***

До сих пор я говорил о личности и взглядах Александра Исаевича, как они представляются по его литературным работам и журнальным статьям. Он написал еще часть своей биографии, по названием «Бодался теленок с дубом». Это история опубликования «Ивана Денисовича», с дополнениями об аресте и высылке за границу. В книге рассказывается, как автор старался перехитрить разных чиновников и напечатать свой рассказ. Название вряд ли удачно: наш бюрократический аппарат не заслуживает сравнения с могучим деревом и, конечно, победа над ним одного решительного человека вызывает совсем иные заключения. История, описанная в «Теленке», помогает понять не только характер, но и склад ума Александра Исаевича. Склад ума у него, в общем, крестьянский, со всеми сильными и слабыми сторонами этого уже вымирающего типа: упрямым здравым смыслом, наивной хитростью и беспомощностью в сопоставлении понятий. Главная задача была обмануть Твардовского, редактора «Нового мира». Для этого надо было притвориться советским писателем, потому что малейшее проявление несоветского подхода было бы для Твардовского неприемлемо, а других бы попросту испугало. Как правило, люди предпочитают о своих хитростях не рассказывать, но Александр Исаевич не без удовольствия описывает свои приемы. Наивность Александра Исаевича лучше всего видна, когда он рассказывает о себе. Можно оставить в стороне вопрос, насколько допустимо в наших условиях хитрить для хорошей цели: надо думать, что для нашего автора такая возможность вообще исключается, поскольку он рекомендует «жить не по лжи». Книга эта очень наивная. Когда Александр Исаевич принимается хитрить, все сразу видно, и если ему удалось перехитрить Твардовского, то лишь по той причине, что тот был еще наивнее и просто не мог представить себе несоветски настроенного человека даже в бывшем зэке. Что касается других, не столь наивных членов редакции, то вся эта история нагнала на них страх, да и вообще печатание «Ивана Денисовича» оказалось возможным лишь при особом стечении обстоятельств.

Хитрость Александра Исаевича была в том, что он раскрывал себя постепенно. Если не считать некоторых детских воспоминаний, он вырос советским человеком. Казалось бы, он должен был знать, что бывали и все еще встречаются люди, не согласные с советской властью. И все же он воспринял освобождение от советской системы взглядов как открытие некой страшной тайны. Труднее понять, почему он придал столь важное значение своим позитивным достижениям: чтобы прийти к православию и монархизму, надо было попросту переменить все знаки на обратные, в том числе знак времени, а такая процедура к особенно глубоким результатом привести не может. Александр Исаевич, учившийся на математическом факультете, должен был это знать. Так или иначе, он стал православным и монархистом, но вначале скрывал то и другое, притворяясь советским человеком, критикующим отдельные недостатки. Потом, когда уже не было шансов напечатать «Корпус», он раскрыл свое православие. Монархизм его до сих пор остается эзотерическим учением, но хитрость эта довольно прозрачна, как и все другие. Конечно, не обязательно приписывать автору все, что говорит генерал Нечволодов или еще какой-нибудь персонаж, сам же Александр Исаевич не считает пока своевременным предложить России определенного кандидата на престол. В некотором смысле он реалист. Он видит, что русский народ не готов к самоуправлению и не понимает демократии, и это его не огорчает, потому что он не любит свободы и хочет для России попечительной власти. В парижском «письме вождям» он выразился вполне определенно, назвав желательную для него власть «авторитарной». Само по себе выражение это бессмысленно (означает просто «властная власть»), но приобрело весьма зловещий смысл в тридцатые годы, когда оно применялось к фашистским диктатурам разного оттенка. Вероятнее всего, Александр Исаевич не знал, откуда происходит эта мрачная тавтология, и неосторожно употребил услышанные где-то слова. Так вот, он полагает, что Россия нуждается в твердой власти, и что власть эта может возникнуть лишь в результате эволюции нынешнего режима. Откладывая на будущее свои монархические откровения, Александр Исаевич хотел бы заключить с московским правительством временное соглашение, некий «исторический компромисс». Для этого московские правители должны вспомнить, что они тоже русские люди, отбросить набившую оскомину марксистскую идеологию и откровенно признать в качестве идеологии русский национализм. Поскольку практика шовинизма уже существует и ею проникнут весь аппарат, Солженицын полагает, что не так уж трудно будет сменить словесный репертуар. Неясно, правда, каким образом смена лозунгов выведет Россию из экономического тупика. Здесь потребуется частная инициатива, а уж этого-то московские правители никак допустить не могут, потому что частная инициатива их немедленно сметет. Все это было очень наивно, и вожди на компромисс не пошли, хотя в аппарате имеется сильная струя внутреннего шовинизма, не так уж враждебно воспринимающего внешний. Когда частную инициативу придется в какой-то мере допустить, оба течения могут слиться, так что «письмо вождям» содержит некую, пока преждевременную политическую идею. Впрочем, когда эта идея созреет, аппарат может измениться в сторону западного прагматизма, а тогда частная инициатива потребует демократического оформления. Поскольку из компромисса ничего не вышло, Александр Исаевич возложил свои надежды на внешнюю политику Запада, добиваясь поддержки «ястребов» и вообще крайне правых. Как мне кажется, он понимает, что политика «разрядки» означает верхушечный сговор над головами народов, конечная цель которого — экономическая колонизация России. Если он и не понимает этой конечной цели, то во всяком случае видит, что Запад поддерживает шатающийся режим займами, технической помощью и лицемерной пропагандой. Он чувствует, что публику надувают, и в этом прав. Если режим не идет на компромисс с православным шовинизмом, Солженицын желает ему скорейшего краха. Но, вероятно, он уже убедился, что и правые никуда не годятся. Он пытался воздействовать на американские профсоюзы и, взяв у кого-то уроки американской демагогии, пробовал говорить с профсоюзными боссами на понятном им языке. Теперь он выступает редко; за границей думают, что он не умеет говорить публично.

Политический реализм Солженицына не идет, впрочем, дальше сегодняшнего дня. Он хочет ослабить советский режим, чтобы вынудить его измениться, ищет для этого средства. Кажется, он понимает, что если просто распустить колхозы и раздать колхозникам землю, то из этого ничего не выйдет. Может быть, он возлагает надежду на православную «соборность». Насколько можно понять, слово это означает примерно то же, что отношения в русской сельской общине, то есть невыделенность личности из крестьянской массы. Если это и было преимуществом во время «Вех» (в чем тоже можно сомневаться), то теперь надеяться на православную соборность все равно, что запрягать в телегу призраки лошадей.

Не очень понятно, чего хочет Солженицын в национальном вопросе. Он напоминает полякам, что предки их нехорошо вели себя при Минине и Пожарском, и не может простить латышам, что латышские стрелки спасли советскую власть. Поскольку инородцы не хотят жить в России, он готов их отпустить, но в это я не верю. Шовинисты будут вести себя, как во все времена: они будут удерживать каждый кусок России, населенный каким угодно народом, будут удерживать любой кровью, и особенно — чужой. Недаром друзья его говорят уже не только о «национальном возрождении», но все более сладострастно повторяют заветное слово «империя»!

И в покаяние я тоже не верю. Покаяние для Солженицына — формальная процедура отпущения грехов, и притом не другим, а самому себе, иначе говоря, ритуальное очищение: в этом он человек вполне церковный. Что касается прощения других, то кто же в это поверит? Все разговоры его об инородцах, о людях других вкусов и мнений насыщены нетерпимостью, трудно сдерживаемым гневом. Вероятно, он видит мысленным взором эту Великую Церемонию, чинное и благолепное Всероссийское Покаяние, с молебнами, крестными ходами, колокольным звоном… И горе тому, кто не снимет шапку!

Новой историей он недоволен. Надо повернуть историю вспять, устроить новое средневековье, но желательно без татар. И если допетровская Русь не была так хороша, как хотелось бы, то почему бы не сделать ее совсем хорошей, подлинно допетровской? То есть взять тот же прогресс, но повернуть его назад?

Он не верит в будущее, мечтатель, проживающий в штате Вермонт. Он пытается переиграть былое. Живые люди, населяющие Россию, его раздражают. Иные ходят в церковь, но он не видит в них веры. Говорят они так же, как он, но он знает, что они лгут. Другие в церковь не ходят, и он не видит их веры. Он не слышит их правды, никакой правды, кроме своей.

Пророческого дара в нем нет. Он не видит, не внемлет и не живет грядущим. Он утопает в прошлом. И я думаю, что ему очень плохо.

Страница 9 из 9 Все страницы