Глава 11

Функции, служащие для «демонтирования» постоянства культуры

1. Долгая открытость миру и любознательность

Подобно тому, как при росте костей остеокласты противодействуют остеобластам, а в становлении видов изменчивость находится в отношении гармонического антагонизма к постоянству унаследованного, – в жизни культуры описанным в предыдущей главе функциям, охраняющим ее структуру, противостоят другие, обеспечивающие абсолютно необходимое для ее дальнейшего развития «демонтирование» (Abbau).

Насколько сильно жизнеспособность любой культуры зависит от равновесия этих факторов, легче всего понять из анализа нарушений, возникающих из-за перевеса одного из них. Увязание культуры в жестких, строго ритуализованных обычаях может быть столь же гибельно, как потеря всех традиций вместе с хранимым ими знанием. Функции, «демонтирующие» постоянство культуры, к которым мы теперь переходим, носят столь же специфически человеческий характер, как функции, его охраняющие.

Как я уже говорил в разделе о любознательном поведении главы 7, одна из характерных особенностей человека как вида состоит в том, что у него, в отличие от других высших организмов, аппетенция к исследованию и игре не исчезает с наступлением половой зрелости. Это свойство вместе со склонностью к самоисследованию делает человека конституционно неспособным безусловно подчиняться традиции. В каждом из нас живет напряжение между господством освященных старой традицией ценностей и мятежной любознательностью – жаждой нового.* Римляне называли революционера «Novarum rerum cupidus» [Буквально: " жаждущий нового" (лат.)].

В системе действия наших мотиваций, подобно системе действия желез внутренней секреции (от которых как раз и исходят первоначальные побуждения) каждое побуждение объединено с противоположным в «систему эквипотенциальной гармонии».* Две враждебные силы – любовь к традиции, дополняемая при ее нарушении чувством вины, и столь же нагруженное эмоциями стремление к истине и новому познанию, – могут яростно сражаться между собой, и платить за это приходится человеку, в чьей душе разыгрывается сражение. Чем крупнее человек, тем яростнее борьба и тем выше плата. От одного из самых великих людей, Чарлза Дарвина, мы знаем, как дорого обошлась ему победа истины: когда он в муках борьбы пробил себе путь к освобождающему, в подлинном смысле слова революционному открытию великого становления органического мира, он вовсе не чувствовал себя победителем. В своем дневнике он записал: «Я кажусь себе убийцей».

На менее героическом уровне то же происходит в каждом из нас. Диапазон различий между людьми огромен, и равновесие между консервативными и революционными тенденциями устанавливается у них в разных местах. Люди, высоко оценивающие силу своего разума – а они далеко не всегда самые разумные, – часто эмоционально слабы и наделены лишь очень скромной способностью восприятия сложных образов. Поэтому они по большей части мало привязаны к традиции и особенно подвержены духовной болезни техноморфного мышления, о которой будет речь во втором томе. А эмоционально сильные люди, способные к любви и благоговению, даже при наилучшей способности к аналитическому мышлению часто не решаются подвергать наследие старины разумной критике и считают каждого, кто на это отважится, еретиком и разрушителем высших ценностей. И как это ни парадоксально, нередко именно люди высокого духа упрямо и весьма эмоционально сопротивляются всякому причинному объяснению природного явления и всякому новшеству в культурной жизни.

Если обеспечивающее сохранение культуры равновесие между теми факторами, которые поддерживают традицию, и теми, которые ее нарушают, устойчиво, то, хотя обе чаши весов одинаково нагружены, они могут быть очень тяжелыми у одного человека и очень легкими у другого. У Чарлза Дарвина напряжение между антагонистическими силами было, разумеется, особенно велико; возможно, это способствовало его творческим достижениям.

Если присмотреться к взаимодействию охранительных и обновляющих факторов в самом себе, то – что, несомненно, подтвердят многие люди моего возраста, то есть старые люди, – возникает четкое впечатление, что одна из двух живущих в нас душ – консервативная – принадлежит старому человеку, а другая, жаждущая перемен, – молодому. Феноменологическая честность, которой я от себя требую, вынуждает меня признаться, что даже в моем нынешнем зрелом возрасте во мне явно живет душа озорного мальчишки,* враждебная всякому профессорскому достоинству, и на торжественных академических актах ей особенно хочется тихонько подстрекать меня к ребяческим выходкам против традиционных обычаев. Полагаю, что так обстоит дело не только у меня: однажды, одетый в мантию, во время торжественного шествия членов Баварской академии наук я получил неожиданный хорошо нацеленный пинок сзади от одного лауреата Нобелевской премии. Мальчишеская душа, не питающая, само собой. никакого почтения к каким бы то ни было традициям, в том числе и научным, радуется, когда что-нибудь долго внушавшее доверие вдруг оказывается ложным, даже если это означает новый огромный труд – и в этой радости есть нечто слегка дьявольское.

Но рядом с этой душой, живой и в старости, во мне с юных лет живет другая, искренне благоговеющая перед традицией; она подражает почитаемым учителям и относится с большим пиететом даже к помпезным внешним атрибутам традиции вроде академических мантий. Обе эти души были у меня, несомненно, уже в ранней юности, но я столь же ясно сознаю, что в течение моей жизни вторая стала сильнее. Однако вряд ли во мне когда-нибудь умрет непочтительная мальчишеская душа, да я и не хотел бы этого.

2. Стремление к новшествам в юности

У медоносной пчелы различные формы поведения, служащие общему благу улья, распределены между возрастными группами. Молодые пчелы ухаживают за потомством, кормят его выделениями своих желез и производят воск. Старшие летают и собирают для всех пищу. Потенциально обе возрастные группы обладают обеими способностями: как показал Рёш, если удалить всех старших пчел, молодые вылетают за пищей, и наоборот, при отсутствии молодых пчел старшие не только возвращаются к уходу за потомством, но их уже регрессировавшие железы реактивируются для кормления личинок.

В человеческой культуре также есть две функции, аналогичным образом разделенные между возрастными группами. Все мы настолько привыкли к тому, что старшие обычно консервативны, а молодые стремятся к новшествам, что не задумываемся, не скрывается ли за этим антагонизмом целесообразная гармония.

«Восстание молодых» встречается не только в человеческом культурном обществе, но и у животных, у которых родители и дети долго живут вместе в иерархически организованном семейном сообществе. У таких видов – например, у волков – подрастающий молодой самец восстает против вожака стаи только тогда, когда сам по физическим данным может стать вожаком. Бунт против безусловно признанного владыки часто происходит тогда настолько внезапно, что поведение молодого самца кажется коварным; это знают многие люди, воспитывавшие в обстановке человеческой семьи волка или другoe животное, принадлежащее к виду с аналогичной социальной организацией.

У шимпанзе, как и вообще у обезьян, половая зрелость наступает раньше достижения окончательного веса – сразу после смены зубов, примерно на седьмом году жизни. Затем проходит еще пять-шесть лет, прежде чем молодой самец начинает играть в свойственной виду социальной структуре роль взрослого. У людей, как известно, период юношеского развития еще длиннее. Напрашивается предположение, что источником селекционного давления, под которым произошло это удлинение, была необходимость усвоения знаний, передаваемых традицией. Естественно возникший язык создал для обозначения двух качественно различных фаз развития слова «детство» (Kindheit) и «юность» (Jugend). Можно выдвинуть некоторые гипотезы о смысле и цели этих периодов жизни.

Долгое детство человека служит для обучения, для заполнения резервуара его памяти всеми благами кумулирующей традиции, включая язык. Долгий промежуток между началом полового созревания и принятием роли взрослого, именуемый «юностью», также служит вполне определенной цели. Когда у юношей в начале пубертатного периода появляется критический подход ко всем традиционным ценностям родительской культуры и одновременно потребность искать новые идеалы – это, безусловно, нормальное явление, предусмотренное филогенетическим программированием социального поведения человека. Так ведут себя и «послушные» дети, у которых вначале невозможно заметить никаких внешних перемен в отношении к родителям; постепенно и у них происходит некоторое охлаждение чувств к родителям и другим уважаемым людям. И это касается, как показал Н. Бишоф, не только эмоциональной установки в отношении родителей, семьи и самых уважаемых людей, но также, что весьма важно, позиции юноши по отношению ко всему, что принимается на веру.

Неизвестное, чужое, вызывавшее до сих пор такое отчуждение и такой страх, что даже подавлялось любопытство, внезапно приобретает волшебную притягательную силу. Одновременно возрастает храбрость – особенно у молодых мужчин, вероятно, под прямым влиянием гормонов, – и усиливается агрессивность. Вместе с влечением к новому и чужому это приводит к установке, которую можно назвать тягой к приключениям. Из тех же источников исходит и «тяга к странствиям», воспетая в народной песне «Маленький Ганс». Аналогичные явления отмечены, как ни странно, у диких гусей; как показал Н. Бишоф, у белолобого гуся распад семьи вызывается превращением положительной валентности* знакомых собратьев по виду в отрицательную, и тот же механизм препятствует спариванию братьев и сестер.

У людей изменения, сопровождающие наступление половой зрелости, гораздо сильнее затрагивают мужской пол, чем женский. Юноша намного активнее бунтует против отца, чем девушка против отца или матери.

Преданность человека той или иной культуры традиционным нормам поведения весьма существенно поддерживается тем, что он переносит свои чувства к передающему традицию на все передаваемое им. При нормальных условиях близким человеком, сильнее всего влияющим в этом отношении на юношу, чаще всего бывает отец; в первобытной большой семье это может быть также старший брат, двоюродный брат, дядя или дед, но, разумеется, всегда член семьи. Я говорю здесь о передающем традицию в единственном числе, так как, по моему мнению, в большинстве случаев роль передающей традицию отеческой личности играет один определенный человек; естественно, я не хочу этим сказать, что традиция не может передаваться также и массовым воздействием многих носителей культуры.

Освобождение даже от самых узких и самых специальных норм поведения, диктуемых семейной традицией, было бы невозможно, если бы любовь и уважение к передающему традицию не превращались в известный момент, переменив знак, в умеренную агрессивность и враждебность – или, точнее, не смешивались бы амбивалентным образом с этими противоположными чувствами. Интенсивность такого переключения зависит от многих обстоятельств. Если традицию передает жесткий, тиранический человек, насильно навязавший подростку семейные нормы поведения, он вызывает более интенсивный мятеж и более сильную ненависть, чем мягкий и «демократичный» воспитатель. Но совсем без враждебных чувств освобождение (Loslösung) молодого человека от семьи, по всей вероятности, вообще невозможно. Между тем такое освобождение столь же необходимо для развития человеческой культуры, как перекрестное опыление для многих растений или экзогамия* для многих видов животных.

Сразу после того, как у юноши возникает критическое и несколько враждебное отношение к отеческой фигуре и сообщаемым ею нормам социального поведения, он начинает искать других людей, также передающих традицию, но стоящих дальше от узких рамок традиции его семьи. За годами учения следуют вошедшие в пословицу годы странствий. Часто эти странствия в самом деле состоят в перемене мест, но нередко и в чисто духовных поисках. То, что влечет молодого человека вдаль, – это стремление к чему-то высокому и безымянному, совершенно отличному от повседневных происшествий семейной жизни. На вопрос об истинной цели такого аппетентного поведения, то есть о его значении для сохранения культуры и вида, ответить нетрудно: это отыскание культурной группы, традиционные социальные нормы которой отличны от норм родительского общества, но не настолько, чтобы принять их было невозможно. Таким образом юноша часто «присваивает»* нового авторитетного человека или людей, передающих традицию; это может быть учитель, старший друг, а нередко и целая дружественная семья.

На этой критической стадии развития родительские формы поведения кажутся юноше пошлыми, устарелыми и скучными, и он готов принять чужие нравы, обычаи и взгляды. Для их выбора важно, чтобы в той традиции, к которой юноша присоединяется, содержались идеалы, за которые можно бороться. Именно поэтому эмоционально полноценные юноши столь часто примыкают к некоторому меньшинству, которое очевидным образом подвергается несправедливому обращению и за которое стоит бороться.

Поразительно быстрое присоединение к новой культурной группе с фиксацией инстинктов коллективного энтузиазма на новом объекте многими чертами напоминает известный в животном царстве процесс фиксации объекта, именуемый запечатлением: подобно последнему, это присоединение связано с определенной чувствительной фазой развития, не зависит от приучения и необратимо – во всяком случае, после первой такой связи никогда не возникает другая, столь же интенсивная и прочная. Похожими свойствами обладает еще один процесс фиксации объекта – «влюбление», внезапность которого столь удачно передается английским выражением "falling in love" [Буквально – "впадение в любовь"].

Когда ищущий новые идеалы юноша обретает в старшем друге, учителе или некоторой группе воплощение всего, к чему он стремится, у него может возникнуть восторженное обожание, внешними проявлениями напоминающее влюбленность. Нередко в этом видят гомосексуальные наклонности, что совершенно ошибочно – точно так же, как было бы ошибочно видеть во враждебности к отцу, о которой говорилось выше, эдипов комплекс, связанный с сексуальным влечением к матери. Восторженно обожать толстого лысого старика с седой бородой может и вполне нормальный юноша.

О таких процессах, происходящих во время полового созревания, каждый знает по собственному опыту или из наблюдений над другими. Психологам и особенно психоаналитикам они хорошо известны. Но я склонен дать им истолкование, сильно отличающееся от психоаналитического. Согласно моей гипотезе эти процессы, происходящие в закономерной временнoй последовательности, запрограммированы эволюцией, и их значение для сохранения культуры и вида состоит в удалении устаревших элементов традиционного поведения и замене их новыми, что обеспечивает постоянное приспособление культуры к непрерывно изменяющимся условиям окружающего мира.

Эти функции становятся тем более необходимыми для выживания культуры, чем выше поднимается ее уровень, поскольку, как легко понять, чем выше уровень культуры, тем сильнее она воздействует на окружающий мир и тем самым изменяет его. Можно полагать, что пластичность культуры, обусловленная «демонтированием» и «перестройкой» традиционных норм, позволяет, как правило, к этому изменению приспосабливаться. Есть основания считать, что в старых, примитивных культурах традиция соблюдалась более жестко и сын послушнее шел по стопам отца и других людей, передававших традицию, чем в высоких культурах в эпоху их расцвета. Трудно сказать, случалось ли в прошлом, что высокие культуры погибали из-за нарушения описанных выше процессов, в частности из-за преобладания процессов демонтирования культуры. Но нашей культуре, без всякого сомнения, угрожает опасность погибнуть из-за слишком быстрого демонтирования и даже полного обрыва ее традиции. Об этом также пойдет речь в следующем томе.

В нормальных условиях и в здоровой культуре (определение нормального и здорового также будет дано в следующем томе) обрыв традиции и потеря всего традиционного знания предотвращаются с помощью тех или иных механизмов. Там, где поддерживается равновесие между «охранительными» и «разрушительными» факторами, усваиваемые юношами новые культурные нормы поведения не слишком резко отличаются от родительских, так как в большинстве случаев исходят из той же или родственной культуры. Кроме того, раннее начало поиска новых идеалов позволяет юноше в течение нескольких лет сравнивать их с традициями родительского дома: «демонтирование» и «новое строительство» приходятся на время, когда юноша еще живет прочными социальными связями родительского дома. Таким образом, в нормальном случае «остеокласты» никогда не делают свое дело беспрепятственно и «сами по себе». Уже тогда, когда неодолимая жажда странствий влечет «маленького Ганса» вдаль, можно заметить легкую тоску по дому, которая с возрастом становится все сильнее. Мятеж в душе сильнее всего вначале; с годами он стихает, дети становятся все терпимее к родителям или к их памяти, и вряд ли найдется нормальный человек, который в шестьдесят лет не думал бы о своем отце лучше, чем в семнадцать.

Страница 4 из 10 Все страницы