обществе все-таки построена Ветряная Мельница – идеал голодного скота.

Любая банальность вызывает возражения. Затратив столько времени на доказательство очевидных вещей, я ожидаю возражений, более того – я их предвижу. Мне скажут примерно следующее:

«Неравенство людей – это закон природы. Люди являются на свет неравными в физическом, и еще больше в духовном отношении. После этого случайности воспитания, больше всего зависящие от неизбежно случайных родителей, еще усиливают неравенство между людьми. Но тогда не приходятся удивляться, что люди по-разному обращаются с окружающей средой и окружающим обществом, и тем самым достигают в жизни разных успехов. Как бы вы не устроили общественную машину, в ней всегда будут более и менее выгодные места, и люди будут занимать эти места в соответствии со своими способностями».

Это рассуждение – обычный софизм тех, кто защищает «социальную несправедливость». Поскольку в этой книге не содержится никакого определения «социальной справедливости», я поставил предыдущее выражение в кавычки и попытаюсь объяснить, почему это софизм. В самом деле, замещение выгодных мест в экономической системе не обязательно зависит от положительных способностей тех, кто их занимает: лучшие места достаются не всегда самым умным, самым честным, и уж конечно, не самым бескорыстным. Если же допустить, что лучшие места чаще всего достаются людям с отрицательными способностями – самым хитрым, самым лицемерным или самым жадным, – то предыдущая апология богатства приобретает в глазах многих мрачную убедительность, но вряд ли успокоит тех, кто «равен меньше других».

Я вовсе не выдумываю парадоксы, а предлагаю план исследования. Социологи без конца исследовали бедных, но оставили без внимания богатых. Они изучали бедных, как в некотором смысле ненормальных граждан, и пытались понять, почему они бедны, и как им можно помочь справиться с бедностью. Симметричная задача, которой занимались очень мало, состоит в том, почему богатые богаты, и как им можно помочь справиться со своим богатством, потому что богатство тоже может быть несчастьем. Но главным образом меня интересует первая проблема: какие люди становятся богатыми, и как это им удается. А затем уже можно спросить, как они пользуются своим богатством, и насколько они содействуют этим развитию культуры. Я отдаю себе отчет в том, что исследователю будет гораздо труднее проникнуть в привилегированные кварталы, чем в городские гетто, и что обитатели роскошных резиденций не всегда им будут рады. Более того, ему труднее будет проникнуть в души богатых, потому что – если я не ошибаюсь – один из секретов богатства составляет скрытность. Изучение богатой части общества очень важно, хотя богатых не так много, как бедных: от них многое зависит.

В сущности, я не сказал ничего нового по поводу «равенства» – все это настолько известно, что почти забыто. Следовательно, надо еще раз это повторить. За фасадом современного западного общества, изображающим все виды гражданского равенства, всеобщее и равное избирательное право, представительное правление и ответственное правительство – за этим фасадом находится совсем другое здание, то общественное устройство, где людям в самом деле приходится жить. Это здание некрасиво, дряхло и угрожает обрушиться на головы своих жильцов. Путеводители по этому дому – не Токвиль, не хартия ООН и не Интернет, а по-прежнему Бальзак, Теккерей и Достоевский.

Предстоит еще определить, каким может быть равенство, и за какое равенство стоит бороться.

Если «равенство» было девизом XIX века, то XX век выдвинул на передний план идею «прав человека». Две мировых войны, поставившие под угрозу все достижения культуры, в значительной мере научили людей, как опасно и невыгодно давать волю атавистическим инстинктам. Это привело к серьезному ограничению проявлений коллективной ненависти – войн и этнических преследований. Внешним выражением такого кризиса человеческой психологии было создание Организации Объединенных Наций. Конечно, люди, задумавшие эту организацию, должны были сотрудничать с тоталитарными правительствами, по разным причинам оказавшимися в лагере победителей. Но люди, писавшие Хартию ООН, не сделали уступок диктаторам: настроение переживших войну народов позволило им изложить свои убеждения без унизительных компромиссов, и тиранам пришлось хотя бы на словах согласиться с тем, чего они боялись больше всего: с правами человека.

Теоретически «права человека» охватывают все, что касается человеческого достоинства, в том числе и гражданское равноправие, и экономическую безопасность. В этом широком смысле и говорится о правах человека в Хартии ООН, включающей и такие не очень отчетливые принципы, как «право на труд», «право на образование» и «право на охрану здоровья». Все это – отдаленные цели, требующие уточнения; по существу же «правами человека» считают некоторые принципы, охраняющие человеческую личность. Человека нельзя убивать, истязать, произвольно перемещать против его воли, сажать в тюрьму или лагерь без суда; нельзя запрещать ему пользоваться родным языком или исповедовать свою религию; нельзя принуждать его к работе или требовать от него непосильной работы; нельзя оскорблять его за его происхождение, религию или политические взгляды; женщины пользуются всеми правами мужчин, в том числе, правом на равную плату за равный труд; наконец, признаются особые правила защиты детей. Все эти принципы, в некотором смысле, «пассивны»: они говорят, чего нельзя делать с человеком, но не гарантируют ему, чтó он может делать. Зато перечисленные запреты достаточно определенны, чтобы не допустить превратного толкования, и минимальны – в том смысле, что в них ни при каких обстоятельствах нельзя отказать никакому человеческому существу. Несомненно, признание прав человека было большим шагом в развитии человечества и, к счастью, находятся люди, напоминающие всевозможным правительствам об этих правах.

Страница 6 из 8 Все страницы