• Оборотная сторона зеркала. Часть 1
• Оборотная сторона зеркала. Часть 1

Глава 8

Человеческий дух

1. Единственность человека

Я посвятил отдельную главу этой книги описанию процесса, создающего путем соединения ранее существовавших подсистем целостную органическую систему с новыми свойствами и функциями, которых прежде не было, и для этого у меня были серьезные основания. Не поняв этот основной процесс органического становления, невозможно по-настоящему понять также и новую категорию реального бытия, вошедшую в мир вместе с фульгурацией человеческого духа. Однако именно понимания этого процесса недостает значительной части современных антропологов, разделившихся на два лагеря с противоположными, но одинаково ложными взглядами.

Сторонники одной из этих точек зрения – «редукционистской» – твердо держатся за фикцию непрерывности эволюционного процесса и полагают, что он может порождать лишь постепенные переходы. Но, как мы знаем, каждый шаг эволюции создает не только различие в степени, но и различие в сущности. Между тем Эрл У. Каунт, типичный антрополог-редукционист, пишет: "Различие между государством насекомых и человеческим обществом вовсе не является, как неоднократно утверждали, различием между простым социальным автоматизмом и сложным автоматизмом культурного общества: это различие между культурой с большой инстинктивной составляющей и малой составляющей, связанной с обучением, и культурой с большим участием обучения". В других местах, впрочем, тот же автор подчеркивает – справедливо, но вопреки только что приведенному мнению, – что создание символов является специфически человеческой функцией. Сущностное различие между животными и человеком не находит у него ясного выражения.

С другой стороны, непонимание органического становления и возникающих из него слоев живого бытия, всегда различных по своей сущности, но неизменно опирающихся друг на друга, приводит к мышлению в дизъюнктных понятиях и сооружению типологических противоположностей, сделавшихся столь труднопреодолимым препятствием для понимания любых исторических взаимосвязей, как филогенетических, так и культурно-исторических и онтологических. При этом противопоставление «животного» и «человека» систематически кладется в основу рассмотрения таким образом, что понимание подлинных исторических и онтологических отношений между этими формами бытия заранее исключается. Вот что говорит, например, Г. Дукс в послесловии к книге Гельмута Плеснера "Философская антропология": "Филогенетическая близость человека к некоторым животным, в особенности к антропоидам, обеспечивает издавна утвердившемуся противопоставлению человека и животного внутреннее оправдание и позволяет видеть в этом противопоставлении больше, чем используемый время от времени, вплоть до наших дней, более или менее эффективный стилистический прием". В соответствии с такой точкой зрения этот автор считает недопустимым любое обратное заключение per analogiam [По аналогии (лат.)] от поведения животного к человеческому поведению, видя в нем в лучшем случае, как он выражается, "относительно невинную опрометчивость". Философская антропология, как он говорит, «свидетельствует, что человек есть существо, которое прежде всего должно создать для себя свой мир. "Приспособление" становится пустой формулой, когда то, к чему приспосабливаются, само несет на себе печать человеческого замысла». Теорию приспособления* этот автор считает просто "гносеологическим монстром, до сих пор живым только потому, что он, как полагают, оказывает некоторые услуги этологии ".

Этих цитат достаточно, чтобы показать, до какой степени отсутствует у антропологов обоих направлений понимание процессов великого органического становления и насколько они неспособны уяснить себе сущность исторических взаимосвязей. Но, как это ни парадоксально, как раз те философские антропологи, которые отворачиваются от всего общего человеку и животным, вопреки своей вере в их несовместимость и противоположность недооценивают действительно существующее между ними различие.

Для целей, ради которых написана эта книга и в особенности эта глава, важное значение имеет категориальное различие между человеком и всеми другими живыми существами – та "пропасть" (Hiatus), как называет это различие Николай Гартман, то большое расстояние между двумя ступенями реального бытия, которое возникло вследствие фульгурации человеческого духа.

Лишь в виде отступления и лишь ради того, чтобы предотвратить смешение фундаментально различных категориальных "этапов", не чуждое и самому Николаю Гартману, я хочу остановиться на самом загадочном из них: абсолютно непроницаемой для нашего понимания стене, проходящей внутри нашего собственного несомненно единого существа и отделяющей процессы нашего субъективного переживания от явлений, происходящих в нашем теле и поддающихся объективному физиологическому исследованию. Николай Гартман говорит, что эта "зияющая пропасть в структуре бытия" подобна той, которая существует "гораздо ниже границы психического и физического – между неживой и органически живой природой". Тем не менее необходимо подчеркнуть, что эти две «пропасти» имеют принципиально различный характер.

Прежде всего: уже в словах «ниже психофизической границы» содержится принципиальная ошибка. «Пропасть» между физиологическими явлениями и переживанием не проходит горизонтально через природу, она не отделяет высшее от низшего и более сложное от более простого. Правильнее будет сказать, что она проходит вертикально через наше существо. Некоторые очень простые нервные процессы сопровождаются весьма интенсивными переживаниями, а некоторые очень сложные, аналогичные рациональным операциям, происходят «без всяких переживаний» и, более того, совершенно недоступны самонаблюдению. В те времена, когда великий философ высказал обсуждаемую здесь мысль, возможность когда-нибудь «заполнить некоторым континуумом* форм» пропасть между неорганическим и органическим казалась столь исчезающе малой, что решение этой задачи представлялось таким же невозможным, как решение проблемы души и тела. У него были все основания писать: «... как, собственно, возникла жизнь со свойственными ей функциями саморегулирующегося обмена веществ и самовоспроизведения, установить не удалось». В настоящее время как раз в отношении этих двух конститутивных функций жизни достигнуты благодаря биокибернетике и биохимии столь решительные успехи, что надежда объяснить в обозримом будущем своеобразие жизни, исходя из строения составляющего ее вещества и истории ее развития, уже не кажется всего лишь утопией. Во всяком случае, не представляется принципиально невозможным, чтобы приращение наших знаний позволило заполнить пропасть между неорганическим и органическим бытием некоторым континуумом промежуточных форм.

Но великая пропасть между объективно-физиологическим и субъективно переживаемым имеет совершенно иной характер, поскольку она обусловлена отнюдь не одним только пробелом в наших знаниях, но и априорной, заложенной в структуре нашего познавательного аппарата принципиальной невозможностью знать. Как ни парадоксально, непроницаемая стена между телесным и душевным существует лишь для нашего разума, но не для нашего чувства: как уже было сказано, когда мы говорим об определенном человеке, мы имеем в виду не объективно постижимую реальность его тела и не психическую реальность переживания, в которой нам не позволяет усомниться "очевидность его присутствия";* в действительности мы имеем в виду само собою разумеющееся, аксиоматически несомненное единство того и другого. Иными словами, мы вопреки всем интеллектуальным соображениям просто не в состоянии усомниться в принципиальном единстве тела и души! Отношение между ними Макс Гартман с полным правом назвал алогическим.

Проблемой тела и души мы в этой книге не занимаемся. Нас интересует сейчас лишь тот факт, что пропасть, разделяющая телесное и душевное, имеет принципиально иную природу, чем два других великих «разреза» в слоистой «конструкции» реального мира: между неживым и живым и между человеком и животным. Оба они суть переходы, каждый из которых обязан своим существованием некоторому исторически уникальному событию в становлении реального мира, и оба не только «в принципе могут быть заполнены мыслимым континуумом промежуточных форм»: мы знаем, что в определенные периоды времени такие промежуточные формы действительно существовали. Обманчивое впечатление зияющей пропасти возникает благодаря двум обстоятельствам: во-первых, в обоих случаях переходные формы были неустойчивы, т. е. представляли собой фазы, особенно быстро пройденные в ходе эволюции и вслед за тем исчезнувшие; во-вторых, громадная величина пройденного в обоих случаях шага эволюции делает особенно впечатляющим расстояние между краями только что заполненной пропасти.

Напротив, пропасть между телом и душой непреодолима – хотя, быть может, "только для нас", как говорил Николай Гартман, т. е. для того познавательного аппарата, которым мы оснащены. Я думаю, что эта пропасть непреодолима не только для нынешнего состояния наших знаний. Даже при самом утопическом их приращении мы не приблизились бы к решению проблемы тела и души. Своеобразные закономерности переживания в принципе невозможно объяснить с помощью физико-химических законов или законов, которым подчинена структура нейрофизиологического аппарата, какой бы сложной она ни была.

Две других великих пропасти в принципе могут быть преодолены: процессы развития, ведущие от неорганического к органическому и от животного к человеку, равно доступны подходам и методам естествознания – и притом как-то таинственно сходны. Параллели – хочется даже сказать: аналогии – между двумя величайшими фульгурациями, какие когда-либо происходили в истории нашей планеты, наводят на глубокое размышление. В первой главе я пытался объяснить, что жизнь в одном из конститутивных аспектов своей сущности есть познавательный процесс и что ее возникновение означает возникновение структуры, способной получать и хранить информацию и в то же время устроенной таким образом, что она может захватывать из потока рассеивающейся мировой энергии достаточно «горючего», чтобы питать пламя познания. Фульгурация этого первого познавательного аппарата привела к образованию первой великой пропасти.

Вторая великая пропасть, зияющая между высшими животными и человеком, также возникла вследствие фульгурации, создавшей новый когнитивный аппарат.

От вирусообразных предшественников жизни до наших ближайших животных предков структуры и функции, служившие для сбора «приспосабливающей» информации, оставались почти одинаковыми. Конечно, с усложнением центральной нервной системы индивидуальное обучение играло все более важную роль, а передача выученного от поколения к поколению начала даже способствовать, как мы знаем из 8-го раздела главы 7, длительному сохранению приобретенных знаний. Но, сравнивая по объему и долговечности информацию, сохраняемую обучением и традицией, с информацией, накопленной в геноме, мы приходим к выводу, что даже у наивысших живых существ, предшествовавших человеку, разделение труда между геномом и механизмами, воспринимающими мгновенную информацию, оставалось в общем и целом неизменным. Все, что даже самая умная обезьяна с самой богатой традицией знает благодаря собственному обучению и наследию своего «клана», если бы это можно было количественно выразить в "битах", заведомо оказалось бы ничтожной долей того, что хранит тот же вид обезьян в своем геноме. Даже у гораздо более простых животных наследственная информация, закодированная последовательностями нуклеотидов, заняла бы в словесном изложении много томов.

Итак, мы пренебрежем лишь таким количеством информации, каким действительно можно пренебречь, если скажем: в течение всех тех гигантских эпох истории Земли, на протяжении которых из предшественника жизни, стоявшего гораздо ниже бактерий, развились наши ближайшие предки, хранение знания было доверено цепным молекулам генома, и они же его приумножали находившимся в их распоряжении способом. И вот в конце третичного периода совершенно внезапно явилась на свет совсем иначе устроенная органическая система, которая взялась выполнять ту же функцию, но быстрее и лучше.

Если бы мы захотели дать определение жизни, то в него, безусловно, необходимо было бы включить функцию приобретения и хранения информации, а также структурные механизмы, осуществляющие то и другое. Но в это определение не вошли бы специфические свойства и функции человека. В этом определении жизни отсутствует существенная часть — все, что составляет человеческую жизнь, духовную жизнь*. Поэтому можно без всякого преувеличения утверждать, что духовная жизнь человека есть новый вид жизни. К особенностям этой жизни мы и должны теперь обратиться.

2. Наследование приобретенных признаков

Объем и значение обучения, которые уже у высших животных не столь уж незначительны, у человека возрастают во много раз. Рефлексия и понятийное мышление создают возможность долго сохранять сообщения механизмов, первоначально служивших лишь для получения мгновенной информации, и присоединять их к сокровищу выученного знания. Так сохраняются мгновенные прозрения, а процессы рационального объективирования поднимаются на высший уровень познания и приобретают новое значение. Но самое главное – независимая от объекта традиция, которую делает возможным понятийное мышление, приобретает отныне колоссальное влияние на функционирование всех процессов обучения.

Возникновение независимой от объекта традиции делает все выученное потенциально наследственным. Как я уже говорил, мы привыкли связывать с термином "наследственность" некоторое вполне определенное биологическое понятие, забывая о первоначальном юридическом смысле этого слова. Когда некий доисторический человек изобрел лук и стрелы, этими орудиями владело с тех пор не только его потомство, но и все его сообщество, а впоследствии, быть может, даже все человечество. Вероятность забыть их была не больше, чем вероятность обратного развития и "рудиментации" соматического органа, имеющего сравнимое значение для сохранения вида. Кумулируемая традиция означает не более и не менее как наследование приобретенных признаков.

Человеческое знание распространяется так быстро и так волшебно, что кажется простительным, когда многие забывают, что человеческий дух также имеет органическую, материальную основу. Счастливая догадка отдельного человека может существенно расширить «вечный» запас знаний человечества; мысль младшего может настолько повлиять на научную установку и даже на всю духовную позицию старшего, что было бы вполне правомерно считать младшего духовным отцом старшего. В молодости на мою естественнонаучную и вообще гносеологическую позицию очень сильно повлиял мой друг Густав Крамер, который был на восемь лет моложе меня. Он был воспитан в школе выдающегося биолога Макса Гартмана, который в свою очередь был большим почитателем Николая Гартмана, сильно повлиявшего на его установку в отношении внесубъективной действительности. Я перенял эту установку от моего друга Густава – ни он, ни я это не осознавали, – причем "наследование" целого комплекса приобретенных признаков вышло в обоих направлениях за границы "поколений".

Наследование приобретенных признаков вызывает ускорение темпов развития, затрагивающее все области человеческой жизни и, по всей вероятности, достаточно сильное, чтобы приводить с течением времени к распаду отдельных человеческих культур. Как известно, в последарвиновское время было много споров о том, наследуются ли приобретенные признаки. Однажды я придумал, наполовину в шутку, подходящий сюда естественнонаучный афоризм: "Часто мы осознаем, что некоторый процесс обычно не происходит, благодаря какому-нибудь исключительному случаю, из которого видно, что получается, если он происходит".

3. Духовная жизнь как сверхиндивидуальное явление

Как мы уже знаем, когда интеграция когнитивных функций сделала возможной фульгурацию, в результате которой возникло понятийное мышление и вместе с ним язык, обладающий синтаксисом, и способная к кумуляции традиция, предпосылкой этого была высокоорганизованная социальная жизнь предшествовавших человеку приматов. Эта фульгурация произвела, в свою очередь, колоссальное обратное воздействие на форму совместной жизни людей. Быстрое распространение знаний, выравнивание мнений всех членов общества и в особенности закрепление традицией определенных социальных и этических установок создали новый тип сообщества индивидов – более того, никогда прежде не существовавший тип живой системы. Его конститутивным системным свойством является именно тот новый тип жизни, который мы называем духовной жизнью.

Отдельное конкретное осуществление такой сверхиндивидуальной системы мы называем культурой. Бесполезно пытаться провести различие между культурной и духовной жизнью; наше определение культуры должно способствовать ясному осмыслению данного понятия. Эта новая система разделяет с другими, низшими формами жизни все уже известные нам конститутивные свойства; цикл положительной обратной связи, обеспечивающий получение информации и энергии, функционирует в принципе так же, хотя некоторые из физиологических и физических процессов, осуществляющих то и другое, совершенно новые.

Как уже говорилось в предыдущем разделе этой главы, передача приобретенного знания в системе человеческой культуры основана на механизмах, отличных от тех, которые используются в аналогичных процессах у любого другого вида животных или растений. Основанные на такой информации функции получения энергии частично также новы и своеобразны: человек – единственное живое существо, способное использовать в энергетическом хозяйстве своего вида не только те силы, которые происходят от энергии солнечного излучения и вводятся в круг жизни благодаря осуществляемому растениями фотосинтезу (образованию углеводородов с помощью солнечного света и хлорофилла).

Кроме того, благодаря наследованию приобретенных признаков возникает новый когнитивный аппарат, функции которого строго аналогичны функциям генома, поскольку процессы получения и хранения информации осуществляются в обоих случаях двумя различными механизмами, находящимися в отношении антагонизма и равновесия.

4. Социальное конструирование того, что считается верным

Каждому человеку традиция его культуры предписывает, чему и как он должен учиться. Но прежде всего она указывает четкие границы того, чему он не должен учиться. Из книги Питера Л. Бергера и Томаса Лакмена мы знаем, насколько зависят наши познавательные функции от влияния того, что считается «верным» и «настоящим» в культуре, к которой мы принадлежим. К «аппарату отображения мира» с которым мы являемся на свет, присоединяется духовная, культурная надстройка, снабжающая нас - точно так же, как структуры врожденных когнитивных механизмов, - рабочими гипотезами, определяющими направление дальнейшего, индивидуального приобретения знаний. Этот аппарат обладает своими собственными структурами; как любые структуры, они ограничивают степени свободы. Но теперь информация, на основе которой строятся рабочие гипотезы, исходит не из сокровищницы генома, а из гораздо более молодой и легче приспосабливающейся традиции нашей культуры. Поэтому она в меньшей степени испытана и менее надежна, но зато лучше отвечает современным требованиям.

Как уже говорилось, хотя структуры, в которых содержится все это знание, определяющее наш культурный аппарат отображения мира, имеют столь же материальную природу, как все другие хранилища знания, многие из них отличаются от всех дочеловеческих структур с такими же функциями тем, что состоят не из живого вещества. Значительная часть накопленного культурой общего знания, определяющего аппарат отображения мира и вместе с ним мировоззрение ее носителей, хранится в письменном виде, а в последнее время также на граммофонных пластинках и магнитных лентах.

Но несмотря на наличие у человеческой культуры таких «помощников памяти», к способности центральной нервной системы ее носителей хранить накопленную информацию предъявляются чрезвычайно высокие требования. Когда Арнольд Гелен назвал человека "недостаточным существом"*, имея в виду недостаточную приспособленность его органов, он не учел, что мозг человека приспособлен к задаче человеческой жизни необычайно хорошо. Не подлежит сомнению, что процесс увеличения полушарий головного мозга был запущен у наших предков в тот момент, когда фульгурация понятийного мышления и словесного языка сделала возможным наследование приобретенных признаков, которое не могло не ввести в действие - также с внезапностью фульгурации – селекционное давление в направлении увеличения полушарий. Такую мысль высказал однажды при мне Жак Моно – вскользь, как нечто само собой разумеющееся. Но в публикациях я этого напрашивающегося допущения не встречал, хотя читал много чрезвычайно натянутых объяснений внезапного увеличения головного мозга при становлении человека. Возникновение человека есть фульгурация кумулируемой традиции, а человеческий мозг – ее орган.

Лишь очень малая часть колоссального количества информации, содержащейся в аппарате отображения мира современного человека, зависящем от его культуры, доступна сознанию носителя этой культуры. Эта информация стала его "второй натурой", и он считает ее настоящей и верной с той же наивностью, с какой наивный реалист считает сообщения своих органов восприятия мгновенной информации внесубъективной реальностью. Как мы уже видели в начале "Пролегоменов", функция объективирования, составляющая, в свою очередь, основу всех дальнейших и высших этапов познания, опирается на знание собственного аппарата, отображающего внешнюю реальность. Немногие отдают себе ясный отчет в том, в сколь высокой степени зависят этот аппарат и его функции – а тем самым и все, что мы считаем истинным, правильным, достоверным и действительным – от социальных и культурных факторов. Исследователь, ставящий себе целью объективное изучение действительности, обязан знать и принимать в расчет наряду с априорными функциями нашего аппарата отображения мира эти культурно обусловленные функции человеческого познания и их ограничения.

Это, пожалуй, самая трудная задача, какую может поставить себе человек, стремящийся к объективному познанию этого мира. Во-первых, требуемому объективированию препятствуют ценностные ощущения, ставшие нашей второй натурой; другим препятствием является культура, духовная жизнь – высочайшая по уровню интеграции живая система, существующая на нашей планете: нам трудно подняться на еще более высокий уровень, откуда можно было бы ее рассмотреть.

Но это – наша обязанность. Именно потому, что наш аппарат отображения мира в значительной части сформировался под воздействием нашей собственной культуры, требование объективности – первое, которое мы предпослали постановке задачи этой книги, – вынуждает нас стараться выполнить также и требование Бриджмена. Как мы уже говорили, обязанность естественнонаучного исследования культуры и ее духовной жизни налагается на нас чувством ответственности перед собственной культурой, которой угрожают болезнь и упадок

Страница 1 из 10 Все страницы