Лесозаготовки и сплав

Зимние лесозаготовки, весенний сплав на плотах

В Кировской области у северной ее границы есть поселение народа Коми, состоящее из десятка маленьких деревушек с общим числом крестьянских хозяйств меньше сотни. Все деревушки расположены на возвышенности над рекой Коброй, и все это поселение обычно именовалось «Кобра», хотя каждая деревушка имела свое отдельное название. «Кобру» окружает тайга. На север до ближайшего села Кайгородок (также Коми), куда была хоть какая-то дорога в зимнее время, было 60 верст с лишним. Туда можно было неплохо проехать по зимней дороге на лошадях, а летом проезда не было. В нашу вятскую сторону до наших селений полсотни верст, все лесом. На восток и запад дорог не было и только на карте было видно, что где-то есть поселения. Правда, каким-то чудом на восток от «Кобры» верстах в 40 среди лесов издавна существовал маленький чугунолитейный заводик Кажим. Когда и кем он создан – неизвестно, известно только, что все лето, осень и зиму там на древесном угле плавили чугун, отливали из него посуду крестьянского обихода: чугуны, котлы, плиты для шестков, печки, называемые теперь буржуйками, и разную другую мелочь. Часть изделий вывозилась зимой на лошадях, а основная сплавлялась весной по рекам Сысоне и Кобре в города вятской губернии.

С давних времен в лесах вели заготовку леса лесопромышленники с вятской стороны такие, как Вараксины, Усатовы. На Зырянских лесах они нажили миллионные состояния. Северные леса кондовые, всегда дорого ценились в заграничной торговле, а плата за лес на корню в этом глухом углу была низкая. Свободные зимой от полевых работ крестьяне заготавливали бревна, возили на реку, а весной сплавляли задешево. Все это изворотливым предпринимателям давало возможность в короткие сроки обогащаться, эксплуатируя и местных зырян, и приезжавших на заработки вятичей.

В 1925 году я комсомолом направлен на должность младшего десятника на лесозаготовки в «Кобру». В ту пору в руководстве лесозаготовками стояли бывшие лесопромышленники и их приказчики. Новых кадров еще не было. Необходимо было их готовить. И вот меня направили в Зыряны (так у нас было принято называть «Кобру») осваивать на практике основы лесопромысловой науки. Непосредственно с заготовкой-рубкой и вывозкой леса я уже был знаком, сам работал лесорубом. Там старший десятник, по-теперешнему прораб, дал мне обязанность закомельщика: следить за правильностью рубки леса лесорубами, чтобы рубщики не оставляли пни выше установленного, чтобы рациональнее разделывали стволы деревьев.  По лесным законам того времени при проверке мест рубок лесная охрана лесозаготовительной организации предъявляла штраф за нарушение этих правил. Место моей работы было в глухом верховье Кобры с вывозкой бревен на плотбище Ила-Шор. Шор – по-зырянски ручей, речка, Ила – вершина речки. Это было спустя три года после гражданской войны. В лесах только четыре года тому назад, в году редкой губительной засухи по всей лесной зоне бушевали ничем неудержимые пожары. Так вот, эта небольшая Ила-Шор оказалась границей между огромным пожарищем [гарью] и нетронутым девственным лесом. Этого массива еще не касался топор лесоруба.

Зима. Трескучие зырянские морозы. Живем мы два младших десятника и я закомельщик в лесной избушке, построенной на берегу Кобры при впадении в нее Ила-Шора в 20-ти верстах от зырянских поселений. Место тут при устье речки – довольно широкая низина, рано затопляемая весенней водой, удобна для сбивания в плоты бревен и для вывода их на речное русло. Избушка обогревается железной печкой, на ней мы и готовили себе пищу. Я утром рано до восхода солнца уходил в делянки и целый день проводил там, переходя от одних лесорубов к другим, добросовестно выполняя свою обязанность. Мою работу время от времени проверяли лесник или объездчик зыряне. Лесная охрана того времени была строгая, требовательная. С собой на день я брал хлеба и кусочек свинины, чаще сырой. Чтобы поесть, я где-нибудь разжигал костерок или присаживался к костерку лесорубов. Наколов на ветку мясо, поджаривал его у огня и с аппетитом закусывал. Так проводил целые дни. Лесорубов было много, по всему лесу раздавался стук топоров и треск падающих деревьев, а дерево – сосна – падая в глубокий рыхлый снег, издает протяжный глухой звук, словно тяжкий жалобный стон. Лесорубы работали небольшими группами по два-три человека на значительном расстоянии, чтобы не мешать друг другу в работе. Возили бревна лошадьми на санях с подсанками. Был еще другой способ вывозки, может быть, более примитивный, но, по-моему, более красивый: вывозка по покатам. На лесовозную дорогу поперек её укладывают на расстоянии 2–2,5 метров один от другого подтоварниковые отрубки – поката, толщиной сантиметров по 15–20, длиной несколько более ширины дороги. На поката сухостойная древесина не годилась. Заготовка древесины велась там выборочно, только сосны на экспорт. Бревна начисто очищались от коры скобелями. Так вот для вывозки по покатам бревна готовились длинномерные, часто хлыстами двойной длины. Вершинная часть отесывалась на конус длиной сантиметров на 40–50. На вершине конуса оставлялось утолщение, за которое привязывалась цепь от лошадиных постромок. И лошадь по обледенелым покатам легко тащит гладкое, прямое, как свеча, длинное-предлинное бревно. Отесанное на конус оно не задерживается никакими неровностями, свободно крутится на цепи, своеобразно позванивая на ходу. Возчик же сидит верхом на лошади. Привезенное на плотбище бревно выглядит полированным, настолько хорошо его за дорогу на морозе огладит со всех сторон. На плотбище отделят и отбросят конус, а бревно уложат в штабель по размеру длины и толщины. Вид таких штабелей поражал своей красотой.

Какие сортименты готовили, теперь я уже не помню. Запомнились только египетские балки при сравнительно небольшой толщине длиной аршинов 15, а возможно и больше. Мне особенно запечатлелась в памяти эта вывозка по покатам, особенно в предвесеннюю пору. Тогда в марте месяце начинает солнышко днем пригревать, оледенелость покатов оттаивает, ветром их подсушивает и бревно уже не скользит, лошади тянуть его тяжело. Вывозка переключается на раннюю утреннюю пору еще до рассвета, и на вечер до темноты, когда оледенелость восстанавливалась. Мне запомнилось: как-то иду я своим путем. Крепкий мартовский утренник. Лес радостно освещен еще неяркой утренней зарёй. Лошади бесконечной вереницей тащат постукивающие о поката бревна. Погонщики перекликаются между собою, а один мальчишка лет 13 залихватски громко поет: «а солдатская жизнь – чистое мученье, рано будят по утрам – гонят на ученье». По этой дороге на санях ездить было уже нельзя. Санные дороги были другие Так вот, работали, пока по дорогам можно было возить бревна. Нужно сказать, что движение по дорогам было одностороннее. Обычно неподалеку от лесовозки проходила дорога для езды порожняком.  Приблизилась весна, дороги начали быстро таять. Кончили вывозку бревен. К концу зимних работ заготовили и навозили так называемого прислужного материала – ромжин и виц для сплотки бревен. Ромжина – это еловая жердь длиною 7–8 метров, толщиною в вершине сантиметров 8. Их требовалось на 8–10 бревен одна ромжина. Вицы заготавливались из молодых елочек длиною метра 2,5–3, их требовалось по 2 штуки на бревно. Как на ромжины, так и на вицы вырубался не гонкий, не сбежистый, не суковатый подрост. Теперь я с сокрушением смотрю, когда срубают молодое деревце на ту или иную надобность, например, на новогоднюю ёлку, а тогда сам организовывал заготовку этого прислужника, требуя, чтобы он был только хорошего качества, а сколько его расходовалось – представить трудно. Только на нашем небольшом плотбище не одна сотня тысяч, по всей реке Кобре – миллионы, и все это на конечном пункте сплава выбрасывалось или сжигалось.

Кончилась заготовка и вывозка или, как говорили, зимняя работа. Лесорубы разъехались по домам, многие приезжали за сотню километров и больше. Отдохнуть нужно до сплавных работ. Не легкая работа была, всю зиму на морозе по пояс в снегу, особенно трудно в таких условиях женщинам и девушкам с ночлегами в дымных балаганах на жестких нарах. В этом глухом углу, где местных лесорубов мало, расценки на все работы в то время были значительно выше, поэтому туда охотно ехали люди издалека. Заработки мужчины с лошадью составляли рубля два-три в день, а некоторые, особенно рьяные на работу с хорошей сильной лошадью зарабатывали по 4 и даже по 5 руб в день. Это в годы НЭПа, когда кормилица семьи – лошадь крестьянская стоила сотню рублей, а корова – 30–40 руб.

С окончанием зимней работы меня перевели на должность десятника с тридцатирублевой зарплаты на 45 рублей в месяц. Началась работа иного характера. Нужно было подытожить, сколько вывезено бревен, достаточно ли прислужного материала, составить на весь лесоматериал штабельные ведомости и предъявить их ревизору лесничества. А вывезено было не мало, теперь уж не помню сколько тысяч кубических сажен, но много. Тогда измеряли кубическими саженями и кубическими футами. Так прошло дней 10. Солнце начало пригревать совсем по-весеннему. Плотбище, все уложенное 2–3-х рядными штабелями бревен, представляло необыкновенную картину. Думалось, вот недавно стояли красавицы сосны – необыкновенные творения природы, а теперь лежат безжизненными оголенными без коры, источая под лучами солнца густой запах смолы. Этот запах, как невидимый для глаза туман, окутывал все плотбище и разносился легким ветром далеко вокруг. В то время работы в лесу ограничивались испокон установившимися периодами, приуроченными к разным религиозным праздникам. Так работу на санях свертывали к Алексееву дню, по старому стилю 17 марта, говорили: «На Алексея ветер с полдён – так оглобли вон». Приезжие издалека рабочие к Алексееву дню разъезжались, а к Благовещению 25 марта (ст. стиля) обычно уезжали все. К половине апреля на все плотбища толпами спешили сплавщики с большими котомками провизии – сухарей, крупы, масла, соли – недели на три, на месяц. Плотбища на реке располагались на расстоянии 3–5 километров одно от другого в местах удобных для штабелёвки бревен и последующей их сплотки. Наше плотбище Игла-Шор было самым верхним по реке и, пожалуй, самым большим по количеству вывезенной древесины. К нам пришло сплавщиков не одна сотня. Разместились скученно в наскоро сделанных около плотбища больших балаганах дымных и темных. И началась подготовительная к сплотке работа.  Мужики тесали сплоточные клинья, крутили счальные вицы *   Вицы – кустарниковые, древесные прутья, используемые в данном случае для вязки плотов., девки, которых было почти столько же, сколько и мужиков, разогревали на кострах и крутили вицы для сплотки. А солнце делало своё дело, в ту весну оно целыми днями ярко, не скрываясь за тучи, светило, и во второй половине апреля на оголенных от леса пожарищах почти полностью сошёл снег. К концу апреля река вышла из берегов, чего ни кто не предвидел. Как ни спешили люди, сплотить все бревна не могли, штабели, поднятые водой, начало разносить. Положение создалось чрезвычайное, люди работали, не считаясь со временем и со своим здоровьем, по грудь в ледяной воде закрепляли веревкой штабеля от разноса. Только вечерняя темнота возвращала их мокрых с ног до головы в балаганы, а утром с рассветом в едва просушенной одежде вновь выходили, вернее выезжали на лодках, так как лес от балаганов до плотбища затоплен водой. Готовые плоты отводили от плотбища, чтобы они не занимали место и на время привязывали где только можно. В плав пускать еще нельзя: слишком велика была вода, да и люди на сплотке нужны. Этот аврал продолжался дней пять или с неделю, а к первому мая похолодало, да так, что работать стало нельзя. В тот год первое мая совпало с праздником пасхи. Рабочие шутили: «Ну вот погода даст нам двойной праздник отдохнуть». В этот двойной праздник такой мороз ударил, что в лесу и на плотбище вокруг штабелей вода покрылась толстым льдом. Мороз держался день, два, три. Вода в реке начала быстро убывать. Как то вечером я один поднялся на гору за балаганами, присел на валежину послушать ночные звуки леса. Любил я их слушать: по своему своеобразию ухает филин, дико хохочут неясыти. Но в этот вечер я услышал иной грозный звук. Вначале я не понял, что так мощно и раскатисто трещит в лесу по берегу реки. Потом уж, когда первое впечатление прошло, понял, что вода, покрытая льдом, в лесу убывает. Лед, задержавшись на деревьях, через некоторое время с треском и шумом обрушивается на больших площадях, перекатываясь, как лавина, и громкий залп, подхваченный эхом, в ночной тишине создает неизгладимое впечатление. Больше я такого явления за последующие пятьдесят лет моей жизни не наблюдал.

Морозная погода продержалась несколько дней. Вода, так несвоевременно затопившая берега, спала, вошла в берега. Стройное зимой плотбище, теперь представляло хаотическую картину: бревна разнесло по всей очищенной от леса площади в несколько гектаров и они в беспорядке лежали на берегах. Много их разнесло течением по лесу, но особенно плачевно выглядели готовые плоты, многие из них обсохли на склонах берегов, другие совсем оказались на берегах вдали от русла реки и частью висели на пнях. В благополучном положении оказались лишь плоты, отведенные вовремя за пределы плотбища и остановленные над руслом реки. Река теперь была в берегах, исправные плоты пустили в плав. Большую часть бревен пришлось как-то собирать и сплачивать. Настроение у нас и у рабочих испорчено, работали уж не с таким подъемом. По мере изготовления плотов ставили на них рабочих и без задержки отправляли, медлить не позволяла вода. Она убывала с каждым днем и скоро могли появиться мели и перекаты, тогда уж кончай сплавные работы.

Предвидя большое количество рабочих на подготовительных работах к сплаву, на плотбище еще по санному пути создали запас хлеба, сухарей и соленого мяса. Этого запаса должно было хватить для прокорма рабочих, но непредвиденная холодная погода оттянула ход работ, кроме того разнесенные как попало бревна собирать и сплачивать стало медленно. В общем, работы на плотбище затянулись и продовольственные запасы, в основном хлебные, подошли к концу. Пришлось одному десятнику по распутице идти в селения и просить женщин печь хлеб и сушить из него сухари. Сухарей заготовили, но привезти их не было возможности. Расстояние 20 верст, дорога идет местами по низинам и болотам, пересекается логами и речками. Всюду вода, в логах и речках бурные весенние потоки, мостов или других каких переходов нет совсем. Старший десятник объявил: желающим идти по сухари, будет платить пять рублей за доставку одного пуда. Охотников идти нашлось немало. Ушли, назавтра к концу дня возвратились нагруженные котомками сухарей. Все мокрые, грязные, в лаптях, иной обуви не было, некоторые принесли по два пуда. Нужно представить, как они нагруженные шли. По болотам, по низинам, хоть по колено в снежнице-воде, но все же идти можно, а вот через речки приходилось устраивать переходы, срубая вблизи потоков деревья, по ним с грузом перебираться. Один из носильщиков свалился с этого примитивного перехода в поток воды, с трудом ухватился за кусты и еле выбрался на берег, но котомка сухарей побыв воде стала не пудовой, а неизмеримо тяжелее, да и не сухари стали, а что-то похожее на кашу. Долго думали-решали как быть с его ношей и как ни уважали у нас хлеб, но пришлось большую часть этой массы вывалить, утешая себя тем, что может быть покормится божья тварь – птицы. И ещё не раз приходилось делать такие выходы.

После холодной погоды хотя и установилось тепло, и но вода уже после спада поднялась немного, вскоре снова начала убывать. Готовым плот становился тогда, когда на нем устраивались на переднем звене две большие греби и одна на последнем хвостовом, на нем же крепилась веревка и обязательно на переднем дощатый шалаш и перед ним земляной очаг: плыть предстояло недели две-две с половиной. Шалаш нужен для ночлегов и при остановках в непогоду. Плот в шесть-семь целён *   Целено – одно из связанных между собой звеньев плота. (это кубометров 120–130) сплавляли два человека: мужчина с женщиной или подростком. Плот для них на время плава был в полной мере жильем. На нем они ели, пили и ночевали.

Сколько брёвен мы отправили в сплав, сколько осталось разнесенных паводком – не знаю, но только можно сказать осталось много. Не дожидаясь угрожающего спада воды, я с одним парнем, опытным сплавщиком, взял для сплава плот. Наколов из сухостойных елей досок, сделали на двоих шалаш покрытый такими же досками, настелили в него веток ели и пихты, навесили греби и отпустились плыть, взяв собой продовольствия дней на десять. Разлив был ещё довольно большой, но плыть было неопасно, так как лес, нетронутый рубками и огнем, подступал вплотную к руслу реки и стоял затопленный водой Плот шёл среди леса словно по коридору. Далеко ли суша – нам даже не было видно. Опасаться выноса куда-либо с русла не приходилось, так как движение плота ограничивалось древостоем, и только на крутых поворотах, когда течение прижимало плот к стене леса, мы гребли или баграми отводили головное целено так, чтобы оно не ткнулось в дерево. Так плыли несколько дней, не видя ни селений, ни расчищенных берегов. Проплыли 2–3 небольших плотбища, с которых плоты уже ушли и в запустении стояли оставленные сплавщиками балаганы. На ночлег перед наступлением темноты плот останавливали, привязав за какое-либо дерево. Остановить плот на воде среди леса не простое дело. Для этого заднее целено подгребалось к стене леса и плот начинал задевать деревья и вот сплавщик, стоящий у греби, подготавливает веревку и, облюбовав подходящее дерево, быстро одной рукой хватает веревку, охватив этой рукой дерево, передает веревку в другую руку, а плот идет и от дерева уже отплывает, в это время нужно веревку просунуть под ромжину в пазу между бревнами и еще перехватив вокруг веревки начать торможение. Веревки на сплаве были крепкие пеньковые просмолённые и при торможении издавали сильный смолистый запах. В лесу течение несильное и плот постепенно останавливается. Бывает, что не всегда удачно это делается: то не успеешь веревку перехватить вокруг дерева из одной руки в другую, или просунуть под ромжину, ведь плот-то идет. Ну а остановится плот на натянувшейся как струна веревке – веревку-то при этом завязывать нужно особым узлом, а то затянет узел так, что потом отпускать утром в плав – хоть руби её топором. Остановив плот, разводишь костер на очаге, кипятишь чайник и варишь кашу или что есть и, поужинав и попив чайку, укладываешься спать, костерок горит, немного согревая воздух в шалаше. После длинного весеннего дня, после напряженного труда на воздухе, насыщенном запахом хвойного леса, пригретого солнышком, спится под журчание воды крепко. Так плыли несколько дней относительно спокойно, но вот начали появляться расчищенные луга Коберских жителей, тут нужно внимание. Берег-то от леса очищен, но затоплен водой и не знаешь точно где русло, где затопленный берег. И вот как-то оказались мы над затопленным берегом и плот наплыл на какой-то подводный пень и остановился. Зацепился он первым – головным целеном и течением его развернуло и начало крутить, а сзади плывут еще плоты и тут возможно, что на нас с неуправляемым болтающимся плотом могут наплыть и авария обоих плотов неизбежна. Медлить нельзя, я стащил сапоги и с рычагом в руках прыгнул в воду, пень-то был высокий, глубина оказалась по грудь. Вода весенняя холодная, земля под ногами стылая – холодно, но считаться с этим нет времени. По счастью зацепило крайними бревнами. Я пень нащупал рычагом, подправил целено, а напарник разрубил сплоточную вицу, зацепившуюся за пень, и плот пошел только не тем концом вперед. Быстро взобрался на тронувшийся плот. Без особых затруднений мы его выправили, как требовалось, по течению. Я сменил мокрую одежду, отогрелся у костра и горячего чая.

Так плыли мы без больших приключений пять дней, пока добрались до обжитых мест. Конечно, не все гладко было за это время, то где-нибудь на крутом повороте плот передним целеном ткнется в берег, а это неприятно – сейчас же следующие целены наплывают, стукаются и поворачивают к другому берегу и если не успеешь выправить, то может развернуть плот, а то и разорвать счалы. А тут ведь сзади еще идут плоты и если наплывет плот, то неизбежны значительные повреждения обоих плотов.

В селениях сделали на два дня остановку. Помылись в бане, пополнили запас продовольствия для дальнейшего пути и снова в этот нелегкий путь, а он по расстоянию был еще в два раза больше пройденного и по сплавной трудности, по словам старых сплавщиков, значительно труднее пройденного. Но о нем я теперь писать не буду. Напишу о том, как я плыл по нему значительно позднее, в 1931 году и в несколько иных условиях.

На плоту

Шёл третий год первой пятилетки. Позади остались потрясения массовой коллективизации, минула кампания раскулачивания. Жизнь почти нормализовалась, колхозы организационно оформились и работали, можно сказать, дружно. Я, исключенный из партии, в колхозе был избран в правление и работал.

Меня настойчиво приглашали на должность десятника в леспромхоз. Я, оказавшись не у дел в колхозе, решил снова поехать туда же в Кобру. Поступил там десятником на плотбище в непосредственной близости Зырянских поселений. Называлось оно Вятская дорога, так как тут через реку шёл путь в Зыряны с нашей вятской стороны. Плотбище большое, за зиму на нем уложили в штабелях более 50000 кубометров бревен. Как работали зимой, хотя речь идет не об этом, хочется немного сказать. На это плотбище была проложена ледяная лесовозная дорога из лесного массива, где велась заготовка бревен. Дорога устраивалась, когда выпадал «толстый» слой снега. По уплотненному прикатанному катками снегу нарезались колеерезом две параллельные колеи примерно на таком расстоянии как железнодорожные рельсы. Колеи, в не очень морозную пору, заливались водой из цистерны, установленной на специальных санях, и получались две заглубленные в снег ледяные колеи. По ним возили на особо устроенных санях с подсанками бревна. Возы нагружали уже не по половине кубометра, как по обычным дорогам, а хорошая лошадь везла по 5–7 кубометров.

Так вот, я уж говорил, бревен с этой рационализированной вывозкой навозили много. Подошла весна, а сплавлять-то такое количество леса некому, сплавщиков набралось почти только половина нужного количества. Директор леспромхоза уже в период сплотки леса собрал производственное совещание для обсуждения, как быть со сплавом. Кажется, положение безвыходное. Стройки пятилетки – Нижегородский (теперь Горьковский) автозавод, Сталинградский тракторный и другие, да и экспорт требуют лес, а у нас половина должна остаться. На совещании дельного ничего придумать не могут. Я в молодости трудностей не особенно страшился. Обдумав как следует, я взял слово и говорю: сплавщиков у нас только на половину бревен. Величина плотов 120–130 кубометров на 2-х человек, я вот сделаю себе плот не 130 куб.м., а 250 и возьму в напарники не квалифицированного сплавщика, а кого-либо из подростков, и если последуют моему примеру другие, то положение исправится *   Уже будучи пожилым, отец говорил, что эта его затея была неоправданно рискованной и при неудаче могла всему сплаву нанести непоправимый ущерб. Только по молодости на нее можно было решиться. (Б.А.).. Ну, тут совещание зашумело. Старшие десятники и сплавщики говорят, что это невозможно. Не бывало, чтобы даже по 150–170 кубометров плоты сплавляли. Но молодежь, особенно комсомольцы, многие меня поддержали и также заявили, что возьмут большие плоты. Директор на радости тут же на листке из блокнота написал распоряжение завхозу выдать в премию 30 метров мануфактуры и передали это распоряжение мне. В то время мануфактура была лучшей наградой. Я, конечно, получить ее отказался, а назавтра же, подобрав паренька лет 17, приступил к сплотке бревен. Почти целую неделю мы с ним потратили на это дело. Кончили сплотку, счалили целенья. Их мы изготовили 21 целено вместо обычных 6–7, обмерили бревна. Оказалось в (плечте *   В рукописи написано неразборчиво. ) 328 кубометров. Уровень воды в реке плыть позволяет и вот я в один из последних дней мая отвязал от прикола плот, а он, уже вытянувшись по струе реки почти на 200 метров, словно ждал этого. Жутковато было тронуться на такой махине весом почти 300 тонн в путь, полный опасностей по неблагоустроенной для сплава реке. На первый день плава директор поставил на плот провожатого опытного сплавщика. Он к концу дня, проплыв километров 30, проводил нас за Земляной Холуй. На второй день нам с моим помощником Николаем выдалось первое испытание. Есть там страшное для сплава место, называемое Земляной Холуй. О нем, еще не трогаясь в путь, сплавщики говорят с опаской. Тут в давние времена, когда еще никакого сплава по реке не было, в крутых излучинах реки создался затор из буреломных деревьев и разного лесного хлама, приносимого водой. Затор удерживался от весенних вод и со временем все наращивался вверх по течению. Поверх хлама паводками заносился мусором. Шли годы, на мусоре появилась трава, а потом ива и ольха. Летняя небольшая вода хорошо проходила сквозь хлам, убравшись с поверхности на протяжении почти двух километров. Весенние паводки оказались бессильны разрушить эту преграду. Лесопромышленники видели, что в верхах реки леса хорошие, заготовка их дешёвая и решили Холуй расчистить. Они рассуждали: разобрать нужно только его нижнюю часть, повырубить более крупные заросли ольхи да ивы, кой где раскопать образовавшуюся дернину, остальное доделает весенняя вода. В расчетах они не ошиблись. Река сама сняла оковы, когда ей помогли, правда, не в одну весну, но и не затянула на много вёсен. И вот теперь река открыта, но бывшие оковы оставили неизгладимый след. Расчищая себе путь, вода упёрлась в непреодолимые преграды, круто поворачивая, смывала берега, прорываясь по новым местам, или проходя сквозь древесные наносы, оставляла в берегах занесенные землёй нагромождения полуистлевших громадных деревьев, среди которых упорно, не поддаваясь гниению, торчали стволы кондовых сосен. Так было в наше время. Вода тут с шумом неслась, пенясь и образуя крутящиеся воронки. Бывалые сплавщики обычно с опаской говорили: «Сверху плыть – полгоря, а вот здесь проплыть Земляной Холуй, потом Федуловское, а там ещё три дырки, так дальше не страшно будет, правда, неумелого сплавщика может потешить Нароговская прорва, но это уж не так страшно». Когда я комплектовал плот, мне наговорили немало страхов. Я слушал, да молчал, только старательно вел моральную подготовку своему напарнику, говоря, что будет тяжело в пути, что обстоятельства заставят не раз прыгать в воду в одежде. За время плава он показал себя прекрасно, когда требовалось, не задумываясь прыгал с берега в холодную ледяную воду в лаптях и телогрейке, догоняя плот, или с плота, выбираясь на берег с веревкой. Правда, живым примером в этом ему был и я сам.

Задолго до Холуя течение в реке по прямому плесу стало тихое и спокойное. Но эта тишина тревожно отзывалась на настроении. Мы знали, что там впереди река, сжатая берегами, крутыми поворотами помчит нас по-иному. Обычно в плав пускаются небольшими группами, плотов по 4-5 и в пути держатся артельно. С каким бы плотом чего ни случилось, останавливаются все и помогают друг другу. Осторожные сплавщики при подходе к Холую еще на тихой воде плоты останавливают, выходят на берег и сообща по одному плоту проводят по всему холую. Делается это так: кто-либо из наиболее ловких сильных сплавщиков становится с пахарями *   Толстая, длиной в 3 аршина палка с железным наконечником. в руках в том месте, где быстрина подхватывает плот, с плота ему выбрасывают веревку, он, отбегая с ней от берега на всю длину веревки и запахивая, сдерживает устремившийся по течению плот. Придержав его, он с пахарем и веревкой по берегу пробегает вперед метров на 30–40 и снова пашет, не давая плоту набрать скорость. Вода вокруг плота бурлит, пенится, плот рвется вперед, натягивая веревку. От человека, сдерживающего плот, требуется много ловкости, подвижности и силы. После каждого запахивания нужно бегом с тяжелой веревкой и пахарем пробежать эти 30–40 метров, выровняться с плотом, завязать на пахаре узел и снова пахать, а пахать – дело хитрое. Нужно иметь наметанный глаз и чувствительные руки, чтобы держать пахарь под нужным углом с учетом плотности луговины, по которой он его тянет за собою.

Мы плыли четырьмя плотами. Люди все не дальние, знали все друг друга. Те все плоты нормальной величины по 7 целен, по 120–130 кубометров, а мой 21 целено. Я в это время плыл вторым. У Холуя остановились. Без особых приключений пропустили первый плот. Приготовились проводить мой плот. Я, предвидя тяжесть плота, взял две веревки и если на обычном плоту достаточно длины  веревки 12 метров, я взял их по 20 метров, что оказалось крайне необходимым и не раз выручало меня в тяжелых случаях. В нужном месте я выбросил обе веревки двум человекам. Один из них начал пахать, а второй побежал вперед, готовясь в свое время запахать. Первый пропахал хорошо пока еще плот не разогнался. Но плот-то очень длинен, сменщик этого не учел, запахал, когда с ним поравнялось последнее целено, первые были уже на 200 метров впереди, скорость плота – как лошадиный галоп. Пахарем тут был мой сосед, парень здоровяк, забубенная голова. Запахал-то он хорошо и далеко от берега, но так его подхватило, что чуть не со свистом он на пахаре помчался к берегу и уж около берега, видя, что плот не сдерживается, он поставил пахарь покруче и его как волейбольный мяч кинуло в реку чуть не на плот. Хорошо, что второй пахарь был наготове, а то быть бы первой беде. А наш Васька, плюхнувшись в воду, глубоко погрузился, но все же высунулась на поверхность его рыжая голова без шапки, а шапку закрутила вода впереди. Васька плавать не умел, да и если бы умел, так после такого полета забыл бы, что умел. А вода бурлит, пенится, крутятся неприятного вида воронки. Я уже следить за плотом не стал, схватил багор и, не особенно остерегаясь, зацепил незадачливого барахтающегося пахаря и подтащил к плоту, тут уж он сам вскарабкался. Пока это длилось, пахарю на берегу с помощью других артельщиков пришлось туговато, работая одной веревкой. Выбрав из воды вторую веревку, я выбросил конец ее снова на берег, её подхватил другой напарник и спустили плот благополучно. Затем без приключений спустили последние плоты. Ниже Холуя остановились, день был уже к вечеру и мы на берегу у костра расположились ночевать. Одно опасное место благополучно миновали.

На утро с восходом солнца поплыли дальше. Утро весеннее ясное, солнышко пригревает. На деревьях распускается лист, всюду пение птиц. Постоянно взлетают утки. В это утро на крутом повороте реки, когда первые целенья вышли из-за поворота, смотрю – в заливе в лодке с веслом стоит старик зырянин, рыбак Апет Васильевич Турбанов, его я знал хорошо. Здоровый сильный старик с большой бородой. Стоит он в белой холщевой верхнице, в валяной шляпе (какие теперь входят в моду) и слышу считает появляющиеся из-за поворота целенья: «девять, десять, одиннадцать, двенадцать ….ну леман, ну леман, будет ли конец-то».

Плывем – нельзя обижаться, хоть на каждой хватке тяжело приходится, но не унываем, изучаем повадки необычно большого плота, а повадки у него совсем иные. О них я скажу позднее в конце. Плывем и знаем: скоро будет Федуловское. В чём её худая слава я не знал. Это меня беспокоило больше. Подплыли мы к нему опять в конце дня. По обстановке на берегу догадались, что это оно. Перед ним опять тихое плёсо. Остановили плоты. Пошли посмотреть, что оно из себя представляет. Оказалось, что тут река делает настолько крутой поворот, что, кажется, уперлась в крутой обрывистый берег и перед этим обрывом бьется клокочет вода. Мы уже кой-какого опыта сплава набрались. Не стали сообща пропускать плоты. Передний плот прошёл благополучно, его также притормаживали пахарем. О своем плоте я соображаю – не миновать того, что он ткнется в этот обрывистый берег, а тут мой Коля просится на берег попахать. Мне как более сильному быть на первом целене пользы больше. Отпустил его на берег с пахарем, а сам с шестом стою впереди отталкиваюсь от берега. Как там, что делал напарник – не знаю. Только прямиком меня нанесло на эту страшную кручу и мой трёхсоттонный плот углом переднего целена врезался в мягкий весенний берег. Смотрю – с кручи на плот рушится громадная глыба земли. Я отскочил на другой край, а целено под тяжестью глыбы погрузилось в воду и я по колено оказался в воде. Сзади какой-то треск, удары наплывающих одно на другое целеньев. Вода бурлит, как под мельничными колесами, и очень быстро размыла и смыла обрушившуюся землю, после нам только немного пришлось почистить плот лопатой. Придержанный Колей плот все же выправился и с небольшими повреждениями миновал Федуловское. Но на этой быстрине Коля не успел прыгнуть на плот и побежал по берегу его догонять. Чтобы попасть на плот или с плота на берег, нужно заднее целено подгрести к берегу. Я с переднего целена уйти не могу, нужно управлять ходом, а плот идет по средине реки и подгрести его некому. Коля догнал плот, поравнялся со мной и спрашивает, что ему делать. Я сказал, чтобы прыгал. Я знал, что он плавать умеет, жил у реки. Ничуть не задумываясь, он прыгнул в воду и, выбравшись на плот, у костра переоделся. Тут же недалеко от Федуловского остановились на ночлег в зимовке на берегу реки на зимней дороге из вятской стороны на Кажимский завод. Зимовка стоит на возвышенном месте хорошо расчищенного луга у большого залива, в котором когда-то делали барки для сплава изделий Кажимского чугунолитейного завода. Живут на ней с давнего времени старик со старухой, зыряне, доживают свой век. Людей видят только в период сплава, да изредка зимой путников, пробирающихся в Кажим или из Кажима. Место живописное, красивое. Утром я выглянул в окно. Прямо перед домиком в заливе спокойно плавают утки, в лесу за домом пищат рябчики. Спросил у старика, охотится ли он. Стар стал, говорит, да и много ли нам надо, убьёшь уточку, нам на два дня хватит.

Миновали два страшных места, остались три «дырки». От Федуловского до них недалеко.  Мне они хорошо запомнились по моему первому сплаву. Если по тому судить, то они страшнее и Холуя, и Федуловского. Тут река делится на три протока, посреди которых стоят два высоких острова. По большой воде течение идет между островами прямо, и если уровень воды мал, то прямой и правый протоки мелководны и можно плыть только левым. Но он отходит с таким же крутым поворотом, как у Федуловского, вдобавок ещё есть тяга и в два других протока, и спуская на веревке плот по левому берегу, чуть оплошай, плот встанет поперек всех трех проток. Тогда расчаливай плот и по целену с большим трудом проводи в эту левую дыру, а течение тут, как назло, сильное и, главное, тянет во все дыры.

Перед этим опасным местом мы опять остановились на тихом плесе, чтобы посмотреть, как лучше плыть. Осмотрев с берега, проехав в лодке, решили небольшой плот пустить по середине между островами. В случае, если прохода не окажется, то его вывести по частям, а остальным плыть левой дырой. Срединой плыть нельзя. Первый плот артелью пропустили хорошо, только слегка его прихватило на песчаную отмель уже за островом, проток делает поворот на слияние с другими. Мой плот зашел в протоку хорошо, головная его часть уже миновала опасное место. Для обычного плота уж на этом бы и конец опасности, но у меня у входа в протоку только середина плота. По берегам лес, сдерживать плоты приходилось не пахарем, а охватывая дерево веревкой и перебегая к другому, когда веревка, по особому закрученная и понемногу сдаваемая, кончится. И вот, когда еще для половины плота опасность не миновала, веревка в руках, видимо, подходила к концу, ее закрепил рабочий сильнее, она не выдержала тяги и порвалась. Я стоял у весла на кормовом целене, мгновенно схватил конец второй веревки и прыгнул в воду. Хорошо, что плот, подтянутый к берегу порвавшейся веревкой, недалеко отошёл. Берег высокий, крутой, я кое-как выбрался, быстро перекинул веревку вокруг большого дерева и затормозил, а плот уже отходит с намерением закрыть все три дыры. Тормозить пришлось сильно, не жалея веревки. Она была крепкая пеньковая, просмоленная. От трения запахло смолой, но плот, выровнявшись и изгибаясь по моей воле, пошел по бурлящей протоке и благополучно вышел на спокойное течение.

Дальше плыть было одно удовольствие.  Уровень воды в половине берегов, течение спокойное. Если вверху выше коберских селений плывешь по затопленному лесу, не видно, где берега, то здесь все время в берегах, а лес по ним высится сплошными стенами. Здесь даже плотбищ не было. Не знаю, на какой день нашего пути приплыли к урочищу под названием Максимовская лесная дача. Это в давние времена, лет, наверное, более полусотни, какому-то Максимову был передан большой массив леса для разработки. Он лес вырубил, сплавил, на том и дело кончил, осталось только название урочища. Вырубки покрылись лиственным лесом и в то время представляли прекрасные нетронутые березняки, уже почти поспевшие в новую рубку. Кстати нужно сказать, еще в дореволюционное время, вернее в довоенное время, артель охотников нашей деревни осенью отправлялась на лодках по реке до Максимовской дачи промышлять охотой.

Река тут идет прямым, прямым плёсом. По правому берегу кое-где сохранились небольшие лужайки еще максимовской расчистки. Плот идет по самой середине реки, вытянувшись в струнку без всякого управления. Тут можно было на ходу спокойно попить чайку и полюбоваться природой, сам-то плёс представлял прекрасную картину, километра на три без всяких поворотов, кажется, хорошо заметен на глаз уклон реки. Плот идет с большой скоростью. Пора бы на ночлег, но на такой скорости остановить плот трудно. На первом же повороте у лужайки Коля попросился на берег, чтобы остановить плот. Подгреб кормовое целено, с концом веревки выбежал с плота, обернул веревкой дерево – березу толщиной более 20 см и начал тормозить, а я подправляю плот, стоя на переднем целене. Скорость у плота получена на плесе большая, да и здесь течение, а не заводь. Коля тормозит, а плот идёт и идёт. Веревки в руках осталось мало, он, видя неладное, закричал мне об этом и, боясь выпустить из рук веревку, завязал ее. Я на крик с головы плота побежал ему на помощь, прыгая через двухметровые счалы. Не добежав до конца, увидел, как начало медленно с корнями вытягивать березу. Добежав до конца, я выбросил на берег пахарь и я конец второй веревки, прыгнул в воду, выбрался на берег. Хорошо, что он тут был чистый без зарослей. Коля подал мне веревку и подхваченный им пахарь, и я начал пахать. Приостановленный березой, плот скоро утихомирился и послушно стал у берега. Тут подошли и остановились на ночлег другие плоты. Разожгли большой костер, дров по берегам везде вдоволь, я у костра переоделся и согрелся за чаем.

За Максимовской дачей по берегам начали попадать плотбища. Они в то время были соединены телефонами между собой и сплавной конторой. Когда я пустился плыть со своего плотбища, директор сообщил об этом начальнику сплавной конторы. Он, видимо, опасаясь, как бы я в аварии не создал на реке пробку для других плотов и просто интересуясь движением необычного плота, дал распоряжение по всем плотбищам сообщать в контору, где и как я плыву. И вот по телефонным сообщениям следили за ходом моего плота. А он шел как по маслу, вопреки многим предсказаниям слишком осторожных людей даже из сплавных начальников. Те небольшие приключения я в расчет не беру, бывают хуже происшествия и с маленькими плотами.

Здесь уже стали изредка попадаться небольшие селения. Миновали сплавной приток Кобры реку Соз, позади остались починки Орлецы, подплывали к Нароговским починкам. Около Нарогова есть известная сплавщикам прорва, так она и называлась Нароговская прорва. Здесь река спрямила излучину километра в три, прорвав перешеек шириною метров 500. Перепад воды здесь получился большой, течение бурное, по прямой прорве хоть быстро несет, немного жутковато, но особенной опасности нет, а вот за ней как раз затопленная низина, куда с большого хода может занести плот. Я только что, еще даже не полностью, заплыл в прорву, впереди раздался крик, предупреждающий об аварии с кем-то. Нужно немедленно останавливаться. Я быстро на корму, легко подбил целено к берегу, с пахарем и веревкой отбежал на луг насколько можно дальше и запахал. Плот уже полностью вошёл в прорву. Меня он на пахаре дотащил до берега даже не замедлив движения, я снова забежал вдаль, запахал, повторилось то же. Если на спокойной воде запашешь два-три раза – плот останавливается. А тут я запахал раз десять, а плот идет и идет. В спешке перебегать с пахарем и веревкой и пахать – тяжело. У меня, кажется, дух вон, нет больше силы. Тут мне на помощь прибежал один из наших, уже остановивший свой плот. Парень сильный, проворный, с ним мы еще запахали раз 6, тогда только плот остановился, но и то остановился посреди потока, не подходя ни к одному из берегов, словно разгоряченный конь подрагивая на гудящей от напряжения веревке, а я в изнеможении сел над рекой, едва переводя дух. Это, пожалуй, было последнее трудное дело в этом необычном сплавном пути.

Дальше река на всем пути идет лугами без каких-либо неудобных для сплава мест. Проплыли маленькое сельцо Синегорье, в нем всего домиков десять, стоит небольшая церквушка на высокой горе, оживляя и веселя ландшафт после глухих беспрерывных лесов. Село когда-то стояло над рекой на вершине ее большой излучины. Но Кобра стала неспокойной рекой когда ее берега очистили от леса, она эти излучины начала спрямлять. Я говорил о Нароговской прорве, она появилась недавно, всего года 4–5 назад, а в Синегорье произошло то же: река прорыла излучину и пошла новым путем почти в километре от села, что крайне не нравилось синегорцам. Эта прорва появилась давно, к нашему времени только небольшая старица сохранилась.

За Синегорьем пойма реки широкая и по ней Кобра гуляет раздольно, образуя удивительные излучины. Этот участок реки протяженностью километров десять называется Чиречье. Там в некоторых излучинах река на большом протяжении охватывает такой узкий перешеек, что нам с Колей, стоящим на головном и хвостовом целенах, казалось будто мы плывем в противоположных направлениях мимо друг друга. Вода-то еще большая, почти вровень с берегами, и нам друг друга хорошо видно и слышно. Миновали Чиречье и мои нервы ещё раз подверглись испытанию. При впадении в Кобру большого притока реки Фёдоровки есть большая старица Нефёдова Курья. Тут река делает крутой поворот. Нужно плот направить по этому повороту, иначе течением занесет в старицу, откуда сплавного выхода нет. Место для сплава считается трудным. Тут сплавная контора на период сплава выставила рабочих для оказания помощи плывущим плотогонам. Они привыкли пропускать плоты длиною по 6-7-8 целен и свою стоянку имели на таком расстоянии от курьи. Мой же плот в три раза длиннее. Чтобы оказать помощь мне, им бы нужно встречать меня много дальше от курьи. Я плыву на переднем целене, вижу на берегу рабочих, они спокойно смотрят, ожидая привычный для них плот. Перед этим опасным местом, я хотя и знал, что тут есть пост помощи, но из предосторожности хотел предупредить Колю, и сказал, чтобы он был готов пахать в случае надобности. Видя опасность заноса в курью и не надеясь на чужую помощь, закричал Коле, а головное целено уже идет прямиком туда, куда нельзя. Плот остановился только уже перед входом в курью. Выправил я головное целено, а следовательно, и весь плот по нужному ходу, вздохнув с облегчением, вышел на берег, отругал нерасторопных и недогадливых рабочих. У их готового костра попили чаю и, отдохнув немного, продолжили свой путь. Ниже устья Федоровки река значительно увеличилась и все опасности и трудности остались позади. На более широкой реке плот пошел с гораздо большей скоростью. Всякие заводи и завихрения воды он проходил с приобретенной на быстринах инерцией, не замедляя движения, и наши попутчики по сплаву отстали, больше мы их не видели до конца. А конец уже был близок. Дня через два по берегам стали появляться деревни. Потом еще через день Кобра соединилась с Вяткой. Когда выплыли на Вятку, то на ее широком просторе после малой реки мы даже как-то оторопели. Наш плот, приспособленный к сплаву по малой реке, на Вятке оказался совершенно неуправляем. На Кобре с её крутыми поворотами и извилистостью требовалось, чтобы плот, следуя извилинам реки, свободно изгибался. На Вятке же это его качество оказалось прямой противоположностью. Проплыли мы по Вятке немного, можно сказать, на неуправляемом плоту, а тут полил дождь и подул сильный ветер и прижал нас к берегу, чему мы были рады. Поставив плот на прикол, выправили его, как следует, по течению и начали приводить в такое состояние, чтобы доставить на сплавную пристань, до которой оставалось полдня пути. От места нашей вынужденной остановки до сплавной конторы в селе Нагорском было километра 3–4. Пока плыть по большой открытой для ветра реке было нельзя, я сходил в контору известить, что приплыл благополучно, в чем многие сомневались. Там мне сказали, чтобы я наутро отпускался со стоянки и плыл до лесной пристани ниже Нагорского по реке километров в 10. Утро выдалось хорошее, тихое и мы с Колей пустились плыть по большой реке. Наш плот для сплава по ней был не приспособлен: длинный, узкий, на длинных счалах плыл изгибаясь, как огромная змея и выправить его не было возможности, как только бы укоротить счалы, но это большая работа и мы ее не сделали *   Моя бабушка по материнской линии Евдокия Михайловна Тюфтина, деревня которой стояла на высоком коренном берегу Вятки, вспоминала, что все жители деревни, наслышавшись о небывалом плоте Данилы Абатурова, высыпали на улицу, чтобы увидеть тот плот, когда он проплывал по реке напротив деревни. Деревня эта (по названию Литва, в просторечье Литвяна, сейчас на её месте пашня) стояла ниже села Нагорского, значит это был уже конец пути перед лесной пристанью. (А.Б.) .

Вобловица

Наша вятская сторона издавна славилась хорошими лесами, и лесные промыслы, особенно в северной и восточной части определяли уклад жизни населения. И мы, объединившись в колхоз, окончив полевые работы, также отправлялись на лесозаготовки. Обычно заготавливали и возили бревна на небольшую сплавную реку Сордук. Возить приходилось километров за 15, ближе этого лесосеки уже не отводились. В этот же массив леса, где велась заготовка, почти вплотную подходила река Вобловица. Вобловица река маленькая, как сплавная не значилась. Кроме того, на ней в то время существовали две действующих водяных мельницы. Я, будучи председателем колхоза, осенью 1929 года предложил директору леспромхоза освоить Вобловицу для сплава. При этом в качестве доводов приводил то, что сократится расстояние вывозки километров на 10–12, разгрузится перегруженный лесоматериалом Сордук и сократится расстояние сплава километров на 150, так как Сордук впадает в р. Фёдоровку, Фёдоровка в Кобру, а Кобра в Вятку, в которую значительно ниже впадает Вобловица. Директор – по характеру решительный, предприимчивый, моим предложением заинтересовался и для согласования пригласил в райком партии. Там меня выслушали и высказали сомнение, что через мельницы, не повредив их, осуществить сплав будет невозможно, да и сама-то река мала для сплава. Я сказал, что пройду по Вобловице, подробно опишу ее состояние в трудных опасных для сплава местах, намечу необходимые мероприятия, на мельницах придумаю дополнительные сооружения, ограждающие их от повреждений, и результаты обследования и всех мероприятий представлю в письменном виде. С таким предложением в райкоме согласились, и я с блокнотом и карандашами в руках обследовал Вобловицу на всем намечаемом для сплава участке. Наметил, где требуется на берегах расчистка, в нескольких местах спрямить излучины, (а главное, на мельницах…).  Закончив обследование и изложив все в письменном виде, мы снова с директором докладывали и в райкоме и в исполкоме райсовета. Стоимость подготовительных работ по моим подсчетам составляла около двух тысяч рублей. Там мои доводы одобрили и дали согласие на вывозку леса на Вобловицу. Все это мы обсудили с членами колхоза. Некоторые колхозники меня предостерегали, говоря: как бы не повторилась Шабалинская история, другие поддерживали. Сам я уже твердо верил в благополучный исход этого большого мероприятия и от имени колхоза заключил договор с леспромхозом на заготовку, вывозку и сплав до устья Вобловицы пятнадцати тысяч кубометров древесины силой колхоза. Так как я уже имел опыт организации лесозаготовительных работ, то договорился о полном обслуживании всех технических и бухгалтерских работ помимо леспромхоза и выговорил с леспромхозом дополнительную плату сверх расценок на организационные мероприятия по одному рублю за кубометр. Осенью после полевых работ наши колхозники охотно принялись за работу, временами я проверял, как идет дело, да колхозники-то, сами все лесорубы и сплавщики, хорошо понимали, где что требуется сделать и еще до морозов всю работу закончили. Только у многих было сомнение по спрямлению излучин. Я тут наметил прорыть канавы не больше полутора-двух метров в глубину и ширину, остальное мол сделает вешняя вода. Некоторые опасались, что маловато. Но первые же дни паводка мои предположения подтвердили. Река канаву расширила и углубила и пошла, где нам нужно. Об этом, правда, я узнал позднее, уже не имея отношения к делу. Заработная плата была за счет леспромхоза, расходы оказались не больше предполагаемых, и колхозники заработали хорошо.

С наступлением зимы началась заготовка и вывозка. Люди были довольны, что работа близко от дома. Организована работа была уже по-иному. Для лошадей сделали общий навес, и уход за ними вел колхозный конюх. Он же готовил общую пищу: завтрак и ужин. А из добавленного рубля на организацию работ расходовалось очень мало. Я только одного грамотного соседа-колхозника поставил следить за укладкой штабелей на плотбище на устье речки Полуденной и два раза в месяц составлять ведомости на вывезенную древесину. Плата ему была что-то, кажется, рублей 50 в месяц, так что за счет этого рубля я разрешил не скупиться на питание и на овес для лошадей. То и другое оказалось таким стимулом, что людей не приходилось посылать на работу – сами настойчиво просились. Конюх-повар – пожилой, довольно прижимистый колхозник Трофим возмущался: «Во что только съедают такую уйму сахару, а мясо сколь ни свари – все съедят». А лошади, раскормленные овсом, возили бревна играючи. В это же время подготовили на мельницах все для пропуска бревен весной.

Кончилась зима. Договор по заготовке и вывозке леса выполнили. Я после сталинской статьи «Головокружение от успехов» оказался не у дел. Занявший мое место в колхозе человек очень осторожный, невысокого полета, договор на сплав расторгнул. Директор в леспромхозе был уже новый. Того перевели на работу на Дальний восток. Этот был не чета тому: осторожный, малоопытный, перетрусил, что лес на реке Вобловице не будет сплавлен. Дальнейшие подробности мне мало известны, но знаю, что три брата [Маренины (Марекиевы)] из Завобловицких починков взялись сплавить лес и, подобрав себе артель человек 10, успешно в течение нескольких дней эту большую работу выполнили и сдали лес в запони на устье. Вобловица с довольно большим уклоном. Берега ее высокие и в паводок не заполняются, поэтому течение в крутых берегах быстрое. Сбрасываемые с берега в воду бревна подхватывались и быстро неслись, как говорят, в береговой трубе. Оставалось только в отдельных опасных местах подправлять баграми плывущие бревна, чтобы они не создавали заторов.

Опыт сплава по Вобловице сверх ожидания оказался удачным, и она была включена в список сплавных рек и сплавлялся по ней лес до той поры, пока запасы его по берегам и ближним массивам не вырубили *   Молевой сплав по Вобловице я ежегодно наблюдал в годы Отечественной войны. Мне было 5-8 лет, и мы в это время жили в деревне Москвята (Москва) на берегу Вобловицы. Весной во время сплава мы - дети бегали на разлившуюся речку смотреть на несущиеся по быстрой воде бревна, на довольно частые заторы. Особенно захватывающее зрелище было на мельнице, где бревна сносились потоком с плотины вниз, как с водопада [А.Б.]. . Теперь вместо дремучих лесов над рекой – безлесые пустыри, да на берегах догнивают штабели несплавленной древесины, преимущественно лиственных пород. Около них располагаются рыбаки, пользуясь готовым топливом для ночных костров. Это сравнительно небольшое мероприятие в тот год, о котором шла речь, помимо разгрузки рек Сордука, Фёдоровки и Кобры, перегруженных для сплава, дало довольно солидную денежную экономию по курсу денег того времени – не менее двух рублей на кубометр.

Страница 6 из 7 Все страницы