1. Упрощение человека

Наша современная культура, именуемая европейской или западной, достигла небывалого в истории могущества и уверенно господствует над всей Землей, но в то же время переживает очевидное внутреннее разложение. Трудно не заметить здесь аналогию с концом античного мира, когда видимое процветание Римской империи в эпоху Антонинов несло в себе задатки будущего распада. Эта идея поразила английского историка Эдуарда Гиббона, посетившего Рим в 1764 году, на заре Просвещения. Гиббон хотел уяснить себе, не угрожает ли та же судьба Новому миру, и написал для этого знаменитую книгу «Упадок и разрушение Римской империи». По-видимому, он надеялся, что мы избежим судьбы древних.

Аналогии всегда ненадежны, особенно в истории. В то время как Гиббон писал свою книгу, были уже заложены основы современной науки и начинался связанный с ней технический прогресс. Европейская культура получила средства мышления и действия, невиданные в прошлом; но через сто лет обнаружилось, что она потеряла свои цели. При всем очевидном развитии материальной культуры жизнь не становилась лучше: казалось, прогресс остановился на уровне вещей и не коснулся человека.

Главным мотивом Новой истории была борьба против сословных привилегий, а главной действующей силой была буржуазия. К середине девятнадцатого века буржуазия добилась господства в передовых странах Европы, и вскоре выяснилось, что у нее нет больше культурных идеалов. Лозунги Французской Революции получили весьма убогое воплощение: подавляющая часть населения должна была довольствоваться юридическим равноправием, при вопиющем неравенстве условий существования, и выносить ежедневное бремя наемного труда, оставлявшее очень мало свободы. Но у трудящихся возникло подлинное ощущение братства – правда, ограниченное «братьями по классу». Казалось, что социализм принес им новые идеалы – освобождение труда и добровольную организацию общественной жизни. Но эта иллюзия длилась недолго. Лидеры социалистов не имели глубокой программы и могли предложить рабочим только перспективу материального благополучия, то есть образ жизни и мировоззрение буржуазии.

В середине девятнадцатого века можно было еще надеяться, что естественное развитие общества само собой, без новых идей разрешит все проблемы. Но в конце века этот оптимизм был исчерпан. Возникло пессимистическое мироощущение, выраженное словом «декаданс» и наложившее свой отпечаток на литературу и искусство. По существу это был «эскапизм», бегство от действительности – в романтические иллюзии о Средних веках, в религиозные фантазии, или в утонченность переживаний, уже исчезавшую из реальной жизни. Декаденты были недовольны своим временем и обвиняли во всех его бедствиях науку, якобы не исполнившую своих обещаний. Парадоксальным образом, это было время наивысших достижений науки.

Утонченность декадентов была недолговечным переходным явлением. Первая мировая война принесла упрощение чувств, отразившее подлинное упрощение человека. Можно было бы подумать, что это было следствие войны, и в таких толкованиях не было недостатка. Но Альберт Швейцер справедливо заметил, что дело обстояло как раз наоборот: сама война была следствием упадка культуры. В своих лекциях «Упадок и возрождение культуры», опубликованных в 1923 году [Albert Schweitzer, Verfall und Wiederaufbau der Kultur. Русский пере-вод, под названием "Культура и этика", неуклюж и содержит ошибки], он дал первый общий анализ этого явления. «Для всех очевидно, – говорит он, – что происходит самоуничтожение культуры». Причиной этого упадка Швейцер считает организацию производства и общественной жизни, подавляющую человеческую личность и навязывающую ей принятые шаблоны поведения и мышления.

Прошел двадцатый век. В мире установилось нечто вроде равновесия, и принято думать, что равновесие – это все, чего можно желать, особенно если вам достался удобный уголок этой Земли. Можно сказать, что это и есть Прекрасный Новый Мир:

And when all this is accomplished,

And the Brave New World begins,

Where all men are paid for existing,

And no man must pay for his sins…

[И когда все это исполнится и начнется Прекрасный Новый Мир,\ Где каждому платят за то, что он существует,\ И никто не расплачивается за свои грехи…(Киплинг).]

И в самом деле, мы близки к тому, что поэт обещал нам почти сто лет назад. Машины избавили нас от физического труда, и бOльшая часть людей, по существу, теперь ни за чем не нужна. От них нельзя избавиться. Этих людей надо кормить и развлекать, они подобны римской черни, требовавшей хлеба и зрелищ. Им придумывают занятия и развлечения, и они существуют – не зная, зачем.

Все серьезные мыслители двадцатого столетия говорили об упрощении человека: это видели Альберт Швейцер, Томас Манн, Бертран Рассел. Величайшие ученые, Эйнштейн и Лоренц, предупреждали о распаде нашей культуры. Но общественное мнение все еще не сознает, что происходит. Часто можно услышать, что жизнь стала сложнее, что технический прогресс требует от человека больше знаний, потому что он должен обслуживать машины. Машины и в самом деле становятся сложнее, но это вовсе не значит, что сложнее становится человек. Это очевидная иллюзия.

Грамотность в нашем обществе катастрофически убывает – уже в течение полувека: человек, воспитанный в нынешних школах, как правило, не читает книг. Так обстоит дело и в Европе, и в Америке, и у нас. Манипуляции с машинами не сложнее, чем навыки обращения с лошадью или коровой, и уж, конечно, проще прежнего ремесла. Работник не понимает, как устроены машины. Чтобы он не испортил машину, для него придуманы особые предосторожности, цинично называемые fool proofs – «защитой от дурака». Современный шофер не сложнее, чем прежний извозчик, тракторист гораздо проще, чем его предок, традиционный крестьянин. Никто не задумывается, как работают электрические приборы, холодильники и компьютеры. Специалисты по компьютерам, обслуживающие самые сложные из машин, как правило, малограмотны и примитивны. Упрощение простого человека очевидно: он потерял свою веру и мораль, а приобрел лишь привычку нажимать кнопки.

Научный и технический прогресс зависит от небольшого меньшинства, от мышления и изобретательности немногих. Как сказал некогда Гете,

Daβ sich das gröβte Werk vollende,

Genügt Ein Geist für tausend Hände.

[Чтобы завершился величайший труд,

Достаточен один ум на тысячу рук.]

Но творческая элита тоже упростилась. Люди, создавшие эту культуру, до девятнадцатого века оставались верующими, или сохраняли остатки религиозного воспитания. Верующими были великие ученые – Ньютон, Лейбниц, Фарадей, великие писатели вплоть до Толстого. Потеря веры разрушила целостную конструкцию, на которой держалась человеческая жизнь – жизнь крестьянина и аристократа, неграмотного и интеллигента.

Новое время создало новую веру – веру в человека. Эволюция культуры в девятнадцатом веке перестроила христианскую систему понятий, выработав гуманистическую философию и, на более популярном уровне идеологии, концепции социализма. Замыслы социалистов были плодами нетерпения: они провалились, столкнувшись с непониманием инстинктивной жизни человека и ее экономических условий. Этим была скомпрометирована не только их идеология, но и самая философия гуманизма, из которой они черпали свои эмоции. Образованная элита, возложившая на эти идеи свои надежды, потеряла веру в прогресс – то есть в сознательную волю человека. Таким образом задержалась эволюция западной культуры и началось разрушение ее традиции. Человек, потерявший основы своего мышления и чувствования, пробавляется теперь тем, что от нее осталось. Можно назвать его «человеком остаточным» – homo reliquus. Человек потерял свою цельность и свои цели, а вместе с тем энергию развития. Человек стал фрагментарным, как и его культура. Он упростился. Поскольку высота культуры измеряется сложностью, культура Запада снизилась и продолжает снижаться.

Ученые, как полагают многие простые люди, отняли у нас бессмертную душу; люди спрашивают, что они нам дали взамен? Мы знаем теперь, что нет никакого греха, но нам уже скучно грешить. Это и есть «Прекрасный Новый Мир». Хаксли написал об этом пророческий роман, но ему не верили: для человека это был слишком уж простой конец.

Мы живем в чудовищной утопии, где люди крайне упрощены. Девятнадцатый век уже не верил в бога, но еще верил в человека. Упрощенные люди, придуманные Хаксли, не нуждаются ни в какой вере: им достаточно просто жить.

Хаксли думал, что для такой утопии понадобится химическое подавление человека. Одно время казалось, что это сделают психолептические лекарства. Но Оруэлл понял, что станут использовать телевидение, и изобразил это в своем романе «Прекрасный Новый Мир». Самое главное в телевидении – это разобщение людей: человек перестает быть «общественным животным». Он больше не общается с друзьями, врагами и соседями. Людей заменяет ему ящик, начиненный непонятной ему техникой: отныне он общается с тенями на экране. У него нет даже времени и желания общаться с женой и детьми: они сидят перед ящиком вместе с ним. Подсчитали, что отец общается с сыном или дочерью несколько минут в день, мать – чуточку больше. Связь поколений, наконец, разорвана: поистине, распалась связь времен.

Телевидение парадоксальным образом приняло на себя функцию руководства человеческим поведением, и в этом смысле действительно заменило религию – не случайно, потому что недостаточно развитые люди испытывают в этом потребность. Если бы не было телевидения – было бы что-нибудь другое, в том же роде. Человек, не знающий нашей культуры, несомненно решил бы, что этот ящик со стеклянным экраном – предмет религиозного культа. И если подумать над этим сравнением, оно не покажется смешным. Мы его заслужили.

Хаксли думал, что миром будут управлять хитрые манипуляторы, особая каста господ, умеющих читать книги и понимать прочитанное. Оруэлл думал, что будущие господа, управляющие телевизорами, сами будут иметь привилегию их не смотреть, а будут сознательно планировать передачи. Действительность оказалась еще хуже. Те, кто умеет читать книги, не имеют никакого влияния в этом мире, а телевизором управляют коммерческие расчеты: это значит, что нынешним миром не управляет никто. Люди, считающие себя лидерами современного мира, всего лишь пытаются удержать его в равновесии, присматривая за несколькими численными параметрами. Они подобны шоферу, который следит за несколькими циферблатами, но не знает, куда едет. Фирмы рассчитывают свои планы на семь лет, а политики – на завтрашний день. Вместе с человеком упростилась человеческая жизнь.

________

Лоренц дал биологическое объяснение этого процесса упрощения: моделью его является доместикация, то есть приручение животных. Одна из целей доместикации – упрощение поведения животных: сохраняются лишь те их свойства, которые полезны скотоводу, а более сложные и утонченные подавляются. Подавляется ориентировочный инстинкт, ненужный в коровнике или хлеву: ему соответствует человеческая любознательность. Подавляется агрессивность, лежащая в основе всех высших эмоций человека. Но прежде всего подавляется естественное половое поведение животных: скотоводу не нужны его сложные формы, он сам выбирает партнеров и устраивает случку.

Конечно, никакие скотоводы не занимались упрощением людей. Но здесь важны только условия жизни вида, а для людей их создает культура. Одной из опасностей нашей культуры является ее безопасность. Человек создает для своих домашних животных искусственную природу, где им ничто не угрожает – кроме неизвестного им конца. Это превращает бизона в корову, а вепря в свинью. У современного человека вся мускулатура ослаблена и почти атрофирована: увидеть ее можно только на греческих статуях или у воинственных африканских племен. Человеку больше незачем быть быстрым и сильным. Но поскольку наше эстетическое чувство сохранилось с тех времен, когда оно имело биологический смысл, одомашненный человек нам не нравится, и его физическое уродство служит мерой его удаления от природы. Безопасность делает человека слабым и некрасивым.

Здесь мы сталкиваемся с серьезной проблемой. Как мы видели, война сыграла важную роль в самом возникновении нашего вида, и Гераклит понимал ее значение для первобытных людей, каким во многом был и он сам. Теперь мы, наконец, отказываемся от войны, как наши предки некогда отказались от каннибализма. Мы полагаем – основательно или нет – что создали себе безопасную жизнь. Более того, мы создали себе жизнь, почти не требующую серьезных физических усилий. С помощью машин, во всяком случае, в «развитых» странах, мы устранили изнурительный физический труд, отнимавший у человека возможность развития. Но мы не создали условий культурного развития для «среднего» человека. Более того, за освобождение от физических усилий, доставленное машинами, приходится расплачиваться, как и за все блага цивилизации. Если нынешняя тенденция будет продолжаться, это неизбежно приведет к физическому и нравственному вырождению нашего вида: как знали старые историки, роскошь и изнеженность погубили высокие культуры прошлого.

Более трудный вопрос – чем заменить недостающую в нашей жизни опасность. В будущем человеческое мужество понадобится для освоения других планет. Уже теперь у нас есть своя, вовсе не освоенная планета, и на ней – чудовищная масса человеческого несчастья и неумения, требующая помощи мужественных людей. Те, кто готов подвергнуть опасности свою жизнь и здоровье, не ищут от этого доходов, а готовы к бескорыстному труду. Так поступали путешественники и ученые, сменившие конквистадоров и работорговцев. Такие люди найдутся и в наши дни. К несчастью, такое освоение Земли требует расходов, не приносящих немедленной прибыли! К таким расходам современное общество не готово, и не имеет для этого механизмов.

Но самое страшное упрощение человека – это упрощение его полового поведения. По беспощадному сравнению Лоренца, половое поведение современного «западного» человека нельзя даже назвать «животным» – его надо сопоставить с поведением домашнего скота. Такую доместикацию человека изобразил в свой утопии Хаксли: правители этой системы упростили сексуальное поведение своих человекообразных животных, сведя его к выполнению действий, не вызывающих особых эмоций и даже не связанных с деторождением. Но для человека значение его социального поведения зависит вовсе не от физических действий, а от их культурной оценки.

Об этом невольно свидетельствуют нынешние американские фильмы. Сюжеты их все еще изображают «любовь», но имитирующие ее красивые животные очевидным образом не знают, что это такое. Зрителей такие фильмы устраивают. Я видел старые, черно-белые фильмы, и там все было в порядке, то есть актеры знали, о чем идет речь. Упрощение полового поведения человека в самом деле кастрирует его психическую жизнь – настолько, что человеку любой традиционной культуры поведение современного западного человека уже не кажется человеческим. Это надо знать, чтобы оценить реакции на нашу нынешнюю культуру «отсталых» людей, например, мусульман, или даже американских «фундаменталистов». Я далеко не во всем с ними солидарен, но в данном случае речь идет, несомненно, о реакции человека на нечеловеческое поведение.

Банализация полового поведения начинается с воспитания. В Соединенных Штатах дети начинают теперь «половую жизнь», как правило, с 13-14 лет, а то и раньше. Отсутствие запрета лишает половой акт всякого психического интереса. В истории нашего вида только трудность, часто недостижимость этой цели полового поведения породили всю последовательность эмоций, известную под названием любви. Если все дозволено, то ничего и нет. Элан Блум, в своей знаменитой книге «Угасание американского духа»[Allan Bloom, The Closing of the American Mind. Simon and Schuster, 1987], изображает банализацию любви сравнением: лев превратился в котенка.

Книга Блума – тем более ценное свидетельство этого явления, что сам он только описывает его, не умея истолковать. Он и сам был продуктом того упрощения, о котором идет речь. Он был филолог, заинтересованный только в тонкостях языка. Я видел его комментарии к «Государству», он попросту не понимает, чего хотел Платон, и толкует его с почтительностью школяра. В книге Блума интересна только первая часть – около ста страниц – где описываются наблюдения автора над студентами лучших американских университетов в течение тридцати лет. Но автор и сам не понимает, что написал современный апокалипсис. В конце книги он рекомендует как лекарство от всех зол изучать того же Платона. Я читал рецензии на эту книгу (которая была даже бестселлером) и некрологи после смерти Блума. Единственное, что поняли рецензенты, это что Блум лоббировал ассигнования на гуманитарные отделения!

Между тем, за тридцать лет американские студенты совершенно изменились. Теперь им просто недоступна мировая литература. Блум описывает студентку, не понимавшую трагедии Анны Карениной: ведь надо было просто получить решение суда о статусе ребенка! Сам автор, все-таки, еще удивляется такому непониманию, но рецензенты уже не догадываются, чтO его тревожит.

Как знают этнографы и историки, любая человеческая культура держится на системе запретов. Два главных запрета, неизменно присутствовавших во всех культурах и, в частности, в европейской, – это запрет убийства и запрет прелюбодеяния. Это значит, что убийство человека и половой акт разрешались лишь в определенных условиях, строго установленных культурой. Нет сомнения, что эти два великих запрета необходимы для самого существования нашего вида. Их изменение и ослабление глубоко симптоматичны: эти явления указывают на распад культуры.

Культ насилия и убийства, развившийся на Западе, свидетельствует об ослаблении первого великого запрета. В конце «викторианской эпохи», то есть на рубеже двадцатого века, европейцы и американцы стали болезненно любопытны к убийству. Возник особый вид литературы – детективная повесть – где в сущности объясняется, как можно безнаказанно убить человека. Правда, полагается, чтобы убийство было раскрыто, но суть дела всегда в изображении «запретного плода». Начало этому жанру положил еще раньше первый поэт-декадент, Эдгар По. Как всякий вид спроса, потребность в убийстве породила предложение. Теперь можно даже наблюдать «перепроизводство убийства»: в американском телевидении каждые несколько минут кого-нибудь убивают, и все с удовольствием смотрят, как по белой рубашке убитого расплывается красное пятно. Банализация убийства приводит к тому, что ему начинают подражать подростки, а глупые взрослые политики предлагают меры, относящиеся к оружию.

Второй великий запрет, в сущности, уже рухнул. «Прелюбодеяние» больше не воспринимается как «грех», оно стало развлечением. Но тем самым половое поведение человека потеряло свое психическое значение: исчезли сопровождавшие его переживания, известные под названием «любви». Вначале это вызывало удивление и негодование. Герой романа Хаксли, случайно оставшийся человеком, любит девушку, но эта девушка уже не понимает, что такое любовь. Тогда (в 1931 году) это казалось достаточно серьезным переживанием: герой романа повесился, а сам Хаксли стал знаменитым писателем. Эпиграф его романа, взятый из Бердяева, объясняет, что мы уже входим в утопию, что вся трудность в том, как ее избежать. Наши предки очень заботились об освобождении от второго великого запрета. Теперь очередь за первым запретом: можно ли сделать убийство доступным для людей со скромными средствами? В Америке это по-прежнему обходится дорого, а у нас в России – куда дешевле.

Биология и история свидетельствуют, что мы присутствуем при распаде культуры.

Историки связывают с культурой ее стиль. Очень трудно определить, чтO это такое, потому что этот важный вопрос мало изучен. Когда мы думаем о египетской культуре, мы представляем себе пирамиды, папирусы, культ мертвых, сакральную неизменность жизни. Когда мы думаем о греческой культуре, мы видим Акрополь, афинских граждан в народном собрании, слышим Гомера и Перикла. Средние века вызывают у нас мысль о соборах, все еще стоящих в наших городах, о рыцарях в сияющей броне, о бессмертии души. Как же можно описать стиль нашей культуры, западной культуры 2000-го года? Я вижу автомобильную дорогу под жарким солнцем, машины у заправочной станции, супермаркет с фасованными продуктами, рекламу с упитанными детьми. Я слышу назойливый слащавый голос, убеждающий купить какое-то мыло и какой-то соус.

Эту культуру можно определить как инфантильный гедонизм. Ее тайный идеал – мечта о бессмертии тела. Мэри Бейкер Эдди, основавшая секту «Христианской науки», утверждала, что болезнь и смерть никогда не коснутся тех, кто в них не верит. В сущности, это и есть Прекрасный Новый Мир, но вопрос в том, как долго люди смогут его перенести, потому что они все еще люди.

Мы оцениваем тип человека с точки зрения гуманистической философии. Но представление об упрощении современного человека можно также объективно доказать, связав его с определением сложности культуры. Сложность человека некоторой культуры можно в значительной степени измерить его способностью воспринимать и развивать традицию этой культуры. В каждую эпоху эта способность принимает свои формы. Если сравнивать человека нашего времени с человеком прошлого, как правило, неграмотным, то надо принять во внимание всю совокупность его психической жизни: его религиозную и этическую традицию, его социальные связи и его народную культуру в целом. Но при сравнении более близких эпох можно пользоваться одним и тем же критерием, например, уровнем образования. В современном обществе предпосылкой образования является грамотность, и исходя из повседневного опыта можно предположить, что сложность психической жизни индивида измеряется его грамотностью. В странах Западной культуры – и особенно в Соединенных Штатах – быстрее всего прогрессирует безграмотность. По официальным данным, 30 или 40 процентов людей, окончивших среднюю школу, не умеют грамотно читать и писать. Действительность много хуже: обычные американцы, как правило, едва умеют читать вывески и заполнять простые анкеты. Способность излагать свои мысли почти исчезла: нынешние ученые зачастую не умеют грамотно писать и спасаются с помощью чекеров. Есть основания думать, что политические деятели не умеют сами составлять свои речи. Фирмы не могут найти грамотных людей для сложных видов производства. Они знают, что аттестат средней школы ничего не значит, и надеются на университетские дипломы; поэтому в Америке так много университетов. Но я не верю и в эти дипломы. В библиотеке одного американского университета – не худшего из всех – я видел таблички, советовавшие не оставлять вещи на столах, потому что их крадут.

Мы живем в утопии, непохожей на мечты старых утопистов. Старые утопии были статичны. Утописты вряд ли считали свои мечты достижимыми: они изображали некое идеальное, предельное состояние, к которому стремились. Если представить себе такое состояние достигнутым, то оно уже не нуждается в дальнейшем улучшении, его незачем менять. И в самом деле, прежние культуры – предшествовавшие нашей – были в принципе статичны, не знали никакой идеи прогресса. Они медленно развивались, но без обратной связи оценивающего человеческого разума. В нашей культуре есть элементы сознания, но в общем она все еще продукт исторических случайностей.

Старые утописты не предлагали своим современникам приступить к осуществлению утопии. Они представляли себе, что их идеальное общество возникло по воле богов, или под руководством вдохновенного свыше мифического героя. Утописты не спрашивали, не скучно ли людям в их воображаемом мире. Ведь граждане утопии были не более реальны, чем праведники в раю, и утопистам не приходило в голову спросить, не скучно ли праведникам райское блаженство.

Граждане современной утопии смертельно скучают, даже если они этого не сознают. Конечно, они не согласились бы всегда носить одну и ту же одежду из серого сукна, как полагалось в утопии Мора. Хотя в их жизни мало что меняется, они пытаются скрасить свое существование какой-нибудь видимостью перемен: меняют одежду, автомобили или сексуальных партнеров. Они жадно ловят сенсации, поставляемые бездарными сочинителями. Им нравятся безопасные отклонения от средних значений. В общем, это статическое общество, обезумевшее от скуки. Но эти люди не признAют, что им скучно, да они этого и не понимают. В самом деле, пока человек находится в неизменном «основном» состоянии, он не реагирует на это состояние – во всяком случае, сознательно – поскольку его сознание не получает сигналов об «отклонении от нормы». Сознание реагирует лишь на заметные отклонения от основного состояния. Можно предположить, что основное состояние современного «западного» человека – это скука, причиняемая ему биологически неестественной безопасностью и обеспеченностью жизни. Как уже было сказано, эти условия угрожают исказить самый физический облик человека. Но они угрожают и его нравственному здоровью.

Существование первобытного племени было опасно и ненадежно; в то время и возникли инстинкты человека, приспособленные к этой жизни. У нас всё те же инстинкты, но совсем другая жизнь. Я не хочу сказать, что человек нуждается в таких же опасностях и лишениях, но он безусловно нуждается в переменах. До недавнего времени общественный прогресс – одобряемый или порицаемый, вызывающий энтузиазм или сопротивление – доставлял людям необходимые им ситуации и эмоции. Даже опасности фашистской оккупации доставили участникам Сопротивления переживания, которых они не могли забыть, и «мирная» жизнь казалась им удручающе неинтересной. Но теперь так называемые развитые страны уже почти не меняются – во всяком случае, не сознают, что им нужны перемены. Некоторые модные философы думают даже, что современное общество почти достигло идеального статического состояния, и ближайшим образцом такого состояния считают нынешние Соединенные Штаты. Один из этих философов даже ссылается на Гегеля, тоже видевшего перед собой конечную цель истории – прусскую монархию. Но гегелевская концепция завершения истории противоречит биологической природе человека. Человек не выносит неподвижности, вырывается из любого статического идеала. Давно уже нет Пруссии, позорно завершившей свою историю, и никакое общество не должно любоваться собственным великолепием.

2. Иллюзия прогресса

В наше время «прогресс» обычно отождествляют с техническим прогрессом. Принято думать, что техника продолжает бурно развиваться, каждый день доставляя нам новые достижения. Это мнение ошибочно: происходит лишь количественный рост техники, при отсутствии качественно новых решений. Такие решения зависят теперь от науки, точнее, от фундаментальной науки, а не от прикладных разработок. Часто говорят, что наука уже обеспечила «задел», достаточный для развития техники в течение столетий. Это верно, если иметь в виду количество производимых изделий и усовершенствование их деталей; но это вовсе не верно, если речь идет о создании новой техники, нужной для преодоления трудностей нашей цивилизации. Чтобы справиться с этими трудностями, нужны новые научные открытия, но их очень мало. Уже несколько десятилетий современная наука живет за счет старых идей.

Конечно, причины этого застоя не обязательно зависят от ученых. В самом деле, необычайно быстрое развитие всех естественных наук, длившееся два столетия – с середины восемнадцатого до середины двадцатого века – было беспрецедентным в истории явлением, и нельзя ожидать, чтобы оно продолжалось как угодно долго. Но если застой начался примерно в одно время в разных областях науки, то можно думать, что это общий кризис научного творчества. И трудно отделаться от впечатления, что в этом кризисе играет известную роль и субъективный фактор – снижение человеческого типа ученого, наблюдаемое с начала двадцатого века и несомненно отражающее общий упадок культуры.

Самой фундаментальной наукой является физика. В первой половине двадцатого века в физике были созданы две основных теории, определившие ее нынешний облик: теория относительности, изменившая наши представления о пространстве и времени, и квантовая механика, объяснившая строение вещества и природу света. Формула Эйнштейна E = mc² , связывающая энергию частицы E с ее массой m (где с – скорость света), лежит в основе атомной техники. Но с середины 60-ых годов, когда была построена систематика элементарных частиц и новая теория тяжелых частиц («хромодинамика»), в фундаментальной физике не было продвижений.[Сложная и утонченная математика, которой пользуется теоретическая физика, стала ее ловушкой. Метод, именуемый "лагранжевым формализмом", оказался весьма плодотворным, но лишь в специальных ситуациях, когда энергия взаимо-действия двух систем намного меньше их собственной энергии. Даже в таких случаях этот метод наталкивается на математические трудности, заставляющие прибегать к искусственным приемам, не имеющим логического смысла. В течение семидесяти лет физики не смогли справиться с этой трудностью, а в более сложных случаях сильных взаимодействий они просто беспомощны. Создается впечатление, что у них давно нет новых идей.]

Между тем, астрономические данные поставили под сомнение построенную физиками гипотезу о происхождении Вселенной, в основе которой лежит «большой взрыв» (big bang). Предсказываемое этой гипотезой красное смещение спектральных линий для далеких галактик и квазаров отклоняется от наблюдений, и физики не умеют объяснить эти отклонения. Таким образом, космологическая проблема остается открытой.

От физики зависит не только наша картина мира, но и основные условия существования современного общества. Открытия физики доставили людям электрический ток, без которого невозможна современная жизнь. Но чудовищно выросшее при этом потребление энергии до сих пор удовлетворяется главным образом старым, еще «донаучным» способом – сжиганием углеродных топлив. Начиная с середины восемнадцатого века экспоненциальное возрастание сжигания угля, нефти и газа вызывает такое же возрастание содержащейся в атмосфере массы углекислого газа. Это космическое по своим масштабам явление, никогда не наблюдаемое в природе, угрожает изменить условия жизни на Земле. Углекислый газ не пропускает в космос инфракрасное излучение Земли, а это приводит, как уже доказано, к непрерывному повышению ее температуры. В течение ближайших десятилетий этот «парниковый эффект» должен привести к катастрофическим последствиям – перемене климата, таянию ледников и повышению уровня океана.

Единственный способ избежать этой экологической катастрофы – отказаться от сжигания углеродных топлив. Но такие источники энергии, как гидроэнергия, геотермальная энергия и энергия приливов, не могут заменить углеродной энергии. Потенциально неограниченный и, по-видимому, экологически чистый вид энергии могло бы доставить солнечное излучение. Но солнечная энергия пока слишком дорога и не может конкурировать с углеродной. Может быть, неумение использовать солнечную энергию свидетельствует об объективных трудностях физики; но усилия, прилагаемые в этом направлении, заведомо не соответствуют стоящей перед нами жгучей проблеме.

Одно время казалось, что выход из положения дает атомная энергия. Сконструированные физиками атомные котлы при соблюдении всех предосторожностей безопасны для окружающей среды, но крайне чувствительны к ошибкам и злоупотреблениям в их эксплуатации, как показала чернобыльская катастрофа. Хотя в некоторых странах, например, во Франции, основную часть энергии производят атомные станции, общество относится к ним настороженно. В других странах, например, в Австрии, Швеции, а в последнее время и в Германии, решили вообще отказаться от атомной энергии; в Соединенных Штатах больше нет заказов на строительство атомных станций. Сами станции могут быть безопасны: например, лионская станция стоит вот уже сорок лет в 60 километрах от города, вверх по течению Роны. Но в таких странах, как Россия, где у власти находится безответственная бюрократия, атомная энергия представляет смертельную опасность. Кроме того, добыча и перевозка руды опасны для рабочих, тем более что излучение непосредственно не воспринимается, а в таких местах, как Африка или Россия, эту опасность скрывают.

Как правило, атомная энергия все еще дороже углеродной, и она окупается лишь в тех странах, у которых есть доступ к урановым рудам. Есть и другие обстоятельства, не всегда известные публике. Действующие атомные станции имеют срок эксплуатации около 40 лет, и как раз теперь для многих из них этот срок подходит к концу. Между тем, технология их демонтажа практически не разработана: неизвестно, как вернуть зараженные ими территории в хозяйственный оборот. Пока их просто изолируют, заливая реакторы бетоном и оцепляя всю площадь оградой, причем остается нерешенной проблема заражения подземных вод. Стоимость вывода из эксплуатации атомной станции (когда научатся это делать) может превысить стоимость всей полученной от нее энергии.

Наконец, остается проблема радиоактивных отходов. В отличие от углеродных электростанций, просто выбрасывающих свои отходы в воздух, атомные отходы собираются в компактную твердую массу и, при соблюдении предосторожностей, непосредственно не опасны. Но радиоактивные вещества разлагаются очень медленно, так что возникает проблема их захоронения в безопасных местах на длительное время – по предварительным оценкам, не менее чем на 10000 лет. В истории техники еще не было сооружений, рассчитанных на такие сроки, и неясно, как предохранить их от геологических катастроф.

Все эти соображения ставят под сомнение целесообразность использования атомной энергетики в ее нынешнем виде и, во всяком случае, полного перехода от углеродной энергии к атомной. Многие неискушенные люди предпочли бы следовать старой поговорке: «Держись того дьявола, которого знаешь» (keep to the devil you know). К сожалению, их здравый смысл уже не может нас спасти.

Для стационарных источников энергии идеальным решением проблемы был бы термоядерный реактор, возможность которого теоретически доказана и демонстрируется излучением Солнца и звезд. «Топливом» его была бы обычная вода, точнее, всегда содержащийся в ней изотоп водорода – дейтерий. Он производил бы практически неограниченное количество энергии из ничтожной массы воды и был бы вполне безопасен для окружающей среды. Физики обещают такой реактор уже полвека, но не умеют его сделать. Для этого требуется «только» поддерживать в определенном месте реактора температуру в несколько десятков миллионов градусов, причем поверхность его должна быть из твердого вещества, то есть должна быть холодной. В центре Солнца температура равна 14,5 миллионов градусов, а на его поверхности – 6000 градусов, но этот естественный реактор очень уж велик. Физики хотят сделать нечто вроде миниатюрного Солнца, но не знают, когда это им удастся.

Проблема источников энергии осложняется двумя добавочными трудностями. Первая из них – это компактные источники энергии для транспорта. Одна из самых вредных машин, придуманных людьми – это бензиновый автомобиль, загрязняющий атмосферу не только углекислым газом, но и целым рядом вредных веществ. По существу, за сто лет своего существования автомобиль нисколько не изменился: это пример бесконечных усовершенствований без новых идей. Можно было бы перевести автомобиль на другое топливо – на почти безвредный в смысле отходов древесный спирт, но это стоило бы значительно дороже; дороже был бы и водород, который к тому же взрывоопасен. Идеальным двигателем для транспорта был бы электромотор, как в трамвае: он вовсе не дает отходов. Но для него нужна линия проводов, или надо поставить на машину аккумулятор электроэнергии. К несчастью, существующие аккумуляторы, как и автомобиль, тоже не изменились за сто лет: они тяжелы и недостаточно емки. Вряд ли физики много думали об этой проблеме. Кажется, она не сулит больших доходов, и вряд ли выгодно нарушить жизненные интересы нефтяных компаний.

Другая нерешенная проблема – передача энергии на расстояние. Вышки электропередач были чуть ли не символом технического прогресса, но и эта техника по существу тоже не улучшилась за сто лет. По закону Джоуля – Ленца провода выделяют тепло, и часть энергии тока уходит таким образом на нагревание воздуха. При этом потери возрастают пропорционально длине провода, и при всем удобстве этого способа доставки энергии нет смысла применять его на расстояниях свыше 2000 километров. Отсюда ясно, почему носители энергии – уголь и нефть – до сих пор перевозятся поездами, представляющими в нашем мире вопиющий архаизм. Проблема передачи энергии на расстояние – первоочередная проблема современной физики. Никаких продвижений в этом вопросе нет.

________

В первой половине двадцатого века были сделаны величайшие открытия в биологии: были открыты механизмы наследственности и механизмы поведения животных. Еще в девятнадцатом веке Мендель открыл законы наследования признаков и теоретически объяснил их, предположив существование материальных носителей этих признаков, впоследствии названных «генами». Работы Менделя, не замеченные его современниками, были прочитаны в начале двадцатого века и легли в основу новой науки о наследственности – генетики. В этой науке впервые в биологии получили применение математические методы исследования. В течение полувека гены оставались ненаблюдаемыми гипотетическими объектами – подобно атомам в физике. Но затем, с помощью новых экспериментальных методов физики, удалось отождествить гены с их материальными носителями – они оказались молекулами дезоксирибонуклеиновой кислоты (ДНК), а составляющие их группы атомов, расположенные в цепочку, составляют код, которым записывается вся наследственная информация. Группы атомов ДНК, кодирующие аминокислоты, для всех живых организмов одни и те же.

Возникшая таким образом «молекулярная биология» объяснила, чтO происходит в клетках при размножении организмов, и дала материальное истолкование законам генетики. Она окончательно доказала единство происхождения всех живых организмов, поскольку тождественность химического механизма наследственности может объясняться лишь однократным появлением этого механизма у их общего предка. Наконец, понимание этого механизма открыло возможность управления наследственностью – в принципе даже создания новых видов.

Конечно, эти знания еще крайне поверхностны, и не следует принимать всерьез, например, сообщения, что где-то уже «расшифровали геном человека». Речь идет лишь о составлении некоего перечня кодовых знаков, конечно, неполного, причем функции обнаруженных генов остаются загадочными. «Расшифровка» с помощью компьютеров носит грубо эмпирический характер, поскольку никакой теоретической биологии не существует. Открытие материальных носителей наследственности – это всего лишь несовершенное знание грамматики языка, на котором написана невероятно сложная книга жизни. Но уже то, что мы знаем о жизни, открывает возможность опасных манипуляций.

Чтобы представить себе, как мало мы знаем о работе живого организма – и тем более человеческого организма – достаточно вспомнить о мозге. Прямые эксперименты на мозге позволили только грубо определить участки, ответственные за управление органами тела. Но мы до сих пор не имеем представления о способах обработки информации и выработки решений, не говоря уже о мышлении. Сто лет физиологи искали «энграммы» – места хранения памяти, и без малейшего успеха. В сущности, все, что мы знаем о работе мозга, получено методом «черного ящика», то есть изучением реакций на заданные стимулы; при этом способ реагирования, применяемый мозгом, остается неизвестным.

Появление компьютеров и «программирования» для них породило в середине двадцатого века большие надежды: энтузиасты кибернетики верили, что компьютер – хорошая модель мозга, и даже больше, что и сам мозг – не что иное как мощный цифровой компьютер. Теперь последнему утверждению никто не верит, а первое дает лишь грубую модель «вычислительных» функций мозга: нет уверенности, что даже эти функции мозг выполняет, как компьютер. Распознавание образов (гештальтов), легко выполняемое мозгом, выходит за пределы возможностей любого компьютера. Разговоры об «искусственном интеллекте» теперь вряд ли респектабельны даже среди инженеров.

Были попытки создания компьютерных сетей («нейросетей»), в которых решение не программируется заранее, а вырабатывается самой системой методом проб и ошибок, с применением «стимулирования» в зависимости от результатов. Предполагалось, что такая система подобна нервным узлам насекомых, но эта гипотеза не доказана. Нейросети получили много приложений, но, по-видимому, насекомые устроены сложнее. В течение полувека компьютеры пытались использовать для моделирования мозга, но мы по-прежнему не знаем, как работает мозг.

С этим, вероятно, связано и наше непонимание происхождения человека. В прошлом антропологи обращали внимание на физические отличия человека от животных: прямохождение (homo erectus), строение зубов, совершенствование руки, использование и изготовление орудий. Они занимались, таким образом, признаками, видимыми в костных останках, и связывали эти признаки с «определением человека», то есть со свойствами, отличающими его от других животных. Конечно, больше всего их интересовал череп, то есть мозг наших предков; наше нынешнее представление о человеке, связываемое с понятийным мышлением и символическим языком, вполне оправдывает этот интерес. Но объем и форма черепа дают лишь очень общую информацию об уровне развития гоминид. Скорее всего, человека создала мутация (или последовательность мутаций) в аппарате мозга, не оставившая материальных следов. Все находки антропологов не приближают нас к решению этой загадки.

Наконец, остается недоступной и величайшая проблема биологии – вопрос о происхождении жизни. Мы знаем теперь, что одноклеточные водоросли возникли более трех с половиной миллиардов лет назад, всего через миллиард лет после образования Земли. Мы знаем, что все живые существа – «от дуба до человека» – имели общего предка, с тем же набором аминокислот, свидетельствующим об их родстве. Но мы не понимаем, как могла появиться жизнь: механизмы любой известной нам жизни слишком сложны, чтобы они могли появиться сразу, а более простые первоначальные формы исчезли, и мы не можем их себе представить. Были попытки «математического моделирования» этого процесса, то есть придумывали гипотезы, как жизнь могла произойти из ее известных химических компонент. Прогресса в этом вопросе давно нет.

Лоренц верил, что две глубочайшие пропасти в истории эволюции – происхождение жизни и происхождение человека – могут быть также «замощены» будущими исследованиями. К сожалению, нынешние биологи не разделяют этого оптимизма и не очень торопятся заниматься такими вещами.

Развитие генетики и молекулярной биологии приносит людям ощутимые выгоды, даже при нынешнем поверхностном уровне наших знаний. Как известно, прогресс сельского хозяйства Соединенных Штатов был в значительной мере обусловлен выведением гибридных сортов кукурузы. В последние десятилетия новые сорта риса, сконструированные мексиканскими генетиками, удвоили урожаи в Индии; эта «зеленая революция» спасает от голода сотни миллионов людей. Промышленное использование микроорганизмов, издавна известное в некоторых случаях (дрожжи и процессы брожения), получает теперь широкое развитие: для этого выводят новые формы. Наконец, вряд ли надо напоминать о значении генетики для медицины, особенно для борьбы с наследственными болезнями.

Но каждое знание может быть использовано и в пользу, и во вред человеку, и современная биология представляет в этом смысле величайшие опасности. «Генная инженерия», делающая свои первые шаги, способна произвести болезнетворные микробы и вирусы, не существующие в природе, против которых человек не имеет защитных механизмов. Без сомнения, такой деятельностью занимаются военные лаборатории, и эта работа может быть чересчур успешна: могут получиться микробы и вирусы, от которых попросту не будет спасения, и они могут ускользнуть от своих безумных творцов. Напомним еще раз, что все эти поиски делаются на ощупь, и результаты их нельзя предвидеть: «теоретической биологии» не существует. Когда физики собирались испытать первую атомную бомбу, непосвященные всерьез волновались, не взорвет ли эта цепная реакция всю Землю. Но у физиков была надежная теория!

Перспектива «фатального вируса» одно время очень беспокоила биологов. Они вовсе не были так уверены в себе, как физики в Аламогордо, и делали попытки запретить хотя бы некоторые области генной инженерии. Но ничего не было сделано. Вряд ли можно представить себе лучшее доказательство безумия нашей цивилизации! Деятельность военных лабораторий продолжается в строгой секретности, под начальством генералов, которые, увы, ничего не боятся.

Когда первые космонавты вернулись с Луны, им устроили строгий карантин, опасаясь лунных микробов. Но если бы в космосе и была какая-нибудь жизнь, то она вряд ли была бы химически родственна нашей, а потому скорее всего на нас бы не повлияла. Между тем, в военных лабораториях пытаются видоизменить земные микробы, чтобы сделать их как можно более вредными. Приходится удивляться, что мы все еще живы. Появление СПИДа вызвало у журналистов гипотезу, что это искусственный вирус, вырвавшийся из военной лаборатории. Конечно, это вздор: такой медленно действующий вирус не устроил бы генералов. Но если случится самое худшее, то последствия нетрудно предвидеть: их описал Джек Лондон в повести «Алая чума». Кто станет теперь отрицать, что мы уже живем в утопии?

Другой пример опасности – клонирование генетически тождественных организмов из соматических клеток. Возможность этого доказана для млекопитающих и, следовательно, для человека. Очень возможно, что тот же метод уже применен к человеку, в то время, когда я это пишу; но авторы такого эксперимента непременно будут его скрывать. Зачем же могут понадобиться люди, похожие, как однояйцевые близнецы? Очень сомнительно, чтобы можно было размножить гениальных ученых или художников: развитие сложной личности потребовало бы повторения сложных условий. Гораздо вероятнее копирование образцовых солдат, или производство запасных копий для пересадки тканей – людей, похожих на вас, как две капли воды, и сидящих в клетке, пока вам не понадобится их печень или почка. Но, может быть, люди все-таки скажут: «такой науки мы не хотим»?

Современная медицина, как и другие науки, зашла в тупик: в ней давно нет новых идей. В наше время человек не так легко становится жертвой эпидемий, и в «развитых» странах сложилось даже ошибочное представление, будто мы уже избавились от инфекционных болезней. Но постепенно становится ясно, что борьба с микробами только начинается. Микроорганизмы быстро мутируют, вырабатывая формы, стойкие к нашим препаратам. На наших глазах теряют силу сульфамиды и пенициллин; туберкулез и венерические болезни, казалось, уже почти побежденные, снова становятся опасными. Борьба с инфекциями требует усилий в масштабе всей планеты, потому что для микробов нет границ.

Другой вид болезней, особенным образом связанный с современным образом жизни, можно назвать «социальными болезнями». Вряд ли можно превзойти Лоренца в описании этих бедствий, приведенном в третьей главе нашей книги «Инстинкт и социальное поведение». Сердечные болезни, болезни обмена веществ, нервные и психические болезни вызываются не только конкуренцией и страхом разорения, но и неподвижным образом жизни, уклонением от физических усилий и нездоровым питанием. Вина телевидения здесь очень велика, поскольку оно отучает людей от активной жизни. Люди привыкают довольствоваться суррогатами: «спортом» вместо физического труда и «сексом» вместо любви.

Самые грозные социальные болезни - это наркомания и связанный с ней СПИД, появившиеся наряду с древнейшими способами наркотизации - пьянством и курением. Причина их - безысходная скука и неспособность общаться с людьми. За годы брежневского «застоя» пьянство в России выросло не менее чем в десять раз. Теперь к алкоголю прибавляются новые, гораздо сильнее действующие средства - сначала производные опиума, а затем синтетические наркотики, вызывающие почти непреодолимое привыкание. Дельцы, связанные с уголовным миром, продают эти средства школьникам. В некоторых странах государство капитулирует перед наркоманией, разрешая свободную продажу наркотиков. Это значит, что законодатели уже не понимают моральной позиции государства, окончательно разрушая границу, разделяющую добро и зло. Похоже на то, что «западное» общество ищет свою эвтаназию - безболезненную смерть. В самом деле, если наркомания будет разрастаться дальше, этого одного достаточно, чтобы погубить такую культуру. Реакцией будет другая культура, где наркоманов будут казнить, как это уже делают в Китае.

Особую опасность представляет СПИД. Это социальная болезнь: известно, как СПИД связан с наркоманией и беспорядочной половой жизнью, и еще с преступной небрежностью медицинского персонала, что тоже связано с упадком культуры! В принципе, болезнь может просто истребить человечество. В 1348 году «черная смерть» - эпидемия чумы - истребила треть населения Европы. В нескольких странах Африки треть населения уже заражена СПИДом. Мы так же бессильны перед этой болезнью, как наши предки были бессильны перед чумой, хотя известно, как избежать этой опасности.

_________

В двадцатом веке возникли две новых биологических науки, от которых мы ждем спасения – экология и этология.

Экология – это наука о взаимодействии живых организмов с природой и между собой. Существующие в природе системы растений и животных – биоценозы – чрезвычайно сложны и трудно поддаются исследованию. Мы мало знаем о природных биоценозах, и время от времени какое-нибудь неожиданное открытие напоминает нам, насколько рискованно в них вмешиваться.

При нашем непонимании природных биоценозов мы можем безусловно положиться только на опыт наших предков, имеющий перед нашими экспериментами то преимущество, что их опыт продолжался достаточно долго. Лоренц высоко ценил мудрость традиционного крестьянина, который возвращал земле, в виде отходов и удобрений, все, что у нее брал. Равновесие такого хозяйства доказывается тем, что оно существовало – без истощения земли – в течение столетий. Таким образом, Лоренц подчеркивал важность долговременных экспериментов в случаях, когда нам недостает теоретических знаний. За эту осторожность современная публика объявила его «консерватором».

К счастью, искусственные биоценозы, создаваемые промышленностью, намного проще природных. В таких случаях для человека важно поддержание равновесия сравнительно простых систем, вблизи его предприятий или жилых мест. В эти системы входит сам человек, нужные ему животные и растения, и вещества, которые он берет из окружающей среды и вводит в нее. Такие упрощенные модели биоценозов не гарантируют сохранение всех существующих видов и не всегда могут предсказать отдаленные последствия промышленной деятельности, но поддаются математическому расчету и обеспечивают безопасность и здоровье людей в течение десятилетий – конечно, при непрерывном и добросовестном экологическом надзоре.

Таким образом, уже сейчас экология может спасти нас от самых грубых просчетов. Но поведение людей по отношению к природе поистине безумно. В прошлом вещества, вырабатываемые промышленностью, были немногочисленны и проверены длительным опытом. Сейчас производится и попадает в окружающую среду свыше 60000 химических веществ, значительная часть которых не встречается в природе. Менее одного процента этих веществ подвергается фармакологическому исследованию, а поведение их в природных условиях остается, как правило, неизвестным. Лишь самые вопиющие экологические преступления – например, выброс в атмосферу смертельного яда диоксина – привлекают внимание общественности. У людей выработалась привычка рассматривать нашу планету как бесконечное пространство, считая все наши предприятия «бесконечно малыми». Но теперь мы должны принимать во внимание конечность Земли.

Как уже доказано, парниковый эффект, вызванный промышленными выбросами углекислого газа и метана, повышает температуру земной поверхности, что неизбежно приведет к катастрофическим последствиям. Некоторые другие глобальные эффекты еще не доказаны. Например, еще не выяснено, происходит ли промышленное разрушение окружающего Землю озонного слоя, защищающего нас от смертоносного ультрафиолетового излучения. Как это часто бывает в начале исследования, некоторые серьезные и уважаемые ученые предостерегают от этой опасности, но другие, тоже серьезные и уважаемые ученые, ее отрицают. Надо ли ждать, пока этот вопрос будет полностью решен? Меры, которые рекомендуют принять, вызывают лишь небольшие неудобства. А между тем, «фреоны», о которых идет речь, не встречаются в природе, они никогда не действовали на атмосферу, и если правы окажутся «осторожные» ученые, то непринятие этих мер может быть непоправимо. Представьте себе, что вам подбавляют в пищу порошок, который только половина специалистов считает смертельным ядом. Будете ли вы есть его дальше? Ведь когда яд начнет действовать, будет уже поздно.

Из всех нужных человеку благ экологические блага будут наиболее дефицитны: их производит только природа. Уже и сейчас самые привлекательные уголки Земли захватывают собственники, украшающие их табличками «частная собственность» или пытающиеся оградить их заборами. С точки зрения «среднего человека» доступ к лесу, реке или морскому берегу не должен быть запрещен, но тот же «средний человек» ведет себя по отношению к природе как безответственный разрушитель. Это поведение - наследие всей истории, когда казалось, что человеку противостоит бесконечная могучая природа, способная восстановить любой нанесенный ей ущерб. Теперь нас слишком много, и пройдет немало времени, прежде чем люди осознают конечность и хрупкость Земли. Тем временем, как считают экологи, единственный способ сохранить природу - это сделать экологические блага собственностью хозяев, способных ее охранять. Лучше, если это будет общественная собственность под хорошим контролем; если это невозможно, придется мириться с частной собственностью на природу. Воздух еще бесплатен, но воду уже продают, даже в России. Самые богатые экологическими благами страны - Россия, Канада и Бразилия. В будущем это богатство может стать важнее всех других - кроме, может быть, самого ценного богатства, человеческих способностей.

Существует представление, что в двадцать первом веке экологические блага станут главным символом «показного потребления» («conspicuous consumption») и главным стимулом классовой борьбы. Я в это не верю. Сытые люди слишком осторожны, чтобы за что-то бороться, а голодные слишком заняты пропитанием. Но через 50-70 лет парниковый эффект станет очевиден: прибрежные провинции Китая, Голландия и Петербург будут под водой. Тогда начнется экологическое прозрение.

Вообще, неизвестная опасность вызывает у людей больший страх, чем известная. Но если опасность совсем уж необычна, ее просто не принимают всерьез. В 1830-ых годах жители Лондона не могли поверить, что вода из городских колодцев может иметь отношение к эпидемии холеры. Это утверждала часть врачей, а другая над ними смеялась. Жители Лондона просто не связывали сырую воду с холерой. Они считали, что среди врачей завелись «алармисты». Как известно, австралийские туземцы не связывали рождение детей с половым актом. Это была теория белых людей, а у туземцев была другая теория, приписывавшая рождение детей ветру определенного направления.

Другая, самая важная для нас наука – этология, наука о поведении животных и человека. Эта наука, дающая биологическое обоснование мотивов человеческого поведения, лежит в основе всей нашей книги. Мы еще вернемся к инстинктам человека, чтобы понять нашу судьбу.

________

Осталось сказать о более отдаленных перспективах науки, несущих с собой сказочные возможности, и вместе с тем - чудовищные опасности. Я приведу два примера, не выходящих за пределы существующих теорий. Компетентные ученые считают эти перспективы достижимыми, а поскольку человечество разительным образом к ним не готово, то, пожалуй, лучше, если они осуществятся не скоро.

Перспектива изобилия. Мы уже говорили о проекте термоядерного реактора. Если физикам удастся этот проект, это будет означать не просто решение энергетической проблемы, а нечто гораздо большее: энергия станет сколь угодно дешевой. Это будет начало новой цивилизации.

Уже в наше время массовое производство вещей обходится так дешево, что изготовляющие их фирмы искусственно повышают цены. Но термоядерная энергия, доступная в любом количестве за ничтожную плату, позволит обеспечить всех людей любыми изделиями, поддающимися машинной выделке. Более того, эта энергия позволит обработать все территории, до сих пор неудобные для земледелия; а если удастся искусственный синтез пищи без использования биомассы, то проблема питания будет решена промышленным путем.

Последствия этого нетрудно предвидеть. Массы людей, занятых в наше время «производительным трудом», то есть производством вещей, необходимых для жизни, смогут получить эти вещи без всяких усилий. Возникнет вопрос - чем занять этих людей?

Перспектива бессмертия. Генетическая техника привела уже к клонированию млекопитающих из соматических клеток, то есть в обход выработанных эволюцией механизмов размножения. Но эволюция создала также механизм умерщвления - программирование смерти организма. Одноклеточные организмы в принципе бессмертны: при их делении обе дочерних клетки продолжают жизнь материнской клетки. Но в каждой клетке многоклеточного организма заложен механизм, ограничивающий число ее делений, а вместе с тем - и жизнь всего организма. По-видимому, это «понадобилось» эволюции, чтобы ускорить процесс изменчивости: развитие вида требует, чтобы индивиды не слишком заживались.

Вероятно, этот «ограничитель жизни» дает каждому из нас долгий срок, так что мало кто умирает от действия этого механизма. Если в основе его лежит принцип «метки», указывающей предельный возраст, то, достигнув, скажем, возраста в 150 лет, человек должен умереть, потому что метка поставлена на число 150. Но тогда можно себе представить, что генетическое манипулирование уберет эту метку. В таком случае единственной причиной смерти будет изнашивание органов (не считая болезней, с которыми медицина может бороться). Возможно, удастся выращивать с помощью клонирования «запасные» органы, чтобы заменять изношенные - в виде генетических копий индивида, или даже в виде искусственных тканей. Таким образом удалось бы справиться с проблемой несовместимости.

Продвижение к бессмертию будет крайне опасно для человечества. Эту опасность когда-то изобразил Свифт. Трудно представить себе какую-нибудь оптимистическую версию бессмертия. Будем надеяться, что этот путь окажется трудным.

________

Мы теперь - одно племя, как в начале нашего вида, племя, скученное на маленькой планете. Мы потеряли все цели, кроме выживания. Но мы не можем выжить, если будем жить, как теперь. Это понимают многие. Томас Манн понял это еще более полувека назад. «Что ожидает нашу культуру, - сказал он, - это устанавливается с полной несомненностью. С несомненностью астрономическо-биологическо-морфологической. С несомненностью ужасающей. И если есть что-нибудь ужаснее, чем судьба, так это человек, который подчиняется ей, не делая ни малейшей попытки сопротивления».

Но упрощенный человек не может сопротивляться: ему просто нельзя объяснить, чтO ему угрожает! Единственное спасение - это остановить процесс вырождения человека. И это - не безнадежное дело, потому что у человечества остается его разум.

3. Иллюзия демократии

Общественное устройство, именуемое «демократией», или «представительным правлением», стало в наше время господствующим. Хотя оно в действительности существует лишь на небольшой части Земли – в Западной Европе и странах, заселенных выходцами из Европы – репутация его такова, что все страны, за редкими исключениями, пытаются имитировать демократические институты – часто смехотворные на фоне их подлинного образа жизни. Все называют себя «демократами» и разыгрывают какую-нибудь версию «выборов», «парламентов» и так далее. На чем же основывается эта монополия системы, существующей в ее нынешнем виде немногим более ста лет?

Представительное правление – это некая государственная машина, изобретенная в Англии, как и многие другие полезные машины. Составными частями этой машины являются парламент, избираемый всеобщим голосованием, правительство, ответственное перед парламентом и сменяемое по его воле, и судебная система, независимая от других властей. Как показал опыт Англии и других стран, перенявших эту машину управления, она работает гораздо лучше, чем другие государственные устройства – наследственное самодержавие, военная диктатура или тоталитарный режим. Представительное правление предохраняет общество от монополизации власти отдельными лицами или группами, ограничивает злоупотребления и коррупцию, обеспечивает мирную и упорядоченную смену руководящего персонала. Все эти преимущества действуют независимо от того, какие партии и лица стоят у власти в то или иное время. Если применить к этому старому изобретению новый термин, в этом и заключаются кибернетические свойства представительного правления. Американцы, с их трезвым здравым смыслом, понимают эту независимость своего государственного строя от замещения должностей: они могут осуждать нынешнего президента или нынешний конгресс, но уважают свою «конституцию».

Есть и другие, не столь «кибернетические» толкования понятия демократии. У нас в России это слово чаще всего понималось как «народовластие», в смысле неограниченной власти большинства народа, и без всякого анализа механизмов этой власти. Если не указаны точные процедуры управления и не гарантировано их соблюдение, то любой диктатор может претендовать на роль выразителя народной воли. Даже если эти процедуры известны и применяются на практике, результаты правления зависят от современного ему состояния нации. В 1849 году французы избрали президентом республики Луи-Наполеона Бонапарта, хотя они должны были понимать, что этот человек стремится к единоличной власти. Через два года Франция перестала быть республикой. В 1933 году немцы избрали – по очень хорошей демократической конституции – парламент, утвердивший рейхсканцлером Гитлера.

Конечно, всевозможные «республики» Азии, Африки и Южной Америки всего лишь прикрывают демократическими вывесками власть какого-нибудь диктатора или клики. Прежде чем «воспитывать» все эти народы, нации Запада должны были бы подвергнуть критике сущность своего собственного правления, все менее пригодного в третьем тысячелетии. В самом деле, кто в действительности управляет в «демократическом» обществе, и какие механизмы реальной власти используют его формальную власть?

Ответ на этот вопрос хорошо известен, хотя в последние десятилетия эту простую истину не принято вспоминать. В начале демократической системы ее вовсе не скрывали. «Отцы американской революции» – члены Континентального Конгресса – почти все были богатые люди, а более половины из них вели денежные операции или, как тогда откровенно говорили, «давали деньги в рост». Эти люди, придерживаясь взглядов своего времени, вовсе не имели в виду отдать власть в руки народа; они полагали, что Конгресс должен главным образом выражать «интересы собственности», или просто «денежные интересы» (в зависимости от того, как мы переведем vested interests). Впрочем, они признавали, что в нижней палате должны быть в известной мере представлены и мнения народа ["A landed interest, a manufacturing interest, a mercantile interest, a moneyed interest, with many lesser interests, grow up of necessity in civilized nations, and divide them into different classes, actuated by different sentiments and views. The regulation of these various and interfering interests forms the principal tasks of modern legislation". J.Madison, The Federalist("Интересы землевладения, интересы промышленности, интересы торговли, денежные интересы и множество менее важных интересов, неизбежно возникаю-щих в цивилизованных нациях, разделяют их на разные классы, движимые раз-ными чувствами и мнениями. Регулирование этих различных и противоречивых интересов и составляет главную задачу современного законодательства"). Дея-тельность Конгресса сводится здесь, главным образом, к обслуживанию интере-сов бизнеса, а интересы народа, несомненно, относятся к "менее важным". Джемс Медисон был главным автором американской конституции и четвертым прези-дентом Соединенных Штатов. Уже в двадцатом веке другой американский прези-дент формулировал ту же истину совсем просто: "Дело Америки - бизнес"]. Эти люди принадлежали к числу самых выдающихся государственных деятелей всех времен; большинство из них преследовало не личные цели, но они были люди своего времени, и они бессознательно отождествляли интересы своей нации и своего класса. В начале американской республики, как подсчитал Вудро Вильсон, избирательным правом пользовалось всего 120000 человек из 4 миллионов американцев; если принять во внимание, что среди них были женщины, дети и черные, которые считались одинаково неспособными к политической жизни, то полноправными гражданами признавали далеко не всех взрослых белых мужчин. Цензовые ограничения, введенные в каждом штате, привели к тому, что в выборах участвовало в то время не более 15% этих «полноценных» людей. Так обстояло дело с «народовластием» в самой демократической республике! И если к 1860 году, под нажимом снизу, могли уже голосовать все взрослые белые мужчины, то это вовсе не значит, что система власти радикально изменилась. Я помню карикатуру девятнадцатого века из учебника американской истории, изображавшую сенат. Учебник был очень консервативный, а карикатура была сделана в то время, когда американцы еще и не слышали о социализме. Художник представил сенаторов в виде денежных мешков с чем-то вроде человеческих голов, с надписями, объясняющими, кого представляют эти мешки: «уголь», «зерно», «железные дороги», и т.д. Такой циничный подход к действительности не шокировал читателей Драйзера, Синклера и Льюиса, понимавших, что почем в американской политике. Но уже в начале 20 века политики почувствовали, что им нужен более благородный имидж. Начал создаваться идеал «цивилизованного» капитализма – «общества всеобщего благосостояния» (welfare state). Но миром управляют по-прежнему коммерческие интересы, то есть у руля стоят дельцы, близоруко подсчитывающие свои выгоды.

Столь же близорукой остается позиция социал-демократов, не имеющих теперь никаких далеких целей и сосредоточивших свое внимание на защите материальных интересов своих избирателей. В сущности, им нечего предложить этим избирателям, кроме возможного повышения уровня потребления. В двадцатом веке они добились значительного политического влияния, используя парламентские механизмы власти, но никогда не пытались всерьез изменить характер этой власти, опасаясь, что в случае серьезных политических действий хозяева – то есть капиталистические господа – покончат с демократическими учреждениями, как они уже делали в эпоху фашизма. Впрочем, серьезные реформы и не входят в кругозор социал-демократов, утративших веру и энтузиазм первых социалистов. Привычка к мелким сделкам с капиталистами превратила их из вождей рабочего движения в дельцов того же психологического типа, что их политические оппоненты. Поэтому в тех случаях, когда они побеждали на выборах, они очень скоро уступали нажиму подлинных хозяев и в сущности охраняли их систему правления. Можно сказать, что они стали попросту одной из правящих групп современного капитализма, выполняющей функцию амортизации социальных конфликтов.

В двадцатом веке экономическая машина капитализма настолько развилась, что смогла обеспечить некоторое благополучие трудящихся без особого ущерба для их хозяев. После двухсот лет развития капитализма западная цивилизация имеет значительные достижения, которыми она обязана, конечно, не добросердечию собственников, а изобретательности ученых и инженеров, но прежде всего - упрямому нажиму рабочего движения. Главное из них – создание общества без нищеты. Как мы знаем, с самого начала классового общества во всех странах неизменно существовала противоположность бедных и богатых, причем бедность всегда доходила до крайней нищеты. На каждом шагу встречались голодные и раздетые люди, просившие милостыню; Иисус говорил апостолам: «нищие всегда будут с вами». В двадцатом столетии в развитых странах больше нет этой «классической» нищеты; заповеди христианского милосердия не могут больше пониматься в их буквальном смысле, поскольку (если не считать небольшого числа бродяг) голодных и раздетых уже встретить нельзя. Можно утверждать, что условия жизни современного человека в демократических странах значительно лучше, чем в утопиях Мора и Кампанеллы – не говоря уже о чудесах техники, казалось бы, делающих современную жизнь несравненно более интересной. Сравнение с прошлым показывает, однако, что интерес к жизни ослабел. Демократия по-прежнему означает власть богатых. Дело не только в том, что простые люди не могут контролировать эту власть. Они и не хотят этого, да и не знают, чего хотеть. Как и во все времена упадка, люди хотят хлеба и зрелищ. Хлеб их невкусен, а зрелища скучны.

Нищеты в старом смысле больше нет, но мы живем среди нищих духом.

4. Иллюзия благополучия

Идеологи «государства всеобщего благосостояния» внушают нам, что в этой машине ничего не надо менять, более того, опасно что-нибудь изменить. Конечно, они ссылаются на опыт «стран социализма», но этот опыт доказывает лишь, что таким образом изменить ее нельзя, то есть нельзя улучшить работу машины, попросту ее сломав. Машина «цивилизованного» капитализма внушает его адептам подлинное благоговение – это их священная корова. Если держаться их мнения, то главное – не нарушать интересы господ, считающихся хозяевами машины или исполняющих при ней какую-нибудь декоративную роль: как бы чего не вышло!

Чтo бы ни случилось, этих господ надо спрашивать, с ними надо советоваться, иначе может упасть ВВП – «внутренний валовой продукт», может разрегулироваться рынок, вырасти безработица, и так далее. Неизбежные совещания и согласования с владельцами крупных компаний играют ту же роль в управлении государством, что и простое лоббирование при диком капитализме. Разумеется, все это делается «в интересах народа». Подробности всей этой системы нисколько не изменились с тех пор, как Райт Миллс описал ее в своей книге «Правящая элита».

Благополучие человека не сводится к его покупательной способности, как ему внушают политические дельцы. Но и с этим дело обстоит далеко не благополучно. После Второй мировой войны работающие американцы привыкли к тому, что их «уровень жизни» – то есть покупательная способность их заработной платы – неизменно возрастала из года в год. Собственно, этот факт и лежал в основе показного оптимизма американских средств массовой информации: это и было «общество всеобщего благосостояния». Никто не интересовался, почему это происходит, и как долго это может продолжаться: как будто боялись сглазить такое счастье. Но с 1968 года положение изменилось. Впервые после войны реальные заработки трудящихся стали снижаться, медленно, но неуклонно – примерно на процент в год. Снижение реальных заработков заставило миллионы американских женщин-домохозяек искать работу, но они не могли компенсировать потери своих мужей. Между тем, валовой продукт продолжал возрастать, но 90% дохода от этого возрастания получил один процент населения с наивысшим доходом. Разрыв между доходами бедных и богатых непрерывно растет.

Реакция граждан на этот процесс вполне однозначна. В 1964 году, как показали данные опроса, лишь 29% американцев полагало, что страной управляют в интересах богатых. Но в 1992 году этого мнения держалось 80%!

Аналогичные явления происходят и в других западных странах, и даже в Японии, с ее очень своеобразной экономикой. Спад реальных доходов населения начался повсюду в том же 1968 году. Несмотря на усилия статистиков изобразить благополучную конъюнктуру, общая тенденция западной экономики около 2000-го года – длительная стагнация. Конечно, богатые будут искать способы переложить все эти трудности на бедных, как они это делали во все времена. Но, по-видимому, трудящиеся не обязательно примут это без сопротивления. Как видно из приведенных, необычайно выразительных данных, они всё больше сознают, что современная демократия – это демократия для богатых. Реакции нынешнего населения на такое положение не будут, конечно, похожи на поведение пролетариата в 19 веке. Теперь мы имеем дело с сытым населением, а классические пролетарии были голодны. Все-таки капиталисты соорудили для трудящихся оруэлловскую Ветряную Мельницу – идеал голодного скота.

Но, как сказал когда-то Линкольн, «нельзя долго обманывать всех». Люди теряют веру в процедуры демократии. Они разочаровываются в устройстве общества, где «все равны, но некоторые равны больше других», и спрашивают себя, как можно все это изменить. За фасадом современного западного общества, изображающим все виды гражданского равенства, представительное правление и ответственное правительство – за этим фасадом находится совсем другое здание, общественное устройство, где людям в самом деле приходится жить. Это здание некрасиво, дряхло и угрожает обрушиться на головы жильцов. Давно уже никто не решается устроить в нем какой-нибудь ремонт. Путеводителями по этому дому служат не Токвиль, не хартия ООН и не интернет, а по-прежнему Бальзак, Теккерей и Достоевский.

Предстоит еще определить, за какое общество стоит бороться.

5. Жизнь без иллюзий

Власть без славы. Современное общество в «западных» странах - на которое все больше ориентируется весь остальной мир - лучше всего характеризуется определенным способом пассивного потребления, почти исчерпывающим его существование. Система власти и вся организация этого общества, очень сложные в своих технических деталях, по существу упростились до уровня, вряд ли сравнимого с каким-нибудь периодом истории и вполне соответствующего уже описанному упрощению современного человека. Эта власть принадлежит группе крупных собственников из нескольких сот человек. Но это не значит, что они «управляют» миром. Если под управлением понимать направление движения, то миром не управляет никто. Единственной целью группы олигархов, сговаривающихся между собой о своих интересах, является сохранение в мире некоторого равновесия и, таким образом, сохранение своей собственности и связанного с ней общественного положения. Поскольку для этой цели не требуется особой инициативы и агрессивности, а сколько-нибудь серьезные войны поставили бы равновесие под угрозу, правящая группа не имеет настоящих лидеров или выдающихся личностей: она старается действовать анонимно, прикрываясь существующими декорациями «демократии». В терминах прошлого такая власть получила уже выразительное название: это «власть без славы».

Прошли времена, когда власть имущие выставляли напоказ свое могущество и богатство. Нынешние хозяева мира хотели бы как можно меньше раздражать социальный инстинкт своих собратьев по виду. Они одеваются и ведут себя в обществе так же, как все, скрывая свой образ жизни в тщательно охраняемых резиденциях. Если бы они могли, они и вовсе спрятались бы за спину своих политических служащих, как это описано в фантастическом романе Лема «Эдем». Пока эта цель еще не достигнута; мы еще не живем в Эдеме анонимной власти, и хозяева нынешнего мира – или люди, считающие себя хозяевами – все-таки, известны: журналисты регулярно печатают списки «богатейших людей мира». В этих списках приводятся их предполагаемые состояния; подлинные данные, конечно, неизвестны ни публике, ни налоговым учреждениям.

Некоторые авторы пытаются внушить нам, что эти миллиардеры - просто курьезные побочные продукты современной экономики, денежные мешки, по существу принадлежащие к уже пройденному этапу цивилизации. Нам говорят, будто эти господа уже ничем не управляют, а все решения принимают за них менеджеры, инженеры и экономисты, образующие так называемую «техноструктуру» - подлинно анонимную систему власти. Но пока мы живем не на планете Эдем, а на Земле, где по-прежнему «главная юридическая прерогатива владельца - осуществлять власть» ["The basic legal prerogative of the owner is to command". (J.K. Galbraith, Economics and the Public Purpose)].

Владельцы и пользуются этой властью. Собрания акционеров или их представителей, изображающие демократическое управление фирмами, столь же мало решают их дела, как парламенты решают дела государств, - даже меньше, поскольку при благополучном поступлении дивидендов акционеры ни во что не вмешиваются. Но известно, что подлинными владельцами фирм являются крупные акционеры, владеющие «контрольным пакетом акций»; достаточно даже иметь значительное меньшинство акций, чтобы манипулировать массой мелких акционеров, и в каждой фирме знают, кто ее настоящие хозяева. За последние десятилетия их власть только усилилась, вместе с возрастанием доли национального дохода, достающейся самым богатым: обострение социального неравенства давно похоронило надежды на постепенное сглаживание разрыва между классами. Подлинную природу власти все труднее скрыть и, как мы видели, подавляющая часть населения ее сознаёт. «Власть без славы» не внушает уважения, но имеет свои преимущества. Господа, стремящиеся только к собственной безопасности, избегают войн, исход которых в наше время непредсказуем. Пока длится этот период застойного равновесия, люди, как можно надеяться, привыкнут к миру, и выработаются механизмы регулирования конфликтов. Но вообще застой представляет опасность, потому что наша цивилизация больна, и ничего не делается, чтобы ее спасти.

Современная собственность. Каждое общество основано на некоторой юридической фикции, превратившейся в священную традицию. Современное «западное» общество основано на фикции «собственности». Собственность - это фиктивная связь между человеком и вещью, позволяющая ему распоряжаться этой вещью. Как мы видели, первоначально эта связь была конкретной: частная собственность на землю и орудия труда, возникшая в древнем мире, позволила человеку выделиться из племени и превратиться в самостоятельную личность. Возможность принимать решения о своей жизни, связанная с такой конкретной собственностью, дала человеку ощущение свободы и была, по-видимому, необходимым этапом формирования индивида. В качестве владельца собственного участка земли или собственной мастерской человек мог проявить присущую ему потребность в творчестве, и привязанность крестьянина или ремесленника к такой собственности служила мерой этой потребности, несомненно инстинктивной по происхождению.

Привязанность к конкретным вещам, в особенности к своему жилью и ближайшему окружению, может быть отчасти объяснена инстинктом охраны территории, получившим название «инстинкта внутривидовой агрессии». У высших приматов охраняемая территория принадлежит стаду, но у человека этот инстинкт приобрел индивидуальные черты, связанные с длительным воспитанием потомства и возникшим отсюда парным браком. Теория и практика принудительного «коллективизма» противоречит этим территориальным потребностям человека. «Фабрики-кухни» и воспитание детей под присмотром «специалистов» несовместимы с существованием семьи, а «колхозная» организация труда - с независимостью человеческой личности. Но принудительный коллективизм - это не только колхоз, но и капиталистическое предприятие, с его разделением и обессмыслением труда. Та и другая система противоречит инстинктам человека и одинаково унижает его, при всем различии в способах принуждения. Но так же опасен и принудительный индивидуализм – изоляция от общения с людьми.

Страх потерять свою собственность превратился в массовый психоз: человек почти отождествляет себя со своей собственностью. Это худший пример смешения средства с целью! Собственность была лишь средством для творчества, но потребность в творчестве, как можно предположить, имеет иное происхождение: собственность была лишь ее материальным условием, но не источником. Источник этой потребности, по-видимому, надо искать в так называемом ориентировочном инстинкте, изученном меньше всех других. Этот инстинкт лежит в основе стремления к познанию и экспериментирования с окружающим миром и проявляется уже у животных как независимый стимул, даже в отсутствие других побуждений. Современное общество, с его экономической системой и системой образования, подавляет такое стремление уже в детстве.

Концепция «собственности», как и многие другие общественные представления человека, была обобщена и превратилась из конкретного отношения в абстрактное. Это отношение вошло в культурную традицию, наряду с другими юридическими фикциями - такими, как представления о «наследственном праве», об «отечестве» или о «всеобщем избирательном праве». При всей важности подобных идей, не следует упускать из виду, что они вовсе не выражают законы природы, а придуманы людьми по мере их потребности или навязаны им историческими случайностями. Смысл таких «идеологических» концепций со временем меняется до неузнаваемости, но к ним приклеивается словесный ярлык - название, когда-то означавшее нечто совсем другое, но упорно отождествляемое с нисколько не подходящим к нему новым явлением. Даже законы природы время от времени следует проверять и уточнять, а идолы нашей общественной мифологии уж никак не могут быть ограждены от критического исследования - в частности, те, которые Бэкон назвал «идолами рынка».

Понятие собственности - поистине, священная корова «западной культуры». Но смысл этого слова не раз менялся в истории. Привязанность людей к словам - столь распространенное явление, что следовало бы дать ему название. Я уже предложил для него название: «семантический идиотизм».

Зачем нужен капиталист? У нас уже не раз возникал вопрос, в чем состоит общественная функция собственника-капиталиста в современном мире. Прежде всего условимся в употреблении терминов. Нынешние крупные предприятия, за редкими исключениями, не принадлежат одному владельцу. Капиталист – «организатор производства», на которого до сих пор любят ссылаться защитники существующей экономической системы, давно ушел в прошлое. Мы помним, чем был этот организатор дикого капитализма, извлекавший выгоду из чужих изобретений и доводивший рабочих до последней нищеты. Он сыграл свою историческую роль; если эта роль, с точки зрения абстрактного историцизма, была полезной и необходимой, то многие историки находили столь же «прогрессивным» введение рабства; а если держаться фактов, то вряд ли можно сомневаться, что человек возник в процессе истребительных войн между первоначальными группами наших дочеловеческих предков. Но нас интересует здесь нынешний мир и современный капитализм.

Нынешние производства настолько сложны, что никакой отдельный человек не может ими единолично управлять. Как правило, владельцы-акционеры предприятия даже не знают в точности, что и как на нем производят. Фактически предприятием руководит коллектив специалистов – менеджеров, инженеров и экономистов. Акционеры изредка собираются, чтобы выслушать отчет избранного ими правления и выбрать новое правление, обычно из числа крупнейших собственников акций. Правление компании, состоящее из богатых людей без специальных знаний, в производственных вопросах следует советам специалистов – директоров и экспертов. Время от времени оно снимает или назначает какого-нибудь из директоров и, конечно, оно занимается распределением доходов, для чего и существует бизнес. Для простоты мы будем говорить о владельцах предприятия в единственном числе, называя группу акционеров, владеющую предприятием, словом «капиталист». Предприятия, действительно принадлежащие их работникам – это не капиталистические, а кооперативные предприятия, о которых будет речь особо. Мелкие акционеры капиталистического предприятия ничем не управляют: они вовсе не капиталисты, и настоящие хозяева просто прячутся за их спину.

Доход или рента, получаемая капиталистом, – весьма реальная вещь. Капиталист в нашем смысле – это человек, живущий на ренту и не имеющий нужды работать. Его имущество должно приносить ему доход. Средняя величина этого дохода в данной стране называется «нормой прибыли»: если имущество в сто долларов приносит годовой доход в десять долларов, то норма прибыли составляет 10%. В наше время норма прибыли в западных странах равна примерно 11%. Никто не купит собственности, приносящей меньший доход, и если кто-то является собственником, то он получает примерно этот доход.

Конечно, я имею в виду здесь собственность на средства производства, а не на дом или участок земли, непосредственно используемый владельцем и не входящий в рыночное хозяйство. Это – предметы личного потребления, не приносящие дохода. Я оставляю также в стороне отрасли, где норма прибыли несколько ниже средней, например, сельское хозяйство. В таких случаях собственность имеет другие преимущества, например, долговечность.

Итак, капиталист получает свою «нормальную» прибыль. Он может тратить ее, как хочет. Если вам говорят, что капиталист должен нести расходы на поддержание производства, или на модернизацию производства, это не значит, что он вычитает эти расходы из ренты. Все производственные расходы должны быть учтены отдельно и не должны касаться ренты. Никто не купит собственность, за которую нужно доплачивать из собственного кармана. Может случиться, что капиталист истратит часть своей ренты на покупку другого предприятия, чтобы получать больше доходов. Расходы на поддержание общественного «имиджа» компании тоже не должны касаться ренты: это часть производственных затрат. Редких филантропов, преследующих общественные цели, мы можем оставить в стороне.

На что же тратит капиталист свои доходы? Когда-то он тратил их на роскошь и нарочито демонстрировал свое богатство. Теперь он его скрывает. Конечно, он не отказывает себе ни в каких известных ему удовольствиях. Но главным образом он вкладывает свои доходы в акции других компаний, чтобы деньги делали еще больше денег. Впрочем, нас интересует теперь не личность капиталиста, а его общественная роль: зачем он нужен обществу.

Человеческое общество – живая система, и к ней можно и должно применять специфический вопрос биологии: зачем служит этой системе тот или иной механизм? Какую полезную для общества функцию выполняет в наше время капиталист? Я попытаюсь ответить на этот вопрос.

Самый очевидный ответ, казалось бы, состоит в том, что он обществу вообще не нужен. Если управление производством перешло в руки специалистов, получающих за это заработную плату – то есть наемных служащих – то, как можно подумать, капиталиста можно просто устранить, перестав платить ему ренту. Предприятие будет работать по-прежнему, производя полезные для людей вещи, а капиталистов больше не будет. Именно так это представлял себе Маркс: он хотел сохранить все производительные силы, созданные капитализмом, но избавиться от потерявших свои полезные функции паразитов. Для Маркса это и было социалистической революцией: он надеялся, что в передовых демократических странах – Англии и Соединенных Штатах – изгнание капиталистов можно будет провести мирным путем, актом парламента. Правда, при этом должен был измениться и способ распределения продукции: рыночная конкуренция должна была уступить место общественному планированию. Конечно, оба предположения были иллюзорны: мирным путем этого сделать нельзя было, а немирным путем – не нужно было. Но меня не интересуют здесь заблуждения Маркса. Я предполагаю общество таким, как оно существует сейчас в западных странах – с рыночным хозяйством, и спрашиваю, зачем этому хозяйству нужен капиталист? В Швеции, где социал-демократы были у власти больше полувека, их правительство стремилось постепенно устранить из экономики капиталистов, но без отмены рыночного хозяйства. Социал-демократы опирались на опыт кооперации, имевшей в Швеции большие успехи. В ряде отраслей – в сельском хозяйстве, в переработке ее продукции, в пищевой и легкой промышленности – утвердились предприятия, принадлежащие их работникам и управляемые наемными служащими. Но эти предприятия не боялись иностранной конкуренции. Иначе обстояло дело с тяжелой промышленностью, работавшей на экспорт. При высоком развитии, этой промышленности приходилось конкурировать на мировом рынке, и оказалось, что кооперативные предприятия к этому неспособны. Тяжелая промышленность осталась частной.

Я попытаюсь объяснить это явление, никоим образом не претендуя на оригинальность. Мое предположение состоит в следующем. Группа служащих, фактически управляющая предприятием, в частном предприятии зависит от владельцев – или, пользуясь нашим соглашением об употреблении единственного числа – от капиталиста; в кооперативном же предприятии она зависит от всей массы работников. Жесткая конкуренция, входящая в самое определение капиталистического рынка, в определенных случаях означает очень неприятные для работников меры: снижение зарплаты, сокращение штатов при рационализации производства, интенсификацию работы, невыгодные условия для пожилых и выходящих на пенсию. Обычно персонал оспаривает необходимость таких мер, но часто такая «суровость» (austerity) и в самом деле неизбежна, чтобы фирма могла выжить или вытеснить с рынка конкурентов.

Коллектив кооперативного предприятия, от которого зависят такие решения, очень неохотно на них соглашается, на него мало действуют доводы дирекции, объясняющей рыночную ситуацию. Это понятно, потому что меры «суровости» прямо обрушиваются на трудящихся.

С другой стороны, капиталист, владеющий предприятием, может проявить в условиях рынка гораздо бOльшую гибкость: он может принимать описанные выше «непопулярные» меры, не спрашивая согласия своих работников. Конечно, от него давно уже не требуется оценка рыночной ситуации – это делают за него менеджеры и экономисты. Но от него зависят решения. Капиталистическое предприятие, при прочих равных условиях, имеет важное преимущество перед кооперативным. Капиталист перелагает все трудности на персонал, по возможности не касаясь своей ренты: он делает это, потому что это ему выгодно, и его не волнуют интересы других. Конечно, в случае поражения его фирмы в конкурентной борьбе он рискует потерять свое состояние, и этот элемент риска подчеркивают его апологеты. В действительности, однако, нынешние капиталисты редко вкладывают все свои деньги в одно предприятие, так что полное разорение им обычно не грозит. Итак, значение собственника в том, что он может принимать решения против интересов своих работников.

С кибернетической точки зрения, рыночная конкуренция неизбежно вызывает «угнетение» работников с целью снижения цен. Это «угнетение» наталкивается на сопротивление персонала, представляющее обратную связь. В рыночном хозяйстве нашего времени главная функция капиталиста и состоит в том, что он блокирует эту обратную связь.

Это и в самом деле важная роль. Он создает этим возможность рыночной конкуренции, со всеми ее экономическими последствиями – повышением производительности и, тем самым, общего «богатства наций». Сам он уже мало «торгует на рынке», оставляя это своим служащим. Он скорее не прямой участник рыночной игры, а условие ее существования, и в этом смысле полезен. Поэтому вне рынка нет и капиталиста, как его почти не было в древности и в Средние века. Что касается вознаграждения за эту роль, то было бы смешно считать его «платой» за труд. Он не продает свой труд: доходы капиталиста - это просто исторически сложившийся элемент общественного строя. Ведь до него никто не спрашивал, сколько заработал лендлорд?

«Пассивная» роль блокирующего устройства, которую выполняет в производстве капиталист, вовсе не связана с его личностью и усилиями: эту роль может с таким же успехом исполнить каждый, обладающий описанными выше свойствами. На обиходном языке эти свойства называются жадностью и безжалостностью. Неудивительно, что щедрое вознаграждение этих качеств вызывает протест трудящихся. Такое положение вещей они считают социальной несправедливостью.

Напомню, что в мою задачу не входит исследование социальной справедливости, то есть условий общественной жизни, которые были бы справедливы. Самое понятие справедливости зависит от принятых ценностей. Поскольку я придерживаюсь вполне определенной системы ценностей, которую я называю гуманистической, можно было бы пытаться определить это понятие в терминах гуманизма. Но я не берусь за эту трудную задачу. Как я предупредил еще в предисловии, я изучаю социальное явление – ту реакцию на общественные условия, которую называют протестом против социальной несправедливости. Меня интересует содержание этого протеста в разные исторические эпохи, а особенно – содержание социального протеста в наше время.

Как уже было сказано, производственная функция капиталиста в наше время безлична, а для общества, и даже для персонала предприятия совершенно безразлична: смена собственника происходит нередко, но трудящимся это все равно – если только эта смена не сопровождается изменением структуры предприятия и неизбежными в таких случаях «мерами суровости». Возникает вопрос, почему функции собственника так щедро вознаграждаются? Если для выполнения этих функций годится чуть ли не любой человек, то, как можно подумать, найдется сколько угодно желающих, с описанными выше неблаговидными свойствами. С точки зрения рынка щедрое вознаграждение собственника понять невозможно: конкуренция за «места собственников» – если бы это была рыночная конкуренция – быстро снизила бы это вознаграждение до уровня оплаты полицейских или сторожей. В действительности собственность в наше время – нерыночное явление: это современная форма власти. Мы привели выше убеждение Гелбрайта на этот счет.

Приобретение и распределение собственности зависит не от «свободного рынка»: это не что иное как борьба за власть. Способы этой борьбы меняются в зависимости от исторических условий. Во времена феодализма король или князь обладали властью не вследствие рыночных сделок, хотя и могли участвовать в таких сделках. В наше время номинальная политическая власть – ограниченная во времени и бессильная перед экономической властью – является по существу орудием собственников-капиталистов.

Поскольку рынок в наше время очень далек от «свободного рынка» в классическом смысле Адама Смита, в особенности из-за вмешательства государства, собственник может играть «нерыночную» роль в жизни своего предприятия, оказывая влияние на государственную власть. В определенном смысле он – агент по связи предприятия с государством, но никак нельзя считать, что его рента представляет собой оплату этой посреднической деятельности. Собственность есть просто власть, приобретенная принятыми в нашем обществе методами захвата власти. Эти методы не имеют прямого отношения к работе рынка и лишь отчасти регламентированы официальными законами государства. Как правило, они обходят или игнорируют эти законы, как знают все, добившиеся богатства собственными усилиями.

Это трудно доказать в каждом отдельном случае, но американские историки проследили это в ряде случаев и пришли к выводу, что «в основе всех крупных состояний лежит преступление». Может быть, это поспешное обобщение, но собственникам в этом смысле очень уж не везет. Особенно повредила их репутации художественная литература: все писатели в один голос говорят, что богатство достается самым хитрым. Это имел в виду Бомарше в своем известном куплете: Gaudeat bene nanti – да возрадуется ловкач. Это изобразил Бальзак в своих романах. Наша русская пословица гласит: От трудов праведных не наживешь палат каменных. В Средние века, когда собственность долго передавалась по наследству и сопровождалась разными почестями, люди помнили, что в начале крупной собственности был грабеж: это называлось завоеванием. Но теперь все возмутятся, если напомнить изречение Прудона: Собственность есть воровство. Впрочем, вопрос, на который я взялся ответить, был уже рассмотрен выше: собственность – это не вознаграждение за рыночную деятельность; собственность в наше время – это власть. Каким образом в наше время захватывают власть, это уже другой вопрос, и я ограничусь ссылкой на указанные авторитеты.

Экономисты, защищающие капитализм, упорно держатся чисто экономической стороны общественной жизни, пренебрегая ее внеэкономическими явлениями, а в области экономики делают вид, будто современный рынок – все еще свободный рынок. Можно было бы подумать, что все они марксисты: во всяком случае, их понимание человеческих мотивов и человеческого благополучия есть вульгарный марксизм.

Оправдания капитализма. Хотя власть собственников притворяется демократией, она нуждается в оправдании. Можно, конечно, ссылаться на волю избирателей, утвердивших ту или иную конституцию, но невозможно скрыть особые преимущества неработающего класса населения (в английской терминологии leisure class – «досужий класс») перед работающим, воспринимаемые как социальная несправедливость. Оправданием этих привилегий всегда занималась определенная часть литераторов и ученых - не самая талантливая, но лучше всего оплачиваемая часть.

Аргументы в пользу капитализма можно разделить на три типа: моральные, научные и прагматические. Моральные аргументы состоят в том, что преимущества собственников справедливы, потому что в этом мире вознаграждаются лучшие - самые трудолюбивые, самые бережливые и самые полезные из граждан. Естественно, в этот тезис трудно было верить; но Кальвин дал ему сверхъестественное обоснование - свое учение о предопределении. По этому учению, еще до рождения человека бог определяет, будет ли он спасен или осужден, и только спасенный может быть трудолюбив, бережлив и полезен. Лютер тоже думал, что «бог награждает нас без нашей заслуги и наказывает без нашей вины». Таким образом, существующий строй жизни оправдывается волей божьей и не зависит от человеческих усилий, но решения Провидения выглядят как человеческие добродетели. Тем, кто в это верит, мне нечего сказать.

Научные аргументы, которые выдвигают социал-дарвинисты, вовсе не моральны: они резюмируются известным термином философа Спенсера «борьба за существование». В этом описании общественной жизни капиталисты изображаются как победители в биологически неизбежной конкуренции - как «наиболее приспособленные» особи, закономерно выживающие и преуспевающие за счет своих менее приспособленных собратьев. В этом смысле они и объявлялись лучшими, с таким же семантическим извращением, с каким протестантские теологи изображали лучшими своих преуспевающих дельцов. В ходе истории слова незаметно меняют свои значения: в древности bonus означало физически сильного субъекта, а в наше время bon значит «добрый» (в древнерусском языке «добрый молодец» был «сильный воин»). Но социал-дарвинисты переменили значение слова «лучший» буквально у всех на глазах!

Социал-дарвинисты проводили свою биологическую аналогию задолго до того, как было понято различие между генетической и культурной эволюцией. Культурная традиция не всегда признаёт «лучшим» самого удачливого индивида. Но главное, социал-дарвинисты не понимали, что в смысле Дарвина отбираются особи, способные оставить больше потомства. Между тем, богатые люди - особенно в наше время - производят куда меньше детей, чем обитатели трущоб, а дети их, как правило, не наследуют их деловых качеств и просто комфортабельно проживают свою ренту. Такой «отбор» вряд ли улучшает человеческий вид.

Третий вид аргументов, оправдывающих капитализм, не имеет отношения ни к морали, ни к науке, но ссылается на практическую полезность такого способа производства. Этот аргумент заслуживает серьезного рассмотрения. Сторонники капитализма настаивают, что рыночная конкуренция, приводящая в действие человеческий эгоизм и человеческую жадность, наилучшим образом стимулирует производство и привела уже в «западных» странах к общему благосостоянию, распространившемуся также на трудящихся. При этом они продолжают ссылаться на модель «свободного рынка», ставшую чем-то вроде религии, и на пророка этой религии Адама Смита. Но Адам Смит имел в виду рыночное хозяйство, очень непохожее на нынешнее.

Адам Смит представлял себе, что каждым предприятием руководит его владелец, знающий свое производство и принимающий все решения. Такого вида собственности теперь почти нет. Акционерные компании, владеющие теперь почти всеми предприятиями, появились уже в 18 веке, но Адам Смит их решительно осуждал, считая акционеров вредными бездельниками. Он не предвидел также государственного регулирования, несовместимого с самым понятием свободного рынка. Применение к нынешней ситуации понятия свободного рынка представляет злоупотребление семантикой, для которого мы уже предложили подходящее название. Свободного рынка нет, но есть конкуренция в условиях несвободного рынка.

Надо признать, что после столетий нищеты и унижения трудящиеся «западных» стран в самом деле пользуются небывалым в истории материальным благополучием, при умеренных трудовых усилиях. Это достижение современной цивилизации можно назвать устранением нищеты. При этом к трудящимся применяются общие правовые нормы, обеспечивающие им личную безопасность, что можно назвать устранением бесправия. Но, конечно, эти достижения не являются заслугой капиталистов, сделавших, как мы видели, все возможное, чтобы их избежать, или прямым следствием капиталистической системы, слишком долго существовавшей без них. Эти условия жизни были вырваны у буржуазного истеблишмента упорным сопротивлением рабочей силы, и как раз теперь уровень жизни трудящихся опять находится под угрозой.

Бессмысленное потребление. Во всех культурах прошлого производство имело целью удовлетворение человеческих потребностей, и в подавляющем большинстве случаев это были реальные физические потребности людей – потребности в пище, одежде и жилье. Конечно, во все времена производились и так называемые «предметы роскоши», ненужные и даже вредные для физического существования человека, но, как предполагалось, удовлетворявшие «более утонченные» потребности привилегированного меньшинства. Такое производство составляло небольшую часть экономики – хотя и заметную часть торговли – поскольку бOльшую часть потребностей удовлетворяло натуральное хозяйство. Как правило, производство требовало использования всех наличных рабочих сил: до нашего времени для поддержания жизни людей нужна была напряженная, ежедневная работа всего населения, за исключением небольшого числа индивидов, составлявших «неработающий класс». Именно это положение вещей имели в виду авторы Библии, описывая изгнание из рая: «В поте лица твоего будешь есть хлеб».

Машинная цивилизация, созданная человеческим знанием, освободила человека от библейского проклятия – беспросветного труда для пропитания – но не вернула ему райское блаженство. Потребности человека расширились. Но и эти расширенные потребности, при современной технике, можно удовлетворить без особого труда – точнее, применив очень небольшую часть рабочего времени населения. В Соединенных Штатах один человек, занятый в сельском хозяйстве, кормит сто своих сограждан, но и он не ест свой хлеб «в поте лица». Для обеспечения физических потребностей всего населения Соединенных Штатов, в достаточно широком смысле этого выражения, требуется умеренный труд примерно 15 процентов населения этой страны. Между тем, все население страны – за исключением небольшого «досужего класса» и безработных – ежедневно трудится. Что же эти люди производят?

На традиционном языке экономистов и историков можно ответить на этот вопрос: они производят предметы роскоши, то есть вещи, без которых человек может прожить. Конечно, на эту формулировку сразу же возразят, что у человека есть не только физические, но и «культурные» потребности. Здесь опять используется семантическая амбивалентность – главное ухищрение, от которого мы уже не раз предостерегали читателя. Слово «культура» напоминает о высоких культурных ценностях, но здесь речь идет о ценностях, внушаемых данной культурой, то есть нынешней «западной» культурой. В чем заключаются эти культурные ценности, видно из рекламы, отражающей состав современного потребления: иначе никто не стал бы тратиться на эту рекламу.

Потребности создаются и поддерживаются искусственно, в интересах промышленных корпораций. Известно, каким образом потребителям внушают, что они обязаны покупать ненужные им новые модели изделий, взамен вполне пригодных прежних, или – что еще хуже – изделия с нарочито встроенным пороком, быстро приходящие в негодность. Реклама предлагает публике как нечто новое практически те же вещи, маскируя этот обман дизайном или окраской. В сущности, то же явление было известно и раньше, под названием «моды», но прежде оно касалось узкого круга буржуазной публики. В нынешнем «западном» обществе «мода» превратилась в главный стимул производства, создающий иллюзию роскоши для массы обманутых людей.

В то время как бOльшая часть населения Земли страдает от голода, лишена образования и беззащитна от болезней, «западная» культура погрузилась в дешевый снобизм, не дающий человеку ни радости, ни покоя. И в механизмах этой культуры не видно ничего, что могло бы вывести человечество из тупика.