***

Как я уже говорил, источником всей идеологии А. И. Солженицына является русский философ Бердяев. К сожалению, общественные и политические взгляды Бердяева у нас мало известны, а статьи его, где они высказаны с полной ясностью, надо искать, главным образом, в журналах, выходивших в годы первой мировой войны. Я позволю себе выписать из статей Бердяева некоторые характерные места. Читатель, знакомый с сочинениями А. И. Солженицына, легко узнает его излюбленные идеи. В первоисточнике они представлены лучше, чем в «Августе» или в совсем уже слабой публицистике Александра Исаевича, написанной вычурным, искусственным языком.

Итак, обратимся к истокам русского национализма.

«Русская национальная мысль, — пишет Бердяев, — чувствует потребность и долг разгадать загадку России. . . Русская национальная мысль питалась чувством богоизбранности и богоносности России. Идет это от старой идеи Москвы, как Третьего Рима, через славянофильство — к Достоевскому, Владимиру Соловьеву и к современным неославянофилам.»

«Душа России».

Национальное самоутверждение хочет опереться на культурные достижения нации. Если другие нации их не признают, придется им эти ценности навязать:

«На Западе еще не почувствовали, что духовные силы России могут определять и преображать духовную жизнь Запада, что Толстой и Достоевский идут на смену властителям дум Запада для самого Запада и внутри его. Русское государство давно уже признано великой державой, с которой должны считаться все государства мира. Но духовная культура России, — то ядро жизни, по отношению к которому сама государственность есть лишь поверхностная оболочка и орудие, не занимает еще великодержавного положения в мире. Дух России не может еще диктовать народам тех условий, которые может диктовать русская дипломатия. Славянская раса не заняла еще в мире того положения, которое заняла раса латинская или германская. Вот что должно в корне измениться после нынешней великой войны. . . Творческий дух России займет, наконец, великодержавное положение в мировом духовном концерте. Бьет тот час мировой истории, когда славянская раса во главе с Россией призывается к определяющей роли в жизни человечества».

«Душа России».

Национальные связи важнее всех других. Вот подлинное кредо всякого национализма:

«Можно и должно мыслить исчезновение классов и принудительных государств в совершенном человечестве, но невозможно мыслить исчезновение национальностей. Нация есть динамическая субстанция, а не преходящая историческая функция, она корнями своими врастает в таинственную глубину жизни. Национальность есть положительное обогащение бытия и за нее должно бороться, как за ценность. Национальное единство глубже единства классов, партий и всех других преходящих исторических образований в жизни народов. Каждый народ борется за свою культуру и за высшую жизнь в атмосфере национальной круговой поруки».

«Национальность и человечество».

Надо полагать, в число этих «преходящих исторических образований в жизни человечества» Бердяев не включает религию. Христианства во всем этом нет, это имитация язычества, стоящая ниже Ветхого Завета. Во всяком случае ясно, что в бердяевском расписании приоритетов Евангелие должно уступить место национальным задачам. Оказывается, «Евангелие не есть закон жизни». Вот полный набор софизмов, позволяющих отделаться от этого неудобного закона:

«В историческом теле, в материальной ограниченности невозможна абсолютная божественная жизнь. Мы живем в насилии, поскольку живем в физическом теле. Законы материального мира — законы насилия. Абсолютное отрицание насилия и войны возможно лишь, как явление глубоко индивидуальное, а не как норма жизни и закон. Это предполагает одухотворение, побеждающее „мир“, и его родовой закон, просветление тела человеческого нездешним светом. Но к жизни в материи этого мира нельзя применить абсолютного, как закон и норму. Законническое применение абсолютного к относительному есть субботничество, заклейменное Христом. . . Нельзя достаточно сильно подчеркивать, что абсолютная Христова любовь есть новая благодатная жизнь духа, а не закон для относительной материальной жизни».

«Психология войны и смысл войны.

Мысли о природе войны».

Гуманизм уже погиб, и не стоит о нем жалеть:

«Частно-общественное, гуманистическое миросозерцание расслабляет человека, отнимает у него ту глубину, в которой он всегда связан со всем „историческим“, сверхличным, всемирным, делает его отвлеченно-пустым человеком. Так погибает и немая великая правда гуманизма. Поистине всякий человек есть конкретный человек, человек исторический, национальный, принадлежащий к тому или иному типу культуры, а не отвлеченная машина, подсчитывающая свои блага и несчастья. Все историческое и мировое в человеке принимает форму глубоко-индивидуальных инстинктов, индивидуальной любви к своей национальности, к национальному типу культуры, к конкретным историческим задачам».

«О частном и историческом взгляде на жизнь».

Справедливости нет места в человеческих конфликтах. Может быть, ее и можно требовать от индивида, но всякий голос справедливости должен умолкнуть, когда дело касается нации:

«Можно допустить, что сам Бог предоставляет своим народам свободу в постановке динамических исторических задач и в их выполнении, не насилует их, когда они борются за творчество более высоких ценностей. И духовное преобладание в мире России, а не Германии, есть дело творческого произвола, а не отвлеченной справедливости. . .

Существуют народы и страны, огромная роль которых в истории определяется не положительным, творческим призванием, а той карой, которую несут они другим народам за свои грехи. И всего более это можно сказать о Турции».

Здесь невольно вспоминается предсказание городничего: «Нам плохо будет, а не туркам».

В политике всякие принципы неуместны, абстрактное морализирование мешает. Нужны сильные люди, бесстрашные перед словом:

«Наша принципиально-отвлеченная политика была лишь формой ухода от политики. В политике все бывает „в частности“, ничто не бывает „вообще“. В политике ничего нельзя повторять автоматически в силу принципа. Что хорошо в одно историческое время, то плохо в другое, что хорошо в одном историческом месте, то плохо в другом. Каждый день имеет свои неповторимые и единственные задачи и требует искусства. . . России больше всего недостает людей с дарованием власти, и такие люди должны явиться . . . Бесстрашие перед словами — великая добродетель.»

«Слова и реальности в общественной жизни».

Законным средством политики является война — совсем не обязательно оборонительная война. Следующий отрывок вполне объясняет уважение, с которым относились к Бердяеву нацисты (видевшие в нем лишь одну сторону, но существенную и неотделимую от его мышления!):

«Элементарно-простое отрицание войны базировалось на разных отвлеченных учениях, как гуманитарный пасифизм, международный социализм, толстовское непротивление и т. д. Подход к проблеме войны всегда был отвлеченно-моралистический, отвлеченно-социологический или отвлеченно-религиозный. . . Творческие исторические задачи выпадали из поля зрения исключительно моралистического сознания. В результате наших поспешных оправданий войны, или точнее наших самооправданий, получился один вывод: мы лучше немцев, нравственная правда на нашей стороне, мы защищаемся и защищаем, немцы же в нравственном отношении очень плохи, они — насильники, в них — дух антихристов. Вывод этот не очень богатый и не очень глубокий. Но лишь в силу этого нравственного суждения мы признали возможным воевать. . . Мало кто стал на точку зрения борьбы рас. . .

В поединке необходимо уважение к противнику, с которым стало тесно жить на свете. Должно это быть и в поединке народов. . . Мировая борьба народов в истории определяется не моральными прерогативами. Это — борьба за достойное бытие и исторические задачи, за историческое творчество. Справедливость есть великая ценность, но не единственная ценность. И нельзя оценивать историческую борьбу народов исключительно с точки зрения справедливости, — существуют и другие оценки. Национальные тела в истории образуются длительной, мучительной и сложной борьбой, историческая борьба есть борьба за бытие, а не за прямолинейную справедливость, и осуществляется она совокупностью духовных сил народов. Это борьба за национальное бытие — не утилитарная борьба, она всегда есть борьба за ценность, за творческую силу, а не за элементарный факт жизни, не за простые интересы. Можно сказать, что борьба народов за историческое бытие имеет глубокий моральный и религиозный смысл, что она нужна для высших целей мирового процесса. Но нельзя сказать, что в этой борьбе один народ целиком представляет добро, а другой народ целиком представляет зло. Один народ может быть лишь относительно более прав, чем другой. Борьба за историческое бытие каждого народа имеет внутреннее оправдание. Я могу признавать правоту своего народа в мировой войне, но это не есть правота исключительных нравственных преимуществ, это — правда творимых исторических ценностей и красота избирающего Эроса. . .

Дело идет о мировом духовном преобладании славянской расы. Мне неприятен весь нравственный склад германца, противен его формалистический пафос долга, его обоготворение государства, и я склонен думать, что славянская душа с трудом может перенести самые нравственные качества германцев, их нравственную идею устроения жизни. И я хотел бы бороться с германцами за наш нравственный склад, за наш духовный тип. Но это менее всего значит, что война подлежит расценке с точки зрения моральных прерогатив противников. Война аппелирует не к моральной справедливости, а к онтологической силе. Преобладание славянского нравственного склада над германским нравственным складом совсем не есть проблема справедливости. Это скорее проблема исторической эстетики.»

«О правде и справедливости в борьбе народов».

Теперь мы можем лучше понять идеологию «Августа». Казалось бы, зачем воевать с немцами, если нет к ним особенной ненависти, если у них можно даже многому поучиться? Идеология, с которой мы здесь имеем дело, как будто не требует ненависти в войне. На первый взгляд это выглядит возвращением к рыцарскому восприятию войны. Но в рыцарские времена не было наций в нынешнем смысле слова, и феодальные войны не были национальными конфликтами, о которых здесь идет речь. Национальная идеология возвращает нас не к рыцарству, а к более древней традиции племенных распрей, когда необходимо было считать противника человеком худшей породы: это дает силу убивать.

Конечно, некоторые люди способны убивать и без ненависти, деловито исполняя свое ремесло. Но это совсем не похоже на рыцарские поединки. Двадцатый век научил нас, что получается из этой национально-рыцарской болтовни.

Но вернемся к Бердяеву, чтобы понять все это до конца. Хотите ли знать, отчего возникают войны? Потому что война есть закон мироздания, любимое развлечение творца:

«И на небе, и в иерархии ангелов, есть война. Войны могут быть духовными, войнами духов. Духи добрые сражаются с духами злыми, но вооружения их более тонкие и совершенные.»

«Движение и неподвижность в жизни народов».

«Можно сказать, что война происходит в небесах, в иных планах бытия, в глубинах духа, а на плоскости материальной видны лишь внешние знаки того, что совершается в глубине. . . Война есть имманентная кара и имманентное искупление. В войне ненависть переливается в любовь, а любовь в ненависть. В войне соприкасаются предельные крайности и диавольская тьма переплетается с божественным светом. Война есть материальное выявление исконных противоречий бытия, обнажение иррациональности жизни. Пасифизм есть рационалистическое отрицание иррационально-темного в жизни. И невозможно верить в вечный рациональный мир. Недаром Апокалипсис пророчествует о войнах. И не предвидит христианского мирного и безболезненного окончания мировой истории. Внизу отражается то же, что и наверху, на земле то же, что и на небе. Наверху, на небе, ангелы Божьи борются с ангелами сатаны. Во всех сферах космоса бушует огненная яростная стихия и ведется война. И на землю Христос принес не мир, а меч.»

«Психология войны и смысл войны.

Мысли о природе войны».

Перед нами версия христианства, о которой стоит призадуматься нашим новообращенным христианам. Может быть, они найдут в этой теме — и в «Августе», представляющем ее вариации — слишком уж много воинственного задора.

Теперь посмотрим, как решается пресловутый вопрос о слезинке ребенка:

. . . «Ценности исторические предполагают жертву людским благом и людскими поколениями во имя того, что выше блага и счастья людей и их эмпирической жизни. История, творящая ценности, по существу трагична и не допускает никакой остановки на благополучии людей. Ценность национальности в истории, как и всякую ценность, приходится утверждать жертвенно, поверх блага людей, и она сталкивается с исключительным утверждением блага людей, как высшего критерия. Достоинство нации становится выше благополучия людей. . .

Сущность кризиса, совершающегося у нас под влиянием войны, можно формулировать так: нарождается новое сознание, обращенное к историческому, и конкретному, преодолевается сознание отвлеченное и доктринерское, исключительный социологизм и морализм нашего мышления и оценок. Сознание нашей интеллигенции не хотело знать истории, как конкретной метафизической реальности и ценности. Оно всегда оперировало отвлеченными категориями социологии, этики или догматики, подчиняло историческую конкретность отвлеченно-социологическим, моральным или догматическим схемам. Для такого сознания не существовало национальности и расы, исторической судьбы и исторического многообразия и сложности, для него существовали лишь социологические классы или отвлеченные идеи добра и справедливости…

Русское сознание имеет исключительную склонность морализировать над историей, т. е. применять к истории моральные критерии, взятые из личной жизни».

«Война и кризис интеллигентского сознания».

Мы видим, что на место абстрактных социологических построений, направленных на благо отдельной личности, ставится конкретное национальное мировоззрение, которое этим благом жертвует и пренебрегает. Критика марксизма с этих позиций, по-видимому, не сулит лучшего будущего отдельному человеку: он по по-прежнему останется орудием в политической игре. Что это игра — политическая, можно не сомневаться:

«Русский империализм имеет национальную основу, но по своим заданиям он превышает все чисто национальные задания, перед ним стоят задачи широких объединений, быть может невиданных еще объединений Запада и Востока, Европы и Азии.»

«Национализм и империализм».

Не следует думать, что русский империализм ставит себе целью спасение Европы:

«Конец Европы будет выступлением России на арену всемирной истории, как определяющей духовной силы».

«Конец Европы».

«Начинаются сумерки Европы».

«Задачи творческой исторической мысли».

Поскольку мировая война России не удалась, надо было найти виновных. За этим дело не стало:

«Вина лежит не на одних крайних революционно-социалистических течениях. Эти течения лишь закончили разложение русской армии и русского государства. Но начали это разложение более умеренные либеральные течения. Все мы приложили к этому руку. Нельзя было расшатывать исторические основы русского государства во время страшной мировой войны, нельзя было отравлять вооруженный народ подозрениями, что власть изменяет ему и предает его. Это было безумие, подрывавшее возможность вести войну. . . Целое столетие русской интеллигенции жило отрицанием и подрывало основы существования России.»

«Мировая опасность».

Читатель узнаёт здесь излюбленный мотив Александра Исаевича, его главную историческую идею. Впрочем, и весь русский народ не может избежать осуждения:

«Русский народ не выдержал великого испытания войны. Он потерял свою идею.»

«Мировая опасность».

Почти теми же словами Адольф Гитлер выразил свои чувства к немецкому народу в последние недели войны. Я ценю Бердяева как философа, уважаю его как человека, но не могу избежать этого сравнения.

Читатель, без сомнения, убедился, что философия Солженицына не нова и не оригинальна. Впрочем, это не философия, а идеология: Александр Исаевич изготовил ее из философии Бердяева, взяв у него лишь то, что ему было понятно и удобно.

Вот еще несколько мыслей Бердяева, для этой идеологии непонятных и неудобных:

«Обращение к элементарному органическому прошлому, идеализация его, боязнь страдальческого развития есть малодушие и любовь к покою, леность духа. Только тот достигает свободы духа, кто покупает ее дорогой ценой бесстрашного и страдальческого развития, мукой прохождения через дробление и расщепление организма, который казался вечным и таким уютно-отрадным. В старый рай под старый дуб нет возврата.»

«Дух и машина».

«У нас не было здорового национального сознания и национального чувства, всегда был какой-то надрыв, всегда эксцессы самоутверждения или самоотрицания. Наш национализм слишком часто претендовал быть мессианизмом древне-еврейского типа, яростного, исключительного и презрительного».

«Национализм и мессианизм».

«Старая националистическая политика была труслива и бессильна, она насиловала от страха и в основе ее лежало неверие в великорусское племя. Но если в великорусском племени нет настоящей силы и настоящего духа, то оно не может претендовать на мировое значение. Насилие не может заменить силы. Отсутствие духа не может быть компенсировано никаким устрашением. Поразительно, до чего неверующими в Россию были всегда наши националисты. Их жесты были жестами бессилия».

«Национализм и империализм».

Страница 8 из 9 Все страницы