Деревня наша

Заселение нашего края шло различными путями и людьми разных категорий. Люди энергичные, предприимчивые искали новые места с вольготными условиями жизни. Отправлялись они искать такие места обычно по рекам – других-то путей-дорог не было. Облюбовав местечко, удобное для жизни, для охоты и рыболовства и для будущей пашни, селились где-либо на возвышенности около реки и жили себе спокойно вдали от чиновников и других служивых людей. Много поселенцев было из суровых северных мест, хотя и наш-то климат благодатным не назовешь, но вот переселялись, и посейчас сохранились названия деревень и фамилии пришельцев, прямо указывающих, откуда предки теперешних жителей. Так, Мезенцы (Мизонинцы), наверное, с реки Мезени, а Вычегжане – с Вычегды.

Другая категория поселенцев, наоборот, искала места для себя глухие, вдали от рек и троп, места защищенные дебрями и трясинами. Это был беглый люд. Они спасались от неволи и царской кары. Селились так, чтобы при малейшей тревоге скрыться в болотах и трясинах по тропкам, никому, кроме них, неизвестным.

Деревня наша, в глухой Вятской стороне, была чуть ли не самой большой в волости: в начале нашего века в ней было не менее тридцати дворов.  С раннего детства мне запомнилась доска с черными буквами, прибитая к столбу в средине деревни под большой развесистой черемухой у палисадника вдовы Егорихи. Позднее, научившись читать, я узнал что на ней написано: «Дер. Лыжное, Пономаревского сельского общества, Сочневской волости Слободского уезда Вятской губернии. До волостного правления 12 верст, до г. Слободского 94 версты, до г. Вятка – 128 верст. Всего в деревне 30 хозяйств, населения 212 душ» * Сейчас деревня на картах еще существует, даже видны дома. Но по последним сведениям (2009 г.) "в ней живет только одна семья, а может просто работники пилорамы" (Интернет, Google earth, Лыжана  – Нагорск Кировской области) . Подобные доски были в каждой деревне. Укреплялись они на столбах, раскрашенных винтообразными черными полосами. Такие же столбы стояли на дорогах, указывая сколько верст до уездного города. Вот эти-то столбы с легкой руки Пушкина вошли в Русскую литературу как «Версты полосаты».

Деревня со всех сторон была окружена лесами, и только на возвышенностях были небольшие поля. Говоря о возвышенностях, следует сказать, что наша местность увалистая, * Увалистая местность – характерная черта волнистого рельефа Вятского увала – вытянутой с севера на  юг возвышенности, поверхность которой расчленена на длинные широкие ложбины и пологие гряды. может быть сказывается близость Урала. Вершина одного увала от вершины другого увала отстоит, как правило, не далее десяти километров. Увалы обычно идут параллельными рядами с востока на запад. По межувальной низине обязательно течет река или небольшая речка, в которую, в свою очередь, с увалов стекают многочисленные ручьи с удивительно прозрачной водой. Истоки этих речушек и ручьев трясинные, с зыбунами * Зыбун – болото (трясина) со сплавиной, образованной плавающим на воде или трясине плотным качающимся под ногами  растительным ковром., непроходимыми для скота и даже для людей. Во время моего детства долины были сплошь покрыты лесом, только по верхам увалов виднелись небольшие деревушки с окружающими их небольшими полями. Какую красивейшую картину представляли лесные низины летом! (Вспомните картину Шишкина «Лесные дали» – Вятские места). После теплого грозового дождя над лесом поднимаются сотни, а может быть, тысячи, как дым из труб в морозный день, столбов легкого пара. Такого явления я больше нигде не видел. Происхождение их нам, детям, взрослые не могли толком объяснить. Говорили, что это после грозы “горят” муравейники. Не менее красивую, пожалуй, даже сказочную картину представляет низина в прохладную предосеннюю августовскую ночь, когда вся она заполняется белым плотным туманом. Лес полностью скрывается в тумане, и лишь на соседнем увале, как за озером, в лунном свете слабо виднеется деревушка. Прекрасна низина бывает и в осеннюю пору, когда осины становятся красными, а березы золотисто-желтыми. Тогда долина становится красочным ковром, праздником красок, далеко уходящим за горизонт вниз по долине.

Хороши у нас летние ночи. Мы их не называли белыми, потому что белизны-то не было, а вот розовыми, пожалуй, можно назвать. Как говорили у нас (об этом времени): «Заря с зарёю сходятся», и вот в это время всю короткую летнюю ночь северный небосклон бывает розовым. Осени же у нас обычно дождливые с непролазной грязью.

Проехать в эту пору через лес из одной деревни в другую по грязи и топям было почти невозможно. Не зря такие дороги обычно называли волоками. По ним, в недалеком прошлом, грузы перевозили не на телегах, а на волокушах без колес.

Пожалуй, самыми тяжелыми и тоскливыми, хотя и не лишенными своих прелестей, были для нас зимы. Зимы обычно многоснежные с частыми метелями. В деревнях наметает такие сугробы, что можно было без труда взойти на крышу, и нередко волки ночью, забегая в деревню, бегали по крышам домов. Беда была в позднезимнюю предвесеннюю пору в поле или в лесу встретиться на дороге путникам на лошадях с гружеными санями. Свернуть с дороги, чтобы пропустить встречного, невозможно, так как обратно на дорогу лошадь не только с возом, но и без воза выбраться уже не сможет. Из-за этого при встречах нередко возникали ссоры, иногда даже переходившие в драку. Приходилось возчикам в конце-концов, оставив лошадей, идти в ближайшую деревню и звать мужиков, чтобы они помогли разъехаться.

Весна, по-моему, хороша везде. В нашей стороне она больше всего запомнилась мне шумом весенней воды в логах, запахом, появляющимся в доме, когда выставляют зимние рамы, и токованием тетеревов. Маленьким я очень любил сидеть с мамой у открытого окна и слушать, как шумит лог. Мама объясняла, где и какой лог шумит. Обязательно нужно сказать, что мы все радовались, даже создавалось какое-то праздничное настроение, когда после долгой зимы из окон убирали зимние рамы. Эти воспоминания раннего детства свежи во мне по сие время. Так же памятны мне из весенней поры – крыши. Крыши в вятской стороне большие, тесовые. Покрывают они обычно весь двор и все надворные постройки (ограда). Чтобы тяжелый весенний снег не продавил крышу, и чтобы не текла с нее вода в ограду, с крыши загодя, еще до таяния, сбрасывают снег. Поэтому, когда на улице еще полно снегу, на крышах уже сухо и тепло. Там целыми днями пропадали ребятишки, там было детское царство. Вечером, когда уже закатится солнце и окрестности скроются в вечернем сумраке, мы с братом Васей, одевшись в сукманки * Полушерстяные домотканины. , забирались снова на крышу и слушали ночные голоса леса. Сквозь шум воды и гомон успокаивающихся птиц, из леса иногда несся какой-то жуткий хохот и уханье. Оба мы не знали, что это за звуки и слушать поэтому их было жутко. Пробовали мы узнать у старика-соседа, кто это так ухает. Он сказал, что это леший (по-нашему, лесной). Только взрослым я узнал, что это хохочут и ухают сова-неясыть и филин. Забирались мы частенько на крышу и по утрам, перед рассветом, послушать токование косачей. Сколько же их было! Буквально со всех сторон несся их гомон. Не знаю, может ли сравниться с чем-нибудь по силе впечатления, производимого на нас, токование тетеревов – эта прекраснейшая музыка весны. Как бы нам ни хотелось спать (а утром особенно хорошо спится), но который-нибудь из нас просыпался, будил другого, и мы, натянув те же сукманки, быстро забирались на крышу и, ежась от холода, до восхода солнца слушали косачей.

По рассказам родителей и соседей, а также по некоторым предположениям, деревня наша основана сравнительно недавно. Предположительно, её основали скрывшиеся участники Пугачевского восстания. Возможно, это и не так. Во всяком случае, первое поселение на месте деревни, по-видимому, появилось в конце восемнадцатого века. Кто его знает, какая беда вынудила людей укрыться в непроходимые дебри, какими были тогда места, где стояла наша деревня. На моей памяти то тут, то там стояли огромные сосны – сверстники лесов, покрывавших места теперешней деревни и полей. Сосны эти одна за другой умирали от старости, своей естественной смертью. Жители относились к ним с почтением и пока они были живы, их не трогали, а кроме того упорно держался слух, что эти сосны – заветные (заговорены). Завет наложен первыми поселенцами в память о бывшем лесе, и если кто срубит сосну, тот в том же году умрет. Эта вера в заветность сосен поддерживалась и укреплялась, например, такими случаями. У нас за усадьбой (за лужком) стояла засохшая громадная сосна, с толстыми сучьями только на самой макушке. Ни мой дед, ни отец, её, даже сухую, не трогали. Срубил её сосед на дрова и в тот же год умер. Два таких же сухих исполина стояли на усадьбе другого соседа, стояли долго, и вот, почему-то вздумалось ему их срубить. Срубил одну и в тот же год умер у него взрослый сын. После этого оставшуюся сосну трогать не стали. Так вот и стояли огромные сосны на южном склоне увала. Ниже по склону начинаются истоки речки Дубровни. Место тут трясинное, зыбунистое. Будучи уже не маленьким ребенком бегали качаться на этих зыбунах. Это было в наше время, когда лес кругом был сильно повырублен, поля распаханы и построена деревня. А что тут было лет за 150 до этого! По этим топким местам ни пешком пройти, ни проехать, а лес на холме.

Так вот, первое поселение, следы которого сохранились до наших дней, было как раз ниже по склону около самых зыбунов. Поселенцы, видимо, пробираясь по Вятке, добрались до Вобловицы и пошли дальше вверх по ней. Облюбовалась ими речка Дубровня, впадающая в Вобловицу километрах в 15 от ее устья. Выбрали такое место, где бы их неожиданно, врасплох, не могли застать, тут и обосновались. Путь в эти места мог быть только по Вобловице. Другие пути преграждались многочисленными топкими лесными речушками и болотинами. От Вобловицы преграда была тоже надежная – топкие берега Дубровни, да и расстояние не маленькое – не менее пяти километров. Так что лучшего места для скрывающихся людей желать было трудно. Как слышал я, первыми пришли четыре человека: Порошин, Селиванов, Малыгин и Абатуров (или Обатуров).

Как они начинали жизнь, при мне уже никто не помнил. Только как какой-то отголосок того времени дошел в рассказах стариков, что за женами они ходили куда-то далеко и как будто бы не привели их, а принесли в крошнях * Крошни – заплечный короб, сума, котомка для переноски тяжестей, изготовленные из прутьев, корней, бересты и проч. . Что более или менее определенно, так это первоначальное место их жительства. Недалеко от нашей усадьбы, как я уже говорил, около зыбуна на склоне холма была землянка, следы которой есть и теперь. Поселились люди, видимо, предприимчивые и сильные. Ко второму поколению уже были расчищены поля под пашню и освоены луга под сенокосы по Вобловице, а селение выросло до 10–12 хозяйств. Потомство Абатурова оказалось более многочисленным, более энергичным и трудолюбивым. Я знал нескольких представителей этого рода, уже забывших о дальнем родстве, награжденных природой удивительной силой и здоровьем. Один из них – Андрей Алексанов (Алексанов – не фамилия, а отчество) был громадного роста, не менее двух метров, медвежеподобный по виду. Второй потомок той же ветви в 90 лет еще пилил дольной пилой * Дольной пилой пилят дерево вдоль ствола два человека, разместив ствол горизонтально на высоких опорах, при этом пилят вертикально: один из пильщиков располагается сверху, второй стоит снизу на земле.. Надо сказать, что весь народ у нас был крупный и сильный. О своем прадеде (возможно, Мосее или, правильнее, Моисее) я знаю только, что работал он как одержимый. Своему единственному сыну Якову (моему деду) завещал также работать. Его слова: “Яша, работать нужно так, чтобы из-под ногтей кровь шла, тогда жить будешь. Лениться будешь – сбирать * Сбирать – побираться. пойдешь”.

Яша, кажется, хорошо усвоил завет отца, трудился всю жизнь до глубокой старости, даже и тогда, когда в его работе уже не было надобности. Вырастил он четверых сыновей и двух дочерей. По деревенским условиям это сильная семья, если, особенно, такой семьей руководит толковый хозяин. Всех сыновей поженил, и на работы выходила целая бригада сильных молодых работников. Жила эта семья в двух избах. Двор был полон скота. Держали до 6 взрослых рабочих лошадей и до десятка коров. Когда у сыновей начали подрастать дети, произошел неизбежный по крестьянским условиям раздел. Поделили хозяйство на четыре части. Трем сыновьям были отстроены дома с надворными постройками, а одному достался нетронутым старый семейный двор. Каждой семье досталось по лошади и по две коровы, ну и все прочее, необходимое для ведения обычного крестьянского хозяйства. Старшему сыну, с которым ушли на новую усадьбу дед и бабушка, выделили двух лошадей и трех коров. Мой отец, второй среди братьев, остался на старом подворье. То ли потому, что старшему брату понравилась новая добротная постройка, то ли еще почему, но он со стариками переехал в новый дом в конце деревни.

Мои родители были рады тому, что их оставили в старом гнезде. Место это в деревне было, пожалуй, самым красивым. Изба располагалась на верхнем склоне небольшой возвышенности. Из окон на полуденную сторону открывался вид на огромную низину – долину Вобловицы, покрытую зеленым ковром леса (гарь). Там вдалеке по лесу петляла Вобловица, а за ней на верху противоположного увала виднелась деревня Мизонинцы, родная деревня матери. Мать нас, детей, с самого раннего детства приучила с любовью смотреть на эту деревню и находить в этом радость. Из окон в ясную погоду можно было увидеть церковь в Поломе – селе за Вяткой, в 25–30 верстах от нас. В ясную погоду иногда была видна церковь в Сырьянах, расположенная на высоком берегу Вятки в 36 верстах от нас. Горизонт был открыт на такое большое расстояние потому, что долина Вобловицы сливалась с широченной долиной р. Вятки. В другую сторону из окон открывался вид на море леса, уходящего за горизонт.

Мать, сильная работящая женщина, любила природу и, несмотря на то, что была необразованная и неграмотная, умела в ней видеть прекрасное и умела, может быть, бессознательно передать эту любовь к природе нам. Ну что, кажется, примечательного в том, что весной вечером шумит лог-Зимник, а она откроет окно, слушает сама и нам подскажет, как надо слушать. Или засинеет от воды весенний снег в низине на Торошине, она подскажет: “Смотри, посинел”, и мы, еще не понимая толком почему это происходит, смотрим каждый день, пока этот снег не убежит вешней водой. Так вот на этом, по-деревенски говоря, одворище нас – четверых сыновей и двух дочерей – растили наши родители. Мила и дорога она, и в памяти останется навсегда. Все мы братья и сестры оставили это насиженное гнездо и пошли по своим дорогам. Прожил я там до 28 лет. Родители состарились и также были вынуждены покинуть родное им гнездо. Переехали жить и умереть ближе к сыновьям и дочери, живущим в Москве и Подмосковье вдали от сурового, но родного и милого сердцу края.

Я уже говорил, что о прадеде почти ничего не знаю (и к великому сожалению узнать уже ничего нельзя), кроме его завещания трудиться не жалея себя. Деда по отцу знаю очень мало. Он умер, когда мне было лет 6–7. Умер он не молодым – было ему, наверное, уже лет 80. Зрительно я помню его как худощавого бодрого старика с черной бородой – у него ни в бороде, ни на голове не было седины. Ходил он легкой не старческой походкой. Запомнил я его в валяной шляпе, в белой холщевой верхнице, в белых штанах и в лаптях с топором за опояской. Выполняя завет своего отца, он трудился до самой старости, умер не болея, во всяком случае до последнего дня был на ногах. Его любимым делом в последние годы жизни была рубка леса. Вот таким я его и запомнил, бодро идущим в гарь (лес в долине Вобловицы) с топором за опояской, на заготовку бревен, хотя в хозяйстве они уже были не нужны, а он все заготовлял и заготовлял. После него осталось невывезенных из леса бревен, наверное, не на одну большую избу. О нем помню еще нелепый случай. Несколько соседей, объединившись, купили ручную молотилку. Молотили на гумне у старшего сына деда. Он, не зная устройства молотилки, с удивлением смотрел на быстро вращающийся барабан. От быстрого вращения пальцев на барабане, обмолачивающих зерно, обычно не видно. Дед, не зная этого, решил потрогать барабан рукой. Кисть руки моментально скромсало. Медицинской квалифицированной помощи в те времена у нас никакой не было. Ближайшая больница была в 20 верстах. И только на следующий день с большим трудом его отправили туда. Возвратился он из больницы и вскоре после этого умер.

Бабушку по отцу помню лучше. Была она сухонькая легкая на ногу старушка, добродушная по характеру. Она очень любила нас внучат. Деда пережила лет на пять. Жила она в семье старшего сына на другой одворице, но по старой скучала и часто к нам приходила. Знаю, что ей хотелось перейти жить к нам, но суровый старший сын не позволял ей этого. Приходя к нам, она доставала из-за пазухи по горячему калачику – они для нас были большим лакомством. Старший сын, у которого она жила, был более зажиточным и имел свою пекарню. Пек сушки и французские булки. Бабушка, помогая ему, несколько баранок тут же в пекарне припрятывала для нас. Помню также, что она любила, оживленно о чем-то разговаривая, достать берестяную табакерку и понюхать табачку. В то время большинство старушек в деревнях баловались нюхательным табаком. Умерла бабушка так же, не успев поболеть.

Мать Прасковья Даниловна замуж была взята, как я уже говорил, от Мизонинцей – деревни за Вобловицей на противоположном увале. Жители этой древни были выходцами откуда-то с севера, с Вычегды, и фамилия у всех жителей деревни была Вычегжанины. Деда по матери я не помню: умер он, когда мне было года три. Знаю, что он был состоятельным крестьянином, но не кулаком. У него было три сына и четыре дочери. Звали его Данилом по отчеству Силыч. Данила Силыч, как и многие в нашей стороне, в свободное от полевых работ время занимался охотой и рыболовством. Имел свою охотничью тропу, на которой после его смерти еще много годов охотился его старший сын Роман. От матери я не раз слыхал рассказы, как она, будучи подростком, ездила с отцом зимой проверять ловушки и возами привозили добычу, главным образом, зайцев. Мороженые зайцы без шкурки в те времена ценились копеек по 30–40, а шкурки – по 5 копеек. Улов иногда составлял штук по 10 в день. Данила Силыч, как рассказывала мама, был человеком невысокого роста, но коренастым и сильным. Идя раз на лыжах после обильного снегопада, он встретил волчьи следы. Следы были свежие. Волки шли с поеди, сытые даже не в меру. Дед-охотник это по каким-то признакам определил и решил их преследовать. Ружья с ним не было, был лишь топор. Вскоре он обнаружил волков и погнал их по глубокому снегу. Долго ли продолжалась эта погоня, но только объевшиеся волки не выдержали гонки и он, догнав их, обоих убил обухом топора.

Дальняя бабушка, как мы называли бабушку по маминой линии, в отличие от другой бабушки, была старухой дородной. Я ее помню уже довольно старой. Любили мы к ней в гости ездить. Их большая семья до семейного раздела жила также в двух избах, расположенных через сени. Одна изба, которая была построена раньше, была курная или дымная: русская печь дымоходной трубы не имела, дым при топке шел прямо в избу и выходил на волю через дыру в стене над печью. Дыра после топки закрывалась ставнем с тряпьем. Братья матери характерами были все разные.

Старший –  Роман –  кузнец, плотник и столяр и вообще мастер на все руки, выделился из семьи раньше других братьев. Жил средним хозяйством, ни шатко, ни валко. Был человеком тихим, спокойным, но с какой-то странностью в душе, не свойственной крестьянину. Его с молодых годов тянуло странствовать. Был он на Соловках (это по обету), а когда подросли сыновья и можно стало оставлять на них хозяйство, взял котомку за плечи, прихватил плотницкий нехитрый инструмент и пошел в «дальную сторону», так у нас говорили о людях, уходящих в Сибирь или на Урал на заработки. Но он пошел не на заработки, а посмотреть как и где люди живут, повидать новые места. Так он странствовал года три. Кормился от трудов своих, нанимаясь по пути по мере надобности на разные работы. И как после говорил, прошел он от Байкала до Дуная, все посмотрел и успокоился.

Второй брат – Иван, наоборот, от сельского хозяйства никуда не отходил. Хозяйство у него было немудрящее, но он познакомился с толковым агрономом. Агроном приучил его читать сельскохозяйственные книги, снабжал необходимой литературой, давал советы, и Иван оказался в деревне передовым хозяйственником и культурным вожаком. Задолго до революции он с помощью агронома организовал в своей деревне кооператив по переработке молока, так называемую молочную артель. Построили небольшой маслодельный завод, купили оборудование и начали с большой выгодой перерабатывать молоко на масло. Масло сдавали через областной союз. Оно, по-видимому, почти полностью шло на экспорт. Он же первым в волости, а может быть и в уезде, ввел травосеяние и травопольные севообороты. Травосеяние на наших бедных подзолистых землях, как показал его опыт, – это основа животноводства и урожайного земледелия. Затем для улучшения породы молочного скота приобрел через земство породистого быка швицкой породы и скоро Мизонинцы стали славиться прекрасными породистыми молочными коровами. Для лучшего использования молочных отходов с маслодельного завода приобрели породистых свиней. Таким образом, деревня под руководством толкового Ивана Даниловича стала очень быстро зажиточной. Сам он вел скромный образ жизни: жил со своей небольшой семьей в маленькой уютной чистенькой избе. Умер он сравнительно молодым – ему еще не было 50 лет. Вдвоем перенесли с одного гумна на другое зерновую сортировку. По-видимому, надорвался, сразу после этого заболел и, не прожив суток, умер. А деревня, получив культурную сельскохозяйственную зарядку, вплоть до коллективизации была передовой.

Третий брат – Леонтий – самый младший, жизнь строить решил по-иному. Не нравилось ему, что детство и молодость его прошли в дымной избе, решил в первую очередь построить хороший дом, благо с травосеянием и маслодельем появились кое-какие деньжонки. И вот, не давая ни себе, ни жене, ни подростку сыну (моему двоюродному брату Мише) буквально ни минуты отдыха, занялся заготовкой и вывозкой бревен. А бревна готовил не простые, а почти все сосновые опарыши * Очевидно, отесанные, очищенные от коры и определенным образом просушенные бревна. , с расчетом, чтобы постройка стояла не десятки, а сотни лет. Уж таковы были люди – все загадывали для далекого потомства. Бревна-то заготовил, а тут началась империалистическая война. Ушел Леонтий защищать царя и отечество. Долго ли защищал, не знаю, но оказался в плену в Австрии. Вернулся из плена уже после революции. Все это время хозяйство вела его жена Ефросинья Кузьмовна – толковая женщина, работящая. Помощником ей был тот же Миша. Когда Леонтий ушел на войну, Мише было 11 лет. Хозяйство они не развалили, и бревна, заготовленные до войны, сохранили. Возвратился Леонтий домой и, как голодный, набросился на строительство. Построил двухэтажный дом, огромные под одну с домом крышу надворные постройки. Построил рядом второй дом, опять-таки с такими же надворными постройками. Отделал в домах все хорошо, добротно. Ну, думает, теперь навек детям хватит, а дети-то в условиях не царской, а советской власти, по мере подрастания, получали образование, приобретали специальности и разлетались из дому. Один стал гидротехником-мелиоратором, второй – подземным геодезистом-маркшейдером, также разлетелись и остальные. И все построенное с таким трудом через два-три года после смерти Леонтия и Кузьмовны ушло на слом за бесценок.

Было у Данилы Силыча по сыновьей линии большое потомство, но сохранилось немного: одних унесла война, другие… * В рукописи предложение осталось незаконченным.  .

Я уже говорил, у деда по отцовой линии, Якова Моисеевича * В рукописи:  Мосеича. (А.Б.) было четыре сына и две дочери. Старший сын, Галактион, как я запомнил, был мужчина высокий, с красивой бородой и ясными глазами, с бодрой, энергичной походкой и всегда высоко поднятой головой. Был он человеком с удивительно неуемной энергией и предприимчивостью. Но вся его предприимчивость и энергия как-то против него же самого и оборачивалась. Он у отца Якова Моисеевича рано взял хозяйство в свои руки. Я говорил, что Яков Моисеевич имел хозяйство не маленькое, и когда он поженил сыновей, то на работу одновременно выходило человек 8–10. Это в крестьянском хозяйстве большая сила. И вот Галактион взял это хозяйство в свои руки. Дед во всю жизнь ничем не занимался, кроме возделывания земли, да и отец деда также был землепашец, а вот новый хозяин решил хозяйство вести по иному. Кроме земледелия решил заняться подсобным промыслом.

Для начала решил организовать выделку кирпича. Кирпич, правда, у нас был очень нужным материалом, хотя и требовалось-то его в той жизни не много. Домов кирпичных не делали, не делали и кирпичных фундаментов – избы ставили на кондовые сосновые стулья, и стояли на них избы по полсотне и более лет, не пошатнувшись. Печи делали глинобитные, следовательно, и на них не требовался кирпич, но вот стали делать избы не курные, а с дымоходами, тут уж без кирпича не обойтись. И нужно-то его на трубу немного, сотни две-три, но везти его от кирпичных мастеров приходилось верст за 15–20. По нашему бездорожью больше сотни кирпичей на лошадь за один раз не увезешь. Вот на это-то и рассчитывал Галактион. Новый хозяин большой семьи быстро решил: «Ходим по глине, а за глиной ездим за тридевять земель. Можно и нужно делать кирпич дома». Быстро построили за околицей на склоне лога сарай, накопали глины и заставил Галактион братьев и молодушек – жен братьев – месить босыми ногами глину, и сам, конечно, помогал. Намесили глины, нарезали кирпичей, сложили их для просушки в сарай. Простояли, как полагается,  кирпичи лето в сарае, осенью стали обжигать, а кирпичи-то потрескались. Что-то, видимо, не так сделал хозяин, или не такую глину подобрал, но кирпичи не пошли. Энергии у него было много, но терпения, к сожалению, не достаточно. Несмотря на то, что кирпич пользовался бы спросом, да и в своем хозяйстве был нужен, он это дело бросил.

В то время в деревнях обязательно сеяли лен, ибо одежда была вся домотканая. Много холста ткали, но ведь холст из-под рук ткачих выходил белым, а одежду хотелось шить не только белую. Поэтому холсты нужно было красить, особенно много крашеного холста требовалось для женской одежды, для так называемых пестряков. Галактион решил организовать красильню. Это, наверное, что-то вроде красильни деда  Максима Горького. Дело также, по-видимому, могло быть довольно выгодным, но поставил он его без всяких расчетов, особенно, что касалось удобства работы (охраны труда и техники безопасности, как сейчас бы сказали). Братья и снохи, работающие там, задыхаясь в ядовитых парах красок в невентилируемой красильне, начали роптать и потребовали раздела. Раздел состоялся. Из одной мощной семьи образовалось четыре небольших хозяйства. Галактион и после раздела продолжал каждый год предпринимать что-нибудь новое.

Думал заняться лесным промыслом. На этом деле у нас многие богатели, иногда даже выходили в миллионеры. Но у него опять не хватило терпения. Он в один год, без предварительных вложений, решил разбогатеть. Только своим трудом и трудом двух сыновей-подростков решил заготовить и сплавить по реке бревна для продажи на лесозавод в городе Вятка. Измучил себя, измучил сыновей, но заготовил и вывез бревна, а при сплаве с неопытными еще помощниками плот разбило. Чуть сами не утонули и из этой затеи ничего не вышло.

Занимался разведением породистых свиней, а они – изнеженные йоркширы – в неприспособленном помещении в зимние морозы все погибли. Как-то прочитал популярную книжку «Марья-куроводка». Там было описано, как эта Марья завела стадо кур и легко разбогатела. После этого посадил он в лето чуть не десяток наседок. Вывелась уйма цыплят – результат тот же, что и с поросятами. Но несмотря ни на что, энергия его не унималась. Держался он всегда бодро. И вот опять завел очередное новое дело: начал выпекать сушки и булки. Пекарни у нас нигде не было. Народ жил хотя и скудно, но сушкой, пусть не часто, лакомился, покупали ее или по случаю праздника, или по случаю приезда гостей. Торговцы привозили ее из города за 90 вёрст на лошадях. Это дело по выпечке сушек для Галактиона оказалось выгодным: спрос был, рабочая сила своя, да ее на это дело требовалось немного. И разбогател бы, может быть, Галактион,  да помешала война. Не стало белой муки, не из чего стало печь сушку.

Было у Галактиона два сына. Старший сын характером пошел в отца, такой же энергичный и напористый. Не вынес он отцовского гнета и сумасбродности, ушёл из дома еще до войны и где-то погиб, говорят, в годы революции в Могилеве. Второй сын был характером мягкий, покорный. Вел жизнь по указу отца, умер молодым. Сам Галактион, оставшись с кучей малолетних внучат и с мало приспособленной к жизни снохой, доживал свой век в скудной и тяжелой жизни. Помню я его высоким и не сгорбленным стариком, с седой бородой. Взор его уже не горел прежней энергией. Ходил он в рваной одежонке, в лаптях. Во всей его фигуре и во всех его действиях было видно, что он чувствует себя каким-то случайным и работает он, как будто не зная для чего, с каким-то удивлением. Работал он до последних дней жизни.

Жизнь им прожита сложная. Я описал только хозяйственную и деловую сторону его жизни, но ведь в жизни всякого человека есть и другая сторона. Так вот, эта другая  ему, пожалуй, до старости улыбалась. Я уже говорил, что внешностью был он – лучшего и желать не надо, и высок, и статен, и красив, и волосы пышные, черные, вьющиеся, и борода красивая. Выйдет спеть или сплясать в черном суконном чепане в прюнелевых с зеленым переливом шароварах, забранных в сапоги из лакированной кожи – заглядишься. Выпить был не дурак, но меру знал. У вдовушек и безмужних женщин пользовался большим успехом, с чем его безгласная жена Парашуня, видимо, еще смолоду смирилась.

В годы ликвидации кулачества началась для него, уже старика, мрачная жизнь. Его, как бывшего предпринимателя, лишили избирательных прав. Что это значит? Теперешнее поколение, разумеется, этого не знает. Это страшная вещь! В конституции того времени говорилось, что служители культа, психически больные, эксплуататоры не могут быть избраны в правительственные органы и не допускаются к выборам. На первый взгляд как будто бы безобидно, но на деле получалось так, что человек, лишенный избирательных прав, оказывался вне закона, и не только он сам, но это распространялось на всю его семью. Как он пережил этот период, будучи уже в преклонном возрасте, не знаю. Его, старика, не считаясь со старостью, гоняли на самые тяжелые участки лесозаготовок и сплава. Снабжали продовольствием как лишенца – произвольно, по самым низким нормам и в последнюю очередь. Как-то выдержал он все это?

Кстати, коль уже заговорили о лишении избирательных прав, следует сказать и о раскулачивании. Тут наделано было много ошибок, наломано много было дров, особенно в таких медвежьих углах, как наш край. Рекомендации о лишении прав выносились на собраниях групп бедноты, и часто там руководствовались не законом, а личными соображениями, зачастую не беспристрастными. Состав этих групп не всегда был удачным, не редко там оказывались пропившиеся бедняки или что-нибудь в этом роде. Основанием к лишению прав порой было простое сведение личных счетов. Сельский совет, как правило, эти рекомендации утверждал и тогда над семьей лишенца нависала черная туча, разражавшаяся ужасной грозой. Из многих семей, оказавшихся в таком положении, молодежь сразу же разъезжалась куда-либо на Урал на заводы или подальше в Сибирь, пока у них не были запачканы документы, а оставляли у нас насиженные места не охотно. Уезжали преимущественно парни. Девушкам было значительно хуже. Многие из них, очень хорошие собой, несказанно унижаясь, предлагали себя в жены таким парням, на которых в обычной обстановке и глядеть-то бы не стали.

Следующим из братьев был мой отец. За ним – Иван. Ивана я запомнил слепым, беспомощным и слабым человеком. Ничем примечательным он не отличался, да и рано умер.

Последним из братьев по рождению был Дмитрий. Как везде, последний был баловнем большой семьи. Окончил сельскую школу и долгое время где-то был на службе. Лишь после революции твердо осел в своем хозяйстве. Чтобы хозяйство шло успешно, его нужно вести умело, а у него умения-то не хватало. Хозяйство захирело. А сам он, простудившись на сплаве в 1924 году, умер в возрасте около 50 лет. О нем можно только сказать, что он хорошо пел, много песен знал и хорошо играл на балалайке.

Теперь подробнее о своем отце, Михаиле Яковлевиче. По рождению среди братьев он был вторым. Родился он в 1867 году. Лучше будет, если писать не о нем одном, а в целом о всей семье, как я ее видел в детстве и какие изменения и события происходили в ней со временем.

Первое, что мне запомнилось, это, видимо, начало лета. Была хорошая погода, отец и мать куда-то ходили и вернулись не скоро, сильно озабоченные. Мать даже заплаканная. Я ничего не знал, да и не понял бы всю глубину той беды, которая стряслась в нашем хозяйстве. А что дошло до меня, так это я увидел на сарае развешанную на жердях шкуру. Чья шкура, я не знал, но она меня очень напугала. Случилось вот что. По разделу нам, хотя раздел происходил еще до моего рождения, досталась гнедая кобыла. Лошади у деда были все хорошие, а эта кобыла была особенно хороша: сильна, с хорошим ходом и никакого норова. Скот у нас пасся вольно, не хранимо. Лошадей, как правило, после работы отпускали к ночи кормиться, а овец и коров выгоняли утром. Пасся скот в основном по лесам и по лесным полянам, а после уборки сена – по покосам. Утром, перед работой, шли искать лошадей, находили их по звуку ботала, колокольчика, привязанного на шею. Ну и вот оказалось, что наша кобыла завязла в зыбуне, а накануне день был праздничный, лошадь была не нужна и она за день погибла. А что значит крестьянину к лету остаться без лошади! Это почти что пойти с сумой по миру. Как не быть озабоченным хозяину, как не быть заплаканной хозяйке.

Как изжили эту беду? Я был мал и у меня ничего не запечатлелось, но позднее, уже когда стал взрослым, узнал. Был у нас сосед – Ванчик (мужик лет 50) по отцу Федосов, в то время самый богатый в деревне, да, пожалуй, до объединения в колхоз исправнее его хозяйства не было. Держал он 3–4 лошадей. Характера был не кулацкого. В нужде и беде соседям всегда старался оказать бескорыстно посильную помощь. Так вот этот Ванчик Федосов пришел и предложил взять у него на лето одну лошадь, а там как-нибудь, говорит, зимой-то огорюешь лошаденку, тогда они подешевле будут. Старше меня было два брата и сестра. Сестра Юля старше лет на 12, брат один (Василий) на 7 и второй (Леонтий) на 4 года. Сестру выдали замуж, когда мне было 7 годов. Как она плакала, как не хотелось выходить ей куда просватали, но это решили без нее. Не знаю, почему сделали такой шаг довольно добродушные родители. Должно быть решили, что ее жизнь будет лучше в крепком хозяйстве, куда ее выдавали. Много лет она лила слезы.

Старшие братья учились, как я запомнил. В селе Нагорском в 12 верстах от нашей деревни была школа с 5 годами обучения. По нашим местам это уже большое дело. Дядя Иван – брат матери, очень настойчиво советовал родителям учить сыновей. И вот их, хотя и нужны были рабочие руки в хозяйстве, вняв его советам, учили в этой школе. Учились братья хорошо. В то время в школах много внимания уделялось чистописанию и каллиграфии. Старшего брата, окончившего школу раньше, тот же дядя Иван помог устроить куда-то писарьком рублей за 10 в месяц. Через год его там назначили старшим письмоводителем – по-теперешнему делопроизводителем с жалованьем уже 15 руб в месяц. Находясь на этой службе, он мог оказывать денежную помощь семье. Поработав еще год в этой должности, он в 1914 году поступил учиться в Вятское ветеринарно-фельдшерское училище. Туда можно было поступить и с таким образованием. Через год туда же поступил и второй брат Леонтий. Как учились, на какие средства они жили, дети необеспеченного крестьянина вдали от дома – сказать трудно, только знаю, что старший брат где-то вечерами работал и имел возможность этим заработком и кормиться, и платить за квартиру, и даже порой помогать родителям.

По окончания училища в разные годы оба ушли в армию, старший еще на империалистическую войну, а второй, будучи подростком, отправился с северным экспедиционным отрядом в верховья Камы для преграждения пути белым из Сибири и англичанам из Архангельска. Дома все это время в хозяйстве работали отец слабый здоровьем и мать сильная энергичная работница. Мы, трое младших детей, были плохими помощниками в работе. Правда, в деревнях ребенку в 5 лет уже находится работа, в 10 лет он помощник в хозяйстве, а в 15 лет ходит на все работы наравне со взрослыми. Так вот, когда мне было 12 лет, меня не отдали учиться в 4 классе той же школы. Отец сильно и долго болел, и я как работник был необходим в хозяйстве. В эту пору я уже летом пахал, сенокосил, зимой возил и пилил дрова. В то еще время пахота была работой непосильной для подростков. На пахоте большей частью работали женщины, мужчины были на сплаве. У меня теперь перед глазами, как эта несчастная труженица женщина напряженно, обеими руками держит за ручки косулю (предшественницу сохи), идя за ней бороздою. Косулю тянет, выгнув спину, заморенная лошадка. Это самодельное сооружение – косуля, зацепив ральником за камень, пень или корень, или даже просто за более жесткую глину, выбрасывается из борозды и пахарь насилу его удерживает в руках. Но у нас уже был плуг. Пахарю на нем работать несравненно легче. Легче и лошади. Я в 12 лет уже справлялся и с этой работой.

Как я уже сказал, оба брата служили в армии. Старший брат после окончания гражданской войны, пройдя где-то подготовку, поступил в зоотехнический институт. Окончив его, получил назначение в совхоз Смоленской области на должность заместителя директора, а вскоре и директора совхоза. Позднее перевелся в Московскую область главным агрономом совхоза, меняя профиль своей специальности на агронома-экономиста. В предвоенные годы вел научную работу на опытной сельскохозяйственной станции. Будучи недюжинных способностей и завидного трудолюбия, вскоре после войны защитил кандидатскую диссертацию. В это же время Сельхозгизом издано несколько его книг по сельскому хозяйству. Книги, видимо, были неплохие, так как одна из них в течение одного 1953 года переиздана 4 раза. Имела хорошие отзывы. Об одном из них можно упомянуть: в журнале "Коммунист" №15 за октябрь 1953 г. на стр.118 и 121 сказано о ней "как интересной и полезной книге". Авторами книги указаны трое: председатель колхоза Емельянов – малограмотный человек, и Калашников  –  также принимавший участие только по разделу партийно-массовой жизни описываемого колхоза. Умер брат, много не дожив до пенсионного возраста.

Второй брат Леонтий также по окончании гражданской войны поступил учиться в ВУЗ в городе Омске. На первом же курсе в 1923 году заболел туберкулезом и в том же году умер на 23 году жизни. Был он веселого жизнерадостного характера. A будучи тяжело больным он сохранил юмор и жизнерадостность. Привез его из Омска старший брат Вася беспомощного, в таком состоянии, что он уже совершенно не мог ходить. Увидел я его такого на пароходной пристани в Нагорском на разостланной на берегу Вятки постели, не удержавшись от слез, спросил: "выздоровеешь ли, Леонтий?". Он ответил: "Вот приедем домой, так Егориха погадает, поглядит в воду". Егориха была соседка гадалка-водоглядка. Так он умер, помучавшись в болезни 2 месяца, в родной хате. Кто-либо из нас постоянно находился у его постели. Мать или мы с младшим братом и сестренкой. В утро смерти 23 июля я был у его постели до последнего вздоха.

Младший брат Анатолий моложе меня на 5 лет. Его жизнь сложилась несколько по-иному. Детство проходило в такой же нужде, как у всех деревенских ребятишек. Запомнился такой смешной случай. В 1921 неурожайном году, когда люди и скот голодали, мы питались значительную часть года не хлебом, а суррогатами. Мы трое: брат Леонтий, я и Толя (ему было лет 11–12) сенокосили километрах в 15 от дома. Леонтий был в краткосрочном отпуске из армии. Мать для еды нам напекла лепешек из льняного семени. К обеду Толя, еще неполноценный работник, набрал земляники, у нас было молоко и вот мы сели поесть ягод с молоком и этими лепешками. Лепешки-то были небольшие, наверное, граммов по 20, в ладошке вся пряталась. Поели их по 2 штуки. Толя одну сразу съел, а вторую спрятал за спиной для верхосытки * На верхосытку – сверх основной еды, на сладкое, на десерт.  . С нами на покосе была наша собака Гудон. Он незаметно стащил лепешку и с аппетитом полакомился ею. Брат обнаружил это, когда уж Гудон после еды облизывался, поглядывая из-под куста на нас. Толя плакал, а мы с Леонтием невольно посмеялись. Толя, окончив в Нагорском шесть классов школы, имел возможность продолжать ученье, так как я уже был полноценным работником и все заботы по хозяйству ложились на меня. Продолжать ученье пришлось в городе Слободском в 90 километрах от дома. Легкой жизнь ему там не была. Из дома в такую даль харчи ему доставлялись от случая к случаю. Деньгами мы помогали очень плохо. Их я зарабатывать еще не умел. На квартире жить приходилось в случайных условиях. Например, года два он ютился у сторожа краеведческого музея, иногда помогая кой-чем заведующему музеем, а по вечерам, готовя уроки в комнатах музея, попутно вместе со сторожем топил печки. На каникулы он вместе со многими такими же учениками пешком приходил домой и из дома зачастую так же пешочком с котомкой за плечами. Нелегкими были годы учебы до окончания средней школы. Я рад еще и тому, что мы в суровые вятские зимы могли одевать его в теплую шубу и валенки, а в грязную осень и мокрую весну дать сапоги, а не лапти.

От себя (А.Б.) добавлю, что Анатолий Михайлович в свое время закончил Географический факультет МГУ, защитил кандидатскую диссертацию и в последний период жизни работал в Музее землеведения МГУ (24 этаж главного здания МГУ). Умер, по-видимому, от рака в 1977 г.

Была еще самая младшая среди детей – Агния Михайловна Абатурова. Она закончила в Москве медицинский институт и работала до конца жизни в Москве в поликлинике Совмина на Старой Площади.

Страница 2 из 7 Все страницы