Приложение

Существует разумный обычай давать прочесть новую книгу сведущим друзьям, прежде чем отдать ее в печать. Часто они обнаруживают поразительные логические и другие ошибки, не замеченные автором, слишком привыкшим к предмету. Но прежде всего они указывают "лакуны", пустые места, где осталось не сказанным то, о чем следовало сказать. В такой книге, как эта, подобные пробелы особенно неизбежны; сверх того, многие необходимые уточнения, оговорки и дополнения было бы трудно включить в текст, поскольку это слишком часто прерывало бы изложение мыслей, к которым они относятся. Многие из таких добавлений слишком объемисты, чтобы их можно было включить в книгу в виде сносок. Поэтому мы (т. е. автор и издательство) решили выделить эти "большие сноски" в особое приложение. Мы надеемся, что в следующих изданиях книги оно будет расти. Всем друзьям, представившим свои комментарии, я выражаю сердечную благодарность – в особенности Эдуарду Баумгартену, Дональду Маккею, Отто Рёсслеру и Гансу Рёсснеру. Поскольку "Гносеологические пролегомены" читало больше людей, чем остальную часть книги, к ним относится несоразмерно большая часть комментариев.

(1). "Я мыслю – следовательно, я существую" – обычный, всем известный перевод изречения Декарта. Даже в американском юмористическом журнале "Нью-Йоркер" появилась недавно карикатура, на которой гигантский компьютер к изумлению своих конструкторов пишет на ленте "cogito, ergo sum". Точнее, однако, было бы перевести Декартово "cogito" не как "я мыслю" (ich denke), а как "я сомневаюсь" (ich zweifle)*. Великий шаг, совершаемый ребенком, когда он впервые говорит "я", – шаг, который можно было бы назвать онтогенетическим возникновением человека,* – никоим образом нельзя отождествить с процессом, который имеет в виду Декарт. Ребенок не говорит "sum cogitans" [«Я – мыслящий» или, при предлагаемом Лоренцем толковании, «я – сомневающийся» (лат.)], он говорит "не хочу" или "хочу есть". Декарт ставит под сомнение именно фундаментальные переживания нашего Я, выраженные в этих словах; уверен он лишь в том, что сомневается. С принимаемой нами точки зрения гипотетического реализма нелепо сомневаться в неопровержимых данных, которые мы находим в переживании нашего "Я". Вольфганг Метцгер ввел понятие «"данного" в переживании» (erlebensma?ig "Vorgefundene") – того, что просто "есть" («da ist»), наличие чего не требует "объяснения" и не может быть подвергнуто сомнению. Это первично пережитое и есть "primum datum" ["Первое данное" (лат.)], основа не только всего того, что мы находим в себе, размышляя (reflektierend), и с чем имеют дело феноменология и в значительной степени всякая философия: оно является первоисточником всего нашего «опосредованного» знания об окружающем нас реальном мире, которое Дональд Кэмпбелл назвал "дистальным" знанием. Именно об этом забывают обычно многие псевдообъективные ученые. Термин "дистальный" заимствован из анатомии, где он означает "удаленный от центра тела"; в переносном смысле он превосходно подходит к тому, что имеет в виду Кэмпбелл.

Я воспользовался цитатой из Декарта в откровенно популяризированной форме для выражения того факта, что знание о нашем собственном переживании непосредственно и несомненно. Но из этого факта вовсе не следует, что все другое знание – непрямое, "дистальное" – ненадежно, как утверждают с разной степенью настойчивости философы нереалистического направления. Единственное последовательно нереалистическое мировоззрение – это солипсизм*.

(2). Может показаться, что с этой критикой идеализма Гёте не согласуется тот факт, что я предпослал книге эпиграф из "Мягких ксений": "War nicht das Auge sonnenhaft, die Sonne konnt'es nie erblicken" [«Если бы глаз не был подобен солнцу, он никогда не смог бы его увидеть»]. Во введении к "Учению о свете" Гёте приводит другой вариант: "War nicht das Auge sonnenhaft, wie konnten wir das Licht erblicken?" ["Если бы глаз не был подобен солнцу, как могли бы мы увидеть свет?"] Несколько выше он пишет: "Глаз обязан своим существованием свету. Из равнодушного вспомогательного органа животного свет вызвал к жизни орган, подобный самому себе; таким образом, глаз образовался в свете ради света, чтобы внутренний свет встретился с внешним". Какое невероятное смешение поистине гениального прозрения с совершенно превратным истолкованием фактов! Провидец Гёте постигает во всей полноте факт взаимной приспособленности организма и окружающего мира, но типолог Гёте не может понять сущность процесса приспособления, хотя часто кажется, что он к этому очень близок. Таким образом, возникает просто непостижимое противоречие: Гёте, проявляющий столь глубокое понимание динамики явлений природы (достаточно вспомнить "die ewig rege, die heilsam schaffende Gewalt" ["вечно деятельная, благотворная сила" (нем.); фраза из "Фауста"] или "Wenn ich beharre, bin ich Knecht" ["Если я не меняюсь, я раб" (нем.)] и т. д.), остается слеп к тому, что творит не кто иной, как сама жизнь, и что вовсе не какая-то предустановленная гармония привела к тому, что внутренний свет воссиял навстречу внешнему!

Мы знаем, что глаза возникли в процессе постепенного приспособления к физическим свойствам света. Однако существуют такие соответствия между внешним и внутренним, о которых нельзя без оговорок утверждать, что они созданы в процессе приспособления. У человека, несомненно, есть ценностные восприятия, находящиеся в соответствии с великим становлением мира организмов. Но эволюционное объяснение этого соответствия звучит малоубедительно и искусственно. Соответствие состоит в том, что каждый нормальный человек воспринимает как высочайшую ценность вечную работу органического становления, превращающего неупорядоченное и более вероятное в упорядоченное и менее вероятное. Этот процесс все мы воспринимаем как сотворение ценностей. Ценностная шкала "ниже — выше" совершенно одинаковым образом применима к видам животных, культурам и созданным человеком произведениям искусства. Согласованность нашего восприятия ценностей с творческим свершением, охватывающим все живое, возможно, основана на том, что определенные процессы, действующие во всем мире организмов, у человека как мыслящего существа проникают в сознание. Если это так, то восприятие, мышление и бытие образуют в этом отношении единое целое, и ценностное суждение, основанное на восприятии, является априорным в собственно Кантовом смысле, то есть логически неизбежным (denknotwendig) для каждого сознательно мыслящего существа. Альтернативное объяснение состоит в том, что в человеке заложен эволюционно возникший врожденный механизм запуска, заставляющий его отдавать предпочтение всему более упорядоченному; как я уже говорил, такое допущение выглядит несколько искусственным.

Следует подчеркнуть, что предположение об априорности человеческих ценностных суждений не имеет ничего общего с допущением сверхъестественных, виталистических факторов. Если это предположение верно, то произведение чистого искусства, создаваемое человеком независимо от побуждений, связанных с целесообразностью для сохранения вида, можно рассматривать как материализацию априорных ценностей. При этом условии создание произведения искусства, обладающего внутренне присущей ему ценностью, является в самом деле подобием процесса творения: лежащий в основе произведения творческий принцип не имманентен преходящему материалу – глине или мрамору статуи, холсту и краске картины, – он живет лишь в художнике. Но живой организм, столь же преходящий, как произведение искусства, создан не художником, а заложенным в нем самом принципом, — если угодно, неким имманентным своему творению творцом. Живое существо — не подобие* чего-то иного, оно само есть знающая реальность. В допущении, что оно лишь подобие непреходящего, содержится та же ошибка антропоморфного толкования творческого процесса, о которой была уже речь.

(3). Может показаться странным, что в контексте сравнительного исследования поведения неожиданно зашла речь о медицине. Между тем эти науки теснейшим образом связаны между собой. Сравнительное исследование поведения исторически началось с того, что нарушения врожденных форм поведения привлекли внимание исследователей к их физиологической природе. Если мы, например, наблюдаем некоторую врожденную форму поведения в нормальных условиях, на воле – скажем, поведение волка, закапывающего в укромном месте кусок добычи, – то отсюда мы ничего не узнаём о физиологии этого действия. Но когда мы видим, как молодая такса относит кость в угол комнаты и там безуспешно выполняет движения рытья ямы, затем укладывает кость на место невырытой ямы и, наконец, тщательно обнюхивает несуществующую землю над костью – мы уясняем себе тот в высшей степени важный факт, что вся эта последовательность форм поведения как целое является врожденной и не направляется никакими дополнительными стимулами.

По существу таким же образом патологическое явление служит важнейшим источником нашего знания о "нормальном" ходе физиологического процесса. То же отношение взаимного прояснения, которое существует между физиологией и патологией вообще, связывает физиологию и патологию поведения – иначе говоря, сравнительное исследование поведения и психиатрию. К этому мне не раз придется возвращаться в последующих главах и особенно в следующем томе.

Слово Schöpfung [Творение (нем.)], как учит нас филология, еще в раннем средневерхненемецком языке расщепилось на "schaffen" = лат. creare [Творить (нем., лат.)] и "schöpfen" = лат. haurire [Черпать, собирать, заимствовать, поглощать (нем., лат.).]. Значение слова "schaffen" совпадает со значением древневерхненемецкого "skaffon" = bewirken [Вызывать, быть причиной (нем.)]. Таким образом, в "schöpfen" содержится также значение "erschaffen" [Создавать, творить (нем.)].

(4). В контексте этой книги нельзя не упомянуть о том, что Хомский постоянно ссылается на лингвистические работы Вильгельма фон Гумбольдта. В работе "О различиях в строении человеческих языков" (1827) Гумбольдт пишет: "Язык, понимаемый в его подлинной сущности,... есть не произведение (Ergon), а деятельность (Energeia). Поэтому его настоящее определение может быть только генетическим. Именно, он есть вечно повторяющаяся работа духа, делающего членораздельный звук способным выражать мысль... То неизменное и единообразное, что лежит в основе этой работы духа – состоящей в возвышении членораздельного звука до выражения мысли, - понятое возможно более полно и систематизированное, есть форма языка". И в другом месте: "Язык есть формирующий (bildende) орган мысли. Умственная деятельность, полностью духовная, полностью внутренняя и не оставляющая следов, благодаря звуку получает внешнее выражение, превращаясь в чувственно воспринимаемую речь, а в письме обретает прочную телесность. Таким способом произведено все, что сказано и написано; язык же есть совокупность, включающая звуки, произведенные умственной деятельностью и могущие быть произведенными ею в будущем, а также возможные соединения и преобразования этих звуков по законам, аналогиям и привычкам, опять-таки вытекающим из природы умственной деятельности и соответствующей ей звуковой системы, причем эти звуки, соединения и преобразования содержатся в языке так же, как в целостности всего сказанного или написанного. Поэтому умственная деятельность и язык едины и неразделимы; нельзя попросту видеть в умственной деятельности производящее и в языке произведение. Хотя все когда-либо сказанное есть, разумеется, произведение духа, оно принадлежит уже существующему языку, а потому определяется не только деятельностью духа, но также звуками и законами языка, и при каждом новом появлении в языке производит обратное определяющее воздействие на дух. Умственная деятельность находится в необходимой связи со звуком, потому что без него мышление не достигает ясности и представление не становится понятием. Она производит звук по своему свободному решению и формирует его своей силой, так как именно ее воздействие делает звук членораздельным (если бы можно было вообще представить себе начало всякого языка); тем самым она создает область членораздельных звуков, которая самостоятельно производит на нее обратное воздействие, определяющее и ограничивающее".

(5). Здесь также уместно сослаться на упомянутые в примечании 4 лингвистические труды Вильгельма фон Гумбольдта.

(6). Непосредственное сравнение видов животных с культурами обычно вызывает возражения со стороны тех, кто сильно ощущает различия в ценности низших и высших живых систем. Тот бесспорный факт, что культуры представляют собой в высшей степени сложные духовные системы, основанные на символах объективированных культурных ценностей, заставляет людей, находящихся в плену привычки мыслить в дизъюнктных понятиях, забывать, что эти системы являются естественными образованиями и возникают естественным путем. (Вспомним сказанное в главе 2 о возникновении новых системных свойств и в 4-м разделе главы 3 о заблуждении, связанном с построением антагонистических понятий.)

В этом томе я не говорил подробно о различии в ценности, приписываемой нашим восприятием низко интегрированным и высоко интегрированным живым системам; эта тема была несколько искусственно «вынесена за скобки», поскольку она должна составить предмет следующего тома. В частности, там пойдет речь о резко отрицательных ценностных ощущениях, которые вызывает у нас любой регресс в ходе эволюции.

Страница 9 из 10 Все страницы